Приходят одиночество и ночь. Умри, но звук, как звёзды, обесточь.
X X X
Прекрасны и отчётливы слова, но в целом непонятен человечий язык, и через мрак его едва трепещет мотылёк, летит навстречу огню и смертью вопрошает свет, но тот не говорит ни «да», ни «нет». X X X
Зачем трапеция, многоугольник, ацетилен, Галиция, эвглена? Зачем? Ведь их забудешь непременно. Что есть, что нет. Так рассуждает школьник.
Он вырастет и посетит Европу.
X X X
Домой добрался тихий алкоголик, кладёт разбитые очки на столик.
Он навзничь мёртв, и голова в подушке. Под ночником отсвечивают дужки.
Жена шепнула, что сыта по горло, — и целое стекло платком протёрла.
X X X
Пейзаж — но как он жёлт и сух! А луч, пронзивший тучу, узок. Безмолвствует, как камень, дух. Ни звуков нет, ни слов, ни музык.
Вот наконец и свет померк. Упав, секунда стала годом. Сорвался лист, понёсся вверх, сверкая в воздухе исподом.
X X X
Я родился, но разве я умру? Не прекратится трепет мотыльковый под этой тучей, грузной и лиловой, а эхо перекликнется в бору.
В листве от измороси — звук зернистый, и озеро на миг покроет сплошь живая оргазмическая дрожь, и вверх потом низринутся зарницы.
X X X
И вот на закате остывший желток и ломтиком туча над ним золотая. Начистишь на ужин картофель, в мешок глазастые шкурки срезая.
Усеется влажными звёздами ширь — покажется: лёд на крупицы расколот. И лунного мятного пряника холод. И вечера горький чифирь.
X X X
Я запомню лиловую просинь между листьев, когда я умру. Будет жаркая жёлтая осень, раздеваясь, стоять на ветру.
Отразится на меди медовой голубое и белое. Что ж, подивишься, как ровно, сурово я молчу, и за гробом пойдёшь.
Только облако тает несмело. Только крутится, падая, лист. Проводив своё бедное тело, что предпримешь, материалист?
Зрелый воздух, в блистающей луже застоялась холодная рябь, и становится облако уже. Боже мой, это зренье ослабь,
всё так резко! Не думай об этом, но смотри на щекочущий свет средь листвы. Меж тобою и светом никакого препятствия нет.
X X X
Мошка висит прозрачной сеткой, комарик плачется, палач, под ветром пихтовые ветки колышутся, и свет горяч,
и под ногами медуница, и облака над головой. Не человеком бы родиться — шмелём, белянкою, травой.
Я мог быть в паутине спящим восьмиконечным пауком. Я мог быть на свету сквозящим, из почки лезущим листом.
Что ни представь себе — когда-то я от подобных мне возник, и есть расхожая цитата про вечно ропщущий тростник.
Я по лесу брожу без цели, сильнее солнечный накал, но всё яснее помню трели тех птиц, которых не слыхал.
X X X
Шарообразное молчанье лип, сквозящий свет и тени на асфальте, и скрипки, заменённые на альты, мне говорят, что я живу, что я погиб. Зачем я слышу твой чудесный голос в шатающейся с шорохом тиши, скажи мне, глухота чужой души? Светло и больно что-то откололось. Стою один и вспоминаю жуть ошеломительного неба, Млечный Путь, звезду с звездой, эфир над нами первозданный, причал, зуд комара, дурную тишь, свет фонаря, мелькающую мышь летучую, и трепет, разговор, сопрано, и ночь глубокую, как женский взгляд. И не смогу понять я утром ранним, как дальше с этим жить воспоминаньем. Я в прошлое смотрю: там двое говорят.
X X X
Думал, бабочка эта — сухая, но она оказалась живой — ей лететь, по лазури сверкая. Распускаются почки весной, а на кончиках пальцев — дрожащий — загорается бледный огонь. Прошептав: «это он, настоящий», я сожму и раскрою ладонь, и на ней подержу без труда я говорливый, живой уголёк. Народится планета седая в небесах, где бормочущий бог. Одинокий листочек дубовый на ладонь постарается лечь — и наполнится всякое слово: воды, камень, молчание, речь.