Андрей Фролов
* * *
Как на дежурстве, бодрясь через силу,
кажется: вот упадет,
Время раздумчивым центром России
тяжеловесно бредет.
Здесь у мгновений разбег черепаший,
в душах осенний покой.
Завтрашний день повторяет вчерашний –
на эти хаты, дороги и пашни
Время махнуло рукой.
ЗАТИШЬЕ
Слабеющий зайчик
последнего солнца
с церковного купола
падает вниз
и между крестами
уныло плетется
и вязнет в пыли
позабытых гробниц.
Глядит исподлобья
больная собака,
прижав к животу
леденеющий хвост.
Мохнатым крылом
неминучего мрака
склоняется небо
на тихий погост –
тревожно и медленно,
будто немилость
ниспослана Богом
на здешний приход.
И если еще
ничего не случилось,
то лишь потому,
что случится вот-вот...
ЛОТО
Старушка играет в лото,
забросив на время шитье.
Одна – ей не нужен никто.
И нет никого у нее.
В кармашек лорнет помещен –
не так уж еще и стара,
и голос не дрогнет еще,
«выкрикивая» номера.
Поправив дареную шаль,
достала число «двадцать пять»
и затосковала: «Как жаль,
что некому проиграть».
БОБЫЛЬ
Под сочащимся ржавчиной краном
торопливо стирает белье,
объявляет войну тараканам
и проигрывает ее.
Вечерами вздыхает устало,
как в период страды тракторист,
и заглатывает сериалы,
поминутно влюбляясь в актрис.
Поливает щетинистый кактус,
не надеясь, что тот зацветет.
Если спросишь участливо: «Как ты?» –
угловато плечами пожмет.
ЮРОДИВЫЙ
Тих, одинок, печален.
Нечего взять с него.
Смотрит из-под развалин
разума своего:
взглядом пронзит тяжелым,
и не удержишь слез.
Паперть метет подолом,
что-то бубнит под нос.
Скорбный, как шорох листьев,
голос его дрожит.
И от колючих истин
в страхе народ бежит.
РЕПЕЙ
Под небом пыльным и сухим,
меж двух сквозных степей
живет адептом строгих схим,
отшельником репей.
От зноя жилист он и черн,
тревожен, как беда,
корнями в выветренный дерн
вцепился навсегда.
Когда тебе у той черты
случится проходить,
не пожалей глотка воды
и дай ему попить.
КОММУНАЛКА
1. Утро
Понедельник. Час рассвета.
Коммунальный коридор.
В ожиданье туалета
вяло тлеет разговор.
И вот-вот совсем потухнет,
темнотой углов распят...
Озабоченно на кухне
восемь чайников сипят.
Завтрак. Судорожный выход –
кто к станку, кто на базар.
Дверь жильцов листает лихо,
как услужливый швейцар.
2. Морской волк
Дядя Коля списан с теплохода,
потому в запое третий год,
и его мятежная природа
продыху соседям не дает:
то швырнет их в пасть водоворота,
то волной накроет штормовой...
Зря, конечно, изгнан из морфлота
бывший первоклассный рулевой.
Вот и сам он: в латаном бушлате,
испитой и выпитый до дна,
маятно распластан по кровати,
будто вахта трудная сдана...
Но вниманье: цокают стаканы –
дядя Коля снова «у руля»...
Стойкие к волненьям тараканы
драпают, как крысы с корабля.
3. Вечер
К ночи тягостней промахи власти,
откровенней мольбы стариков –
и коммуна дробится на части
перещелком надежных замков.
Гулко кашляет, пьет валерьянку,
раздражаясь нахальством луны;
убеждает себя: спозаранку –
на работу во благо страны.
А когда перед самым рассветом
беспокойным забудется сном,
беспардонным охрипшим дуэтом
прогнусавят будильник отпетый
и дежурный петух за окном...
ПРО СОСЕДКУ
Долго не пишется...
Яблони ветка
лезет в окошко, тихонько звеня...
Тут вот на днях прицепилась соседка:
«Ты, – говорит, – напиши про меня.
Я ж, погляди-ка, страдаю от веку:
брошена, дети – сиротки как есть...»
Как же, ну как объяснить человеку:
судеб разбитых на свете – не счесть.
Нынче хорошее встретится редко,
чаще – предательство, злоба, вранье.
Ну а соседка... Да что там соседка!
Я ведь уже написал про нее:
в этом стихе, и вот в этом, и в этом –
долго веревочку горькую вью...
Нет, обзывает хреновым поэтом –
хочет фамилию видеть свою.
БАЙКА
Дело-то смешное приключилось,
дело-то не стоит и гроша:
в собственных потемках заблудилась
чья-то бесприютная душа.
Лес не лес, болото не болото...
И, уже от страха чуть дыша,
высмотреть пытается хоть что-то,
но во тьме не видит ни шиша.
Ладно бы потемки-то чужие:
ты туда не суйся – и хорош!
Ну а тут же – на́ тебе, дожи́ли:
в собственных себя же не найдешь...
Кто-то скажет: «Знаем байку эту»,
усмехнется: «На уши лапша!..»
Только очень, очень хочет к свету
выбраться пропащая душа.
ВОСПРИЯТИЕ УТРА
Еле светает, а я уже мчусь на работу
и улыбаюсь такому ж, как сам, идиоту –
каждое утро я бодро ему улыбаюсь,
возле облезлой чугунной ограды встречаясь.
Небо сырое висит в ожидании солнца,
кажется, свистни – и вниз оно тотчас сорвется.
Сплющит в лепешку своей многотонной громадой мир,
окруженный ажурной чугунной оградой, мир,
где людей не собаки кусают, а люди, мир,
бесприютней которого нет и не будет...
Все же я рад за себя и того идиота:
есть у нас общее, есть у нас дом и работа,
краешек неба, где каждое утро восходы,
и обязательный минимум личной свободы.
* * *
Теперь, как и прежде, зима неизбежна.
Хотя не морозно еще и не снежно,
но в сумерках рыжих запуталось время,
как спички сгорев, почернели деревья.
А небо готово на землю свалиться,
и первыми это почуяли птицы
и, вскинувшись, высь надо мной раскачали.
И сердце застыло в предзимней печали...
* * *
Вырастая до прежнего роста,
человек возвращался с погоста.
Шли минуты, и делалось легче,
расправлялись ладони и плечи,
возвращались дела и заботы,
воскресение шло за субботой.
Все предельно понятно и просто:
человек возвращался с погоста.
Как на дежурстве, бодрясь через силу,
кажется: вот упадет,
Время раздумчивым центром России
тяжеловесно бредет.
Здесь у мгновений разбег черепаший,
в душах осенний покой.
Завтрашний день повторяет вчерашний –
на эти хаты, дороги и пашни
Время махнуло рукой.
ЗАТИШЬЕ
Слабеющий зайчик
последнего солнца
с церковного купола
падает вниз
и между крестами
уныло плетется
и вязнет в пыли
позабытых гробниц.
Глядит исподлобья
больная собака,
прижав к животу
леденеющий хвост.
Мохнатым крылом
неминучего мрака
склоняется небо
на тихий погост –
тревожно и медленно,
будто немилость
ниспослана Богом
на здешний приход.
И если еще
ничего не случилось,
то лишь потому,
что случится вот-вот...
ЛОТО
Старушка играет в лото,
забросив на время шитье.
Одна – ей не нужен никто.
И нет никого у нее.
В кармашек лорнет помещен –
не так уж еще и стара,
и голос не дрогнет еще,
«выкрикивая» номера.
Поправив дареную шаль,
достала число «двадцать пять»
и затосковала: «Как жаль,
что некому проиграть».
БОБЫЛЬ
Под сочащимся ржавчиной краном
торопливо стирает белье,
объявляет войну тараканам
и проигрывает ее.
Вечерами вздыхает устало,
как в период страды тракторист,
и заглатывает сериалы,
поминутно влюбляясь в актрис.
Поливает щетинистый кактус,
не надеясь, что тот зацветет.
Если спросишь участливо: «Как ты?» –
угловато плечами пожмет.
ЮРОДИВЫЙ
Тих, одинок, печален.
Нечего взять с него.
Смотрит из-под развалин
разума своего:
взглядом пронзит тяжелым,
и не удержишь слез.
Паперть метет подолом,
что-то бубнит под нос.
Скорбный, как шорох листьев,
голос его дрожит.
И от колючих истин
в страхе народ бежит.
РЕПЕЙ
Под небом пыльным и сухим,
меж двух сквозных степей
живет адептом строгих схим,
отшельником репей.
От зноя жилист он и черн,
тревожен, как беда,
корнями в выветренный дерн
вцепился навсегда.
Когда тебе у той черты
случится проходить,
не пожалей глотка воды
и дай ему попить.
КОММУНАЛКА
1. Утро
Понедельник. Час рассвета.
Коммунальный коридор.
В ожиданье туалета
вяло тлеет разговор.
И вот-вот совсем потухнет,
темнотой углов распят...
Озабоченно на кухне
восемь чайников сипят.
Завтрак. Судорожный выход –
кто к станку, кто на базар.
Дверь жильцов листает лихо,
как услужливый швейцар.
2. Морской волк
Дядя Коля списан с теплохода,
потому в запое третий год,
и его мятежная природа
продыху соседям не дает:
то швырнет их в пасть водоворота,
то волной накроет штормовой...
Зря, конечно, изгнан из морфлота
бывший первоклассный рулевой.
Вот и сам он: в латаном бушлате,
испитой и выпитый до дна,
маятно распластан по кровати,
будто вахта трудная сдана...
Но вниманье: цокают стаканы –
дядя Коля снова «у руля»...
Стойкие к волненьям тараканы
драпают, как крысы с корабля.
3. Вечер
К ночи тягостней промахи власти,
откровенней мольбы стариков –
и коммуна дробится на части
перещелком надежных замков.
Гулко кашляет, пьет валерьянку,
раздражаясь нахальством луны;
убеждает себя: спозаранку –
на работу во благо страны.
А когда перед самым рассветом
беспокойным забудется сном,
беспардонным охрипшим дуэтом
прогнусавят будильник отпетый
и дежурный петух за окном...
ПРО СОСЕДКУ
Долго не пишется...
Яблони ветка
лезет в окошко, тихонько звеня...
Тут вот на днях прицепилась соседка:
«Ты, – говорит, – напиши про меня.
Я ж, погляди-ка, страдаю от веку:
брошена, дети – сиротки как есть...»
Как же, ну как объяснить человеку:
судеб разбитых на свете – не счесть.
Нынче хорошее встретится редко,
чаще – предательство, злоба, вранье.
Ну а соседка... Да что там соседка!
Я ведь уже написал про нее:
в этом стихе, и вот в этом, и в этом –
долго веревочку горькую вью...
Нет, обзывает хреновым поэтом –
хочет фамилию видеть свою.
БАЙКА
Дело-то смешное приключилось,
дело-то не стоит и гроша:
в собственных потемках заблудилась
чья-то бесприютная душа.
Лес не лес, болото не болото...
И, уже от страха чуть дыша,
высмотреть пытается хоть что-то,
но во тьме не видит ни шиша.
Ладно бы потемки-то чужие:
ты туда не суйся – и хорош!
Ну а тут же – на́ тебе, дожи́ли:
в собственных себя же не найдешь...
Кто-то скажет: «Знаем байку эту»,
усмехнется: «На уши лапша!..»
Только очень, очень хочет к свету
выбраться пропащая душа.
ВОСПРИЯТИЕ УТРА
Еле светает, а я уже мчусь на работу
и улыбаюсь такому ж, как сам, идиоту –
каждое утро я бодро ему улыбаюсь,
возле облезлой чугунной ограды встречаясь.
Небо сырое висит в ожидании солнца,
кажется, свистни – и вниз оно тотчас сорвется.
Сплющит в лепешку своей многотонной громадой мир,
окруженный ажурной чугунной оградой, мир,
где людей не собаки кусают, а люди, мир,
бесприютней которого нет и не будет...
Все же я рад за себя и того идиота:
есть у нас общее, есть у нас дом и работа,
краешек неба, где каждое утро восходы,
и обязательный минимум личной свободы.
* * *
Теперь, как и прежде, зима неизбежна.
Хотя не морозно еще и не снежно,
но в сумерках рыжих запуталось время,
как спички сгорев, почернели деревья.
А небо готово на землю свалиться,
и первыми это почуяли птицы
и, вскинувшись, высь надо мной раскачали.
И сердце застыло в предзимней печали...
* * *
Вырастая до прежнего роста,
человек возвращался с погоста.
Шли минуты, и делалось легче,
расправлялись ладони и плечи,
возвращались дела и заботы,
воскресение шло за субботой.
Все предельно понятно и просто:
человек возвращался с погоста.