Где-то есть в гармонии запреты,
и лазейки в том, что есть запрет.
Травы косят на исходе лета,
грусть приходит на исходе лет.
Но у грусти корни в том веселье,
где слова не приняли всерьёз.
Вот и снова листья порусели
у когда-то молодых берёз.
* * *
В бревенчатом доме старинном,
где прежняя утварь жива,
где с вышитым гладью павлином
привычно живут кружева,
не думал я встретить похожих, -
проезжее, в общем, лицо, -
но думал: осталось, быть может,
на балке
для зыбки кольцо...
Верёвку ногою цепляя,
сестрёнка немало недель,
ни сна, ни покоя не зная,
качала мою колыбель...
И время не то, и владельцы
менялись, не зная о том,
что теремом виделся в детстве
мне этот вот старенький дом.
Прощайте, обжившие терем! -
не близкий я вам, не родной.
Но предков незримые тени
протиснулись в двери за мной
с надеждами прежних столетий,
с крестьянским аршином своим -
наивные старые дети,
которыми был я любим.
Василий Васильевич
Василий Васильевич не ветеран:
случилось на фронте идти на таран.
Василий Васильевич в Майданек попал,
а выживший немец - на лесоповал.
Хоть леса в России на тысячу войн,
вернулся в Саксонию немец живой.
Василий Васильевич на лесоповал,
из плена в родную неволю попал.
О Кате-Катюше такой молодой
поют и в чужой стороне, и в родной.
И груши лет двадцать цвели, и туман
вплывал то в барак, то в лесной балаган.
Прощенье. Крушенье. Решенье. И вот
Василий Васильевич тапочки шьет,
он тапочки шьёт да «Катюшу» поёт,
да по воскресеньям товар продаёт:
на водку-селедку, на хлеб да табак.
Война - не в зачет, ну ни этак, ни так!
За труд подневольный ему пенсион
не платят ни с ихней, ни с нашей сторон.
Василий Васильевич, друг-человек,
с нуля каждый раз начинает свой век
все в этой завещанной Богом стране,
где сеют весной по осенней стерне.
Он не был на небе седьмом - не его ж
любить лишь за то, что туда он не вхож?
А любится то, что лежит по логам:
родной Кандалеп да лесной балаган.
Писали поэты, Россию любя,
давали когда за строку полрубля.
Василий Васильевич, старый чудак,
Россию с Саксонией любит за так.
* * *
Осень. Стёкла опять запотели.
Дух жилого, бесследно не сгинь!
Даже птицы не все улетели,
пожалели седую полынь.
Мы вторые поставили рамы.
Держат бревна тепло сентября.
Ты к холодной воде из-под крана
по утрам приучаешь ребят.
А в пространные дни выходные
я - вина облегчающих слёз.
Держим мы, будто рамы двойные,
ты - тепло, я - наружный мороз.
Рассвет
Бурьян, поленница в сарае,
копёшка сена для козы...
Давно ль по солнцу мы сверяли
свои весёлые часы?
С трех до шести меня, бывало,
как длинный хмель опутав, спишь..
Петух глядит на солнце шало:
устал орать, а ты всё спишь.
Ты где во сне? И что там было?
Я, как собор, над сном твоим.
Кого-то тайно ты любила,
но именем звала моим.
* * *
Кончается осень таким же дождем,
каким начинаются вёсны и лета.
Признаюсь, что в этом я не убеждён.
Но если и так, то неправильно это!
Тот дождик накрапывал, лил, орошал -
нечастый, слепой, обложной, придорожный,
забытую нежность в груди воскрешал
и глупую грусть о любви невозможной;
он шел по болоту, как цапля, стучал
не в листья кувшинок, а в ставни царевен.
То землю поил он, то душу смягчал,
был сладким, как сон, или кислым, как ревень.
Мы были простыми под летним дождем,
и мокрое платьице так приближало,
что я цепенел, тем дождём пригвождён,
я был награждён, хотя ты побеждала.
* * *
Пальцем ткни - повсюду я:
эта улица - моя,
тополь - мой, моя калитка.
Не хватает соловья.
Во дворе - моя сирень,
тень - её, но мой плетень,
на плетне горшок, который
шепчет в ухо дребедень:
«Я варил и я кормил,
меня горшечник сотворил.
Ела вся твоя семья,
а теперь вот - ты да я...»
* * *
Она грустит, гневится и смеётся.
Какие волны в океанах глаз!
Одна модель художнику даётся,
но не даётся тонкий пересказ.
Ни слов, ни нот, ни красок не хватает.
А жизнь проходит. Старятся холсты,
надежда, будто снег последний, тает,
и пахнет глиной. Но приходишь ты,
и в красках звуки вдруг себя являют,
и запах цвета просится в слова,
и линии лекально искривляет
неправильность,
которая права!