Николай Игнатенко. Возвышенность – невольная черта

* * *

Снег сошёл.

Лёд, как утренний дым.

Наконец-то беременны реки

от под лёд подступившей воды,

а казалось — замёрзли навеки.

Снова в горле пульсирует ком,

от предчувствий и от пробужденья,

будто всё это будет потом —

и весна и моё возрожденье.

* * *

Ледоход на Томи. И я мысленно с ним.

Подмывает туда устремиться,

где звериное шествие вздыбленных льдин

да внезапно возникшие птицы.

Ледоход. Он как жизнь: не воротишь назад,

русло грубо пройдёт, без утайки.

Знать бы, льдины о чём меж собою шуршат,

да кричат ошалевшие чайки.

* * *

Сорок лет мы с тобою приятели, Томск,

с абитуры гулять пристрастился.

От ростральных колонн, обозначивших мост,

чтоб в Ушайку трамвай не свалился,

до обрыва к Томи – там, где Лагерный сад,

полчаса прошагаю с улыбкой,

по пути наполняя в душе тихий сайт

всем увиденным, вспомненным, зыбким.

Томь река – под обрывом, за нею простор.

И – восторг, и мурашки по коже…

Жить и жить бы еще, ну, хотя бы лет сто –

всё равно не нажился бы тоже.

А прогулка дает новый импульс крови,

и опять я бесстрашен и молод.

Город встреч и потерь, город первой любви,

жизни всей моей прожитой город.

Мы еще поглядим на твои купола!

Мы еще погуляем беспечно.

От тех мест, где ушедшая юность цвела

и до тех, где мы ляжем навечно.

Но по нам, уходящим, ты, Томск, не грусти,

праздник жизни в тебе – нескончаем.

Скольким людям тебя предстоит обрести!

Вот наступит зима – подсчитаем.

***

Виктору Колупаеву

Мы сидели на Кирова в сквере.

Временной ли, пространственный пласт

ты словами скреплял. Я поверил,

хоть и знал: Колупаев – фантаст.

Это было в двухтысячном. Летом

бабьим. Да и под вечер чуть-чуть,

и со мной, неизвестным поэтом,

говорил ты – великий молчун.

Как добрался умом до выси,

от которой, наверно, угас?

И какие великие мысли

ты молчал среди суетных, нас?

Нет у времени памяти. Может,

у пространства? Да кто же поймет?

И зачем до сих пор меня гложет

разговор незаконченный тот?

***

Эдуарду Бурмакину

Октябрь. Въедливая слякоть.

Листва последняя летит.

Души израненная мякоть

всё кровоточит, всё болит.

А ветер грубо, приставуче

рвёт полы тонкого пальто.

И это есть тот самый случай

сказать, что живы мы – зато.

Мы вовсе не сродни природе —

зимой она почти мертва.

А вот у нас, назло погоде,

душа озябшая жива.

* * *

По крыше дождь – как снотворное,

с утра – небосвод голубой.

Проснуться в деревне – здорово,

особенно рядом с тобой.

Мой дом из сухого дерева,

он молод, ему двадцать лет,

он думает, что ты стерва,

а я улыбаюсь: «Нет».

Ты просто – райская птица,

ты в доме, как в клетке, живешь.

Он только тебя боится,

он думает: подожжешь.

Печалится, что из дерева

и жил-то лишь двадцать лет,

и думает, что ты – стерва,

а я улыбаюсь: «Нет».

Жалуется соседям,

что тянешь меня в города,

боится, что мы уедем,

и я улыбаюсь: «Да!»

* * *

Придавила крылья осени

снегом ранняя зима.

Ты совсем меня забросила,

одинокая сама.

На работу ходишь, в гости ли —

твой тебе начертан путь.

Я хотел на крыльях осени

улететь куда-нибудь…

ЗАКАТ

Июньский вечер. На траву

вот-вот опустится прохлада.

Там, где кончается ограда,

я лягу, глядя в синеву.

Потом взгляну из-под руки,

как за рекой, лучи скрывая,

закат бесшумно догорает,

роняя в воду огоньки.

А на Оби такая гладь,

как будто кончилось теченье,

как будто в данное мгновенье

река решилась умирать.

У ивы листья вороша,

вдруг воздух двинется в дорогу.

Наверно, это рвется к Богу

реки бессмертная душа.

* * *

Зажгите звезды, погасите свечи,

коснитесь лбом холодного стекла.

Как быстро наступает зимний вечер,

как быстро наша молодость прошла!

Вон в небе Путь проглядывает Млечный,

и в сердце холод продолженьем тьмы.

Конечно, жизнь поток являет вечный,

вот только жаль, что в нем не вечны мы.

Мы все частицы вечного стремленья

рассеять мрак, дать жизнь своим мирам.

Ах, скольким еще вспыхнуть поколеньям

и скольким еще гаснуть, как и нам!

Стекло в окне остудит лоб горячий,

и голос бездны снова станет тих.

Как горько, что не может быть иначе,

что мы не больше, чем одни из них.

Не главное ли нам предназначенье:

исполнить жизнь, дать продолженье ей?

Бушует в окнах зимнее свеченье.

Не потому ли грусть еще сильней?

МЕТЕЛЬ

Михаилу Андрееву

Метель! Как здорово, ей-богу,

идти, отворотив лицо,

ногами находя дорогу,

уткнуться, наконец, в крыльцо.

И снег, стерев с лица ладошкой,

в избу, как в теплую купель,

войти и кинуться к окошку:

какая чудная метель!

* * *

Возвышенность – невольная черта

ландшафта или вдохновенья.

Топтать газон, не делать ни черта

и брать тайком у птиц уроки пенья.

Потом упасть на рыжую траву,

глазами в кроны сосен упираясь,

и чувствовать всем телом, что живу

и умирать пока не собираюсь.

* * *

Ну и ладно! Высокой не будет судьбы.

Будет дом, будет дым из высокой трубы,

и - поленья гореть, обращаясь в тепло

будут так, чтобы было на сердце светло…

Но, наверно, высокой не будет судьбы.

А хотелось бы выше взлететь городьбы,

устремиться бездумно в небесную высь,

куда искры из печки уже поднялись,

рассмотреть на земле потаенную пядь,

где захочется мне и тебе умирать.

* * *

В кругу друзей прошедшим летом

мне стала истина ясна:

поэты пишут для поэтов,

но им сочувствует страна…

СЕСТРИЧКА КАТЯ

Тебя под белым халатиком,

так мало, ты так воздушна,

что назову тебя Катиком,

не Катей и не Катюшей.

Бежишь по палате ртутью,

улыбчива, брови стрелочками.

Неужто близка ты сутью

со всеми другими девочками?

О них и думать не хочется,

души в них нет как субстанции.

Им плачется и хохочется,

но не на моей станции.

А я под твоим халатиком

воображений настрою башни

и назову их Катиком

и спрячу от глаз подальше.

ГИТАРА И СЛОВО

Страсть гитары. Вино «Мадера».

Струнный всплеск как испуг, как зов.

У тебя такая манера

петь, едва лишь касаясь слов.

И хоть звук гитары раскошен,

а твой голос, как шелест листов,

все равно мне, милая, тошно

быть навечно галерником слов.

Ни компьютера, ни бумаги

не хочу под рукой иметь.

И в груди зреет ком отваги,

заставляя скандалить и сметь.

Я бы мог записать словами

непочатую нежность души

ту, которая между нами,

та, что требует: не дыши!

Но ведь это – опять потеря,

якорь слов тормозит восторг.

Я в любовь обреченно верил,

но не верил в ее итог.

Потому что в подлунном мире,

где твой голос и нежен и нов,

даже рядом, в твоей квартире

я навечно галерник слов.

Друг для друга кто интересен

так, что бросить творить готов?

Как быть страстным помимо песен

и влюбленным помимо слов?