* * * Смущая птиц, парит в лучах заката планер. И под ладонью пацана взгляд будто замер. Под звуки скрипки крыльев тень плывет по небу. Да может ли такое быть иль это небыль?
И, оттолкнувшись от струны легко и смело, летит мелодия луны в небес пределы. И, крыльями ложась легко на звуки скрипки, взлетает планер высоко, качаясь в зыбке.
Танцует в пене облаков, изящен, тонок. Весь из теней, полутонов – небес ребенок. По крыльям острый луч лизнул, мелькнул как пламя; к земле доверчиво прильнул и замер планер.
Оркестр аккордом завершил балет небесный и вместе с солнцем погасил полета песню. Мальчишка все стоял и ждал, как будто кто-то ему тихонько напевал мотив полета.
* * * Не учили молиться нас, не умею общаться с Богом. Но выплескивала не раз в неуклюжих словах тревогу. И хулит нас не зря молва, мы безбожного времени дети. Но вот в песне звучат слова: «Дай мне, Боже, любви на свете!»
Бог простит, я была не права, «Отче наш» припомню едва ли. Задержались в душе слова доброй песни – молитвой стали.
И опустится ночь едва, знаю, небо мне не ответит. Снова к звездам летят слова: «Дай мне, Боже, любви на свете!»
* * * Капли били меня по щекам, били больно и колко. Дождь хлестал по открытым рукам, влипла в тело футболка.
Дождь наказывал будто меня, сжалась я от пощечин. Моего уходящего дня было жаль, жизни жаль было очень.
* * * Улица Весенняя, бывшая Кулацкая, сиротливо ставнями сорванными клацает. Дворики уютные полонил бурьян. Ветер бьется с избами, от свободы пьян. Спит изба, застужена, на угол припав, и скрипит сконфуженно средь дурмана трав. Верный пес облапал ей старое крыльцо, с крыши время капает сеткой на лицо.
Тянет прелью склеповой из пустых глазниц. Не живет, нелепая, даже пеньем птиц. В стены бьется, мается дождь тоской немой. Медленно смывается кулака клеймо.
* * * Пишет книгу старик, вызывает из прошлого тени. И охотно они выплывают из темных углов. Вот опять чей-то лик из тумана возник на мгновенье, из разбуженной памяти или несбывшихся снов.
Пишет книгу старик – это все, что осталось от мира. И стекает печаль с нервных пальцев на кончик пера. Сохрани этот миг, не угасни, капризная лира. Изольет пусть щемящую нежность больного «вчера».
Пишет книгу старик; пламя свечки, неровно вздыхая, лихорадит несмелые строчки вчерашних потерь. Сумрак ночи приник, влажных окон ланиты лаская, время вспять обращая, венчает «тогда» и «теперь». Пишет книгу старик, возрождая минуты услады. Вспоминая их нежность, он снова и снова живет! Пишет книгу старик. Значит, время пришло и так надо. И неважно уже, кто его откровенья прочтет.
* * * В путанице дорог нет дороги к тебе. В путанице тревог – все о твоей судьбе.
В нитей цветных клубке есть Ариадны нить. Сотни дорог в руке, нужной не ухватить.
Я уже и не тщусь путь к тебе отыскать. Но и не прекращу нити перебирать.
* * * Трудно проснуться. Лучам не пробиться в сырость тумана, промозглую осень. Сердце тревожное бьется как птица, просит тепла и прощения просит.
Жаркой ладонью – к заплаканным окнам. Зябко в миноре осеннего утра. Взгляд увяданья за окнами блекнет, то вдруг теплеет, печальный и мудрый.
Осени мудрость всегда одинока, гонит меня от заплаканных окон.
* * * Одиночество в толпе – состояние привычное. Будто в дебрях по тропе на поляну земляничную.
Будто в поле, среди трав; только ветер гладит волосы... Кто тут прав, а кто не прав? В хоре нет живого голоса. Одиночество в толпе – состояние уютное. Кто умнее, кто глупей – заблуждение минутное.
Выплываю наугад против бурного течения. Ни один не дрогнет взгляд, ни тепла, ни огорчения.
Как студеная вода – мимо взгляды равнодушные... Одиночество – беда, и от мысли этой душно мне.
* * * Не вышла рожей для принцесс – вот мажу сажей нос! Ну где тут рост? И где прогресс?! Какой уж год Барбос!
Сыграла с блеском роль свою и гордости не скрою! Я перед зеркалом стою, нос мою, тихо вою...
Признаюсь, выйти не могу из роли до сих пор я. Могу облаять на бегу, со мной уже не спорят.
Собаки брешут, говорят. Но я совсем не лгунья. Я гавкаю на всех подряд и вою в полнолунье. Котов гоняю я как зверь. И затеваю драки. И мне сочувствуют теперь и люди и собаки.
О Станиславский, мой король! Актрису пощадите! Я поняла, войти как в роль... Мне выйти помогите!
* * * Безрадостна гризайль предзимья, как одиночество, мудра. Ты слово горькое прости мне, сединомудрая пора.
Прозрачных веток паутиною ты простываешь на ветру и снова четкою картиною мне строишь мысли поутру.
Природа строгая и гордая, и я рисую не спеша – для веток хватит мне лишь твердого, холодного карандаша.
А паклю туч, дождем измотанных, ласкает кисть, и мокнет лист. И капли слез – ах, да уж вот они! – по голым веткам растеклись.
И настроенье черно-белое мне душу высосет до дна. Вся погружусь – зачем, не ведая, – В гризайли серые тона.