* * *
Смущая птиц, парит в лучах заката планер.
И под ладонью пацана взгляд будто замер.
Под звуки скрипки
крыльев тень плывет по небу.
Да может ли такое быть иль это небыль?
И, оттолкнувшись от струны легко и смело,
летит мелодия луны в небес пределы.
И, крыльями ложась легко на звуки скрипки,
взлетает планер высоко, качаясь в зыбке.
Танцует в пене облаков, изящен, тонок.
Весь из теней, полутонов – небес ребенок.
По крыльям острый луч лизнул,
мелькнул как пламя;
к земле доверчиво прильнул и замер планер.
Оркестр аккордом завершил
балет небесный
и вместе с солнцем погасил полета песню.
Мальчишка все стоял и ждал,
как будто кто-то
ему тихонько напевал мотив полета.
* * *
Не учили молиться нас,
не умею общаться с Богом.
Но выплескивала не раз
в неуклюжих словах тревогу.
И хулит нас не зря молва,
мы безбожного времени дети.
Но вот в песне звучат слова:
«Дай мне, Боже, любви на свете!»
Бог простит, я была не права,
«Отче наш» припомню едва ли.
Задержались в душе слова
доброй песни – молитвой стали.
И опустится ночь едва,
знаю, небо мне не ответит.
Снова к звездам летят слова:
«Дай мне, Боже, любви на свете!»
* * *
Капли били меня по щекам,
били больно и колко.
Дождь хлестал по открытым рукам,
влипла в тело футболка.
Дождь наказывал будто меня,
сжалась я от пощечин.
Моего уходящего дня
было жаль, жизни жаль было очень.
* * *
Улица Весенняя, бывшая Кулацкая,
сиротливо ставнями сорванными клацает.
Дворики уютные полонил бурьян.
Ветер бьется с избами, от свободы пьян.
Спит изба, застужена, на угол припав,
и скрипит сконфуженно средь дурмана трав.
Верный пес облапал ей старое крыльцо,
с крыши время капает сеткой на лицо.
Тянет прелью склеповой из пустых глазниц.
Не живет, нелепая, даже пеньем птиц.
В стены бьется, мается
дождь тоской немой.
Медленно смывается кулака клеймо.
Осень
(без любви)
Стылая, промозглая, несчастная,
серая, унылая, ненастная.
Злая, нелюбимая, неладная,
голая, шальная, листопадная.
(с любовью)
Рыжая, хмельная, озорная,
ветреная, мокрая, родная!
Пляшущая, плачущая, светлая,
теплая, желанная, рассветная!
* * *
Пишет книгу старик,
вызывает из прошлого тени.
И охотно они выплывают из темных углов.
Вот опять чей-то лик
из тумана возник на мгновенье,
из разбуженной памяти
или несбывшихся снов.
Пишет книгу старик –
это все, что осталось от мира.
И стекает печаль
с нервных пальцев на кончик пера.
Сохрани этот миг,
не угасни, капризная лира.
Изольет пусть щемящую нежность
больного «вчера».
Пишет книгу старик;
пламя свечки, неровно вздыхая,
лихорадит несмелые строчки
вчерашних потерь.
Сумрак ночи приник,
влажных окон ланиты лаская,
время вспять обращая,
венчает «тогда» и «теперь».
Пишет книгу старик,
возрождая минуты услады.
Вспоминая их нежность,
он снова и снова живет!
Пишет книгу старик.
Значит, время пришло и так надо.
И неважно уже, кто его откровенья прочтет.
* * *
В путанице дорог
нет дороги к тебе.
В путанице тревог –
все о твоей судьбе.
В нитей цветных клубке
есть Ариадны нить.
Сотни дорог в руке,
нужной не ухватить.
Я уже и не тщусь
путь к тебе отыскать.
Но и не прекращу
нити перебирать.
* * *
Трудно проснуться. Лучам не пробиться
в сырость тумана, промозглую осень.
Сердце тревожное бьется как птица,
просит тепла и прощения просит.
Жаркой ладонью – к заплаканным окнам.
Зябко в миноре осеннего утра.
Взгляд увяданья за окнами блекнет,
то вдруг теплеет, печальный и мудрый.
Осени мудрость всегда одинока,
гонит меня от заплаканных окон.
* * *
Одиночество в толпе –
состояние привычное.
Будто в дебрях по тропе
на поляну земляничную.
Будто в поле, среди трав;
только ветер гладит волосы...
Кто тут прав, а кто не прав?
В хоре нет живого голоса.
Одиночество в толпе –
состояние уютное.
Кто умнее, кто глупей –
заблуждение минутное.
Выплываю наугад
против бурного течения.
Ни один не дрогнет взгляд,
ни тепла, ни огорчения.
Как студеная вода –
мимо взгляды равнодушные...
Одиночество – беда,
и от мысли этой душно мне.
* * *
Не вышла рожей для принцесс –
вот мажу сажей нос!
Ну где тут рост? И где прогресс?!
Какой уж год Барбос!
Сыграла с блеском роль свою
и гордости не скрою!
Я перед зеркалом стою,
нос мою, тихо вою...
Признаюсь, выйти не могу
из роли до сих пор я.
Могу облаять на бегу,
со мной уже не спорят.
Собаки брешут, говорят.
Но я совсем не лгунья.
Я гавкаю на всех подряд
и вою в полнолунье.
Котов гоняю я как зверь.
И затеваю драки.
И мне сочувствуют теперь
и люди и собаки.
О Станиславский, мой король!
Актрису пощадите!
Я поняла, войти как в роль...
Мне выйти помогите!
* * *
Безрадостна гризайль предзимья,
как одиночество, мудра.
Ты слово горькое прости мне,
сединомудрая пора.
Прозрачных веток паутиною
ты простываешь на ветру
и снова четкою картиною
мне строишь мысли поутру.
Природа строгая и гордая,
и я рисую не спеша –
для веток хватит мне лишь твердого,
холодного карандаша.
А паклю туч, дождем измотанных,
ласкает кисть, и мокнет лист.
И капли слез – ах, да уж вот они! –
по голым веткам растеклись.
И настроенье черно-белое
мне душу высосет до дна.
Вся погружусь – зачем, не ведая, –
В гризайли серые тона.
Смущая птиц, парит в лучах заката планер.
И под ладонью пацана взгляд будто замер.
Под звуки скрипки
крыльев тень плывет по небу.
Да может ли такое быть иль это небыль?
И, оттолкнувшись от струны легко и смело,
летит мелодия луны в небес пределы.
И, крыльями ложась легко на звуки скрипки,
взлетает планер высоко, качаясь в зыбке.
Танцует в пене облаков, изящен, тонок.
Весь из теней, полутонов – небес ребенок.
По крыльям острый луч лизнул,
мелькнул как пламя;
к земле доверчиво прильнул и замер планер.
Оркестр аккордом завершил
балет небесный
и вместе с солнцем погасил полета песню.
Мальчишка все стоял и ждал,
как будто кто-то
ему тихонько напевал мотив полета.
* * *
Не учили молиться нас,
не умею общаться с Богом.
Но выплескивала не раз
в неуклюжих словах тревогу.
И хулит нас не зря молва,
мы безбожного времени дети.
Но вот в песне звучат слова:
«Дай мне, Боже, любви на свете!»
Бог простит, я была не права,
«Отче наш» припомню едва ли.
Задержались в душе слова
доброй песни – молитвой стали.
И опустится ночь едва,
знаю, небо мне не ответит.
Снова к звездам летят слова:
«Дай мне, Боже, любви на свете!»
* * *
Капли били меня по щекам,
били больно и колко.
Дождь хлестал по открытым рукам,
влипла в тело футболка.
Дождь наказывал будто меня,
сжалась я от пощечин.
Моего уходящего дня
было жаль, жизни жаль было очень.
* * *
Улица Весенняя, бывшая Кулацкая,
сиротливо ставнями сорванными клацает.
Дворики уютные полонил бурьян.
Ветер бьется с избами, от свободы пьян.
Спит изба, застужена, на угол припав,
и скрипит сконфуженно средь дурмана трав.
Верный пес облапал ей старое крыльцо,
с крыши время капает сеткой на лицо.
Тянет прелью склеповой из пустых глазниц.
Не живет, нелепая, даже пеньем птиц.
В стены бьется, мается
дождь тоской немой.
Медленно смывается кулака клеймо.
Осень
(без любви)
Стылая, промозглая, несчастная,
серая, унылая, ненастная.
Злая, нелюбимая, неладная,
голая, шальная, листопадная.
(с любовью)
Рыжая, хмельная, озорная,
ветреная, мокрая, родная!
Пляшущая, плачущая, светлая,
теплая, желанная, рассветная!
* * *
Пишет книгу старик,
вызывает из прошлого тени.
И охотно они выплывают из темных углов.
Вот опять чей-то лик
из тумана возник на мгновенье,
из разбуженной памяти
или несбывшихся снов.
Пишет книгу старик –
это все, что осталось от мира.
И стекает печаль
с нервных пальцев на кончик пера.
Сохрани этот миг,
не угасни, капризная лира.
Изольет пусть щемящую нежность
больного «вчера».
Пишет книгу старик;
пламя свечки, неровно вздыхая,
лихорадит несмелые строчки
вчерашних потерь.
Сумрак ночи приник,
влажных окон ланиты лаская,
время вспять обращая,
венчает «тогда» и «теперь».
Пишет книгу старик,
возрождая минуты услады.
Вспоминая их нежность,
он снова и снова живет!
Пишет книгу старик.
Значит, время пришло и так надо.
И неважно уже, кто его откровенья прочтет.
* * *
В путанице дорог
нет дороги к тебе.
В путанице тревог –
все о твоей судьбе.
В нитей цветных клубке
есть Ариадны нить.
Сотни дорог в руке,
нужной не ухватить.
Я уже и не тщусь
путь к тебе отыскать.
Но и не прекращу
нити перебирать.
* * *
Трудно проснуться. Лучам не пробиться
в сырость тумана, промозглую осень.
Сердце тревожное бьется как птица,
просит тепла и прощения просит.
Жаркой ладонью – к заплаканным окнам.
Зябко в миноре осеннего утра.
Взгляд увяданья за окнами блекнет,
то вдруг теплеет, печальный и мудрый.
Осени мудрость всегда одинока,
гонит меня от заплаканных окон.
* * *
Одиночество в толпе –
состояние привычное.
Будто в дебрях по тропе
на поляну земляничную.
Будто в поле, среди трав;
только ветер гладит волосы...
Кто тут прав, а кто не прав?
В хоре нет живого голоса.
Одиночество в толпе –
состояние уютное.
Кто умнее, кто глупей –
заблуждение минутное.
Выплываю наугад
против бурного течения.
Ни один не дрогнет взгляд,
ни тепла, ни огорчения.
Как студеная вода –
мимо взгляды равнодушные...
Одиночество – беда,
и от мысли этой душно мне.
* * *
Не вышла рожей для принцесс –
вот мажу сажей нос!
Ну где тут рост? И где прогресс?!
Какой уж год Барбос!
Сыграла с блеском роль свою
и гордости не скрою!
Я перед зеркалом стою,
нос мою, тихо вою...
Признаюсь, выйти не могу
из роли до сих пор я.
Могу облаять на бегу,
со мной уже не спорят.
Собаки брешут, говорят.
Но я совсем не лгунья.
Я гавкаю на всех подряд
и вою в полнолунье.
Котов гоняю я как зверь.
И затеваю драки.
И мне сочувствуют теперь
и люди и собаки.
О Станиславский, мой король!
Актрису пощадите!
Я поняла, войти как в роль...
Мне выйти помогите!
* * *
Безрадостна гризайль предзимья,
как одиночество, мудра.
Ты слово горькое прости мне,
сединомудрая пора.
Прозрачных веток паутиною
ты простываешь на ветру
и снова четкою картиною
мне строишь мысли поутру.
Природа строгая и гордая,
и я рисую не спеша –
для веток хватит мне лишь твердого,
холодного карандаша.
А паклю туч, дождем измотанных,
ласкает кисть, и мокнет лист.
И капли слез – ах, да уж вот они! –
по голым веткам растеклись.
И настроенье черно-белое
мне душу высосет до дна.
Вся погружусь – зачем, не ведая, –
В гризайли серые тона.