БЕЛОХВОСТОВА Юлия Борисовна родилась 30 октября 1968 года. Окончила МГУ им. Ломоносова, филологический факультет, специализация – древнерусская литература. Поэт, филолог. Публиковалась в альманахах и журналах «Плавучий мост», «Новый берег», «Арион», «Интерпоэзия», «Урал», «Кольцо А», «Аврора», «Крещатик», «Паровоз», «Книголюб», в «Литературной газете», «Учительской газете», «НГ Экслибрис». Автор поэтических сборников «Мне не идет весна» (2012), «Ближний круг» (2015), «Яблоко от яблони» (2018), «Синдром Айседоры» (2020). Дипломант Международного Волошинского конкурса (2015). Призер конкурса им. Н. Гумилева «Заблудившийся трамвай» (2016). Член Союза писателей Москвы. Живет в Джидде.
Лев Толстой
В полудреме утренней, в тумане,
принакрывшем беспокойство вод,
«Лев Толстой» идет к своей поляне –
человек, писатель, теплоход.
Перегружен судьбами людскими,
суммой незначительных забот.
Что их на плаву удержит? Имя,
зацепившись буквами за борт.
Что им в этом имени сегодня?
Миром ли закончилась война?
Хорошо, что Волга полноводна –
не достать до илистого дна.
Только тем до сей поры и живы,
вопреки теченью и судьбе,
что старик трехпалубный, двужильный
наши души тянет на себе.
Тянет эту ношу человечью,
словно записавшись в бурлаки,
и «Антону Чехову» навстречу
подает гудок взамен руки.
* * *
Молоточки по височкам –
все, что было на уме,
в круге замкнутом и прочном
мы готовимся к зиме.
Запасаемся терпеньем,
чтивом, куревом, мукой,
будем печь по воскресеньям
пироги, беречь покой,
рыбьим ртом молчать о важном,
о безделицах болтать
и в стаканчике бумажном
ложкой чайною болтать.
Снег не прячет голых веток,
белизна не жжет глаза,
мы снежинки из салфеток
сядем вместе вырезать.
На безрыбье рак – не рыба,
на бесснежье пыль – не снег.
Мы друг друга за спасибо
прямиком ведем к весне.
Но пока еще не время,
молоточки – тук-тук-тук –
до утра вбивают в темя
все, что выпало за круг.
* * *
Что нам осталось с того февраля?
Снега ведерко да в дырках поля.
Нового мира семейственность встреч,
старого мира славянская речь:
слово за слово, за Родину, за...
Тонкие пальцы в чернильных слезах,
тонкие губы под корочкой льда,
в детских глазах – голубая слюда.
Что там осталось, кого сберегли
ветром расшатанные феврали?
Не отнимая руки от руки,
что ни напишешь – то с красной строки,
что ни забудешь – то зверь на ловца
выбежит красного ради словца.
Что нам осталось с того февраля?
Зябнут обветренные тополя,
и, попадаясь на веток крючки,
ватного неба белеют клочки.
Ближний круг
Мой ближний круг очерчен так давно,
так ловко замкнут, что не видно стыка.
Зима корнями сплетена с весной,
из лета в осень вызрела брусника,
и так горчат плоды ее на вкус,
налитые уже багряным соком,
так тяжелы на ветке, что, боюсь,
из круга выйдет кто-нибудь до срока.
Но не сейчас.
Пока жужжит пчела
над медоносным счастьем внутрикружья,
течет с небес янтарная смола
густого солнца, гром гремит снаружи.
А здесь, внутри зеленые ростки –
трава, трава живучая, простая
цепляется за старые сучки,
мой ближний круг прочней переплетая.
Папина яблоня
Нестройность птичьего сопрано, воскресный благовест вдали, под сладкой тяжестью шафранной согнулись ветки до земли, в коклюшках веток – паутина, и день плетется кое-как, стоит плетеная корзина, наполовину в яблоках... В траве, в садовой бочке – всюду избыток райский, собирай и веруй в яблочное чудо, в необычайный урожай.
Вот эту яблоню за домом я помню дольше, чем себя. Отец рассказывал знакомым, что к середине сентября (не этого, но через годик уж точно) будет нам пирог, все дело в правильном уходе. И он ухаживал как мог: поил, кормил, зимой холодной ствол мешковиной пеленал... Увы, она была бесплодной, как Авраамова жена.
Сад пережил пожар, щитовок, набеги выросших детей и переделку в духе новых ландшафтно-парковых идей. Творцы в порыве вдохновенья хотели яблоню срубить, но для густой прохладной тени оставили. И птицы вить в ее ветвях привыкли гнезда, а папа в солнечные дни любил сидеть в шезлонге пестром в ее спасительной тени.
Тот год, когда мы проводили отца, был яблочно богат. Под слоем золотистой пыли тонул в осеннем солнце сад, со стороны усадьбы старой трезвонили колокола, и яблоня библейской Саррой воспрянула и понесла – согнулись ветки под плодами, не в силах с ношей совладать, а в доме пахло пирогами, а в сердце стала благодать.
В полудреме утренней, в тумане,
принакрывшем беспокойство вод,
«Лев Толстой» идет к своей поляне –
человек, писатель, теплоход.
Перегружен судьбами людскими,
суммой незначительных забот.
Что их на плаву удержит? Имя,
зацепившись буквами за борт.
Что им в этом имени сегодня?
Миром ли закончилась война?
Хорошо, что Волга полноводна –
не достать до илистого дна.
Только тем до сей поры и живы,
вопреки теченью и судьбе,
что старик трехпалубный, двужильный
наши души тянет на себе.
Тянет эту ношу человечью,
словно записавшись в бурлаки,
и «Антону Чехову» навстречу
подает гудок взамен руки.
* * *
Молоточки по височкам –
все, что было на уме,
в круге замкнутом и прочном
мы готовимся к зиме.
Запасаемся терпеньем,
чтивом, куревом, мукой,
будем печь по воскресеньям
пироги, беречь покой,
рыбьим ртом молчать о важном,
о безделицах болтать
и в стаканчике бумажном
ложкой чайною болтать.
Снег не прячет голых веток,
белизна не жжет глаза,
мы снежинки из салфеток
сядем вместе вырезать.
На безрыбье рак – не рыба,
на бесснежье пыль – не снег.
Мы друг друга за спасибо
прямиком ведем к весне.
Но пока еще не время,
молоточки – тук-тук-тук –
до утра вбивают в темя
все, что выпало за круг.
* * *
Что нам осталось с того февраля?
Снега ведерко да в дырках поля.
Нового мира семейственность встреч,
старого мира славянская речь:
слово за слово, за Родину, за...
Тонкие пальцы в чернильных слезах,
тонкие губы под корочкой льда,
в детских глазах – голубая слюда.
Что там осталось, кого сберегли
ветром расшатанные феврали?
Не отнимая руки от руки,
что ни напишешь – то с красной строки,
что ни забудешь – то зверь на ловца
выбежит красного ради словца.
Что нам осталось с того февраля?
Зябнут обветренные тополя,
и, попадаясь на веток крючки,
ватного неба белеют клочки.
Ближний круг
Мой ближний круг очерчен так давно,
так ловко замкнут, что не видно стыка.
Зима корнями сплетена с весной,
из лета в осень вызрела брусника,
и так горчат плоды ее на вкус,
налитые уже багряным соком,
так тяжелы на ветке, что, боюсь,
из круга выйдет кто-нибудь до срока.
Но не сейчас.
Пока жужжит пчела
над медоносным счастьем внутрикружья,
течет с небес янтарная смола
густого солнца, гром гремит снаружи.
А здесь, внутри зеленые ростки –
трава, трава живучая, простая
цепляется за старые сучки,
мой ближний круг прочней переплетая.
Папина яблоня
Нестройность птичьего сопрано, воскресный благовест вдали, под сладкой тяжестью шафранной согнулись ветки до земли, в коклюшках веток – паутина, и день плетется кое-как, стоит плетеная корзина, наполовину в яблоках... В траве, в садовой бочке – всюду избыток райский, собирай и веруй в яблочное чудо, в необычайный урожай.
Вот эту яблоню за домом я помню дольше, чем себя. Отец рассказывал знакомым, что к середине сентября (не этого, но через годик уж точно) будет нам пирог, все дело в правильном уходе. И он ухаживал как мог: поил, кормил, зимой холодной ствол мешковиной пеленал... Увы, она была бесплодной, как Авраамова жена.
Сад пережил пожар, щитовок, набеги выросших детей и переделку в духе новых ландшафтно-парковых идей. Творцы в порыве вдохновенья хотели яблоню срубить, но для густой прохладной тени оставили. И птицы вить в ее ветвях привыкли гнезда, а папа в солнечные дни любил сидеть в шезлонге пестром в ее спасительной тени.
Тот год, когда мы проводили отца, был яблочно богат. Под слоем золотистой пыли тонул в осеннем солнце сад, со стороны усадьбы старой трезвонили колокола, и яблоня библейской Саррой воспрянула и понесла – согнулись ветки под плодами, не в силах с ношей совладать, а в доме пахло пирогами, а в сердце стала благодать.
