Старая песня о войне
Памяти бабушки моей,
Анастасии Кирилловны Лукьяновой,
в замужестве Ревенко
Памяти бабушки моей,
Анастасии Кирилловны Лукьяновой,
в замужестве Ревенко
«Ой, бедная избушка стояла край села,
а в той худой избушке — там вдовушка жила», —
так бабушка мне пела, январская метель
за окнами кипела…
Тверда была постель:
между стеной и печкой настил из горбыля,
под ним — тайник в дощечках, под тайником — земля
тихонечко дышала, пригревшись до весны
под тёплым одеялом снежнейшей белизны.
А наше-то — отброски, пестрядинка, лоскут,
их с каждой смены сёстры под кофтой волокут
и складно так сшивают в цветное полотно,
что и во тьме играет да радует оно;
та, что помладше — Валя, родившая меня,
та, что постарше — Надя, крестившая меня.
«Шли мимо два товарища, просились ночевать:
Пусти, пусти, хозяюшка, хоть ночку переспать!»
И к нам стучались, было, но всем одно в ответ
Кирилловна рубила: мол, в хате места нет,
и уходила плакать, хлестнув скобой, в чулан...
Дед мой родной Иаков и неродной Степан
с двух карточек взирали, жалеючи её,
на горькие печали, на вдовье житиё...
«Простите меня, люди, я с поля поздно шла,
я печку не топила, гостей я не ждала…»
Да, помню это поле.
На тысячи гектар
кладбище бабьей доли, болото да угар
работы агрегатной меж буряковых гряд,
безжалостный, бесплатный, затрудодневный ад!
Ещё ж своё хозяйство: чтоб прокормить детей,
скачи, Настасья, зайцем, трудись, не ешь, не пей,
паши, от боли воя, тяни, небога, гуж!
Своих-то только двое, приёмных — девять душ.
Но без разбору масти, Господь свидетель тут —
всех выходила Настя, все мамою зовут.
«Не хлопочи, хозяюшка, спасибо за приём,
мы ночку поночуем, а поутру уйдём!»
Поцеловав в затылок, гребла меня тесней
к себе…
Хоть печь остыла, мне жарко было с ней,
ладони, словно тёрки, шершавы и грубы —
не разглядишь под коркой извилины судьбы.
«А где же муж и дети, где близкие твои?
Ведь тяжко жить на свете без ласки да любви!»
Всё было — да и сплыло…
Один её любил,
другого полюбила сама, хоть пил да бил.
Она девчонкой-крохой до нашего села
из Оренбурга пёхом с семьёй своей дошла.
Росточком невелика, сухая как чехонь,
и не царевна ликом, да словно в ней огонь,
горючей керосину лукьяновская прыть —
как Ревенкову сыну такую не любить?!
Уж он лелеял жинку, потворствовал ей так,
парадные ботинки пошил, он был мастак:
на крашеных подборах, старинных крепежах,
в китайках да узорах — иди, пляши, душа!
«Ой, в сорок первом годе, как началась война,
я мужа проводила, сыночка отдала», —
так выпевала горько, что вьюга, как вдова,
ломилась в ставень створки,
крича печаль-слова…
А дед-то мой Иаков с войны вернулся всё ж.
С одним отличным знаком — всадил сапёрный нож
фашист ему под печень молоденький, смеясь.
Прикрыться было нечем — вдохнул и рухнул в грязь…
«Мне в госпитале тужно», — и через месяц он,
кривой, худой, недужный, догнал свой батальон.
От Бохумилиц глинных на чешском бережку
до самого Берлина дошёл с дырой в боку!
Ни орденов, ни прочих…
Я как-то не спала —
и вдруг в архивах ночью медаль его нашла
простую:
«За отвагу».
На сайте Подвиг.ру.
И с этой вот бумагой за пазухой помру…
Обычный пехотинец не знал, что он герой.
Такой вот украинец был дед Иаков мой.
Да ладно бы всё это!
Но фриц его убил:
дед прожил только лето — рак печени сгубил.
Хоть бабушка с развесу корову продала,
к профессору в Одессу супруга отвезла,
но врач лишь сгорбил спину, в приёмный выйдя зал,
и даже «цеппелины» трофейные не взял.
«Они наутро встали, в светёлочку зашли,
подарки доставали, с поклоном ей несли…»
Ох, нынче с горькой силой кляну себя, кляну —
что ж я не задарила тебя за ту войну,
добром не закидала!
Прости меня, молю…
И говорила мало, как я тебя люблю.
На память не спросила твой плюшевый жакет,
который ты носила незнамо сколько лет,
из чёрных штор советских, со вставкой голубой,
он счастьем моим детским пропах насквозь —
тобой…
«Она на них взглянула и вдруг всё поняла:
родные к ней вернулись, кого давно ждала!»
И я ждала — вот этой ликующей строки:
у нашего порога стояли мужики,
мужья, отцы и братья, деды и сыновья —
как Родина, как мати, всех обнимала я:
«Так обними же, женушка, ты мужа своего,
Прижми к груди ты, матушка, сыночка родного!»
Их невозможным счастьем охваченные,
мы
дышали тихо, часто
в тепле домашней тьмы...
Мир замирал посконный.
Лишь в тайнике порой
меж банок с самогоном шумел мышиный рой,
вертелся, грыз орехи, вершил дела свои...
А глубоко под стрехой шуршали воробьи.
* * *
воркует дева губоньки раздув
хочу в гурзуф хочу в гурзув в гурзув
там море чище и алей клубника
пьёт чай пуская ясную слезу в
стакан а я сандалики раззув
в московской кухне мастерю тунику
чтоб в ней и в пир и в мир и в клуб и в гроб
и всё так волны подолом ходили чтоб
сверкая синими каёмками по краю
ошибок методом а также дерзких проб
я пополняю скудный гардероб
и слов пайетками на солнышке играю
ах лето жарь томи нас круглый год
чтобы аж выцвел ситцев небосвод
чтоб до последней косточки прогреться
чтобы дозрел планеты древний плод
и золотым покрылся над и под
упал и закатился мне под сердце
таков вот мой измайловский лубок
девчуля гулит словно голубок
а эдак наискось ловушкой тень беседки
и за окном вечерний свет глубок
и видно как смеясь подросток-бог
спасает с дерева кота своей соседки
светлане милютиной
в таком бы мире жить в такой ходить бы юбке
где звёзды как горох по органзе небес
подола край подшить порханием голубки
а на подклад пустить витой виссон чудес
ни туфель ни сапог теперь уже не надо
по ксеньиным следкам не чувствуя земли
бежишь в ближайший храм средь ледяного града
или июльский зной несёт тебя в пыли
хоть о любви земной ещё мечтаешь пылко
и над любой бедой взлетаешь без труда
подпетербургский лес шарага лесопилка
сломают хоть кого зароют хоть куда
на рамах скоростных распяты клёны длинно
но с запани видать на валааме свет
там охраняя мир вознёсся восьмиклинно
предвечный русский крест спасения обет
увраж
в юродской простоте с улыбкой на губах
вишу я в пустоте сижу я на бобах
то душу подлечу — она и не болит
то к солнцу подлечу — оно и не палит
зимой — земля манит а небо — по весне
но всякий дерзко мнит что знает обо мне
и правду и враньё и вдовие вытьё
и явное житьё и тайное моё
а мне-то — от корней до маковки с птенцом —
самой всегда слышней — за сердцем за лицом
гул пламени стоит от ночи до зари —
так дерево горит бывает изнутри
оно как человек — сквозь нестерпимость мук
хотя б один побег любви пробьётся вдруг —
хотя б один листок окрасит хлорофилл
хотя б один цветок да будет миру мил
прозрения и боль страданье и грехи
всё вздето на глаголь всё брошено в стихи
огонь уж плавит плоть истлел телесный слой
увраж раскрыл Господь
читатель главный мой
глаголь - четвертая буква алфавита; виселица
увраж — (фр. ouvrage работа). Работа, сочинение, произведение искусства, литературы или ремесла. Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка.
***
отличаю белое от чёрного отличаю лебедя от ворона
да сужу частенько сгоряча
в человеке тьмы и света поровну если я встаю на чью-то сторону
у кого-то гасится свеча
о своём бы нарыдаться вволюшку да молиться без конца за Колюшку
да беречь запечного сверчка
уж пора бы вроде успокоиться день и ночь передо мною Троица
в самом центре сердца и зрачка
мир исправить скорбная утопия что ж я лезу и ломаю копия
когда след бы слушать зов земли
на пороге смерти и прощания Боже дар смиренного молчания
мне такой безпосульной пошли
а в той худой избушке — там вдовушка жила», —
так бабушка мне пела, январская метель
за окнами кипела…
Тверда была постель:
между стеной и печкой настил из горбыля,
под ним — тайник в дощечках, под тайником — земля
тихонечко дышала, пригревшись до весны
под тёплым одеялом снежнейшей белизны.
А наше-то — отброски, пестрядинка, лоскут,
их с каждой смены сёстры под кофтой волокут
и складно так сшивают в цветное полотно,
что и во тьме играет да радует оно;
та, что помладше — Валя, родившая меня,
та, что постарше — Надя, крестившая меня.
«Шли мимо два товарища, просились ночевать:
Пусти, пусти, хозяюшка, хоть ночку переспать!»
И к нам стучались, было, но всем одно в ответ
Кирилловна рубила: мол, в хате места нет,
и уходила плакать, хлестнув скобой, в чулан...
Дед мой родной Иаков и неродной Степан
с двух карточек взирали, жалеючи её,
на горькие печали, на вдовье житиё...
«Простите меня, люди, я с поля поздно шла,
я печку не топила, гостей я не ждала…»
Да, помню это поле.
На тысячи гектар
кладбище бабьей доли, болото да угар
работы агрегатной меж буряковых гряд,
безжалостный, бесплатный, затрудодневный ад!
Ещё ж своё хозяйство: чтоб прокормить детей,
скачи, Настасья, зайцем, трудись, не ешь, не пей,
паши, от боли воя, тяни, небога, гуж!
Своих-то только двое, приёмных — девять душ.
Но без разбору масти, Господь свидетель тут —
всех выходила Настя, все мамою зовут.
«Не хлопочи, хозяюшка, спасибо за приём,
мы ночку поночуем, а поутру уйдём!»
Поцеловав в затылок, гребла меня тесней
к себе…
Хоть печь остыла, мне жарко было с ней,
ладони, словно тёрки, шершавы и грубы —
не разглядишь под коркой извилины судьбы.
«А где же муж и дети, где близкие твои?
Ведь тяжко жить на свете без ласки да любви!»
Всё было — да и сплыло…
Один её любил,
другого полюбила сама, хоть пил да бил.
Она девчонкой-крохой до нашего села
из Оренбурга пёхом с семьёй своей дошла.
Росточком невелика, сухая как чехонь,
и не царевна ликом, да словно в ней огонь,
горючей керосину лукьяновская прыть —
как Ревенкову сыну такую не любить?!
Уж он лелеял жинку, потворствовал ей так,
парадные ботинки пошил, он был мастак:
на крашеных подборах, старинных крепежах,
в китайках да узорах — иди, пляши, душа!
«Ой, в сорок первом годе, как началась война,
я мужа проводила, сыночка отдала», —
так выпевала горько, что вьюга, как вдова,
ломилась в ставень створки,
крича печаль-слова…
А дед-то мой Иаков с войны вернулся всё ж.
С одним отличным знаком — всадил сапёрный нож
фашист ему под печень молоденький, смеясь.
Прикрыться было нечем — вдохнул и рухнул в грязь…
«Мне в госпитале тужно», — и через месяц он,
кривой, худой, недужный, догнал свой батальон.
От Бохумилиц глинных на чешском бережку
до самого Берлина дошёл с дырой в боку!
Ни орденов, ни прочих…
Я как-то не спала —
и вдруг в архивах ночью медаль его нашла
простую:
«За отвагу».
На сайте Подвиг.ру.
И с этой вот бумагой за пазухой помру…
Обычный пехотинец не знал, что он герой.
Такой вот украинец был дед Иаков мой.
Да ладно бы всё это!
Но фриц его убил:
дед прожил только лето — рак печени сгубил.
Хоть бабушка с развесу корову продала,
к профессору в Одессу супруга отвезла,
но врач лишь сгорбил спину, в приёмный выйдя зал,
и даже «цеппелины» трофейные не взял.
«Они наутро встали, в светёлочку зашли,
подарки доставали, с поклоном ей несли…»
Ох, нынче с горькой силой кляну себя, кляну —
что ж я не задарила тебя за ту войну,
добром не закидала!
Прости меня, молю…
И говорила мало, как я тебя люблю.
На память не спросила твой плюшевый жакет,
который ты носила незнамо сколько лет,
из чёрных штор советских, со вставкой голубой,
он счастьем моим детским пропах насквозь —
тобой…
«Она на них взглянула и вдруг всё поняла:
родные к ней вернулись, кого давно ждала!»
И я ждала — вот этой ликующей строки:
у нашего порога стояли мужики,
мужья, отцы и братья, деды и сыновья —
как Родина, как мати, всех обнимала я:
«Так обними же, женушка, ты мужа своего,
Прижми к груди ты, матушка, сыночка родного!»
Их невозможным счастьем охваченные,
мы
дышали тихо, часто
в тепле домашней тьмы...
Мир замирал посконный.
Лишь в тайнике порой
меж банок с самогоном шумел мышиный рой,
вертелся, грыз орехи, вершил дела свои...
А глубоко под стрехой шуршали воробьи.
* * *
воркует дева губоньки раздув
хочу в гурзуф хочу в гурзув в гурзув
там море чище и алей клубника
пьёт чай пуская ясную слезу в
стакан а я сандалики раззув
в московской кухне мастерю тунику
чтоб в ней и в пир и в мир и в клуб и в гроб
и всё так волны подолом ходили чтоб
сверкая синими каёмками по краю
ошибок методом а также дерзких проб
я пополняю скудный гардероб
и слов пайетками на солнышке играю
ах лето жарь томи нас круглый год
чтобы аж выцвел ситцев небосвод
чтоб до последней косточки прогреться
чтобы дозрел планеты древний плод
и золотым покрылся над и под
упал и закатился мне под сердце
таков вот мой измайловский лубок
девчуля гулит словно голубок
а эдак наискось ловушкой тень беседки
и за окном вечерний свет глубок
и видно как смеясь подросток-бог
спасает с дерева кота своей соседки
светлане милютиной
в таком бы мире жить в такой ходить бы юбке
где звёзды как горох по органзе небес
подола край подшить порханием голубки
а на подклад пустить витой виссон чудес
ни туфель ни сапог теперь уже не надо
по ксеньиным следкам не чувствуя земли
бежишь в ближайший храм средь ледяного града
или июльский зной несёт тебя в пыли
хоть о любви земной ещё мечтаешь пылко
и над любой бедой взлетаешь без труда
подпетербургский лес шарага лесопилка
сломают хоть кого зароют хоть куда
на рамах скоростных распяты клёны длинно
но с запани видать на валааме свет
там охраняя мир вознёсся восьмиклинно
предвечный русский крест спасения обет
увраж
в юродской простоте с улыбкой на губах
вишу я в пустоте сижу я на бобах
то душу подлечу — она и не болит
то к солнцу подлечу — оно и не палит
зимой — земля манит а небо — по весне
но всякий дерзко мнит что знает обо мне
и правду и враньё и вдовие вытьё
и явное житьё и тайное моё
а мне-то — от корней до маковки с птенцом —
самой всегда слышней — за сердцем за лицом
гул пламени стоит от ночи до зари —
так дерево горит бывает изнутри
оно как человек — сквозь нестерпимость мук
хотя б один побег любви пробьётся вдруг —
хотя б один листок окрасит хлорофилл
хотя б один цветок да будет миру мил
прозрения и боль страданье и грехи
всё вздето на глаголь всё брошено в стихи
огонь уж плавит плоть истлел телесный слой
увраж раскрыл Господь
читатель главный мой
глаголь - четвертая буква алфавита; виселица
увраж — (фр. ouvrage работа). Работа, сочинение, произведение искусства, литературы или ремесла. Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка.
***
отличаю белое от чёрного отличаю лебедя от ворона
да сужу частенько сгоряча
в человеке тьмы и света поровну если я встаю на чью-то сторону
у кого-то гасится свеча
о своём бы нарыдаться вволюшку да молиться без конца за Колюшку
да беречь запечного сверчка
уж пора бы вроде успокоиться день и ночь передо мною Троица
в самом центре сердца и зрачка
мир исправить скорбная утопия что ж я лезу и ломаю копия
когда след бы слушать зов земли
на пороге смерти и прощания Боже дар смиренного молчания
мне такой безпосульной пошли