Анна Долгарева
* * *
А воздух жаркий и липкий, и так его мало.
Пропустите, говорит, пропустите,
я Его мама,
но ее, конечно, не пропускают,
ад хохочет, трясется и зубы скалит,
торжествует.
А она говорит: дайте мне хоть ручку Его
неживую,
подержать за ручку, как в детстве,
я же мама, куда мне деться.
Вот она стоит, смерть перед ней, в глаза ей
смеется,
Пасть у смерти вонючая, зрачки-колодцы,
Смерть идет по земле, истирает гранит
и крошит,
А она отвечает:
Маленький мой, хороший,
Ты уж там, где ты есть, победи, пожалуйста,
эту дрянь.
Ты вот ради этого, пожалуйста, встань,
Открывай глаза свои, неживые, незрячие.
И плачет, сильно-пресильно плачет.
Он войдет в ее дом через три дня.
Мама, скажет, мама, послушай, это и правда я,
Не плачь, родная, слушай, что тебе говорят:
Мама, я спустился в ад, и я победил ад,
Мама, я сделал все, как ты мне сказала.
Смерть, где твое жало?
* * *
из радуги над озером, из глубокого омута,
из шишек и мхов,
из запаха земли и лежалых листьев,
из воздуха, что на рассвете прозрачен
и почти бирюзов,
из нор, из которых ушли лисы,
из неяркого вереска, из обкатанных водою
камней,
из дерьма, натурально, и веток
зарождается нечто, что будет дрожать
во мне,
как сплетение света.
как дерево из семечка, как птенец,
вылетающий из гнезда,
зарождается, трогает за сердце,
щекочет суставы.
север мой, север, матовая твоя вода,
север мой, осень, горчичные травы.
камни в ручье ледяные, как леденцы,
зачерпнешь умыться воды, половину
выльешь.
и по утренней росе приходят мои
мертвецы,
и летят гуси-лебеди и солнце несут
на крыльях.
* * *
Занесло в эту деревеньку, к алкоголикам
да рыбакам,
природа скупая, северная, мох да вода,
луковка с крестом над бараком –
вот и храм,
береги тепло, его и не бывает тут
никогда.
Подхожу – батюшки, настоящая
бревенчатая изба,
и наличники – ветхие, но с вырезанными
крестами,
и так она вроде крива, коса и груба,
а тут чудо такое, смотрите сами.
И выходит мужик с бутылкой
в брезентовых сапогах.
Я ему говорю: надо же, какое красивое.
А он смеется: это от тех, кто приходит
в снегах.
И пьет свое пиво.
Не хотел говорить, предложил морошки,
просто так, говорит, у нас тут
не материк, бесплатно.
Какие же они, думаю, тут хорошие.
А все равно расспрашиваю аккуратно.
Ну чего, говорит, приходили ко мне,
все трое.
Стучали-стучали, так я на икону крещусь
Николая,
и они ушли. Потом еще ходили, но то
такое.
А что за трое, говорю. да я за них
отсидел уже, бает.
А я стою, у меня рюкзак
из «Спортмастера», сама на стиле,
ем эту его морошку сахарными устами.
И такое что-то смотрит между лопаток,
что аж зубы заныли.
Но тут же кресты резные, потому
не достанет.
* * *
уходила на ивана купалу
босиком по асфальту, шла – не устала,
через эстакады, мосты и шпалы,
говорила да выпевала:
«на синем камне дуб, у дуба камень,
у камня щука
поедает мою кручину и муку,
тоску мою водяную,
лихорадку мясную,
стану я сама рыбой безногой
да с плавниками,
уплыву от дуба и камня
до самого синего моря,
никогда не буду знать я тоски и горя».
уходила вот так в ночь на купалу
и назад не глядела,
наташа в розыск потом подавала,
так и не нашли тело.
* * *
Верю, говорит, верю всякому зверю,
а тебе, ежу, погожу,
это, говорит, не любовь, а лесная жуть,
непроходимый ощетинившийся бурелом.
Что с тобой ни сделай, все будет тебе
поделом.
Солнечный диск над чащей этой померк.
Ты, говорит, не личная жизнь, ты личная
смерть.
Говорю ему: иду к тебе босиком,
через камни и через глухой бурелом,
без дороги, через трясину.
Больше, говорю, тебя не покину.
Хлеб мне брат, соль мне мать,
никому слово мое не сломать.
В небе луна, под ногами ледяные ключи.
Только не молчи.
СОБИРАЕТСЯ В ПОЛЕ ИВАН-ДУРАК
*
говорят мол зачем они с нами так
говорят мол зачем они с нами так
говорят мол знаем чего хотим
собирается в поле иван-дурак
а над полем курится дым
оставался бы ванечка вот стряпня
остывает
вернешься хоть на ночлег?
с каждым днем становится меньше дня
холодает
не выпадает снег
*
что ж тебе не спится
что там интересного за окном
воет серым волком оставленная машина
этот черный бесснежный декабрь и глухой
проем
что становится с каждой ночью все шире
шире
что ты глупый ну какой это к черту ад
это даже еще не преддверие
если хочется
заведи себе кошку
я не знаю но говорят
что коты помогают от одиночества
*
а и жить тебе в эпоху не перемен – измен
были хуже времена
не бывало гаже
проступают буквы на каждой из стен
не читай не смотри в них даже
а и жить тебе когда ты ничейный сын
ваня родства не помнящий слепоглухой
калека
говорят
ну что я решу один?
*
а иван-дурак седлает серого волка,
говорит ему – не подведи,
я хочу оттуда хоть ненадолго, даже если
совсем один
(но, конечно, я не один)
а с утра размокло от грязи поле, а ивану
мнится большая рать,
он надеется, что умирать не больно,
и зачем вообще умирать
и пускай незнамо как, но иначе, с божьей
помощью, налегке,
и емеля рядом на печке скачет
и отрубленную голову держит в руке
*
василиса премудрая плачет, рисует
буквицы на стене
«господи, храни их, голов горячих, ныне
и навеки, внутри и вовне»
тени тополей на стене маячат
при большой и круглой луне
«пусть ругают власть или пусть
защищают власть,
подстели им соломки, господи, где упасть,
сохрани от татарина злого, от дубинки,
от острых камней,
что еще остается мне?»
*
говорят, что те, кто родился после
(тут вставить дату) –
мол, они не ведали бедствий, не знали
войн,
потому-то из них плохие выйдут солдаты,
потому что они не знают, как рисковать
головой,
как хлебать баланду, как уходить на бой.
мол, у них романтика, книги, плохие нервы,
говорили в семнадцатом,
в сороковом,
в девяносто первом.
*
что ж тебе так тихо?
не смотри больше в черные дыры.
нынче время такое – никто никому
не должен.
тараканы бродят по тихим ночным
квартирам,
сквозняки касаются кожи
господи, храни,
пусть промахнется случайный камень,
и пускай никто не ранит и не обидит
а иван-дурак сидит на радуге, болтает
ногами,
она высоко, за облаками и звездами,
ее не увидеть
А воздух жаркий и липкий, и так его мало.
Пропустите, говорит, пропустите,
я Его мама,
но ее, конечно, не пропускают,
ад хохочет, трясется и зубы скалит,
торжествует.
А она говорит: дайте мне хоть ручку Его
неживую,
подержать за ручку, как в детстве,
я же мама, куда мне деться.
Вот она стоит, смерть перед ней, в глаза ей
смеется,
Пасть у смерти вонючая, зрачки-колодцы,
Смерть идет по земле, истирает гранит
и крошит,
А она отвечает:
Маленький мой, хороший,
Ты уж там, где ты есть, победи, пожалуйста,
эту дрянь.
Ты вот ради этого, пожалуйста, встань,
Открывай глаза свои, неживые, незрячие.
И плачет, сильно-пресильно плачет.
Он войдет в ее дом через три дня.
Мама, скажет, мама, послушай, это и правда я,
Не плачь, родная, слушай, что тебе говорят:
Мама, я спустился в ад, и я победил ад,
Мама, я сделал все, как ты мне сказала.
Смерть, где твое жало?
* * *
из радуги над озером, из глубокого омута,
из шишек и мхов,
из запаха земли и лежалых листьев,
из воздуха, что на рассвете прозрачен
и почти бирюзов,
из нор, из которых ушли лисы,
из неяркого вереска, из обкатанных водою
камней,
из дерьма, натурально, и веток
зарождается нечто, что будет дрожать
во мне,
как сплетение света.
как дерево из семечка, как птенец,
вылетающий из гнезда,
зарождается, трогает за сердце,
щекочет суставы.
север мой, север, матовая твоя вода,
север мой, осень, горчичные травы.
камни в ручье ледяные, как леденцы,
зачерпнешь умыться воды, половину
выльешь.
и по утренней росе приходят мои
мертвецы,
и летят гуси-лебеди и солнце несут
на крыльях.
* * *
Занесло в эту деревеньку, к алкоголикам
да рыбакам,
природа скупая, северная, мох да вода,
луковка с крестом над бараком –
вот и храм,
береги тепло, его и не бывает тут
никогда.
Подхожу – батюшки, настоящая
бревенчатая изба,
и наличники – ветхие, но с вырезанными
крестами,
и так она вроде крива, коса и груба,
а тут чудо такое, смотрите сами.
И выходит мужик с бутылкой
в брезентовых сапогах.
Я ему говорю: надо же, какое красивое.
А он смеется: это от тех, кто приходит
в снегах.
И пьет свое пиво.
Не хотел говорить, предложил морошки,
просто так, говорит, у нас тут
не материк, бесплатно.
Какие же они, думаю, тут хорошие.
А все равно расспрашиваю аккуратно.
Ну чего, говорит, приходили ко мне,
все трое.
Стучали-стучали, так я на икону крещусь
Николая,
и они ушли. Потом еще ходили, но то
такое.
А что за трое, говорю. да я за них
отсидел уже, бает.
А я стою, у меня рюкзак
из «Спортмастера», сама на стиле,
ем эту его морошку сахарными устами.
И такое что-то смотрит между лопаток,
что аж зубы заныли.
Но тут же кресты резные, потому
не достанет.
* * *
уходила на ивана купалу
босиком по асфальту, шла – не устала,
через эстакады, мосты и шпалы,
говорила да выпевала:
«на синем камне дуб, у дуба камень,
у камня щука
поедает мою кручину и муку,
тоску мою водяную,
лихорадку мясную,
стану я сама рыбой безногой
да с плавниками,
уплыву от дуба и камня
до самого синего моря,
никогда не буду знать я тоски и горя».
уходила вот так в ночь на купалу
и назад не глядела,
наташа в розыск потом подавала,
так и не нашли тело.
* * *
Верю, говорит, верю всякому зверю,
а тебе, ежу, погожу,
это, говорит, не любовь, а лесная жуть,
непроходимый ощетинившийся бурелом.
Что с тобой ни сделай, все будет тебе
поделом.
Солнечный диск над чащей этой померк.
Ты, говорит, не личная жизнь, ты личная
смерть.
Говорю ему: иду к тебе босиком,
через камни и через глухой бурелом,
без дороги, через трясину.
Больше, говорю, тебя не покину.
Хлеб мне брат, соль мне мать,
никому слово мое не сломать.
В небе луна, под ногами ледяные ключи.
Только не молчи.
СОБИРАЕТСЯ В ПОЛЕ ИВАН-ДУРАК
*
говорят мол зачем они с нами так
говорят мол зачем они с нами так
говорят мол знаем чего хотим
собирается в поле иван-дурак
а над полем курится дым
оставался бы ванечка вот стряпня
остывает
вернешься хоть на ночлег?
с каждым днем становится меньше дня
холодает
не выпадает снег
*
что ж тебе не спится
что там интересного за окном
воет серым волком оставленная машина
этот черный бесснежный декабрь и глухой
проем
что становится с каждой ночью все шире
шире
что ты глупый ну какой это к черту ад
это даже еще не преддверие
если хочется
заведи себе кошку
я не знаю но говорят
что коты помогают от одиночества
*
а и жить тебе в эпоху не перемен – измен
были хуже времена
не бывало гаже
проступают буквы на каждой из стен
не читай не смотри в них даже
а и жить тебе когда ты ничейный сын
ваня родства не помнящий слепоглухой
калека
говорят
ну что я решу один?
*
а иван-дурак седлает серого волка,
говорит ему – не подведи,
я хочу оттуда хоть ненадолго, даже если
совсем один
(но, конечно, я не один)
а с утра размокло от грязи поле, а ивану
мнится большая рать,
он надеется, что умирать не больно,
и зачем вообще умирать
и пускай незнамо как, но иначе, с божьей
помощью, налегке,
и емеля рядом на печке скачет
и отрубленную голову держит в руке
*
василиса премудрая плачет, рисует
буквицы на стене
«господи, храни их, голов горячих, ныне
и навеки, внутри и вовне»
тени тополей на стене маячат
при большой и круглой луне
«пусть ругают власть или пусть
защищают власть,
подстели им соломки, господи, где упасть,
сохрани от татарина злого, от дубинки,
от острых камней,
что еще остается мне?»
*
говорят, что те, кто родился после
(тут вставить дату) –
мол, они не ведали бедствий, не знали
войн,
потому-то из них плохие выйдут солдаты,
потому что они не знают, как рисковать
головой,
как хлебать баланду, как уходить на бой.
мол, у них романтика, книги, плохие нервы,
говорили в семнадцатом,
в сороковом,
в девяносто первом.
*
что ж тебе так тихо?
не смотри больше в черные дыры.
нынче время такое – никто никому
не должен.
тараканы бродят по тихим ночным
квартирам,
сквозняки касаются кожи
господи, храни,
пусть промахнется случайный камень,
и пускай никто не ранит и не обидит
а иван-дурак сидит на радуге, болтает
ногами,
она высоко, за облаками и звездами,
ее не увидеть
