Мгла и влага душу пробирают
До воображаемых костей.
А в лесу – дороги выбирают
Повитиеватей и темней.
Птицы отгорнили. Зябко. Тихо.
Я готов поверить, что воскрес,
Потому что временем и лихом
Густо пахнет подмосковный лес.
* * *
Утром проснусь и пойму –
Там, где тепло, там нора.
Благословляю зиму,
Нужная это пора.
Мир едва ясен во мгле.
Утро – и есть Рождество.
Будто ещё на земле
Не было ничего.
Всё родилось с январём.
Он-то своё не отдаст.
Зрелость природы во всём –
Линии, строгость, контраст.
Собранный и молодой,
Мир скрытых сил налился.
Прочное – только зимой,
И не влюбиться нельзя
В контурность зимних лесов,
В монументальность дорог,
И в поселковых дымков
Благонадёжный лесок.
* * *
Переживали перемену...
В. Крёков
Переживали перемену:
И первопуток, и любовь.
Ты в снег вошла, вошла, как в пену
У финикийских берегов.
Я нёс дрова одним запястьем,
Я кочегарил наш эдем.
Я чувствовал, как пахнет счастьем
От разомлевших хризантем.
...А ты дышала в ухо, в темя,
И трогала за то ребро...
И часовым стояло время,
И улыбалося хитро...
* * *
Глядит колодец...
С. Печеник
Старинный сруб...
За дальним-дальним сроком
Поставлено, как на душу легло.
И в глубь иную умудрённым оком
Глядит колодец грустно и светло.
Не ворот – а журавль по старинке –
Так весело за шею потягать!
Во все концы проторены тропинки,
Как солнца круговая благодать.
Покрыты мхом потраченные брёвна,
Одно воспоминанье от мостка.
А там, в недвижном сумраке часовном,
Великого терпения века.
Невидная родной земли божница,
Негромкой правды скромный уголок.
И чудится – душа как вновь родится,
Едва ожжёт спасительный глоток.
* * *
У одиночества единственным сказаться.
Се труден хлеб – зависеть от святынь!
Века снуют, и взор куда ни кинь –
Живому жаждется с живым соприкасаться.
Живое, да живому и сослужит,
В скупом богобоязненном пылу!
Орёл над рыжей степью цепко кружит –
И кролик улыбается орлу...
* * *
Когда, словно магма из трещин,
Сжигая живое вокруг,
Из уст прорываются вещи,
Достойные Дантовых мук –
Уж лучше бы тела увечье,
Чем этот в душе перекос,
Когда бытие человечье
Незримо летит под откос,
Когда притяженье земное,
Как сошку, корёжит и гнёт,
А ты обессилен борьбою –
И с главных уходишь высот,
Как будто идёшь по засечкам,
Что дал окаянный наш век.
Но бьётся в тебе с человечком
На лютую смерть Человек...
* * *
Вдруг стемнело. Как не было зноя –
Будто знал он, чей ныне черёд.
Как-то враз присмирело живое,
Даже листик ко веточке льнёт.
Громыхнёт да-ле-ко. Стороной ли?
Уркнут вороны мудрое – «Чурр...»
Знают вороны, в чьей это воле,
И зачем небосводище хмур.
«Пусть бы тёплый», – деревья вздыхают,
«Пусть не ливень...» – гадает посев.
Небеса всё прочней нависают,
Всходы молятся, руки воздев.
Словно выдох, порыв – «Это грозы...»
Тучи властно текут над землёй,
Будто к цели своей бомбовозы,
Вдохновлённые жданной войной...
...Я один здесь из пришлых. Сорока
Известила округу не зло.
Всем им жаль человечка: не к сроку
Бедолагу сюда занесло.
А польёт – так листвою сомкнутся,
Без присяг под защиту беря.
Никогда они не отрекутся
Даже от самозванца-царя...
* * *
И чашей сей, увы, не обнесло...
Кем, как былинкой, ветры не играли?
И не сказать, что приумножил зло,
Так, просто черти чаще выручали.
А жизнь течёт, наладилась в разлив,
И русло вширь, уж устье недалече,
Чёрт под рукой, совсем он не спесив,
И далее говорит по-человечьи.
Уж очень он отрадно говорит:
«Бери – даю! Живи, не надрываясь».
И так забавно пальцем построжит, –
Что я в своих сомнениях покаюсь.
Так говорит, как будто не чужой.
И пред лукавым грохну правду-матку:
«Я – малый мира, ты – его большой, –
мы служим миру и его упадку».
Я с ним и в степь, и в тундру, и в тайгу,
Надёжен, словно гвардии швейцарец.
А главное – про душу ни гу-гу.
Неходовой стал, видимо, товарец