3.
Ещё раз повторюсь, признав тот очевидный для меня факт, что описать Венецию словами практически невозможно, разве что только можно придумать для неё какие-нибудь очень уж красноречивые сравнения. Понятнее всего, как мне кажется, будет для русского читателя применение системы метафорических координат, основанной на напитках. Ну, например, Киев по этой системе будет представлять собой горилку с перцем, Москва — водку-медовуху, Берлин — пиво, Стамбул — кофе, Одесса — разбавленное кислое вино, Париж — коньяк, Нью-Йорк — виски, Гавана — ром, Рим — красное вино, а Венеция — шампанское. И вовсе не потому, что эти напитки в этих городах производят — шампанское в Венеции как раз никогда не делали, но ассоциируется она именно с ним — лёгким, шипучим вином, искрящимся всплывающими со дна бокала золотыми пузырьками, от которого мгновенно кружится голова и туманится взор, но остаётся ясной память. Я и доныне помню, как матросы курсирующих по Большому Каналу катеров, набрасывая петли каната на причальные сваи, певуче выкрикивали название остановки: «Сан-Марко! Сан-Марко!» — практически сливая два эти слово в одно, из-за чего мне всё время чудилось, что они кричат «Самарка! Самарка!» Женившись на Марине, я три с лишним года прожил с ней в городе Самаре, которая смотрит своими западными окнами на мистически катящую тяжёлые серые воды Волгу, а южная сторона которой ограничена речкой Самаркой. Километрах в пятнадцати за этой рекой лежит небольшой нефтеперерабатывающий городок Новокуйбышевск, в котором живут мои тесть и тёща, а также родной брат Марины Андрей, возивший нас однажды на своей моторной лодке купаться на эту самую Самарку. Это было довольно вскоре после нашей женитьбы, когда мы не только ещё не насытились друг другом в полной мере, но не могли оторвать один от другого ни рук, ни взглядов, излучая из своих тел неизрасходованную любовную энергию, а потому речная гладь вокруг нас, когда мы входили в воду, вскипала и пузырилась, точно позабытый на костре чайник. Поэтому ещё и сегодня, спустя уже более десяти лет после той поездки, я, слыша это стреляющее в устах венецианских матросов имя «Сан-Марко! Сан-Марко!» («Самарка! Самарка!»), каждый раз непроизвольно внутренне вздрагивал и оглядывался назад, чтобы посмотреть на реку. Но это была не Самарка. Такого удивительного цвета, как вода Большого Канала, ни на Волге, ни на Самарке не увидишь даже в самые солнечные дни. Его амплитуда колебалась в зависимости от времени суток и угла падающих на воду лучей от изумрудного до прозрачно-бирюзового и светло-салатного. От вида одной только воды и то уже можно было сойти с ума, я аж задыхался, глядя на эту разрывающую душу красотищу, а ведь из неё ещё вырастали чудо-дворцы и величественные храмы, узкие набережные были тесно уставлены магазинчиками с карнавальными масками и всевозможными сувенирами, повсюду толпились туристы, а по каналам скользили сверкающие, как узконосые лаковые туфли, чёрные венецианские гондолы с млеющими в них от удовольствия пассажирами…
Мы не стали кататься на гондоле, лишив себя этого редкого удовольствия, так как часовая прогулка на ней стоит столько же, сколько стоит ужин в хорошем ресторане. Я и без того старался не заказывать себе в ресторанах вина, экономя братовы деньги, хотя и испытывал от этого некоторый дискомфорт. Слава Богу, сама Венеция была настолько прекрасна, что могла затмить собой любой недостаток — даже, если бы нам пришлось прожить здесь эти два с половиной дня вообще без какой бы то ни было еды, мы всё равно были бы счастливы. Но на еду у нас денег хватало, и вечером мы прекрасно поужинали в гостиничном ресторане, хотя там на меня так сильно дуло ледяным воздухом из кондиционера, что я вынужден был подозвать официанта и, пользуясь в основном жестами да двумя-тремя полузабытыми со школьных лет английскими словами, попросить его выключить эту адскую штуковину. «Знаешь, Николай, здесь так не принято делать. Ведь другим посетителям ресторана как раз, может, и нравится то, что здесь прохладно!» — сделала мне замечание невестка, к которой тут же присоединилась и Алинка, надувшись так, будто я только что совершил нечто позорящее её на всю Европу, и теперь ей будет стыдно показаться на улицах Рима и Парижа. Но минут через пять поток ледяного воздуха постепенно ослабел и затих, и я понял, что официант без всяких этических сложностей выполнил мою просьбу, выключив замораживавший меня агрегат. И я понял, что, даже не будучи знакомыми с европейским этикетом, надо просто поступать здесь так, как ты считаешь нужным (если, конечно, это не создаёт неудобств окружающим), и это как раз и будет становиться тем, что принято. Если же только оглядываться по сторонам да бояться сделать что-то не так, как предписано этикетом, то можно очень многого себя лишить.
(Так, например, несколько позже, взяв в одном из флорентийских кафе каждый себе разное блюдо, мы с Мариной хотели обменяться частью своих лакомств друг с другом и, таким образом, попробовать и то, и другое, однако брат с женой пришли от этой идеи просто в ужас и дружно зашипели на нас в том смысле, что так здесь никто не делает, и мы будем выглядеть в глазах окружающих страшно некультурными. А между тем, скосив глаза на соседний столик, я увидел, как сидящая за ним молодая парочка со смехом передавала друг другу ложку и уплетала ею по очереди из общей тарелки какое-то оригинальное блюдо из фасоли. А чуть подальше группа и вовсе уж почтенных матрон, абсолютно не заботясь о том, как это будет воспринято кем-то со стороны, занималась именно тем, что хотели только что проделать и мы с Мариной — то есть перекладывала из тарелки в тарелку кусочки каких-то деликатесов, давая возможность каждой из своих подруг попробовать за один ужин сразу несколько незнакомых блюд. Хотя — я не исключаю, что это были вовсе не итальянки, а тоже какие-нибудь туристы.
Но, как бы там ни было, мы не стали тогда огорчать своих близких, и съели каждый из нас то, что ему было принесено официантом…)
Впрочем, всё это непосредственно к Венеции не относится и говорит только том, что надо везде оставаться самим собой, руководствуясь исключительно своим внутренним пониманием допустимости норм приличий. Конечно, правила этикета знать никому нелишне, но жить, будучи скованным чьими-то устаревшими представлениями о культурности, сегодня глупо. В нынешнем мире всё уже давно смешалось не хуже, чем в доме Облонских, целые пласты народов сдвинулись со своих многовековых мест обитания и заполонили улицы европейских, американских, азиатских и других городов — россияне заселяют Австралию и ЮАР, папуасы бродят по Парижу, китайцы торгуют в Москве, чеченцы и арабы гуляют по Лондону. Два года назад под Эйфелевой башней я услышал до боли знакомую мне по вагонам московского метро фразу, произносимую закутанной в какие-то грязные платки тёткой с ребёнком на руках: «Граждане! Вы нас, конешно, извините, шо мы к вам обращаемся, но сами мы не местные, приехали в Париж на лечение, а на вокзале у нас украли все деньги и документы… Помогите, хто сколько может…»
Правила этикета, практикуемого на высокосветских элитных фуршетах и деловых раутах, неприменимы для той живой народной жизни, которая кипит в открытых уличных кафе и гостиничных ресторанчиках. Вот только, как объяснить это нашим друзьям и близким, старающимся выглядеть европеистей самих европейцев и из-за этого сковывающих себя рамками ими же самими понапридуманных строгостей?..
…Всё ещё не отдохнувший после предыдущего дня сидения за рулём брат с женой сразу же после ужина ушёл к себе отдыхать, Марина с Алинкой тоже почувствовали желание поваляться в кровати и отправились в номер, а я не удержался и пошёл побродить по улицам ночного Местре. Мне и в обычные-то дни жалко терять время на сон, а уж в отпуске, когда оказываешься у моря или в незнакомом городе, да взять и убить драгоценное время на лежание в стенах гостиничного номера или снимаемой комнаты? Стоило ли ради этого тащиться через тысячи вёрст и границ?
Однако ночной Местре мне откровенно не понравился — показался неуютным и грязноватым, встречные люди были похожи на московских бомжей и, недолго побродив по прилегающим к гостинице улицам, я вернулся в свой номер. Сделав при свете ночника несколько коротких записей в блокноте о первом дне пребывания в Венеции, я погасил лампу и лёг в кровать. Но мысль о том, что торчащие за окном крыши — это Италия, ещё долго не давала мне смежить ресницы и отдаться сну.
А ночью над Местре и всей Венецианской лагуной разразилась гроза. Я очень жалел, что это случилось не днём, и я не могу увидеть своими глазами, как выглядит Венеция во время дождя. Потому что большего абсурда, чем дождь в Венеции, было себе даже трудно и представить — город, и без того вырастающий из воды, оказывался накрытым ею ещё и сверху, становясь похожим на мраморно-розовый пластик ветчины, зажатый между двумя ломтями хлеба. Или же — на радужную пачку евро, спрятанную между ярко-бирюзовой периной и бледно-голубой подушкой…
Проснувшись утром и позавтракав в гостиничном ресторане двумя большими чашками кофе с моими любимыми нежнейшими круассанами, а также, прихватив с собой в дорогу по большому сочному яблоку (хоть завтрак и входит в стоимость оплаты номера, но набирать с собой еды с общего стола, понятно, не полагается, однако, заканчивая трапезу, можно взять в руку яблоко и, поигрывая им эдак на ладони, будто вы собираетесь доесть его по пути к лифту, выйти с ним из ресторана и унести, таким образом, с собой), мы сели на пьяццо Оттобре в автобус № 4 и по омытым ночным дождём улицам Местре понеслись в сторону Венеции.
На этот день я запланировал экскурсию на остров Мурано, родину знаменитого муранского стекла, до которого ходят теплоходики-мотоскафо № 12 и 13. Выйдя на остановке «Faro», мы прошлись по изумительно красивым и, в отличие от самой Венеции, необычайно тихим улочкам-набережным, пока не вышли к одному из интереснейших музеев Венеции — существующему с 1861 года Музею стекла (Museo d’Arte Vetrio). Я уже говорил, что я не очень люблю тратить драгоценное время знакомства с незнакомыми городами на хождение по музейным залам, и если уж планирую посещение какого-нибудь из них, то это должен быть такой музей, какого я не увижу в Москве, Питере или Самаре. Поэтому и в Венеции я выбрал для посещения два музея — Морской музей и Музей стекла на острове Мурано. И оба действительно нас не разочаровали.
Выйдя из музея, мы с удовольствием погуляли по острову, заходя по пути в сувенирные лавочки, наполненные потрясающе красивыми изделиями из цветного муранского стекла. Я бы сказал, весь остров представляет собой, по сути, как бы некое своеобразное продолжение посещённого нами только что музея — только, если в основном его фонде выставлены, главным образом, образцы изделий муранских мастеров-стеклодувов XV—XVIII веков, то многочисленные магазинчики и мастерские представляют собой как бы уже его современную экспозицию. Заходя в открытые повсюду сувенирные лавочки, как будто бы попадаешь в небольшие сказочные оранжереи, в которых цветут неописуемо прекрасные, переливающиеся всеми цветами радуги, отсверкивающие росой на солнце цветы.
По ходу прогулки нам попались несколько удивительно красивых вилл и оригинальная базилика (то есть церковь, разделённая продольными рядами колонн на несколько частей-нефов) Санта Мария э Сан Донато. Эта церковь была построена в VII веке и освящена в честь молящейся Богоматери — Оранты, а в XII её перестроили и переосвятили в честь святого Донато. Так и получилось, что церковь имеет как бы двойное освящение — и в честь Богоматери, и в честь святого Донато.
Церковь очень красива снаружи — её шестигранная алтарная апсида окружена двумя ярусами перспективно сокращающихся арок на тонких сдвоенных колоннах. В верхней части хорошо виден зубчатый орнамент, характерный для построек венецианско-византийского стиля. А рядом — на фасадах соседних домов — красуется висящее на протянутых от окна до окна верёвках сохнущее бельё — розовое, белое, голубое, зелёное, красное… Фотографируя Марину возле этой церкви, я постарался взять такой ракурс, чтобы в кадре была видна хотя бы одна из красующихся на стене бельевых гирлянд. Не знаю, почему, но в этом для меня почему-то тоже есть некая своеобразная художественная прелесть. Кажется, что без этих развевающихся по всей Венеции и Мурано бельевых «знамён» итальянские городские пейзажи утратили бы половину своей неповторимости.
Вдоволь находившись по залитым солнцем муранским улочкам и потолкавшись в стекольных мастерских и лавочках, где я не удержался и купил из своей жалкой заначки выбранные Мариной и Алинкой кулон, бусы и серьги из муранского стекла, мы увидели ограждённое ажурным заборчиком кафе над водой одного из каналов и, войдя в него, здорово там пообедали. Не помню, что заказывали себе в этот раз все остальные, а я откровенно объелся жареными осьминогами.
Ну, а потом мы вышли на причал и довольно долго ждали прибытия мотоскафа. Глядя на расстилающийся передо мной зелёный простор морской воды, я подумал, что рядом с такой красотой можно ожидать этот задерживающийся теплоходик хоть и целую вечность. Да вокруг и была эта самая вечность — ещё нигде и никогда раньше я не ощущал себя столь всецело впаянным в созданную Творцом мировую гармонию, не чувствовал так наглядно проявляющей себя неподвижности времени. Как говорил в своей книге «Под алыми парусами» знаменитый путешественник Фёдор Конюхов (а ему и его жене Ирине я когда-то давал рекомендации для приёма в члены Союза писателей России), «человек меняется, а море — нет, ни на йоту». Казалось, если постоять так ещё немного, то душа растворится во всей этой красоте, как чайка в морской перспективе — останется только расплывающаяся в глазах бирюза да плещущееся где-то в груди неизбывное чувство умиротворения. Хотя, почитаемый мною в молодости Мандельштам сказал об этом в одном из своих стихотворений несколько по-иному — и жёстче, и отчасти пессимистичнее, хотя тоже с откровенным погружением в философичность: «…Тяжелы твои, Венеция, уборы, / в кипарисных рамах зеркала. / Воздух твой гранёный. B спальне тают горы / голубого дряхлого стекла... // Только в пальцах роза или склянка, — / Адриатика зелёная, прости! / Что же ты молчишь, скажи, венецианка? / Как от смерти этой праздничной уйти?»
Виденное нами только что в муранском музее стекло не показалось мне дряхлым, наоборот — оно-то, я думаю, как раз и являло собой миру пример того, как можно уйти от смерти, став источником вечной радости для всех тех, кто будет когда-нибудь в будущем смотреть на результат твоего труда и плоды твоего творчества. Искусство — вот, наверное, тот единственный на сегодняшний день и пока что самый эффективный рецепт бессмертия, на который нам намекают сокровища мировых галерей и музеев, включая изделия старинных муранских стеклодувов…
Однако, вырулив из-за поворота ближнего канала, к пристани, в конце концов, всё же подрулил ожидаемый нами теплоход, переключивший мои мысли с вопроса о вечности на более близкие темы, и, ловко швартуясь у причала, матрос прокричал уже знакомое мне «Самарка! Самарка!», давая понять, что конечным пунктом назначения мотоскафа является площадь Сан-Марко. Но ехать к тому месту, где мы уже были вчера, мы не стали, а вышли на самом восточном краю Большого Канала, в том районе, который называется Санта Елена — на карте-схеме там были изображены сады, и нам захотелось погулять в тени под деревьями, ощущая под ногами землю, а не мосты и набережные.
Выйдя на восточной оконечности Венецианского архипелага, мы пошли пешком вдоль русла Большого Канала, любуясь остающейся слева от нас водной гладью с проплывающими по ней моторными судами, старинными парусниками, гондолами и высящимися на противоположном берегу дворцами и соборами, и — раскинувшимися по правую руку — садами Святой Елены. По пути мы фотографировались на фоне попадающихся памятников мало известным нам деятелям итальянской истории, а также возле оригинальных мостов и строений или отдыхали на обнаруживаемых под деревьями никем не занятых скамейках. Глядя на Большой Канал и отходящие от него вглубь островов узкие малые каналы, я на исходе этого второго дня вдруг осознал, что самое сильное впечатление на меня производят многочисленные столбы и шесты, торчащие из зелёной воды вдоль всех набережных города. К ним привязывают катера и моторные лодки, между ними, точно лошадей в стойла, ставят длинные (11,5 м) венецианские гондолы. Эти шесты изготавливаются из югославской лиственницы или дуба, они практически не гниют в воде, к тому же слой ила, обволакивающий их подводную часть, защищает дерево от разрушения. Шесты бывают просто тёмные, а бывают выкрашены в полосатые цвета. При соприкосновении с водой древесина югославской лиственницы становится твёрдой и прочной, как камень.
Если бы не эти столбы и шесты, то венецианские каналы, как мне кажется, потеряли бы сразу половину своего неповторимого своеобразия, потому что такой детали городского быта не встретишь больше нигде, даже в тех городах, где тоже используется большое количество водного транспорта — к примеру, в Китае или других странах Юго-Восточной Азии. А здесь, глядя именно на эти торчащие из воды шесты, я понимал, что нахожусь сейчас не где-нибудь, а именно в Италии — в стране, о которой я не позволял себе полжизни даже мечтать, потому что эта мечта была не просто недостижима, но ещё и преступна, а следовательно, и уголовно наказуема. Пусть я сейчас повторюсь, но именно ненавидимая мною до сих пор перестройка, развалив мою любимую Родину — СССР, сделала возможными путешествия граждан новой России по всему миру. Разрушители социалистической ментальности понимали, что перешибить тоску бывших советских граждан по социальной справедливости можно только новыми, гораздо более яркими соблазнами. Катайся, смотри на мир, завидуй — и забывай обо всех этих глупостях вроде всенародной собственности и национального достояния. Главное — побольше хапнуть, тогда сможешь чаще ездить и в Италию, и куда захочется. А уж там такая красотища…
Не знаю, может быть, кому-нибудь из читающих эти записки, покажется, что я слишком уж часто пускаю здесь восторженные слюни по поводу увиденных мною на Западе красот, но меня действительно чуть ли не в самое сердце поразила та ухоженность и обустроенность, которые я увидел, побывав в своё время в Германии и Франции (тоже не без помощи брата), а теперь вот в Италии и попутно — на обратном пути — в Швейцарии. Я никак не могу понять, почему мы в России свою ничуть не худшую природу загаживаем и губим, а итальянцы, немцы и швейцарцы — берегут и вылизывают? Ещё в Германии, размышляя о причинах отсутствия в России полюбившихся мне ветряков-генераторов, я начал расспрашивать брата и его жену о том, на какие средства немцы осуществляют свои проекты, и они мне сказали, что в основе немецкого благоденствия лежит принцип местного самоуправления, при котором каждая земля, а внутри неё каждое отдельное селение сами решают через свои органы, на какие цели им потратить ту часть налогов, которая остаётся в их распоряжении. И строят на эти деньги ветряки, которые делают их энергетически независимыми ни от каких своих немецких Чубайсов, строят церкви, которые я видел практически в каждом немецком селении, даже если в нём всего три-четыре дома.
Казалось бы, так ли уж отличается наша система от германской? Собирай себе налоги, облагораживай на эти деньги свой отчий край, делай его красивее, комфортнее и привлекательнее для туристов — они будут оставлять здесь свои деньги, народ будет от этого богатеть, платить в казну больше налогов, а значит, можно будет ещё больше вкладывать в благоустройство родного края, возводя новые дома и церкви, открывая картинные галереи и музеи, рестораны и гостиницы, устанавливая на холмах ветряные электрогенераторы и деревянные мельницы, и т.д. и т.п.
Но то ли мы абсолютно не любим свою родную землю, то ли у нас от вечной бедности поехала при виде больших денег «крыша», но, сколько налогов ни собери — всё будет разворовано, сколько ветряков ни установи — а цена за киловатт всё равно не уменьшится, сколько иностранных туристов не привезёт в Россию своих денег — жизнь народа от этого лучше не станет.
От всего этого в душе растут отчаяние и неверие, жизнь начинает казаться бессмысленной и однообразной, мой собственный труд — никому не нужным (а как признать, что он кому-то нужен, если мне за него давно ничего не платят?), мой родной народ — примитивным и грубым, а избранная, вроде бы, мною же самим власть — враждебной и продажной. И я с горечью предчувствую, что ещё одна-две такие поездки по Италии или Франции, и от моего патриотизма может не остаться даже самого слабенького следа. И в то же время я понимаю, что, не видев в первой половине своей жизни ничего, кроме шахтёрского Донбасса и учёбы в Москве, я лишил себя возможности сравнивать и выбирать те образцы бытия, в системе координат которых мне хотелось бы прожить свои остающиеся земные годы. При этом — не самому смыться туда, где всё устроено хорошо и красиво, где продумана каждая мелочь быта и все ходят довольные и сытые, а — попытаться перенести лучшее из того, что есть там, на нашу собственную российскую почву, сохранив при этом те социальные завоевания, которые всё-таки были в нашей стране до начала горбачёвско-ельцинской перестройки. Неужели же подобный вариант развития истории — утопия?.. От подобных мыслей у меня почти всегда начинают рождаться строки, отдающие привкусом эдакого неприкрытого экстремизма. Нравится это кому-нибудь или не нравится, но героем этих стихов является та самая Россия, в которой все мы сегодня живём, хотя её вид и оставляет желать много лучшего: «Не держава — а топь с пузырями! / Как тут сеять? Тут лишь — хоронить. / Сшей мне, дядя, пиджак с газырями, / чтобы было, где порох хранить. // Перестала быть детской игрою / наша тяга с врагом воевать. / Сшей мне, дядя, ремень с кобурою, / чтоб наганом карманы не рвать. // Я не трус, и со смертью знаком я. / (Столько всякого выпало мне!) / Но глядит в окна тьма беззаконья — / и мурашки бегут по спине. // Мне писать бы стихи о берёзах, / мне бы грёзы любовные петь. / Но я слёзы глотаю. И грозы / призываю над Русью греметь. // Чтобы рос мой внучонок счастливым, / не завидуя жизни иной — / пусть пройдёт очистительный ливень / над моею больною страной! // Пусть всю ночь разъярённой водою / в водостоках он будет рычать. / Сшей мне, дядя, картуз со звездою, / чтобы было, в чём утро встречать. // Пусть он смоет дворцы «новых русских», / потеснивших леса и поля. / Нам нужна сейчас — перезагрузка, / чтобы строить державу с нуля. // Ни к чему нам подачки. Мы сами / можем жить и себя защищать… / Сшей мне, дядя, багряное знамя, / чтобы миру — зарю возвещать!»
Хотя, если говорить честно, то я предпочёл бы, чтоб заря новой жизни научилась, в конце концов, восходить над Россией без помощи наганов…
4.
Первое впечатление от Флоренции было ужасным. После лучезарной и невесомой, точно связка разноцветных воздушных шаров, Венеции однотонный жёлто-коричневый город казался воплощением мрачности и уныния. С трудом пробравшись по необычайно узким да ещё и загромождённым всякими тележками, велосипедами и стоящими на тротуарах автомобилями улочкам, мы разыскали-таки на прячущейся между охристо-серыми громадами домов коротенькой via de Conti отель «Centrale», в котором брат заранее, ещё до выезда из Касселя, заказал для нас через Интернет номера. Главными критериями, которыми он руководствовался, выбирая для нас места предстоящих ночёвок, были, во-первых, приемлемая цена гостиничных номеров, и, во-вторых, наличие в отеле своего гаража или парковки, чтобы там можно было оставить на пару дней машину и спокойно уйти любоваться городскими видами. Наша «Центральная» устраивала его по обоим этим показателям — гостиничный служащий тут же, едва мы только вынули чемоданы из багажника, отогнал наш «Опель» в расположенный где-то неподалёку гараж, а мы взяли вещи и поднялись на лифте в ожидающие нас номера, возле дверей в которые были прикреплены не привычные для них цифровые номерки — скажем, № 122, 237 или 431, но имена знаменитых итальянских художников, репродукции картин которых украшали стены самих комнат. К примеру, возле двери в наш номер висела табличка с именем «Перуджино», а на стене внутри номера — репродукция его картины «Мария Магдалена». У входа в апартаменты брата и его супруги красовалась табличка с именем «Гоццоли», а внутри висела репродукция его картины, изображающей въезд короля.
Сама же гостиница, как мы выяснили, выйдя прогуляться после того, как занесли свои вещи в номера, оказалась в самом центре Флоренции, буквально в пяти минутах ходьбы от знаменитого собора Санта Мария дель Фьоре (Святая Мария с цветком), уникальной колокольни Джотто и составляющего с ними (несмотря на более раннюю дату постройки) единую архитектурно-цветовую гамму Баптистерия.
Описывать комплекс Санта Марии дель Фьоре ничуть не легче, чем облик оставленной нами Венеции, хотя между ними нет абсолютно ничего общего. Знаменитый флорентийский собор одновременно и подавляет душу своими тяжестью и помпезностью, и в то же время возносит её своей витиеватой резной ажурностью, которая делает его похожим на выточенную из слоновой кости игрушку или огромный торт, украшенный кремовым узором. По своим размерам этот собор занимает четвёртое место в мире, его длина составляет 153 м, ширина — 90 м, высота прямоугольной башни-колокольни — 84 м. Собор представляет собой богатейшее собрание произведений искусства и имеет свой музей, в котором хранятся статуи и скульптуры таких авторов как Бандини (бюст Козимо I), Арнольфо ди Камбии (Бонифаций VIII, благословляющий; Мадонна с младенцем и Мадонна Рождества), Нанни ди Банко (Святой Лука), Нанни ди Бартоло (скульптуры Авраама и Исаака), а также произведения Андреа Пизано, Альберто Арнольди, Микелоццо, Верроккьо, Антонио дель Поллайоло, Бернардо Ченнини, Якопо дела Кверча, Микеланджело, Донателло и других итальянских знаменитостей.
За экскурсии по Флоренции отвечала Марина (кстати, в итальянском варианте написания имени города нет никакой буквы «л» и оно пишется как Firenze — Фиренция), поэтому я здесь смог расслабиться и не думать о том, куда вести компанию и о чём им рассказывать. Марина в выборе объектов для осмотра пошла примерно по тому же пути, что и я, избрав для первой экскурсии не просто какой-нибудь музей живописи, а Дворец Питти, в котором располагаются Галерея старинных итальянских костюмов, Музей карет, Музей серебра, Палатинская галерея (произведения из личной коллекции Медичи) и Музей современного искусства, а снаружи дворец окружают Сады Боболи, с расположенными в них живописными гротами, фонтанами, амфитеатрами, статуями и аллеями. В основе появления Дворца Питти лежит история соперничества двух самых влиятельных флорентийских семей — Питти и Медичи. Его строительство было начато 1458 году архитектором Лука Фанчелли по проекту Брунеллески, возведением этого дворца семейство Питти хотело «утереть нос» семейству Медичи, однако гонор оказался неоправданным и сил на завершение строительства у Питти не хватило. Незаконченный проект выкупили представители того самого рода Медичи, с которым соперничали Питти, и в XVII веке строительство дворца было окончательно завершено пристройкой двух боковых крыльев.
Глядя на это мрачноватое здание, больше напоминающее собой какой-нибудь итальянский КГБ, нежели храм искусства, я записал в блокнот несколько прозвучавших во мне поэтических строчек, запечатлевших в себе моё тогдашнее впечатление: «Солнце в небе раскалилось добела. / Над Флоренцией звенят колокола. / Замок Питти весь нахмурен и угрюм — / не додумал за столетья своих дум. // Он скопил такие ценности в груди! / Как узнать, что с ними будет впереди? / Сохнут с горя листья Сада Боболи. / Хоть и каменное сердце, — а болит…»
Сегодня в залах Дворца Питти можно увидеть работы Боттичелли, Тициана, Рафаэля, Рубенса, Тинторетто, Веронезе, Ван Дейка, Мурильо, Перуджино, Фра Бартоломео, Веласкеса и других художников, а также уникальные изделия и украшения из серебра, коллекции севрского и китайского фарфора, гобелены и вазы, собрания камей, изделий из лазурита, аметиста, нефрита, мрамора и другие предметы искусства. В Садах Боболи растут кипарисы, лавры, сосны и другие деревья, под сенью которых таятся оригинальные архитектурные сооружения и скульптурные памятники.
Знакомство с галереями Дворца Питти и аллеями Садов Боболи заняло у нас всю первую половину дня, но мы покинули их довольными. Правда, за это время мы успели проголодаться, поэтому вслед за утолением своего культурного голода мы решили утолить голод физический, для чего свернули на расположенные рядом с Дворцом Питти торговые ряды и накупили там всяких фруктов — бананов, яблок, слив, персиков и чего-то ещё. Это было намного дешевле, чем заходить сейчас в какое-нибудь кафе и есть там пиццу или макароны, да и ходить по городу с животом, набитым спагетти, было гораздо тяжелее, чем со съеденным яблоком или бананом. Хотя в конце дня мы всё-таки позволяли себе (а точнее — брату и его жене) потратиться на какую-нибудь более основательную еду. Алинка всё время рвалась здесь к самому, по её уверениям, лучшему в мире итальянскому мороженному, а мы с Мариной никак не могли насытиться морепродуктами, с которыми здесь можно было заказать и пиццу, и макароны. Последнее время мы и в Москве предпочитали тратить деньги не на колбасные изделия, а на икру, кальмаров или рыбу, которые были едва ли не последними из продающихся на столичных рынках продуктов натурального происхождения, к тому же, не превышающими по цене ту же самую колбасу. Хотя — с икрой мы один раз тоже накололись, обнаружив в раскрытой дома баночке необычайно крупные (миллиметров по 5-7 в диаметре) оранжевые шарики, покрытые какой-то странной оболочкой, словно бы каждая икринка была завёрнута в тончайшую бумагу (как яблоки, которые когда-то аккуратно заматывала в газету бабушка, укладывая их в ящики для зимнего хранения). И эти странные, показавшиеся мне похожими на уменьшенные шарики для пинг-понга икринки-мутанты были уложены в банке какой-то необычайно аккуратной спиралью, сразу же наводящей на мысль о некоем станке-автомате, из горловины которого они были выжаты. Слава Богу, магазин, в котором была куплена эта псевдо-икра, находился в пятидесяти метрах от нашего дома, и Марина тут же отнесла банку обратно, где её без малейших претензий приняли назад, тут же возвратив ей деньги. Выходит, продавцы прекрасно знали, что именно они продают на самом деле?..
Ну, а колбасу и всякие там окорока, шейки, карбонаты и прочее я последние полтора-два года вообще не покупаю. Не знаю, как другие, а я ещё не успел забыть, каким бывает в природе настоящее мясо, и хорошо помню, что оно состоит из волокон и тканей, а не из однородной искусственной массы, в которой невооружённым взглядом виден некий застывший порошковый раствор, обильно сдобренный вкусовыми приправами и ароматизаторами. Лучше уж купить себе на обед курицу (хотя сегодня и они стали похожими на вылепленные из какой-то мясной пены муляжи) или рыбу, которую, кажется, пока ещё действительно ловят в морях такой, какая она там водится. (Если, конечно, покупать её целиком, чтобы можно было видеть, что это и в самом деле рыба, а не брать вместо неё замороженные белые брикеты, которые при жарке ведут себя, точно пластилин на солнце, превращаясь в некое полужидкое, расползающееся под вилкой желе.) Поэтому мы предпочитаем заходить после работы на наш рынок возле метро «Пражская» и покупать там горбушу или сёмгу холодного копчения, которая, как я уже сказал, нисколько не превосходит взлетевшую ныне в цене колбасу, но зато, как и положено настоящей рыбе, состоит из костей, чешуи и вкусной красноватой плоти.
Здесь же, в Италии, мы с удовольствием поглощали жаренных в масле осьминогов, креветок, мидий и множество других разнокалиберных моллюсков, с которыми тут готовились пицца или макароны (по-итальянски — «паста»). Мало того, что это было необычайно вкусно, это было ещё и настолько питательно, что, съев на обед пасту с морепродуктами, я не всегда даже успевал после этого нагулять до вечера соответствующий аппетит, хотя исхаживал за день такие расстояния, которых не прохожу в Москве и за целые недели. Я исходил в эти дни Флоренцию от края и до края, заглянув почти в каждую из её церквей и пройдя по каждой из её щелеподобных улочек. Об этом у меня тоже написалось несколько рифмованных строчек, которые я привожу здесь в качестве поэтической иллюстрации к сказанному: «Сжигая лишнюю потенцию / (чтоб был хотя б какой-то прок), / я всю Флоренцию-Фиренцию / прошёл и вдоль, и поперёк. // Чтобы, испив чужой экзотики, / в грядущем — жёстком, как тиски, — / воспоминаний сладких зонтики / укрыли душу от тоски».
Показавшаяся в день нашего прибытия в неё страшно однообразной и унылой, Флоренция как-то очень быстро вошла мне в душу, и я ходил и ходил по ней, точно заведенный заяц, демонстрирующий в телевизионной рекламе неиссякаемость батареек «Durasel». Несмотря на свою монотонную охристо-коричневатую тональность, Флоренция оказалась удивительным городом, хотя и отличающимся от Венеции, но на каждом шагу дарящим встречи с историей и искусством. Меня покорили своей красотой и уникальностью архитектура её площади Республики; монументально-тяжёлый куб дворца Палаццо Веккио на площади Синьории, рядом с которым располагаются арочная галерея Лоджия Дей Ланци и Фонтан Нептун; церковь Санта Кроче, в которой когда-то был упокоен великий Микеланджело; необыкновенные по архитектуре и оформлению церкви Сантиссима Аннунциата и Санта Мария Новелла; вид озарённой закатными лучами реки Арно, разделяющей город на две неравные половины; мост Понте Веккио с расположенной на нём чередой ювелирных магазинов и тянущимся над ними Коридором Вазари, по которому великий герцог тосканский Козимо I Медичи проходил из Палаццо Веккио во Дворец Питти... Город буквально наполнен уникальными памятниками, среди которых такие, как капелла и палаццо Медичи, галерея Уффици, Дворец Барджелло, церковь Орсанмикеле, пьяцале Микеланджело и множество других.
Ещё раз повторюсь, признав тот очевидный для меня факт, что описать Венецию словами практически невозможно, разве что только можно придумать для неё какие-нибудь очень уж красноречивые сравнения. Понятнее всего, как мне кажется, будет для русского читателя применение системы метафорических координат, основанной на напитках. Ну, например, Киев по этой системе будет представлять собой горилку с перцем, Москва — водку-медовуху, Берлин — пиво, Стамбул — кофе, Одесса — разбавленное кислое вино, Париж — коньяк, Нью-Йорк — виски, Гавана — ром, Рим — красное вино, а Венеция — шампанское. И вовсе не потому, что эти напитки в этих городах производят — шампанское в Венеции как раз никогда не делали, но ассоциируется она именно с ним — лёгким, шипучим вином, искрящимся всплывающими со дна бокала золотыми пузырьками, от которого мгновенно кружится голова и туманится взор, но остаётся ясной память. Я и доныне помню, как матросы курсирующих по Большому Каналу катеров, набрасывая петли каната на причальные сваи, певуче выкрикивали название остановки: «Сан-Марко! Сан-Марко!» — практически сливая два эти слово в одно, из-за чего мне всё время чудилось, что они кричат «Самарка! Самарка!» Женившись на Марине, я три с лишним года прожил с ней в городе Самаре, которая смотрит своими западными окнами на мистически катящую тяжёлые серые воды Волгу, а южная сторона которой ограничена речкой Самаркой. Километрах в пятнадцати за этой рекой лежит небольшой нефтеперерабатывающий городок Новокуйбышевск, в котором живут мои тесть и тёща, а также родной брат Марины Андрей, возивший нас однажды на своей моторной лодке купаться на эту самую Самарку. Это было довольно вскоре после нашей женитьбы, когда мы не только ещё не насытились друг другом в полной мере, но не могли оторвать один от другого ни рук, ни взглядов, излучая из своих тел неизрасходованную любовную энергию, а потому речная гладь вокруг нас, когда мы входили в воду, вскипала и пузырилась, точно позабытый на костре чайник. Поэтому ещё и сегодня, спустя уже более десяти лет после той поездки, я, слыша это стреляющее в устах венецианских матросов имя «Сан-Марко! Сан-Марко!» («Самарка! Самарка!»), каждый раз непроизвольно внутренне вздрагивал и оглядывался назад, чтобы посмотреть на реку. Но это была не Самарка. Такого удивительного цвета, как вода Большого Канала, ни на Волге, ни на Самарке не увидишь даже в самые солнечные дни. Его амплитуда колебалась в зависимости от времени суток и угла падающих на воду лучей от изумрудного до прозрачно-бирюзового и светло-салатного. От вида одной только воды и то уже можно было сойти с ума, я аж задыхался, глядя на эту разрывающую душу красотищу, а ведь из неё ещё вырастали чудо-дворцы и величественные храмы, узкие набережные были тесно уставлены магазинчиками с карнавальными масками и всевозможными сувенирами, повсюду толпились туристы, а по каналам скользили сверкающие, как узконосые лаковые туфли, чёрные венецианские гондолы с млеющими в них от удовольствия пассажирами…
Мы не стали кататься на гондоле, лишив себя этого редкого удовольствия, так как часовая прогулка на ней стоит столько же, сколько стоит ужин в хорошем ресторане. Я и без того старался не заказывать себе в ресторанах вина, экономя братовы деньги, хотя и испытывал от этого некоторый дискомфорт. Слава Богу, сама Венеция была настолько прекрасна, что могла затмить собой любой недостаток — даже, если бы нам пришлось прожить здесь эти два с половиной дня вообще без какой бы то ни было еды, мы всё равно были бы счастливы. Но на еду у нас денег хватало, и вечером мы прекрасно поужинали в гостиничном ресторане, хотя там на меня так сильно дуло ледяным воздухом из кондиционера, что я вынужден был подозвать официанта и, пользуясь в основном жестами да двумя-тремя полузабытыми со школьных лет английскими словами, попросить его выключить эту адскую штуковину. «Знаешь, Николай, здесь так не принято делать. Ведь другим посетителям ресторана как раз, может, и нравится то, что здесь прохладно!» — сделала мне замечание невестка, к которой тут же присоединилась и Алинка, надувшись так, будто я только что совершил нечто позорящее её на всю Европу, и теперь ей будет стыдно показаться на улицах Рима и Парижа. Но минут через пять поток ледяного воздуха постепенно ослабел и затих, и я понял, что официант без всяких этических сложностей выполнил мою просьбу, выключив замораживавший меня агрегат. И я понял, что, даже не будучи знакомыми с европейским этикетом, надо просто поступать здесь так, как ты считаешь нужным (если, конечно, это не создаёт неудобств окружающим), и это как раз и будет становиться тем, что принято. Если же только оглядываться по сторонам да бояться сделать что-то не так, как предписано этикетом, то можно очень многого себя лишить.
(Так, например, несколько позже, взяв в одном из флорентийских кафе каждый себе разное блюдо, мы с Мариной хотели обменяться частью своих лакомств друг с другом и, таким образом, попробовать и то, и другое, однако брат с женой пришли от этой идеи просто в ужас и дружно зашипели на нас в том смысле, что так здесь никто не делает, и мы будем выглядеть в глазах окружающих страшно некультурными. А между тем, скосив глаза на соседний столик, я увидел, как сидящая за ним молодая парочка со смехом передавала друг другу ложку и уплетала ею по очереди из общей тарелки какое-то оригинальное блюдо из фасоли. А чуть подальше группа и вовсе уж почтенных матрон, абсолютно не заботясь о том, как это будет воспринято кем-то со стороны, занималась именно тем, что хотели только что проделать и мы с Мариной — то есть перекладывала из тарелки в тарелку кусочки каких-то деликатесов, давая возможность каждой из своих подруг попробовать за один ужин сразу несколько незнакомых блюд. Хотя — я не исключаю, что это были вовсе не итальянки, а тоже какие-нибудь туристы.
Но, как бы там ни было, мы не стали тогда огорчать своих близких, и съели каждый из нас то, что ему было принесено официантом…)
Впрочем, всё это непосредственно к Венеции не относится и говорит только том, что надо везде оставаться самим собой, руководствуясь исключительно своим внутренним пониманием допустимости норм приличий. Конечно, правила этикета знать никому нелишне, но жить, будучи скованным чьими-то устаревшими представлениями о культурности, сегодня глупо. В нынешнем мире всё уже давно смешалось не хуже, чем в доме Облонских, целые пласты народов сдвинулись со своих многовековых мест обитания и заполонили улицы европейских, американских, азиатских и других городов — россияне заселяют Австралию и ЮАР, папуасы бродят по Парижу, китайцы торгуют в Москве, чеченцы и арабы гуляют по Лондону. Два года назад под Эйфелевой башней я услышал до боли знакомую мне по вагонам московского метро фразу, произносимую закутанной в какие-то грязные платки тёткой с ребёнком на руках: «Граждане! Вы нас, конешно, извините, шо мы к вам обращаемся, но сами мы не местные, приехали в Париж на лечение, а на вокзале у нас украли все деньги и документы… Помогите, хто сколько может…»
Правила этикета, практикуемого на высокосветских элитных фуршетах и деловых раутах, неприменимы для той живой народной жизни, которая кипит в открытых уличных кафе и гостиничных ресторанчиках. Вот только, как объяснить это нашим друзьям и близким, старающимся выглядеть европеистей самих европейцев и из-за этого сковывающих себя рамками ими же самими понапридуманных строгостей?..
…Всё ещё не отдохнувший после предыдущего дня сидения за рулём брат с женой сразу же после ужина ушёл к себе отдыхать, Марина с Алинкой тоже почувствовали желание поваляться в кровати и отправились в номер, а я не удержался и пошёл побродить по улицам ночного Местре. Мне и в обычные-то дни жалко терять время на сон, а уж в отпуске, когда оказываешься у моря или в незнакомом городе, да взять и убить драгоценное время на лежание в стенах гостиничного номера или снимаемой комнаты? Стоило ли ради этого тащиться через тысячи вёрст и границ?
Однако ночной Местре мне откровенно не понравился — показался неуютным и грязноватым, встречные люди были похожи на московских бомжей и, недолго побродив по прилегающим к гостинице улицам, я вернулся в свой номер. Сделав при свете ночника несколько коротких записей в блокноте о первом дне пребывания в Венеции, я погасил лампу и лёг в кровать. Но мысль о том, что торчащие за окном крыши — это Италия, ещё долго не давала мне смежить ресницы и отдаться сну.
А ночью над Местре и всей Венецианской лагуной разразилась гроза. Я очень жалел, что это случилось не днём, и я не могу увидеть своими глазами, как выглядит Венеция во время дождя. Потому что большего абсурда, чем дождь в Венеции, было себе даже трудно и представить — город, и без того вырастающий из воды, оказывался накрытым ею ещё и сверху, становясь похожим на мраморно-розовый пластик ветчины, зажатый между двумя ломтями хлеба. Или же — на радужную пачку евро, спрятанную между ярко-бирюзовой периной и бледно-голубой подушкой…
Проснувшись утром и позавтракав в гостиничном ресторане двумя большими чашками кофе с моими любимыми нежнейшими круассанами, а также, прихватив с собой в дорогу по большому сочному яблоку (хоть завтрак и входит в стоимость оплаты номера, но набирать с собой еды с общего стола, понятно, не полагается, однако, заканчивая трапезу, можно взять в руку яблоко и, поигрывая им эдак на ладони, будто вы собираетесь доесть его по пути к лифту, выйти с ним из ресторана и унести, таким образом, с собой), мы сели на пьяццо Оттобре в автобус № 4 и по омытым ночным дождём улицам Местре понеслись в сторону Венеции.
На этот день я запланировал экскурсию на остров Мурано, родину знаменитого муранского стекла, до которого ходят теплоходики-мотоскафо № 12 и 13. Выйдя на остановке «Faro», мы прошлись по изумительно красивым и, в отличие от самой Венеции, необычайно тихим улочкам-набережным, пока не вышли к одному из интереснейших музеев Венеции — существующему с 1861 года Музею стекла (Museo d’Arte Vetrio). Я уже говорил, что я не очень люблю тратить драгоценное время знакомства с незнакомыми городами на хождение по музейным залам, и если уж планирую посещение какого-нибудь из них, то это должен быть такой музей, какого я не увижу в Москве, Питере или Самаре. Поэтому и в Венеции я выбрал для посещения два музея — Морской музей и Музей стекла на острове Мурано. И оба действительно нас не разочаровали.
Выйдя из музея, мы с удовольствием погуляли по острову, заходя по пути в сувенирные лавочки, наполненные потрясающе красивыми изделиями из цветного муранского стекла. Я бы сказал, весь остров представляет собой, по сути, как бы некое своеобразное продолжение посещённого нами только что музея — только, если в основном его фонде выставлены, главным образом, образцы изделий муранских мастеров-стеклодувов XV—XVIII веков, то многочисленные магазинчики и мастерские представляют собой как бы уже его современную экспозицию. Заходя в открытые повсюду сувенирные лавочки, как будто бы попадаешь в небольшие сказочные оранжереи, в которых цветут неописуемо прекрасные, переливающиеся всеми цветами радуги, отсверкивающие росой на солнце цветы.
По ходу прогулки нам попались несколько удивительно красивых вилл и оригинальная базилика (то есть церковь, разделённая продольными рядами колонн на несколько частей-нефов) Санта Мария э Сан Донато. Эта церковь была построена в VII веке и освящена в честь молящейся Богоматери — Оранты, а в XII её перестроили и переосвятили в честь святого Донато. Так и получилось, что церковь имеет как бы двойное освящение — и в честь Богоматери, и в честь святого Донато.
Церковь очень красива снаружи — её шестигранная алтарная апсида окружена двумя ярусами перспективно сокращающихся арок на тонких сдвоенных колоннах. В верхней части хорошо виден зубчатый орнамент, характерный для построек венецианско-византийского стиля. А рядом — на фасадах соседних домов — красуется висящее на протянутых от окна до окна верёвках сохнущее бельё — розовое, белое, голубое, зелёное, красное… Фотографируя Марину возле этой церкви, я постарался взять такой ракурс, чтобы в кадре была видна хотя бы одна из красующихся на стене бельевых гирлянд. Не знаю, почему, но в этом для меня почему-то тоже есть некая своеобразная художественная прелесть. Кажется, что без этих развевающихся по всей Венеции и Мурано бельевых «знамён» итальянские городские пейзажи утратили бы половину своей неповторимости.
Вдоволь находившись по залитым солнцем муранским улочкам и потолкавшись в стекольных мастерских и лавочках, где я не удержался и купил из своей жалкой заначки выбранные Мариной и Алинкой кулон, бусы и серьги из муранского стекла, мы увидели ограждённое ажурным заборчиком кафе над водой одного из каналов и, войдя в него, здорово там пообедали. Не помню, что заказывали себе в этот раз все остальные, а я откровенно объелся жареными осьминогами.
Ну, а потом мы вышли на причал и довольно долго ждали прибытия мотоскафа. Глядя на расстилающийся передо мной зелёный простор морской воды, я подумал, что рядом с такой красотой можно ожидать этот задерживающийся теплоходик хоть и целую вечность. Да вокруг и была эта самая вечность — ещё нигде и никогда раньше я не ощущал себя столь всецело впаянным в созданную Творцом мировую гармонию, не чувствовал так наглядно проявляющей себя неподвижности времени. Как говорил в своей книге «Под алыми парусами» знаменитый путешественник Фёдор Конюхов (а ему и его жене Ирине я когда-то давал рекомендации для приёма в члены Союза писателей России), «человек меняется, а море — нет, ни на йоту». Казалось, если постоять так ещё немного, то душа растворится во всей этой красоте, как чайка в морской перспективе — останется только расплывающаяся в глазах бирюза да плещущееся где-то в груди неизбывное чувство умиротворения. Хотя, почитаемый мною в молодости Мандельштам сказал об этом в одном из своих стихотворений несколько по-иному — и жёстче, и отчасти пессимистичнее, хотя тоже с откровенным погружением в философичность: «…Тяжелы твои, Венеция, уборы, / в кипарисных рамах зеркала. / Воздух твой гранёный. B спальне тают горы / голубого дряхлого стекла... // Только в пальцах роза или склянка, — / Адриатика зелёная, прости! / Что же ты молчишь, скажи, венецианка? / Как от смерти этой праздничной уйти?»
Виденное нами только что в муранском музее стекло не показалось мне дряхлым, наоборот — оно-то, я думаю, как раз и являло собой миру пример того, как можно уйти от смерти, став источником вечной радости для всех тех, кто будет когда-нибудь в будущем смотреть на результат твоего труда и плоды твоего творчества. Искусство — вот, наверное, тот единственный на сегодняшний день и пока что самый эффективный рецепт бессмертия, на который нам намекают сокровища мировых галерей и музеев, включая изделия старинных муранских стеклодувов…
Однако, вырулив из-за поворота ближнего канала, к пристани, в конце концов, всё же подрулил ожидаемый нами теплоход, переключивший мои мысли с вопроса о вечности на более близкие темы, и, ловко швартуясь у причала, матрос прокричал уже знакомое мне «Самарка! Самарка!», давая понять, что конечным пунктом назначения мотоскафа является площадь Сан-Марко. Но ехать к тому месту, где мы уже были вчера, мы не стали, а вышли на самом восточном краю Большого Канала, в том районе, который называется Санта Елена — на карте-схеме там были изображены сады, и нам захотелось погулять в тени под деревьями, ощущая под ногами землю, а не мосты и набережные.
Выйдя на восточной оконечности Венецианского архипелага, мы пошли пешком вдоль русла Большого Канала, любуясь остающейся слева от нас водной гладью с проплывающими по ней моторными судами, старинными парусниками, гондолами и высящимися на противоположном берегу дворцами и соборами, и — раскинувшимися по правую руку — садами Святой Елены. По пути мы фотографировались на фоне попадающихся памятников мало известным нам деятелям итальянской истории, а также возле оригинальных мостов и строений или отдыхали на обнаруживаемых под деревьями никем не занятых скамейках. Глядя на Большой Канал и отходящие от него вглубь островов узкие малые каналы, я на исходе этого второго дня вдруг осознал, что самое сильное впечатление на меня производят многочисленные столбы и шесты, торчащие из зелёной воды вдоль всех набережных города. К ним привязывают катера и моторные лодки, между ними, точно лошадей в стойла, ставят длинные (11,5 м) венецианские гондолы. Эти шесты изготавливаются из югославской лиственницы или дуба, они практически не гниют в воде, к тому же слой ила, обволакивающий их подводную часть, защищает дерево от разрушения. Шесты бывают просто тёмные, а бывают выкрашены в полосатые цвета. При соприкосновении с водой древесина югославской лиственницы становится твёрдой и прочной, как камень.
Если бы не эти столбы и шесты, то венецианские каналы, как мне кажется, потеряли бы сразу половину своего неповторимого своеобразия, потому что такой детали городского быта не встретишь больше нигде, даже в тех городах, где тоже используется большое количество водного транспорта — к примеру, в Китае или других странах Юго-Восточной Азии. А здесь, глядя именно на эти торчащие из воды шесты, я понимал, что нахожусь сейчас не где-нибудь, а именно в Италии — в стране, о которой я не позволял себе полжизни даже мечтать, потому что эта мечта была не просто недостижима, но ещё и преступна, а следовательно, и уголовно наказуема. Пусть я сейчас повторюсь, но именно ненавидимая мною до сих пор перестройка, развалив мою любимую Родину — СССР, сделала возможными путешествия граждан новой России по всему миру. Разрушители социалистической ментальности понимали, что перешибить тоску бывших советских граждан по социальной справедливости можно только новыми, гораздо более яркими соблазнами. Катайся, смотри на мир, завидуй — и забывай обо всех этих глупостях вроде всенародной собственности и национального достояния. Главное — побольше хапнуть, тогда сможешь чаще ездить и в Италию, и куда захочется. А уж там такая красотища…
Не знаю, может быть, кому-нибудь из читающих эти записки, покажется, что я слишком уж часто пускаю здесь восторженные слюни по поводу увиденных мною на Западе красот, но меня действительно чуть ли не в самое сердце поразила та ухоженность и обустроенность, которые я увидел, побывав в своё время в Германии и Франции (тоже не без помощи брата), а теперь вот в Италии и попутно — на обратном пути — в Швейцарии. Я никак не могу понять, почему мы в России свою ничуть не худшую природу загаживаем и губим, а итальянцы, немцы и швейцарцы — берегут и вылизывают? Ещё в Германии, размышляя о причинах отсутствия в России полюбившихся мне ветряков-генераторов, я начал расспрашивать брата и его жену о том, на какие средства немцы осуществляют свои проекты, и они мне сказали, что в основе немецкого благоденствия лежит принцип местного самоуправления, при котором каждая земля, а внутри неё каждое отдельное селение сами решают через свои органы, на какие цели им потратить ту часть налогов, которая остаётся в их распоряжении. И строят на эти деньги ветряки, которые делают их энергетически независимыми ни от каких своих немецких Чубайсов, строят церкви, которые я видел практически в каждом немецком селении, даже если в нём всего три-четыре дома.
Казалось бы, так ли уж отличается наша система от германской? Собирай себе налоги, облагораживай на эти деньги свой отчий край, делай его красивее, комфортнее и привлекательнее для туристов — они будут оставлять здесь свои деньги, народ будет от этого богатеть, платить в казну больше налогов, а значит, можно будет ещё больше вкладывать в благоустройство родного края, возводя новые дома и церкви, открывая картинные галереи и музеи, рестораны и гостиницы, устанавливая на холмах ветряные электрогенераторы и деревянные мельницы, и т.д. и т.п.
Но то ли мы абсолютно не любим свою родную землю, то ли у нас от вечной бедности поехала при виде больших денег «крыша», но, сколько налогов ни собери — всё будет разворовано, сколько ветряков ни установи — а цена за киловатт всё равно не уменьшится, сколько иностранных туристов не привезёт в Россию своих денег — жизнь народа от этого лучше не станет.
От всего этого в душе растут отчаяние и неверие, жизнь начинает казаться бессмысленной и однообразной, мой собственный труд — никому не нужным (а как признать, что он кому-то нужен, если мне за него давно ничего не платят?), мой родной народ — примитивным и грубым, а избранная, вроде бы, мною же самим власть — враждебной и продажной. И я с горечью предчувствую, что ещё одна-две такие поездки по Италии или Франции, и от моего патриотизма может не остаться даже самого слабенького следа. И в то же время я понимаю, что, не видев в первой половине своей жизни ничего, кроме шахтёрского Донбасса и учёбы в Москве, я лишил себя возможности сравнивать и выбирать те образцы бытия, в системе координат которых мне хотелось бы прожить свои остающиеся земные годы. При этом — не самому смыться туда, где всё устроено хорошо и красиво, где продумана каждая мелочь быта и все ходят довольные и сытые, а — попытаться перенести лучшее из того, что есть там, на нашу собственную российскую почву, сохранив при этом те социальные завоевания, которые всё-таки были в нашей стране до начала горбачёвско-ельцинской перестройки. Неужели же подобный вариант развития истории — утопия?.. От подобных мыслей у меня почти всегда начинают рождаться строки, отдающие привкусом эдакого неприкрытого экстремизма. Нравится это кому-нибудь или не нравится, но героем этих стихов является та самая Россия, в которой все мы сегодня живём, хотя её вид и оставляет желать много лучшего: «Не держава — а топь с пузырями! / Как тут сеять? Тут лишь — хоронить. / Сшей мне, дядя, пиджак с газырями, / чтобы было, где порох хранить. // Перестала быть детской игрою / наша тяга с врагом воевать. / Сшей мне, дядя, ремень с кобурою, / чтоб наганом карманы не рвать. // Я не трус, и со смертью знаком я. / (Столько всякого выпало мне!) / Но глядит в окна тьма беззаконья — / и мурашки бегут по спине. // Мне писать бы стихи о берёзах, / мне бы грёзы любовные петь. / Но я слёзы глотаю. И грозы / призываю над Русью греметь. // Чтобы рос мой внучонок счастливым, / не завидуя жизни иной — / пусть пройдёт очистительный ливень / над моею больною страной! // Пусть всю ночь разъярённой водою / в водостоках он будет рычать. / Сшей мне, дядя, картуз со звездою, / чтобы было, в чём утро встречать. // Пусть он смоет дворцы «новых русских», / потеснивших леса и поля. / Нам нужна сейчас — перезагрузка, / чтобы строить державу с нуля. // Ни к чему нам подачки. Мы сами / можем жить и себя защищать… / Сшей мне, дядя, багряное знамя, / чтобы миру — зарю возвещать!»
Хотя, если говорить честно, то я предпочёл бы, чтоб заря новой жизни научилась, в конце концов, восходить над Россией без помощи наганов…
4.
Первое впечатление от Флоренции было ужасным. После лучезарной и невесомой, точно связка разноцветных воздушных шаров, Венеции однотонный жёлто-коричневый город казался воплощением мрачности и уныния. С трудом пробравшись по необычайно узким да ещё и загромождённым всякими тележками, велосипедами и стоящими на тротуарах автомобилями улочкам, мы разыскали-таки на прячущейся между охристо-серыми громадами домов коротенькой via de Conti отель «Centrale», в котором брат заранее, ещё до выезда из Касселя, заказал для нас через Интернет номера. Главными критериями, которыми он руководствовался, выбирая для нас места предстоящих ночёвок, были, во-первых, приемлемая цена гостиничных номеров, и, во-вторых, наличие в отеле своего гаража или парковки, чтобы там можно было оставить на пару дней машину и спокойно уйти любоваться городскими видами. Наша «Центральная» устраивала его по обоим этим показателям — гостиничный служащий тут же, едва мы только вынули чемоданы из багажника, отогнал наш «Опель» в расположенный где-то неподалёку гараж, а мы взяли вещи и поднялись на лифте в ожидающие нас номера, возле дверей в которые были прикреплены не привычные для них цифровые номерки — скажем, № 122, 237 или 431, но имена знаменитых итальянских художников, репродукции картин которых украшали стены самих комнат. К примеру, возле двери в наш номер висела табличка с именем «Перуджино», а на стене внутри номера — репродукция его картины «Мария Магдалена». У входа в апартаменты брата и его супруги красовалась табличка с именем «Гоццоли», а внутри висела репродукция его картины, изображающей въезд короля.
Сама же гостиница, как мы выяснили, выйдя прогуляться после того, как занесли свои вещи в номера, оказалась в самом центре Флоренции, буквально в пяти минутах ходьбы от знаменитого собора Санта Мария дель Фьоре (Святая Мария с цветком), уникальной колокольни Джотто и составляющего с ними (несмотря на более раннюю дату постройки) единую архитектурно-цветовую гамму Баптистерия.
Описывать комплекс Санта Марии дель Фьоре ничуть не легче, чем облик оставленной нами Венеции, хотя между ними нет абсолютно ничего общего. Знаменитый флорентийский собор одновременно и подавляет душу своими тяжестью и помпезностью, и в то же время возносит её своей витиеватой резной ажурностью, которая делает его похожим на выточенную из слоновой кости игрушку или огромный торт, украшенный кремовым узором. По своим размерам этот собор занимает четвёртое место в мире, его длина составляет 153 м, ширина — 90 м, высота прямоугольной башни-колокольни — 84 м. Собор представляет собой богатейшее собрание произведений искусства и имеет свой музей, в котором хранятся статуи и скульптуры таких авторов как Бандини (бюст Козимо I), Арнольфо ди Камбии (Бонифаций VIII, благословляющий; Мадонна с младенцем и Мадонна Рождества), Нанни ди Банко (Святой Лука), Нанни ди Бартоло (скульптуры Авраама и Исаака), а также произведения Андреа Пизано, Альберто Арнольди, Микелоццо, Верроккьо, Антонио дель Поллайоло, Бернардо Ченнини, Якопо дела Кверча, Микеланджело, Донателло и других итальянских знаменитостей.
За экскурсии по Флоренции отвечала Марина (кстати, в итальянском варианте написания имени города нет никакой буквы «л» и оно пишется как Firenze — Фиренция), поэтому я здесь смог расслабиться и не думать о том, куда вести компанию и о чём им рассказывать. Марина в выборе объектов для осмотра пошла примерно по тому же пути, что и я, избрав для первой экскурсии не просто какой-нибудь музей живописи, а Дворец Питти, в котором располагаются Галерея старинных итальянских костюмов, Музей карет, Музей серебра, Палатинская галерея (произведения из личной коллекции Медичи) и Музей современного искусства, а снаружи дворец окружают Сады Боболи, с расположенными в них живописными гротами, фонтанами, амфитеатрами, статуями и аллеями. В основе появления Дворца Питти лежит история соперничества двух самых влиятельных флорентийских семей — Питти и Медичи. Его строительство было начато 1458 году архитектором Лука Фанчелли по проекту Брунеллески, возведением этого дворца семейство Питти хотело «утереть нос» семейству Медичи, однако гонор оказался неоправданным и сил на завершение строительства у Питти не хватило. Незаконченный проект выкупили представители того самого рода Медичи, с которым соперничали Питти, и в XVII веке строительство дворца было окончательно завершено пристройкой двух боковых крыльев.
Глядя на это мрачноватое здание, больше напоминающее собой какой-нибудь итальянский КГБ, нежели храм искусства, я записал в блокнот несколько прозвучавших во мне поэтических строчек, запечатлевших в себе моё тогдашнее впечатление: «Солнце в небе раскалилось добела. / Над Флоренцией звенят колокола. / Замок Питти весь нахмурен и угрюм — / не додумал за столетья своих дум. // Он скопил такие ценности в груди! / Как узнать, что с ними будет впереди? / Сохнут с горя листья Сада Боболи. / Хоть и каменное сердце, — а болит…»
Сегодня в залах Дворца Питти можно увидеть работы Боттичелли, Тициана, Рафаэля, Рубенса, Тинторетто, Веронезе, Ван Дейка, Мурильо, Перуджино, Фра Бартоломео, Веласкеса и других художников, а также уникальные изделия и украшения из серебра, коллекции севрского и китайского фарфора, гобелены и вазы, собрания камей, изделий из лазурита, аметиста, нефрита, мрамора и другие предметы искусства. В Садах Боболи растут кипарисы, лавры, сосны и другие деревья, под сенью которых таятся оригинальные архитектурные сооружения и скульптурные памятники.
Знакомство с галереями Дворца Питти и аллеями Садов Боболи заняло у нас всю первую половину дня, но мы покинули их довольными. Правда, за это время мы успели проголодаться, поэтому вслед за утолением своего культурного голода мы решили утолить голод физический, для чего свернули на расположенные рядом с Дворцом Питти торговые ряды и накупили там всяких фруктов — бананов, яблок, слив, персиков и чего-то ещё. Это было намного дешевле, чем заходить сейчас в какое-нибудь кафе и есть там пиццу или макароны, да и ходить по городу с животом, набитым спагетти, было гораздо тяжелее, чем со съеденным яблоком или бананом. Хотя в конце дня мы всё-таки позволяли себе (а точнее — брату и его жене) потратиться на какую-нибудь более основательную еду. Алинка всё время рвалась здесь к самому, по её уверениям, лучшему в мире итальянскому мороженному, а мы с Мариной никак не могли насытиться морепродуктами, с которыми здесь можно было заказать и пиццу, и макароны. Последнее время мы и в Москве предпочитали тратить деньги не на колбасные изделия, а на икру, кальмаров или рыбу, которые были едва ли не последними из продающихся на столичных рынках продуктов натурального происхождения, к тому же, не превышающими по цене ту же самую колбасу. Хотя — с икрой мы один раз тоже накололись, обнаружив в раскрытой дома баночке необычайно крупные (миллиметров по 5-7 в диаметре) оранжевые шарики, покрытые какой-то странной оболочкой, словно бы каждая икринка была завёрнута в тончайшую бумагу (как яблоки, которые когда-то аккуратно заматывала в газету бабушка, укладывая их в ящики для зимнего хранения). И эти странные, показавшиеся мне похожими на уменьшенные шарики для пинг-понга икринки-мутанты были уложены в банке какой-то необычайно аккуратной спиралью, сразу же наводящей на мысль о некоем станке-автомате, из горловины которого они были выжаты. Слава Богу, магазин, в котором была куплена эта псевдо-икра, находился в пятидесяти метрах от нашего дома, и Марина тут же отнесла банку обратно, где её без малейших претензий приняли назад, тут же возвратив ей деньги. Выходит, продавцы прекрасно знали, что именно они продают на самом деле?..
Ну, а колбасу и всякие там окорока, шейки, карбонаты и прочее я последние полтора-два года вообще не покупаю. Не знаю, как другие, а я ещё не успел забыть, каким бывает в природе настоящее мясо, и хорошо помню, что оно состоит из волокон и тканей, а не из однородной искусственной массы, в которой невооружённым взглядом виден некий застывший порошковый раствор, обильно сдобренный вкусовыми приправами и ароматизаторами. Лучше уж купить себе на обед курицу (хотя сегодня и они стали похожими на вылепленные из какой-то мясной пены муляжи) или рыбу, которую, кажется, пока ещё действительно ловят в морях такой, какая она там водится. (Если, конечно, покупать её целиком, чтобы можно было видеть, что это и в самом деле рыба, а не брать вместо неё замороженные белые брикеты, которые при жарке ведут себя, точно пластилин на солнце, превращаясь в некое полужидкое, расползающееся под вилкой желе.) Поэтому мы предпочитаем заходить после работы на наш рынок возле метро «Пражская» и покупать там горбушу или сёмгу холодного копчения, которая, как я уже сказал, нисколько не превосходит взлетевшую ныне в цене колбасу, но зато, как и положено настоящей рыбе, состоит из костей, чешуи и вкусной красноватой плоти.
Здесь же, в Италии, мы с удовольствием поглощали жаренных в масле осьминогов, креветок, мидий и множество других разнокалиберных моллюсков, с которыми тут готовились пицца или макароны (по-итальянски — «паста»). Мало того, что это было необычайно вкусно, это было ещё и настолько питательно, что, съев на обед пасту с морепродуктами, я не всегда даже успевал после этого нагулять до вечера соответствующий аппетит, хотя исхаживал за день такие расстояния, которых не прохожу в Москве и за целые недели. Я исходил в эти дни Флоренцию от края и до края, заглянув почти в каждую из её церквей и пройдя по каждой из её щелеподобных улочек. Об этом у меня тоже написалось несколько рифмованных строчек, которые я привожу здесь в качестве поэтической иллюстрации к сказанному: «Сжигая лишнюю потенцию / (чтоб был хотя б какой-то прок), / я всю Флоренцию-Фиренцию / прошёл и вдоль, и поперёк. // Чтобы, испив чужой экзотики, / в грядущем — жёстком, как тиски, — / воспоминаний сладких зонтики / укрыли душу от тоски».
Показавшаяся в день нашего прибытия в неё страшно однообразной и унылой, Флоренция как-то очень быстро вошла мне в душу, и я ходил и ходил по ней, точно заведенный заяц, демонстрирующий в телевизионной рекламе неиссякаемость батареек «Durasel». Несмотря на свою монотонную охристо-коричневатую тональность, Флоренция оказалась удивительным городом, хотя и отличающимся от Венеции, но на каждом шагу дарящим встречи с историей и искусством. Меня покорили своей красотой и уникальностью архитектура её площади Республики; монументально-тяжёлый куб дворца Палаццо Веккио на площади Синьории, рядом с которым располагаются арочная галерея Лоджия Дей Ланци и Фонтан Нептун; церковь Санта Кроче, в которой когда-то был упокоен великий Микеланджело; необыкновенные по архитектуре и оформлению церкви Сантиссима Аннунциата и Санта Мария Новелла; вид озарённой закатными лучами реки Арно, разделяющей город на две неравные половины; мост Понте Веккио с расположенной на нём чередой ювелирных магазинов и тянущимся над ними Коридором Вазари, по которому великий герцог тосканский Козимо I Медичи проходил из Палаццо Веккио во Дворец Питти... Город буквально наполнен уникальными памятниками, среди которых такие, как капелла и палаццо Медичи, галерея Уффици, Дворец Барджелло, церковь Орсанмикеле, пьяцале Микеланджело и множество других.