ВНУТРЕННИЙ ЧЕЛОВЕК
Реплика на статью
Бориса Бурмистрова
«Поиски духовного родства»
Эта статья, особенно в той части, где речь идет о чистоте языка, напомнила мне один давний спор. Спор был между архаистами (последователями лингвистической теории А. С. Шишкова) и новаторами (последователями Н. М. Карамзина), в котором так или иначе приняли участие почти все поэты золотого века русской поэзии.
Дело было в самом начале XIX века. Александр Шишков, адмирал и лингвист-любитель, ратовал за ограждение русского языка от «тлетворного влияния Запада», и прежде всего Франции. Влияние это оказывал Николай Карамзин, который использовал французские слова и выражения в буквальном переводе на русском. Шишков считал, что в старославянском и церковнославянском языках сохраняется глубинное значение слова. Например, в слове «вельможа» мы слышим и «великость», и «возможность». То есть суть слова. Пренебрегать подобной глубиной – глупо, и тут с Шишковым не поспоришь. Однако оппоненты адмирала доказывали, что брать один только церковнославянский или старославянский за образец для современного литературного языка тоже невозможно, ведь в основе этого языка тоже часто встречаются кальки, только не с французского, а с греческого. И смысл их также далек от обывателя, который знать не знает, что «литургия» – это буквально «общее дело». А повседневный язык и вообще наполовину состоит из «тюркизмов». Выходило, что никакой основы, «праязыка», за чистоту которого следует бороться, не существует. Что язык – это сложное напластование, бесконечный палимпсест, причем в постоянном историческом развитии. В нем есть место и архаизмам Шишкова, и калькам с французского, которые насаждал Карамзин, чтобы дополнить и усложнить язык своего времени. Кальки с французского расширяли его выразительные возможности, особенно в области душевных переживаний (или «движений сердца»). То есть в области сложного, и тонкого, и хрупкого внутреннего мира частного человека... который до Карамзина еще и никак не отражался в литературе. А Карамзин с помощью французского вознамерился, видите ли, дать этому человеку, этому миру сложных душевных, сердечных, чувственных переживаний – голос.
История показала, что теория Шишкова, хотя и любопытная, оказалась ложной, – и Пушкин, и Толстой, и Чехов, и все мы сегодня говорим на языке победившего Карамзина. А теперь спросим себя, не было ли в шишковском архаизме, в его страстном нежелании дать голос внутреннему человеку каких-то иных мотивов кроме лингвистических? <...> Александр Семенович боролся с Карамзиным со всей непримиримостью человека, отстаивавшего свои собственные и далеко не литературные интересы. Хотя мог до конца и не сознавать этого. Но мы-то из истории знаем, что почти за каждым «пасквилем» стоит шкурный интерес: продвижение по службе, например, да и просто – освободить от человека соседнюю комнату в коммуналке и въехать в нее.
...В поэзии невозможно сразу взять – и начать писать на простом, чистом и ясном языке, а тем более по административному указанию. К этому долгим путем приходили только великие поэты (вспомните ранние и поздние стихи Пастернака). Поэзия, особенно молодых авторов, начинающих, – отражает не простоту, а сложность «внутреннего» человека. Его противоречивость. Ведь это и есть индивидуальность. Отражением этой противоречивости и неоднозначности, индивидуальности и занимается в своих проектах Наталья Ибрагимова: и в театральном, и в журнальном. Ведь никто из нас, согласимся, не знает, из какой сложности появится потом «простой» Тарковский, правда же? Именно за эту сложность ратовал Карамзин – и она победила. Именно эту сложность отрицал Шишков – и он проиграл.
Но, как видим, не окончательно.
Глеб Шульпяков,
г. Москва
Реплика на статью
Бориса Бурмистрова
«Поиски духовного родства»
Эта статья, особенно в той части, где речь идет о чистоте языка, напомнила мне один давний спор. Спор был между архаистами (последователями лингвистической теории А. С. Шишкова) и новаторами (последователями Н. М. Карамзина), в котором так или иначе приняли участие почти все поэты золотого века русской поэзии.
Дело было в самом начале XIX века. Александр Шишков, адмирал и лингвист-любитель, ратовал за ограждение русского языка от «тлетворного влияния Запада», и прежде всего Франции. Влияние это оказывал Николай Карамзин, который использовал французские слова и выражения в буквальном переводе на русском. Шишков считал, что в старославянском и церковнославянском языках сохраняется глубинное значение слова. Например, в слове «вельможа» мы слышим и «великость», и «возможность». То есть суть слова. Пренебрегать подобной глубиной – глупо, и тут с Шишковым не поспоришь. Однако оппоненты адмирала доказывали, что брать один только церковнославянский или старославянский за образец для современного литературного языка тоже невозможно, ведь в основе этого языка тоже часто встречаются кальки, только не с французского, а с греческого. И смысл их также далек от обывателя, который знать не знает, что «литургия» – это буквально «общее дело». А повседневный язык и вообще наполовину состоит из «тюркизмов». Выходило, что никакой основы, «праязыка», за чистоту которого следует бороться, не существует. Что язык – это сложное напластование, бесконечный палимпсест, причем в постоянном историческом развитии. В нем есть место и архаизмам Шишкова, и калькам с французского, которые насаждал Карамзин, чтобы дополнить и усложнить язык своего времени. Кальки с французского расширяли его выразительные возможности, особенно в области душевных переживаний (или «движений сердца»). То есть в области сложного, и тонкого, и хрупкого внутреннего мира частного человека... который до Карамзина еще и никак не отражался в литературе. А Карамзин с помощью французского вознамерился, видите ли, дать этому человеку, этому миру сложных душевных, сердечных, чувственных переживаний – голос.
История показала, что теория Шишкова, хотя и любопытная, оказалась ложной, – и Пушкин, и Толстой, и Чехов, и все мы сегодня говорим на языке победившего Карамзина. А теперь спросим себя, не было ли в шишковском архаизме, в его страстном нежелании дать голос внутреннему человеку каких-то иных мотивов кроме лингвистических? <...> Александр Семенович боролся с Карамзиным со всей непримиримостью человека, отстаивавшего свои собственные и далеко не литературные интересы. Хотя мог до конца и не сознавать этого. Но мы-то из истории знаем, что почти за каждым «пасквилем» стоит шкурный интерес: продвижение по службе, например, да и просто – освободить от человека соседнюю комнату в коммуналке и въехать в нее.
...В поэзии невозможно сразу взять – и начать писать на простом, чистом и ясном языке, а тем более по административному указанию. К этому долгим путем приходили только великие поэты (вспомните ранние и поздние стихи Пастернака). Поэзия, особенно молодых авторов, начинающих, – отражает не простоту, а сложность «внутреннего» человека. Его противоречивость. Ведь это и есть индивидуальность. Отражением этой противоречивости и неоднозначности, индивидуальности и занимается в своих проектах Наталья Ибрагимова: и в театральном, и в журнальном. Ведь никто из нас, согласимся, не знает, из какой сложности появится потом «простой» Тарковский, правда же? Именно за эту сложность ратовал Карамзин – и она победила. Именно эту сложность отрицал Шишков – и он проиграл.
Но, как видим, не окончательно.
Глеб Шульпяков,
г. Москва
