Мое военное детство прошло как бы между двумя стихотворными строками: из довоенной песни - «От тайги до британских морей Красная Армия всех сильней» и из фашистской листовки - «Волгу увидел немецкий боец – власти большевистской близок конец». Уверенность в могуществе нашего государства, воспитанная советской пропагандой, пошатнулась с болью по сердцу в первые же месяцы войны под очевидным фактом военного превосходства немцев, и надолго поселилась в душе тревога, боязнь окончательной победы фашистов. Обусловлено это состояние было тем, что на протяжении четырех лет - два года в оккупации и два года в Германии - мы находились в полной информационной блокаде. Никаких вестей о родных и близких, призванных в армию. Где проходит линия фронта? Наша местность лесостепная, для партизанских действий непригодна, поэтому советские листовки до нас доходили редко. Только поведение немцев подсказывало нам о положении на фронтах. Бравада и спесь оккупантов начала войны сменилась на очевидную досаду и злость зимой 1941-42 годов, когда они потерпели поражение под Москвой. В феврале 1943 года над командным пунктом воинской части был приспущен траурный флаг со свастикой, так мы узнали о Сталинграде. В Берлине в конце войны (об этом ниже) многие немцы вдруг стали как бы добрее и начали проявлять интерес к России, расспрашивали о колхозах, о Сибири (о которой я и сам-то ничего не знал).
О начале войны мы узнали в первый же день, 22 июня. Очевидно, пришла телефонограмма на почту или в сельский совет. Помню реакцию жителей деревни на это известие. Мужики посуровели, а женщины стали по-бабьи голосить. Молодежь, как мой брат Николай и его сверстники, восприняли это известие с уверенностью в нашей скорой победе и спешили попасть в армию, чтобы успеть повоевать. Я, конечно, тоже жил патриотическими чувствами молодежи. В нашей деревеньке не было ни электричества, ни радио, но почему-то я знал много песен. Не имея слуха, я не пел, а орал, перевирая мотив, уже тогда знаменитую «Катюшу», «Трех танкистов», «Тачанку». Что «Наша поступь тверда, и врагу никогда не гулять по республикам нашим» (песня из кинофильма «Трактористы»), мы нисколько не сомневались. Но с фронта приходили все более удручающие сведения. В августе бомбили город Орел, из нашей деревни Ново-Поветкино было видно, как горят элеватор и завод «Текмаш». И все-таки в конце сентября я пошел поступать в пятый класс Гавриловской семилетней школы в селе Рыково, в двух-трех километрах от нашего села. Занятия в школе так и не начались из-за быстрого приближения фронта. В сентябре отец, председатель колхоза, занимался эвакуацией скота в тыл. Но вскоре он и наши мужики вернулись без скота - немцы уже перерезали дороги. В конце сентября в селе появилась воинская часть с зенитными орудиями. Их установили в нашем саду для стрельбы по танкам прямой наводкой, так как с этой позиции хорошо просматривался участок шоссе, по которому ожидалось танковое движение. По сектору обстрела вырубили часть яблонь, тополя. В саду вырыли блиндаж. Несколько дней мы жили в своей избе вместе с красноармейцами. Запомнилось, как младший командир обучал солдата-узбека (или туркмена) обращению с оружием. А тот по-русски еле понимает. Затем нас выселили в соседнее село Собакино. Вездесущие мальчишки раздобыли бутылку с зажигательной смесью (тот самый «коктейль Молотова») и подожгли мокнувшие в яме снопы конопли (чтобы получилось пеньковое волокно, стебли конопли вымачивали в воде). А жидкость эта хорошо горит и на воде. Хозяйка снопов сильно ругалась. И однажды мы увидели, что по шоссе непрерывным потоком двигается чужая техника. Наша часть ушла без боя, оставив орудия, тягачи, боеприпасы. Боязно, но надо возвращаться домой со своей коровой и овцами. Во дворе бело от пуха и перьев. В доме погром, на полу разорванная пополам фотография Молотова (были такие глянцевые открытки членов Политбюро). В избе нас встречает переодетый в нашу гражданскую одежду немолодой красноармеец. Он рассказал, что встретил немцев под видом хозяина, что немцы осмотрели избу, ничего не взяли (только портрет Молотова разорвали), постреляли кур. Началась наша почти двухлетняя жизнь в оккупации. Несколько дней продолжали ехать на машинах и мотоциклах немецкие войска в какой-то полусотне метров от домов. Перед домом остановился мотоциклист, высокий, рыжий, в прорезиненном плаще. Это был фельдфебель (мы, мальчишки, довольно быстро разобрались в воинских званиях немецкой армии, типах машин из всех стран Европы). Он по-хозяйски расположился в избе за столом и скомандовал: «Матка! Яйко, млеко, фойер» и показал, как зажигают спички. Мать на загнетке русской печи стала варить яйца и кипятить молоко. А немец громко рассуждал, перемежая немецкие, польские и русские слова, что через три недели «Mоскау капут унд криг капут» (Москва падет и война закончится). Обедая, он достал свой кусок сыра, и я впервые в жизни ощутил удивительный запах этого неведомого в деревне продукта. Так и запечатлелся в памяти этот первый в моей жизни немец с его чужой речью, формой и запахом сыра. Осенью 1941 года немецкие солдаты редко заходили в наши избы. Они спешили на север, на Москву. А навстречу им под немногочисленным конвоем тянулись километровые колонны наших военнопленных. Осень холодная, а они в одних гимнастерках без ремней, в ботинках с обмотками, многие ранены, в бинтах. Мы бросали им хлеб, картошку. Конвоиры не очень этому препятствовали. Ночевать пленных разместили на колхозном току. Они зарылись в стога еще не обмолоченной ржи, наверняка ели там зерна. Охрана по периметру тока всю ночь жгла костры. Утром пленных погнали дальше, в Орел. Некоторые пытались остаться в стогу, в надежде, что их не хватятся. Но овчарки охраны легко чуяли спрятавшихся. Выстрелами в воздух конвоиры выгнали их из укрытия. И все же ночью несколько пленных убежали. Один из них скрылся у нас на чердаке и очень напугал мать. Когда она утром пришла доить корову, он попросил дать одежду. Переоделся в гражданское и ушел. Жалкий вид наших пленных на фоне мощи немецкой армии разрушал иллюзию непобедимости Красной Армии. Затем я много раз был свидетелем нашего бессилия, особенно наблюдая воздушные бои. Не раз на моих глазах немцы сбивали наши самолеты. Летчики выбрасывались на парашютах и пытались по ветру дотянуть до линии фронта. Вражеские пилоты расстреливали их в воздухе. К месту приземления мчались солдаты на мотоциклах. Уже после войны возле поселка Тургеневский (за Госконюшней) был обнаружен наш штурмовик. Он врезался в болото. Всех трех членов экипажа по документам опознали. На месте гибели поставили обелиск. Мы жили под оккупантами в вечном страхе. Боялись не только за жизнь. Слава Богу, мы избежали массовых карательных экспедиций, даже коммунисты уцелели. Так, Афоничев Павел Васильевич, бывший председатель сельпо, по прозвищу «Жирный» из-за его невероятной худобы, благополучно пережил оккупацию; Колесникова Наталья Никитична, начальник нашей почты, Рыжикова Анастасия Михайловна тоже остались живы и невредимы. Доносчиков не нашлось. Мы больше боялись за имущество, продукты, скот. Когда появлялась колонна немцев, особенно обоз с возницами из наших «вольнонаемных» военнопленных, то старались подальше спрятать поросят, дав им корма, чтобы не визжали. Если палили соломой заколотую свинью, то боялись, что по запаху паленой щетины обнаружат мясо. Зерно прятали в ямах на огороде. Зима 1941-42 года выдалась суровой, и легко одетые вояки, оконфузившиеся с блицкригом, порой снимали с жителей деревни валенки или, заскочив в избу, хватали овчинные шубы. Однажды немец открыл стрельбу по курам во дворе. Собака бросилась на него. Тот в упор расстрелял пса. В какой же ярости я готов был броситься на этого немца! Ведь он убил мое любимое живое существо. Мы боялись за девчонок. Когда пьяные вражины стали приставать к девушкам, мой дед, Уланов Иван Иофанович, участник русско-японской войны 1904 года, заступился за них. Немцы погнались за ним, но он успел заскочить в избу, обрезать ножницами бороду и залезть на русскую печь. Немцы его не узнали. А могло быть и хуже. В другом случае к моей сестре Нине тоже пристал молодой солдафон. Она его так толкнула, что он вылетел через порог в сени. Мать испугалась, покрутила пальцем у виска, показывая на Нину. Мол, она дурочка. Но немец сказал: «Гут, паненка!». Наша бабушка немцев не боялась и всегда вступала с ними в пререкания. Как-то зимой они ночевали у нас. Молодой солдат, не найдя туалета (а туалетов у нас в деревне до войны ни у кого не было), устроился справлять нужду в нежилой части дома. Бабушка его выследила и погнала оттуда. Солдат что-то виновато лопотал, видимо, извинялся, а его товарищи радостно хохотали. С туалетом связано еще одно воспоминание. Со свойственной немцам аккуратностью, останавливаясь на постой даже на недолгий срок, они устраивали отхожее место. Не туалет, а именно место. Летом рыли ровик, к двум рядом растущим деревьям прибивали перекладину, и место готово. Нужду справляли открыто на виду у скота… женщин и детей. Несколько лет назад я увидел в газете «Комсомольская правда» фотоснимок военного времени, на котором голые немецкие солдаты с ремнями на шее сидят рядком на перекладине. Для меня этот факт стал ещё одним из символом фашизма. Полное пренебрежение к чужим, неарийцам. Перед нами, русскими, как перед скотом, можно справлять естественные потребности. Мы боялись трудовой мобилизации. Летом 1942 года немцы строили узкоколейную железную дорогу от станции Отрада к линии фронта. Дорога проходила по полям параллельно шоссе. В пос. Жиляевском она пересекала шоссе и проходила по усадьбам Кромина и Никишиных, уходя к деревне Фандеево и дальше в сторону Болхова. В логу напротив Гордеевых была станция. Население близлежащих деревень гоняли рыть канавы, насыпать полотно узкоколейки. Молодых ребят забирали на передовые позиции строить укрепления. Иван Пронин, Леша Карпухин рассказывали, что они работали так близко от наших, что слышали песни, которые пели бойцы в окопах. А убежать никто к своим не смог. Весной я отводил от избы талую воду, работая немецкой лопатой. Вдруг недалеко показался немец, который, наверное, отвечал за состояние дороги. Позвал меня. Хотел, похоже, заставить меня работать на дороге. Я испугался и попытался спрятать лопату. Все же немецкая, украдена! Бросился бежать. Немец за мной, что-то кричит мне. Я бегу за дом, в огород, в поле. Попадаю в жирную грязь, галоши соскакивают с ног. Оглядываюсь, и мне кажется, что немец достает пистолет. Тогда я впервые испытал настоящий страх смерти. Но слышу крик. Оказывается, бабушка огрела немца граблями, да так, что черенок сломался. И что бы сделалось с бабушкой и домом, если бы не подвернулся наш сельский полицай – Васин Андрей Иванович! Он сцепился с немцем, и они пошли в комендатуру разбираться. Смерть ходила всегда рядом с нами. Для нас, мальчишек, огромный интерес представляли оставленные нашими войсками боеприпасы. Мы их взрывали. Стаскивали в заброшенный окоп или овражек гранаты, патроны, снаряды, насыпали дорожку из пороха (если не находилось бикфордова шнура), прятались в укрытие и с замиранием сердца ждали взрыва. Часто такие забавы кончались трагически. Уже осенью 1941 года погибли при попытке разобрать зенитные снаряды, чтобы добыть их них порох, братья Рыжиковы – Толя и Витя. Мой ровесник Леша Рыжиков потерял руку. Потом он, Алексей Федорович Рыжиков, стал учителем, много лет работал директором средней школы в районном центре Змиевка. При подобных же взрывных обстоятельствах погибли два моих двоюродных брата. Погибнуть можно было запросто. Однажды на немецкую часть налетели наши штурмовики. Я спрятался в канаву недалеко от дома. Пока самолет делал разворот, я выскочил из своего укрытия и побежал ближе к дому, где у нас был вырыт окоп. И в то место, откуда я только что выбежал, попала бомба. Немцев случалось видеть разных. В декабре 1941-го немецкий легковой автомобиль застрял в сугробе напротив нашего дома. «Оберст» ( полковник) с водителем расположились в нашей избе ночевать. Офицеру очень хотелось поговорить с моим отцом, в котором он видел типичного русского мужика. Нина, немного знавшая немецкий, с грехом пополам переводила. И вот, когда незваный гость начал рассуждать на привычную тему, что скоро Москва будет взята, мой весьма начитанный отец (имевший всего лишь церковно-приходское образование в объеме четырех классов) ответил, что за всю историю немцы никогда Москву не брали, зато русские Берлин захватывали. Он имел в виду взятие Берлина в 1761 году во время Семилетней войны. Немец никак не ожидал услышать такое от простого мужика и начал кричать, что он комиссар, а не крестьянин. В конце концов оберст как-то успокоился. Осенью у нас на постое оказался пожилой немец. Он занимался прессованием соломы и сена на станции узкоколейки. Тюки эти грузили в поезд и отправляли на фронт. Немец происходил, видно, из бауэров. Его очень удивляла величина нашей картошки, и он даже отправил посылку домой с огромной картофелиной. Свой военный паек он отдавал матери и питался с нами, ел наши щи, картошку, овощи с огорода. А мне очень уж был в диковинку немецкий гороховый суп с тушенкой, картофельные кнедлики и другие деликатесы немецкой кухни. Свою винтовку этот немец оставлял у нашей печки, где стояли ухваты, кочерга. Нередко я с печки наблюдал, как едят наши постояльцы свои бутерброды со смальцем, ветчиной, сыром. Запомнились рыбные консервы (сардины марокканские, как потом прочитал на банках). Почти всегда кто-то из солдат играл на губной гармошке. В одно утро я незаметно прикрыл на кухонном столе губную гармошку. Немцы и оставили ее. Я потом долго пиликал на ней, пока она не сгорела при пожаре. Когда немецкую часть отводили с фронта на кратковременный отдых, то часть села Полозовские дворы выселяли к нам в Ново-Поветкино. В своих домах оставался скот, поэтому хозяева ходили ухаживать за ним, доить коров. А еще в обязанность хозяев входило отопление изб. Причем немцы требовали, чтобы пол был теплым. Спали-то они на полу, на соломе. У нас жила семья Пронина Ивана Кузьмича. Сыновья его, пронырливые и вороватые, стащили у немцев, живших в их доме (там размещалась походная кухня) ящик с лимонами. Я думал, что это яблоки. Попробовал, а они такие кислые! Не понравились. Да и никто у нас этих диковинных фруктов не пробовал. Мать приспособила лимоны добавлять в самогон. Не помню, чтобы у нас в семье гнали самогон. Наверное, где-то доставали это зелье. Ведь во все времена бутылка водки (самогона) в деревне была основной валютой, расчетным средством при любой сделке. Лето 1942 года запомнилось относительным затишьем. Солдат, обитавший в нашем доме, служил как бы защитой от посягательств со стороны других немцев. Главная забота - пропитание. Мы рассчитывали на свой урожай. Пахали землю, сеяли яровые, сажали картошку и все огородные овощи. Мы оставили у себя брошенного немцами из-за чесотки гнедого меринка. Я его усердно лечил и работал на нем в поле, пас его и других лошадей в ночном вместе с другими мальчишками. В один из ночных налетов наших У-2 («кукурузников») меринок погиб. Зима 1942-43 года. Немцы злые. С фронта в тыл на отдых едут в санях (снега много, заносы, сугробы, немецкая техника не проходит) обмороженные и вшивые. Видел сам, как солдаты жгли на пламени свечи вшей в швах нижнего белья, приговаривая: «Партизанен, партизанен!». (Их опыт мне пригодился, когда мы бедствовали в землянке дяди Антона зимой 1945-46 гг. Только жгли мы своих вшей на горящей лучине, приговаривая: «Вот вам, фрицы!») В феврале 1943 года наши сбросили с самолетов листовки. Мы бегали полями по пояс в снегу и собирали их под страхом, что нас могут за это расстрелять. Так мы узнали о победе наших войск в Сталинграде, о пленении армии Паулюса, увидели фото немецких солдат, стоящих с котелками в очереди у полевой кухни. Листовки призывали немецких солдат сдаваться в плен. Так вот почему они приспустили флаги!
Наступила весна 1943 года. Мы слышали гул недалекого фронта, артиллерийскую канонаду, видели сполохи залпов «катюш». В сторону фронта двигались части вермахта. «Тигры», самоходные орудия «Фердинанд», окрашенные в песочный цвет (переброшены из Африки). Названия эти теперь широко известны. Тогда я не разбирался в них, но то, что это новые типы вооружения, знал точно. Низко летели самолеты с черными крестами, не менее полусотни в каждой группе. Отбомбившись, они возвращались обратно, и мы радовались, что их армада уменьшилась. Мы ждали освобождения. Но в июле немцы выселили нас в соседнее село Михайловское. Со скотом и немногим скарбом, оставшимся от сгоревшего дома, мы поселились у Серегиных. (Наш дом сгорел 7 или 8 мая 1943 года. Машину с радиопередатчиком немцы замаскировали под деревьями сада впритык к скотному двору. Что-то у них загорелось, а погода сухая, вспыхнула солома, заполыхал весь дом…) Через короткое время нас погнали на запад через Моховицу, Маслово, Большое Сотниково на Нарышкино. Здесь я видел, как немцы разрушают железнодорожное полотно. По железной дороге едет жуткая машина с крюком, оставляя после себя вывороченные шпалы и скрученные рельсы. Немцы разбрасывали листовки с приказом двигаться только на запад. Все, двигающиеся на восток, будут расстреляны. И все же многим удалось затаиться в оврагах и дождаться прихода наших. Так было с семьей дяди Антона и большинства моих односельчан. Нас гнали не немцы, а, как теперь говорят, лица кавказской национальности. Нам не разрешали варить пищу, жечь костры на ночных привалах, так как в брянских лесах, которыми мы продвигались, действовали партизаны. Наш «табор» насчитывал человек триста. Кто шел пешком, кто ехал на телегах, как наша семья. В это время завершилась грандиозная битва на Курской дуге, о чем мы тогда еще не знали. В конце июля нас привели на станцию Красный Рог. Я в то время уже слышал, что это село связано с именем А.К. Толстого и что здесь он похоронен. Я видел семейный склеп Толстых. Мой отец рассказывал мне об Алексее Константиновиче. На этой станции нас рассортировали. Более мобильные и работоспособные семейства отправили в Германию, а многодетных – в Прибалтику. В нашей семье все были взрослые (мне уже 14 лет), мать и бабушка внешне выглядели крепкими. И нашу семью вместе с семьей Толкачева Ивана Григорьевича из пос. Никольского, Васина Андрея Егоровича из пос. Михайловский, Комаровых и Петуховых из деревни Рыково определили в Германию. Семья Пронина Ивана Кузьмича из-за того, что его жена была ранена в бедро осколком при бомбежке нашей авиацией немецкой части, размещенной в деревне, попала в Латвию.