Автор: Лада Одинцова
Читая Евангелие, споткнулась я на той мысли Иисуса Христа, в которой Богочеловек провозгласил тезис о том, что домочадцы могут являться врагами и о том, что Христос признает только лишь родство по духу, а не кровное. Было мне 20 лет, когда в общежитии Литературного института, крадучись, я впервые тайно читала запрещенную для граждан СССР книгу об Иисусе Христе. Я пережила такое потрясение от судьбы Иисуса, что нуждалась в обсуждении Христовой истории, но побеседовать на религиозную тему было практически не с кем. Книгу дала мне аспирантка Галина Егоренкова, защищавшая диссертацию о творчестве Достоевского, а ей подарил это зарубежное издание профессор Кирпотин.
Никому, кроме меня, аспирантка не дерзала доверить чтение Священной книги потому, что с ее стороны это была религиозная агитация и пропаганда, - уголовно наказуемое преступление.
В столовой на улице Шота Руставели, однако, я наткнулась на своего сверстника – поэта из города Ростова Ярославского – парня долговязого, доброго, с таким густым, колокольным басом, что было впору ему петь, а он в поэты подался. До стипендии оставалось нам еще дней эдак 10, и это было мучительное голодное время, поскольку нашей нищей стипендии никогда не хватало больше, чем на две недели. Гаврилов сидел у окна перед тарелкой с четвертинкой хлеба и тремя стаканами купленного здесь компота. Саша отщипывал хлебные кусочки и как-то неохотно, со скукой в лице клал в рот, запивая компотом. Вокруг раздавались ароматы супов и котлет, но до этого блаженства было нам еще очень долго. Я купила себе пару стаканов компота и пару кусочков хлеба, подсела к одиноко сидевшему у окна Александру Гаврилову – он обрадовался и поинтересовался своим басовитым голосом:
- Ну, что курсовую работу написала?
- Нет, - покачала я головой. Меня так и распирало поделиться впечатлениями от Евангелия, но Галина взяла с меня честное слово о том, что я буду молчать о ее уголовно наказуемом поступке, и я едва сдерживалась:
- Успею! А ты написал?
- Нет, - ответил собеседник. – Тут пришел ко мне в комнату Сашка Сизов со стихами Василия Федорова и как начал обчитывать! Одно четверостишие прямо-таки врезалось в память, отвязаться не могу:
«Милый друг, хочу сказать,
Чтобы знал ты наперед:
Надо
радость
нам искать!
А печаль – сама найдет».
Сильно сказано! Как ты думаешь, Ландыш?
Рубцов, Сизов и Гаврилов накануне вечером пировали вместе и проспали утром на лекцию в Институт. Скинувшись по 1 рублю, они решили ехать на такси и на всякий случай послали Рубцова узнать: успела ли я уехать на троллейбусе или нет? Но я полночи изучала древнюю индийскую философию и спросонья таращилась на Рубцова, пробудившего меня, мол, чего тебе нужно? Наконец сообразила, какое студенческое счастье выпало мне (такси!). Я через несколько минут уже скакала по широким лестницам общежития вниз. Машина поджидала меня. Трое приятелей сидели вместе сзади, а я восседала возле шофера, который, к сожалению, не торопился и законопослушно двигался со скоростью 60 км. в час. А тут еще не успели проскочить светофор и застряли. Пока горел красный свет, Рубцов поинтересовался, чем я допоздна так увлеклась.
- Поиском смысла жизни, - ответила я.
Этот Шекспировский вопрос («Быть иль не быть?) терзал меня весь период моего студенчества, являлся настолько фатальным для меня, что едва не оборвал моего существования; я сильно страдала от нерешенности этой проблемы и донимала своим терзанием всех вокруг, но ничей ответ не удовлетворял моей души.
- Ну, и как, нашла? – протянул руку Рубцов и взъерошил мою голову (я сидела без шапки в то довольно прохладное апрельское утро – фасонила, гордясь своей элегантной шубкой из белого каракуля-мериноса). Рубцов частенько портил мне прическу, принимая меня за маленькую, поскольку знал меня с моих 17 лет, но теперь мне было уже 19, я фыркнула и ответила:
- Индусы считают, что смысл жизни, а также счастье заключается в дружбе с Богом. Но я не знаю, как можно подружиться с Ним. Да и каков Он из себя – тоже не знаю. И никто не знает, - Рубцов захохотал – это означало, что он доволен мною. Тут и мне пришло на ум смешное:
- Индусы называют людей, которые отказываются искать смысл жизни и Бога, ишаками – это самая тупая людская категория, земляная. Но есть еще одна категория вульгарных материалистов – это те, которые нашли смысл жизни в удовольствиях: тоже низшие – землеройки. Над ишаками и над землеройками располагаются на иерархической лестнице атеисты, рьяные безбожники: эти искали, но не нашли.
- Как же все вы трое будете сдавать экзамен по Научному Атеизму? – язвительно ухмыльнулся Рубцов.
- А ты сам как сдал, Николай? – полюбопытствовал сообразительный Сизов.
- А я стихи преподавателю стал читать вместо ответа, - пробормотал Рубцов, - стихи про наших набожных старушек деревенских, берегущих русскую веру, про то, как «жаль мне, как жаль мне разрушенных русских церквей» - уж что бы Вы там ни ставили мне в зачетку, товарищ преподаватель, но жаль, очень жаль и все тут!
- И какую оценку он поставил? – спросил Гаврилов.
- Удовлетворительную, - буркнул Рубцов, - удовлетворился, сукин сын, тем что я вообще пришел сдавать такую гадость!.. Мог бы и не явиться, пусть бы ждал.
Зажегся зеленый свет, такси тронулось с места.
- Мой зять, - вклинился в нашу товарищескую беседу пожилой таксист, - специально покупал туристическую путевку в Болгарию ради консультации у ясновидицы Ванги, - слышали про такую?
Но никто из нас ничего не слышал о Ванге, и все молчали.
- Так вот, - притормозил таксист, пропуская вперед машину Скорой Помощи, - мой зять работает заводским инженером, а детей у него с дочерью не было… Купил путевку и съездил к Ванге – вся Болгария говорит по-русски, понимает нас… Ванга назначила лечение для зятя, и теперь дочка уже на сносях, ждем пополнения… Так вот, - опять притормозил таксист, пропуская вперед черную «Волгу» с хитрым номером, - болгарская прорицательница Ванга заявила, что к 2000-му году СССР изменит свои географические контуры, что у нас разрешат верить в Бога и ходить в церковь, начнется какой-то кризис, который будет полезен: наша Сибирь сделается культурно-духовным центром России, возродятся также исторические русские города в нашей провинции, и возникнет какое-то видоизмененное общероссийское учение. Что уж за учение такое будет – никто не понял, но догадались, что появится новое философское учение религиозного типа.
- Зачем нам новая религия? – вскипел Рубцов. – У России есть православная религия – отцовская, другой никакой не надо! Один ихний марксизм-ленинизм каков! «Учение Ленина правильное, потому что верное» - так ведь талдычат с утра до ночи все, кому не лень?!
- Кончай, Коля, бузить, - дернул Рубцова за рукав Гаврилов и спросил: - Товарищ таксист, растолкуйте, пожалуйста, что значат слова Ванги о возрождении исторических русских городов в нашей провинции? Я вот сам родом из Ростова Ярославского.
- А то и значат, - остановился на светофоре пожилой таксист, - что Россия достигнет такого духовно-культурного и экономического уровня развития, что периферия опять станет хозяйкой положения, как встарь.
- Неужели же и Ростов Великий возродится когда-нибудь? – мечтательно задал риторический вопрос ростовчанин Александр Гаврилов, но ему никто не ответил, потому что никто не верил Ванге. Постовой регулировщик перекрыл движение – ехала вереница правительственных бронированных автомобилей «Чайка», сопровождаемая милицейскими и мотоциклетным экскортом. Приходилось пережидать. Пожилой таксист продолжил:
- Я на фронте воевал, ребятушки, и убедился, что чудеса на свете случаются: можно умереть молодым и цветущим, например, ни с того, ни с сего во сне. А можно выжить под пулями – под шквальным огнем. Вот и делайте вывод сами: есть Бог или нету… Во всяком случае Высшая Сила какая-то есть… Так вот, этой Высшей Силе элементарно просто превратить незначительный пока городишко Ростов опять в Великий город – например, в культурно-духовный центр. Наша свекровка ездила туда к какому-то попу насчет бесплодия ее сына и нашей дочери молиться, я же и возил, видел Ростов: не дороги у вас там, а сплошь ямы да колдобины, туалетов на улицах нет, лавки для отдыха раскурочены, столовок маловато да и духотища в тех столовках!.. Свекровка у попа Арсения Богу молится, чтобы Бог внуков нам послал, а я решил по городу прошвырнуться в ожидании. Зашел в продовольственный магазин купить плавленый сырочек к пиву (мы должны были уехать только завтра утром), как вдруг продавщица заверещала, словно ее режут да на прилавок запрыгнула и уселась своей толстой задницей. Оказывается, продавщицу напугала мышь! Дурище лет под 50, а мыши испугалась – оглушила своим визгом. Ну, взял я сырок, откупорил пиво, пристроился у забора: небо в тучах, ветер с дождем, а синоптики обещали бабье лето – ни фига! Подходит ко мне другой любитель пива – в руках вобла и спрашивает: «Да какое же это бабье лето?» Я отвечаю: «Каковы бабы – таково и лето!» Да и мусорно в вашем Ростове – некогда Великом: колесные шины в канавах валяются, рваный целлофан на тротуарах, газетные комья, окурки… Одним словом, при желании можно превратить город Ростов в красивый туристический центр – у вас там даже Кремль свой есть! Но ведь туристам требуется сразу многое: и комфортные гостиницы да подешевле, и культурный досуг. А кто у нас о досуге думает? На семь бед один ответ – выпивка! Вот и весь досуг.
- Так Вы, товарищ шофер, наверное, видели знаменитого Старца Арсения? – заинтересовался Рубцов.
- Ну, видел, да толку-то? Бубнит про Бога, не умолкая, а я заскучал и вышел прошвырнуться. Небо в тучах, ветер с дождем, а я без зонта. Воротник поднял, фуражку нахлобучил – иду по тротуару. Смотрю: девушка выходит из овощного магазина с авоськой, полной картошки. В другой руке черный зонт. А рядом ее хахаль сигаретку покуривает, под зонтик к той труженице подлаживается. Фу ты!.. Наблюдаю за парочкой: огромная лужища на их пути. Хахаль выплюнул сигарету, подхватил девушку и поперся прямиком по лужам с девушкой на руках. А она растопырилась: в одной руке авоська с картофелем, другой обнимает хахаля и зонт держит… Так что не все отнюдь дурно у вас в Ростове, еще он вполне может примарафетиться и стать великим историко-культурным центром. Было бы желание у народа!
- А что наш народ решает в своей судьбе? – пожал плечами Рубцов. – Желание, может, есть, да возможности исправить нету…
- Ну, если верить Ванге, то к двухтысячному году все переменится и как-то исправится, - ответил таксист.
- Нам Хрущев обещал, - возразил Николай водителю, - построить коммунизм к 1980-му году, всех жильем обеспечить. Каких-то 11 лет осталось до указанного срока, а никаких перемен не видится. Вышло так у меня минувшим летом, что совсем ночевать негде было. Ну, пошел я в лес, смастерил шалашик себе, крышу толью накрыл (от дождя – на всякий случай), хворосту насобирал, колья вбил над кострищем, перекладину соорудил да котелок повесил – кашу себе варю. Вот где дом мой был – в лесу! Полмесяца там обитал, потом старушонка одна впустила меня пожить да помогать ей по хозяйству… А не тот ли это Арсений, которого святым называют люди? Старушка что-то рассказывала…
- Он единственный такой в Ростове, - ответил таксист, - за веру в Бога всю молодость в лагере провел. Свекровка говорила, что с Арсением удивительный случай в лагере произошел. Когда поп этот читал однажды Священное Писание в бараке, вдруг начался внезапный обыск, а ведь церковная книга – это криминал! За это наказывают карцером да и книгу отбирают. Солдаты вынимали даже качающиеся половицы, вещмешки трясли, боковую обшивку барачных стен дергали – не спрятано ли там что-либо запретное, какая-нибудь крамола? А у Арсения Священное Писание под курткой – сейчас лейтенант прикажет ощупать, и найдут… Только надзиратель уважал попа за порядочность (Арсений однажды подобрал партбилет надзирателя, выпавший из брючного кармана, когда тот доставал носовой платок) и тайно вернул. А ведь уркаган никогда не вернул бы! Или не вернул бы задаром. Поп вернул. И надзиратель отплатил благодарностью – нащупал спрятанную книгу под курткой и доложил лейтенанту: нет ничего!
- Как хорошо, что сохраняется в людях совесть, - обрадовался за попа Рубцов.
- Приехали! – затормозил таксист на Тверском бульваре № 25.
Мы расплатились, вышли и разбрелись по своим аудиториям: Рубцов подался в деканат, а мы с Гавриловым и Сизовым прошмыгнули в лекционный зал. Гаврилов с высот своего старшинства (незначительного, надо сказать) как старший брат дал мне прозвище, которое отнюдь не вызывало моего расположения: «Ландыш» - ну, не люблю телячьих нежностей! И розовый цвет не люблю. Это прозвище «Ландыш» как-то не совсем подходило ко мне юной: задиристой воображуле, фантазерке и забияке. Но Александр Гаврилов умел видеть за молодежным флером довольно хрупкую сущность моей натуры – видеть ландыш, одним словом. Я морщилась. Мне гораздо больше хотелось бы походить на Жанну д,Арк, чем на ландыш. Ну, да поэту простительно заблуждаться, - решила я тогда и спросила:
- Сам-то написал ли что-нибудь новое, Саша?
- Пытался и отложил, - пробасил Гаврилов. – Я рассматривал фотографию Василия Федорова, перечитывал его поэму «Проданная Венера» и думал добраться до Федоровской прозы: мне нравится в Василии Федорове то, что он знает жизнь, не прихорашивает ее, - и пишет правду так, как видит ее. Александр Сизов говорит, будто родственник Василия Федорова занимал высокий пост на уральской железной дороге, а там что-то случилось, вызвали родственника в Кремль к самому Лазарю Кагановичу и учинили расправу: виноват – не виноват, а ответчик у нас должен быть! Короче говоря, расстреляли молодого человека – чуть за 30 лет ему только перевалило. В общем, мы с Сизовым душевно откликнулись на эту боль… Александр Сизов, между прочим, заметил, что мы с Василием Федоровым внешне похожи. Ты когда-нибудь видела его фотографию?
- Нет, - ответила я, - но в Центральном Доме Литераторов видела как-то мельком его самого.
- Ну, и как: похожи мы с ним?
- Что-то есть, наверное, - молвила я нерешительно. Я молча жевала свой хлеб, запивала его компотом, недоумевала, чем особенным заинтересовал советско-партийный рупор, которым считался Василий Федоров, Сашу Гаврилова? Тем более, что ходили слухи, будто поэт Федоров происходил из цыган в каком-то далеком родстве. Во всяком случае был он брюнетом, а Саша – шатеном. Зачем Гаврилову непременно хотелось походить на цыгана? Но тогда я еще не знала, что судьба сведет меня достаточно близко с семейством знаменитого партийного поэта, что никакой он не цыган, а самый что ни есть русский человек с цыганскими, однако, замашками: любил Василий Федоров покуражиться-покутить. Да ведь кто из нас, грешных, не любит?.. Но тогда я не догадывалась еще о том, что все-таки есть особенное нечто в Сашином интересе к Василию Федорову – это родовая трагедия.
<…>
Мой муж, работавший в советскую эру скульптором, вспоминал, как известный советский поэт Василий Федоров с поэтессой и женой своею Ларисой пригласили нас накануне нашей свадьбы 25-лет назад за ресторанный столик в ЦДЛ для более близкого знакомства. Василий Федоров пил коньяк, а мы трое пили «Шампанское», кушали мороженое. Рассматривая фотоальбом скульптурных монументов, созданных моим мужем, семья Федоровых заострила внимание на образах Ленина, Сталина, Дзержинского, советских героев Второй Мировой Войны, изваянных моим мужем по распоряжению коммунистических властных структур. Семья Федоровых заговорила об исторической миссии Сталина в деле превращения СССР в сверхдержаву. По прошествии зарубежного десятилетия, после которого мы вернулись из Европы в постсоветское российское государство, существующее ныне в условиях феодального строя, но отнюдь не дикого капитализма, как принято врать по телевизору, мы с мужем ощутили ностальгию по тем выдающимся благородным личностям, которые вымерли подобно динозаврам - безвозвратно и которые существовали в СССР.
Сталин однажды изрек: «Незаменимых людей нет». И это оказалось
ложью, типичной неправдой того времени. Сегодня мы живем в духовном вакууме, поскольку некем заменить Вячеслава Клыкова, Владимира Солоухина, Ларису и Василия Федоровых, Николая Старшинова, Валентина Сидорова, не говоря уж о гениях. Это и был круг наших друзей, без которых опустела Земля Русская.
<…>
К нам подошли Лариса и Василий Федоровы, которые тоже собирались посмотреть модный фильм.
- О чем вы тут переживаете, дети? – ухмыльнулась Лариса и обняла меня, затем пожала руку Саше, который очень нравился даме своим застенчивым мальчишеством.
- О ЛЕФе! – откликнулся Гаврилов со свойственной ему энергичностью. – Да и не спорим вовсе, а мирно беседуем о том, что программа ЛЕФа содержала требование документальной правдоподобности от всех видов литературы и искусств, о Маяковском…
- Маяковский зародил публицистический жанр в поэзии, - буркнул Василий Дмитриевич, - а Твардовский унаследовал, вслед за ним и Евтушенко. Прямо сказать, не люблю рифмованную публицистику. Есть же у Маяковского поистине шедевры крупного масштаба, - общепланетарного звучания – эпические шедевры!
- Есть, - согласился Александр, - с Маяковского началась у нас идеологическая поэзия и литература идеологическая. Это величайшая заслуга Маяковского – он вывел поэзию своим принципом идеологичности на общечеловеческие рубежи из тесного мирка обывательских дум. Из алькова! Превратил поэзию в руководство к жизни.
- Я вот иной раз думаю, - встряла писательница Федорова, - а что такое идеологичность в художественной литературе? Это, проще говоря, есть сверхидея творчества – то, что режиссер Станиславский называл сверхзадачей, это преодоление замкнутого круга личных интересов и выход на общечеловеческий простор, - кивнула Лариса Федорова в знак одобрения Гаврилову, - правильно, Саша, ты говоришь.
- Василий Дмитрич, - обратился Гаврилов к советскому классику, - по Москве гуляют самиздатовские книжонки, ну, и попалась мне такая самодельная брошюрка некоей английской теософки Алисы Бейли, которая вслед за Блаватской пишет о Великой Иерархии Света – проще говоря: о тибетских кукловодах - то есть о высшей цивилизации, которая выращивает людей на нашей планете в целях духовного совершенствования и дергает нас, как кукол, за ниточки. Насколько я понял, теософка Алиса Бейли пишет о предстоящей России грандиозной всечеловеческой миссии, но не ясно – какой? Что Вы думаете о нашей миссии?
- Мы победили Гитлера, - опередила мужа с ответом писательница Федорова, - так вот и выходит, что Россия выполняет всечеловеческую миссию. Как и Наполеона победили в свое время. Никто, кроме Великороссов, не сумел дать им отпор.
- Россия принесла европейцам социализм, - раздумчиво молвил классик и поправил свою пышную шевелюру, пленявшую женщин, - в этом тоже заключается миссия.
- Вряд ли наше навязывание социализма является миссией, - осторожно вклинилась я в беседу, - поскольку и Прибалтика, и Украина, и Венгрия, и Чехия многократно выражали революционное неудовольствие от навязанного им насильно социализма – даже восставали, а советские танки давили тех, кого мы осчастливили русским социализмом. Нет, пожалуй, социализм нельзя причислить к русскому миссионерству.
- Ну, если нельзя к миссионерству причислить социализм, - раздумывал застигнутый врасплох официальный классик советской литературы, любящий докапываться до истины, - то по крайней мере вполне можно причислить к русскому миссионерству создание нового общечеловеческого мировоззрения – всепланетарного. А по мне - социализм очень даже хорош!.. При капитализме кем бы я был с моей родословной?.. Касательно же западноевропейцев, так я заметил, что мы просто не понимаем друг друга. На самом деле Великороссы – наиболее одухотворенный народ в Европе; еще Геродот называл нас могучими Гипербореями и возлагал историческую надежду на нас. Слышал я от физиков, что лет через 20 (то есть, в начале XXI-го столетья), якобы изменит свое привычное положение земная ось – и наша планета наклонится так, что повсюду изменится климат: в нашей Московской Гиперборее будто бы вишни да абрикосы начнут вызревать, потому что лютые снежные зимы сменятся теплыми и дождливыми. А мокрое прохладное лето сменится засушливым и знойным. Насчет твоей «лисы Алисы» не знаю, а пророчеству болгарской ясновидицы Ванги верю: она утверждала, что Великая Иерархия Света действительно существует, что теософы Рерихи с Блаватской действительно осуществляли какой-то религиозный синтез, именуемый ею Огненной Библией. Так говорил мне Валентин Митрофанович Сидоров, - и вальяжный советский классик обратился ко мне, зная мою с Сидоровым особую дружбу, основанную на единомыслии. – Ванга встречалась с Сидоровым, и он рассказывал об этой встрече. Сидоров передал мне пророчество Ванги о том, что к началу XXI-го столетия Советский Союз сделается Русью, затем пройдет огненное крещение и, как орел, воспарит над всем земным человечеством – первенство Великороссов будет признано всем миром, - только признание случится уже в середине XXI-го столетия, следовательно, чуть позже.
- После огненного крещения, - задумалась Лариса Федоровна, - как грустно! Вероятно, это будет война, дети, на вашу долю!
- Сидоров передавал мне слова болгарской пророчицы Ванги о том, что Индия, Китай и Русь к середине XXI-го столетья объединятся. Правда это или нет – мы не узнаем: не доживем. А ваше поколение – послефронтовое – пожалуй… Тут замочек у нас в почтовом ящике сломался, - застегнул пиджачные пуговицы партийный классик, - вынул я его и пошел в гараж к приятелю подправить. У приятеля в гараже как раз верстак стоит, ну, и я в два счета замок наладил. С приятелем давно не виделись, а на дворе зима… Решили согреться коньячком прямо тут у верстака. Закосел он и начал мне лапшу на уши вешать: мол, нашу планету посещают инопланетяне, летающими тарелками, мол, забросали пришельцы планету Земля. Всякую такую всячину городит, как пацан про сиськи: пацан сисек бабьих-то еще никогда не видел, но всем врет, что видел и будто даже лапал… Так и насчет инопланетян с летающих тарелок: якобы видел то и другое да якобы и лапал. Ну, я ему и отвечаю, мол, еще про Снежного Человека наври что-нибудь! Так что, друзья мои, болтовня досужая – одно, житейская правда – другое… Наука внесет ясность в эти вопросы, тогда и разберемся. Я ведь – из Кузбасса, жил в шахтерской среде – это значит: люблю Правду-Матку, а трёп да брёх не люблю.
Партийный классик глянул на меня, ища одобрения – он знал, что, вернувшись с фронта, мой отец работал начальником участка на всесоюзно знаменитой шахте Донбасса, что за ударный труд сам Хрущев, приезжавший на шахту после Войны, благодарил отца и распорядился предоставить отцу дефицитную вещь, которая отсутствовала в продаже, - вожделенное пианино для его маленькой дочери – для меня. Было мне тогда 5 лет.
Прозвенел звонок: толпы хлынули в кинозал. Мы тоже намеревались устремиться на модный фильм, как вдруг парочка студентов окликнула Василия Федорова: точнее, это были студент со студенткой из музыкального училища. Оказывается, они опоздали на встречу, назначенную им Федоровым. Но, заметив, как студенты лопочут про московский час пик в метрополитене, где людская лавина зажала их с аккордеоном (парня) и со скрипкой (девушку), Лариса Федоровна пожалела бедолаг и предложила Василию Дмитриевичу отказаться от кинопросмотра да послушать песни на его слова. При мысли о предстоящем студенческом концерте советский классик заулыбался, пригласил концертантов спуститься в Шахматный холл и продемонстрировать свои творческие успехи. Мы уселись в плюшевые кресла, а студенческий дуэт начал исполнять песни на слова Василия и Ларисы, музыку сочинила девушка-скрипачка. Давно так не радовалась я задушевным песням. Супруги Федоровы намеревались записать исполнителей на магнитофон и отдать запись на радио, но более о том ничего мне уже неизвестно. Нельзя было представить себе тогда (в моей молодости) того, как быстротечно и как беспощадно время! Нельзя было даже допустить мысли о скорой и неотвратимой смерти Василия Дмитриевича, который в тот описываемый момент так по-детски счастливо улыбался, не замечая, что коварная смерть совсем рядом.
Когда Василия Федорова не стало, Лариса Федорова долго приходила в себя от шока. Затем ее жизнь отчасти изменилась: у нее почти совсем не осталось времени на развлечения, Лариса Федоровна торопилась завершать рукописи, но прежде всего – месяцами не разгибалась над записками и несистематизированными произведениями мужа. Партийный поэт, любимый поэт члена Политбюро – Лукьянова, Василий Федоров составляет целую эпоху в истории поэзии соцреализма. А в истории литературы соцреализма было все, что было в самой действительности. Я никогда не являлась поклонницей данного творческого м е т о д а, но вряд ли правильно будет перечеркнуть и те достижения, которые вольно или невольно относим мы на его счет. Лариса Федоровна всегда поражала меня своей работоспособностью, своим жизнерадостным пчелиным трудолюбием. Но я стеснялась ее. А был ли кто-нибудь у меня, кроме Ларисы Федоровны, при чьем имени мое сердце трепетало? Я стеснялась ее дружеского участия в моей судьбе и надолго пропадала. Стеснялась, надолго пропадала из поля зрения, посылая из своего филевского забвения, где я пряталась, отключая телефон от всего мира, посылая из своего филевского забвения милой Ларисе Федоровне какую-либо нежную мысль с пожеланием здоровья… Не знаю, как она умудрялась избегать подавления моей свободы, но ответное отношение Ларисы Федоровны никогда не отягощало меня. Изредка она требовала, чтобы я простила мою мать, с которой была знакома. При этом Лариса Федоровна очень старалась сгладить материнскую черствость ко мне – например, выхлопотала однажды люкс в доме творчества Комарово для моей матери, люкс, полагавшийся для литфондовской элиты.
Когда Василия Федорова не стало, Лариса Федоровна целый год оправлялась от шока. И, как я уже успела сказать, у нее почти совсем не оставалось времени на досуг. Но иногда она делала исключения, потому что приход гостей в дом напоминал привычный их совместный бурный образ жизни, и в такое исключение попадала я, заносясь по своему обыкновению в гости довольно внезапно и непредсказуемо.
Накануне октябрьских праздников 1988 года принесла я Ларисе Федоровне пестрые астры. У нее в тот день сидела в гостях Тамара Пономарева. Они читали друг дружке стихи. Речь зашла о доносительстве в советском безбожном обществе, о стукачах, об Иудином грехе предательства ближнего – доверяющего тебе человека. Я буквально кипела этой темой и восклицала: «Неужели человек должен бояться человека?!» Однажды во время студенческих каникул летом 1969 года в поисках ответа на этот вопрос я уехала сибирским поездом в Братск, оттуда попала в Усть-Илим. Но я вернулась без ответа.
<…>
Лариса Фёдоровна после смерти мужа заметно изменилась. Если центром её внимания прежде был Василий Дмитриевич, то теперь она сосредоточилась на абстрактной идее - на идее искусства, литературы, прежде бывшей второй после Василия Дмитриевича. Сперва для неё был Он: «Ты - это всё, что имею!» И так она провозглашала это:
«Что мне делать, скажи?
Что мне делать, скажи?
Я тобою взята, как река берегами,
И на горле хрустальный колышется камень,
Ты его отвяжи.
Ну, а если не снимешь, - и так проживу,
Даже с мёртвой не трогать его прикажу».
При жизни поэта Василия Федорова она была завсегдатаем цэдээла, писа¬тельского клуба, после смерти мужа сделалась домоседкой, реже выходила, постоянно стуча за пишущей машинкой. Убеждённая в нео-бычайной силе и талантливости произведений Василия Федорова, вдова денно и нощно систематизировала его рукописи, готовя их к изданию, и сейчас передо мной восседала за столом измученная непомерной работой пожилая женщина. После моего приезда с Украины всякий раз бросалась в глаза разница, изумлявшая меня в первые 10 лет, разница между украинками и русскими женщинами. Несчастным россиянкам было свойственно такое рабское, такое коровье терпенье, что когда бы не оно, то и не существовали бы их семьи. Никогда не сочинила бы таких стихов украинская поэтесса. Для русской женщины типично полное самоотреченье до самоуничиженья в супружеской жизни, но совершенно нетипично и несносно для украинки.
«Начинается день, начинаешься ты,
Всё твоим озарением дышит...»
<…>
Прежде советская творческая интеллигенция участвовала в регулировании социальных процессов, поэзия чутко реагировала на тревожные общественные сигналы. Так, например, Василий Федоров написал однажды:
«Есть слова – они роковые,
Когда люди их говорят,
В них на сроки все вековые
Отлагается жизненный яд.
Смысл их древний бывает жуток,
Злая магия входит в дых.
С ними, с темными, не до шуток.
Кто ж мне бросил одно из них?»
Психиатры обнаружили бы в явлении, описанном поэтом, явление суггестии – т.е. переданное внушение. Общероссийская катастрофа требует, чтобы эта художественная суггестия, т.е. внушение, была бы доброй, жизнеутверждающей, гуманной, - оздоровительной. Интеллигент первого поколения Василий Федоров чутко отзывался на любые общественные переживания и ставил целью своим творчеством оказание моральной помощи своему читателю. Я держу в руках черно-белую фотографию с двойным портретом:
Лариса и Василий Федоровы. Под березой в обнимку. Вроде бы принято говорить наоборот: Василий Федоров и затем уже Лариса Федорова. Но позвольте мне выразиться не по рангу, а по этикету: сначала назвать женщину, потом - мужчину.
Она в белом платье, васильковые кудри, - так сама Лариса Федорова выпишет свой портрет в книге «Танец стрижей» (Москва, «Совпис», 1985 г.):
«Кто-то сумрачно заладил:
В белом платье вы не та!
Я срываю платье - нате:
Я сияньем облита!
Дайте ножницы – обрежу
Свои кудри васильковые...»
На моем двойном портрете, созданном воображением, они сидят вдвоем под березой. Под той самой березой, что воспета Василием Федоровым, под березой, на которой растут райские яблоки. Весной его береза наряжается в сережки, летом красуется принародно, осенью осыпает золотым кружевом своей листвы, зимой унизывается инеем, словно белыми агатами.
Вот Лариса голову повернула, трогает за руку Василия:
- Слышишь кукушку?
- Слышу, Лара, слышу, - волнуется он и торопится сосчитать, сколько прокукует.
«Бог любви,
Я снова в сердце ранен…» —
вырвется из его души.
«Ты единственен, как жизнь,
Ибо ты - это все, что имею...»
- Ответит ему Лариса уже после его смерти.
Но впрочем, о чем я? Любовь бессмертна!
Василий Федоров шутливо называл Ларису «Ваше Лиричество». История их творческой дружбы и любви уникальна... Их молодость проходила перед глазами современников, словно перед зрителями. Они будто бы постоянно жили на сцене, содержанием их жизней было самопозна¬ние через творчество и любовь.
Каким архаизмом для современного молодого читателя отдают подобные взаимоотношения! Невозвратно миновало время, в котором главной ценностью была человеческая жизнь, душевная, личная. Теперь живут иначе: не позволяя слишком вдумываться в свое существование. В тревоге о завтрашнем дне мы торопимся жить сегодня.
Но старшее поколение иное. Я бы сказала, что они больше лю¬ди, чем мы. Они сохраняли еще в своих душах христианские ценности: умели больше радоваться, больше мечтать, больше жертвовать друг для друга:
«... для твоих услад
и твоей любви
ценою жизни
Небывалый вырастил я сад.
Никому, кроме меня, аспирантка не дерзала доверить чтение Священной книги потому, что с ее стороны это была религиозная агитация и пропаганда, - уголовно наказуемое преступление.
В столовой на улице Шота Руставели, однако, я наткнулась на своего сверстника – поэта из города Ростова Ярославского – парня долговязого, доброго, с таким густым, колокольным басом, что было впору ему петь, а он в поэты подался. До стипендии оставалось нам еще дней эдак 10, и это было мучительное голодное время, поскольку нашей нищей стипендии никогда не хватало больше, чем на две недели. Гаврилов сидел у окна перед тарелкой с четвертинкой хлеба и тремя стаканами купленного здесь компота. Саша отщипывал хлебные кусочки и как-то неохотно, со скукой в лице клал в рот, запивая компотом. Вокруг раздавались ароматы супов и котлет, но до этого блаженства было нам еще очень долго. Я купила себе пару стаканов компота и пару кусочков хлеба, подсела к одиноко сидевшему у окна Александру Гаврилову – он обрадовался и поинтересовался своим басовитым голосом:
- Ну, что курсовую работу написала?
- Нет, - покачала я головой. Меня так и распирало поделиться впечатлениями от Евангелия, но Галина взяла с меня честное слово о том, что я буду молчать о ее уголовно наказуемом поступке, и я едва сдерживалась:
- Успею! А ты написал?
- Нет, - ответил собеседник. – Тут пришел ко мне в комнату Сашка Сизов со стихами Василия Федорова и как начал обчитывать! Одно четверостишие прямо-таки врезалось в память, отвязаться не могу:
«Милый друг, хочу сказать,
Чтобы знал ты наперед:
Надо
радость
нам искать!
А печаль – сама найдет».
Сильно сказано! Как ты думаешь, Ландыш?
Рубцов, Сизов и Гаврилов накануне вечером пировали вместе и проспали утром на лекцию в Институт. Скинувшись по 1 рублю, они решили ехать на такси и на всякий случай послали Рубцова узнать: успела ли я уехать на троллейбусе или нет? Но я полночи изучала древнюю индийскую философию и спросонья таращилась на Рубцова, пробудившего меня, мол, чего тебе нужно? Наконец сообразила, какое студенческое счастье выпало мне (такси!). Я через несколько минут уже скакала по широким лестницам общежития вниз. Машина поджидала меня. Трое приятелей сидели вместе сзади, а я восседала возле шофера, который, к сожалению, не торопился и законопослушно двигался со скоростью 60 км. в час. А тут еще не успели проскочить светофор и застряли. Пока горел красный свет, Рубцов поинтересовался, чем я допоздна так увлеклась.
- Поиском смысла жизни, - ответила я.
Этот Шекспировский вопрос («Быть иль не быть?) терзал меня весь период моего студенчества, являлся настолько фатальным для меня, что едва не оборвал моего существования; я сильно страдала от нерешенности этой проблемы и донимала своим терзанием всех вокруг, но ничей ответ не удовлетворял моей души.
- Ну, и как, нашла? – протянул руку Рубцов и взъерошил мою голову (я сидела без шапки в то довольно прохладное апрельское утро – фасонила, гордясь своей элегантной шубкой из белого каракуля-мериноса). Рубцов частенько портил мне прическу, принимая меня за маленькую, поскольку знал меня с моих 17 лет, но теперь мне было уже 19, я фыркнула и ответила:
- Индусы считают, что смысл жизни, а также счастье заключается в дружбе с Богом. Но я не знаю, как можно подружиться с Ним. Да и каков Он из себя – тоже не знаю. И никто не знает, - Рубцов захохотал – это означало, что он доволен мною. Тут и мне пришло на ум смешное:
- Индусы называют людей, которые отказываются искать смысл жизни и Бога, ишаками – это самая тупая людская категория, земляная. Но есть еще одна категория вульгарных материалистов – это те, которые нашли смысл жизни в удовольствиях: тоже низшие – землеройки. Над ишаками и над землеройками располагаются на иерархической лестнице атеисты, рьяные безбожники: эти искали, но не нашли.
- Как же все вы трое будете сдавать экзамен по Научному Атеизму? – язвительно ухмыльнулся Рубцов.
- А ты сам как сдал, Николай? – полюбопытствовал сообразительный Сизов.
- А я стихи преподавателю стал читать вместо ответа, - пробормотал Рубцов, - стихи про наших набожных старушек деревенских, берегущих русскую веру, про то, как «жаль мне, как жаль мне разрушенных русских церквей» - уж что бы Вы там ни ставили мне в зачетку, товарищ преподаватель, но жаль, очень жаль и все тут!
- И какую оценку он поставил? – спросил Гаврилов.
- Удовлетворительную, - буркнул Рубцов, - удовлетворился, сукин сын, тем что я вообще пришел сдавать такую гадость!.. Мог бы и не явиться, пусть бы ждал.
Зажегся зеленый свет, такси тронулось с места.
- Мой зять, - вклинился в нашу товарищескую беседу пожилой таксист, - специально покупал туристическую путевку в Болгарию ради консультации у ясновидицы Ванги, - слышали про такую?
Но никто из нас ничего не слышал о Ванге, и все молчали.
- Так вот, - притормозил таксист, пропуская вперед машину Скорой Помощи, - мой зять работает заводским инженером, а детей у него с дочерью не было… Купил путевку и съездил к Ванге – вся Болгария говорит по-русски, понимает нас… Ванга назначила лечение для зятя, и теперь дочка уже на сносях, ждем пополнения… Так вот, - опять притормозил таксист, пропуская вперед черную «Волгу» с хитрым номером, - болгарская прорицательница Ванга заявила, что к 2000-му году СССР изменит свои географические контуры, что у нас разрешат верить в Бога и ходить в церковь, начнется какой-то кризис, который будет полезен: наша Сибирь сделается культурно-духовным центром России, возродятся также исторические русские города в нашей провинции, и возникнет какое-то видоизмененное общероссийское учение. Что уж за учение такое будет – никто не понял, но догадались, что появится новое философское учение религиозного типа.
- Зачем нам новая религия? – вскипел Рубцов. – У России есть православная религия – отцовская, другой никакой не надо! Один ихний марксизм-ленинизм каков! «Учение Ленина правильное, потому что верное» - так ведь талдычат с утра до ночи все, кому не лень?!
- Кончай, Коля, бузить, - дернул Рубцова за рукав Гаврилов и спросил: - Товарищ таксист, растолкуйте, пожалуйста, что значат слова Ванги о возрождении исторических русских городов в нашей провинции? Я вот сам родом из Ростова Ярославского.
- А то и значат, - остановился на светофоре пожилой таксист, - что Россия достигнет такого духовно-культурного и экономического уровня развития, что периферия опять станет хозяйкой положения, как встарь.
- Неужели же и Ростов Великий возродится когда-нибудь? – мечтательно задал риторический вопрос ростовчанин Александр Гаврилов, но ему никто не ответил, потому что никто не верил Ванге. Постовой регулировщик перекрыл движение – ехала вереница правительственных бронированных автомобилей «Чайка», сопровождаемая милицейскими и мотоциклетным экскортом. Приходилось пережидать. Пожилой таксист продолжил:
- Я на фронте воевал, ребятушки, и убедился, что чудеса на свете случаются: можно умереть молодым и цветущим, например, ни с того, ни с сего во сне. А можно выжить под пулями – под шквальным огнем. Вот и делайте вывод сами: есть Бог или нету… Во всяком случае Высшая Сила какая-то есть… Так вот, этой Высшей Силе элементарно просто превратить незначительный пока городишко Ростов опять в Великий город – например, в культурно-духовный центр. Наша свекровка ездила туда к какому-то попу насчет бесплодия ее сына и нашей дочери молиться, я же и возил, видел Ростов: не дороги у вас там, а сплошь ямы да колдобины, туалетов на улицах нет, лавки для отдыха раскурочены, столовок маловато да и духотища в тех столовках!.. Свекровка у попа Арсения Богу молится, чтобы Бог внуков нам послал, а я решил по городу прошвырнуться в ожидании. Зашел в продовольственный магазин купить плавленый сырочек к пиву (мы должны были уехать только завтра утром), как вдруг продавщица заверещала, словно ее режут да на прилавок запрыгнула и уселась своей толстой задницей. Оказывается, продавщицу напугала мышь! Дурище лет под 50, а мыши испугалась – оглушила своим визгом. Ну, взял я сырок, откупорил пиво, пристроился у забора: небо в тучах, ветер с дождем, а синоптики обещали бабье лето – ни фига! Подходит ко мне другой любитель пива – в руках вобла и спрашивает: «Да какое же это бабье лето?» Я отвечаю: «Каковы бабы – таково и лето!» Да и мусорно в вашем Ростове – некогда Великом: колесные шины в канавах валяются, рваный целлофан на тротуарах, газетные комья, окурки… Одним словом, при желании можно превратить город Ростов в красивый туристический центр – у вас там даже Кремль свой есть! Но ведь туристам требуется сразу многое: и комфортные гостиницы да подешевле, и культурный досуг. А кто у нас о досуге думает? На семь бед один ответ – выпивка! Вот и весь досуг.
- Так Вы, товарищ шофер, наверное, видели знаменитого Старца Арсения? – заинтересовался Рубцов.
- Ну, видел, да толку-то? Бубнит про Бога, не умолкая, а я заскучал и вышел прошвырнуться. Небо в тучах, ветер с дождем, а я без зонта. Воротник поднял, фуражку нахлобучил – иду по тротуару. Смотрю: девушка выходит из овощного магазина с авоськой, полной картошки. В другой руке черный зонт. А рядом ее хахаль сигаретку покуривает, под зонтик к той труженице подлаживается. Фу ты!.. Наблюдаю за парочкой: огромная лужища на их пути. Хахаль выплюнул сигарету, подхватил девушку и поперся прямиком по лужам с девушкой на руках. А она растопырилась: в одной руке авоська с картофелем, другой обнимает хахаля и зонт держит… Так что не все отнюдь дурно у вас в Ростове, еще он вполне может примарафетиться и стать великим историко-культурным центром. Было бы желание у народа!
- А что наш народ решает в своей судьбе? – пожал плечами Рубцов. – Желание, может, есть, да возможности исправить нету…
- Ну, если верить Ванге, то к двухтысячному году все переменится и как-то исправится, - ответил таксист.
- Нам Хрущев обещал, - возразил Николай водителю, - построить коммунизм к 1980-му году, всех жильем обеспечить. Каких-то 11 лет осталось до указанного срока, а никаких перемен не видится. Вышло так у меня минувшим летом, что совсем ночевать негде было. Ну, пошел я в лес, смастерил шалашик себе, крышу толью накрыл (от дождя – на всякий случай), хворосту насобирал, колья вбил над кострищем, перекладину соорудил да котелок повесил – кашу себе варю. Вот где дом мой был – в лесу! Полмесяца там обитал, потом старушонка одна впустила меня пожить да помогать ей по хозяйству… А не тот ли это Арсений, которого святым называют люди? Старушка что-то рассказывала…
- Он единственный такой в Ростове, - ответил таксист, - за веру в Бога всю молодость в лагере провел. Свекровка говорила, что с Арсением удивительный случай в лагере произошел. Когда поп этот читал однажды Священное Писание в бараке, вдруг начался внезапный обыск, а ведь церковная книга – это криминал! За это наказывают карцером да и книгу отбирают. Солдаты вынимали даже качающиеся половицы, вещмешки трясли, боковую обшивку барачных стен дергали – не спрятано ли там что-либо запретное, какая-нибудь крамола? А у Арсения Священное Писание под курткой – сейчас лейтенант прикажет ощупать, и найдут… Только надзиратель уважал попа за порядочность (Арсений однажды подобрал партбилет надзирателя, выпавший из брючного кармана, когда тот доставал носовой платок) и тайно вернул. А ведь уркаган никогда не вернул бы! Или не вернул бы задаром. Поп вернул. И надзиратель отплатил благодарностью – нащупал спрятанную книгу под курткой и доложил лейтенанту: нет ничего!
- Как хорошо, что сохраняется в людях совесть, - обрадовался за попа Рубцов.
- Приехали! – затормозил таксист на Тверском бульваре № 25.
Мы расплатились, вышли и разбрелись по своим аудиториям: Рубцов подался в деканат, а мы с Гавриловым и Сизовым прошмыгнули в лекционный зал. Гаврилов с высот своего старшинства (незначительного, надо сказать) как старший брат дал мне прозвище, которое отнюдь не вызывало моего расположения: «Ландыш» - ну, не люблю телячьих нежностей! И розовый цвет не люблю. Это прозвище «Ландыш» как-то не совсем подходило ко мне юной: задиристой воображуле, фантазерке и забияке. Но Александр Гаврилов умел видеть за молодежным флером довольно хрупкую сущность моей натуры – видеть ландыш, одним словом. Я морщилась. Мне гораздо больше хотелось бы походить на Жанну д,Арк, чем на ландыш. Ну, да поэту простительно заблуждаться, - решила я тогда и спросила:
- Сам-то написал ли что-нибудь новое, Саша?
- Пытался и отложил, - пробасил Гаврилов. – Я рассматривал фотографию Василия Федорова, перечитывал его поэму «Проданная Венера» и думал добраться до Федоровской прозы: мне нравится в Василии Федорове то, что он знает жизнь, не прихорашивает ее, - и пишет правду так, как видит ее. Александр Сизов говорит, будто родственник Василия Федорова занимал высокий пост на уральской железной дороге, а там что-то случилось, вызвали родственника в Кремль к самому Лазарю Кагановичу и учинили расправу: виноват – не виноват, а ответчик у нас должен быть! Короче говоря, расстреляли молодого человека – чуть за 30 лет ему только перевалило. В общем, мы с Сизовым душевно откликнулись на эту боль… Александр Сизов, между прочим, заметил, что мы с Василием Федоровым внешне похожи. Ты когда-нибудь видела его фотографию?
- Нет, - ответила я, - но в Центральном Доме Литераторов видела как-то мельком его самого.
- Ну, и как: похожи мы с ним?
- Что-то есть, наверное, - молвила я нерешительно. Я молча жевала свой хлеб, запивала его компотом, недоумевала, чем особенным заинтересовал советско-партийный рупор, которым считался Василий Федоров, Сашу Гаврилова? Тем более, что ходили слухи, будто поэт Федоров происходил из цыган в каком-то далеком родстве. Во всяком случае был он брюнетом, а Саша – шатеном. Зачем Гаврилову непременно хотелось походить на цыгана? Но тогда я еще не знала, что судьба сведет меня достаточно близко с семейством знаменитого партийного поэта, что никакой он не цыган, а самый что ни есть русский человек с цыганскими, однако, замашками: любил Василий Федоров покуражиться-покутить. Да ведь кто из нас, грешных, не любит?.. Но тогда я не догадывалась еще о том, что все-таки есть особенное нечто в Сашином интересе к Василию Федорову – это родовая трагедия.
<…>
Мой муж, работавший в советскую эру скульптором, вспоминал, как известный советский поэт Василий Федоров с поэтессой и женой своею Ларисой пригласили нас накануне нашей свадьбы 25-лет назад за ресторанный столик в ЦДЛ для более близкого знакомства. Василий Федоров пил коньяк, а мы трое пили «Шампанское», кушали мороженое. Рассматривая фотоальбом скульптурных монументов, созданных моим мужем, семья Федоровых заострила внимание на образах Ленина, Сталина, Дзержинского, советских героев Второй Мировой Войны, изваянных моим мужем по распоряжению коммунистических властных структур. Семья Федоровых заговорила об исторической миссии Сталина в деле превращения СССР в сверхдержаву. По прошествии зарубежного десятилетия, после которого мы вернулись из Европы в постсоветское российское государство, существующее ныне в условиях феодального строя, но отнюдь не дикого капитализма, как принято врать по телевизору, мы с мужем ощутили ностальгию по тем выдающимся благородным личностям, которые вымерли подобно динозаврам - безвозвратно и которые существовали в СССР.
Сталин однажды изрек: «Незаменимых людей нет». И это оказалось
ложью, типичной неправдой того времени. Сегодня мы живем в духовном вакууме, поскольку некем заменить Вячеслава Клыкова, Владимира Солоухина, Ларису и Василия Федоровых, Николая Старшинова, Валентина Сидорова, не говоря уж о гениях. Это и был круг наших друзей, без которых опустела Земля Русская.
<…>
К нам подошли Лариса и Василий Федоровы, которые тоже собирались посмотреть модный фильм.
- О чем вы тут переживаете, дети? – ухмыльнулась Лариса и обняла меня, затем пожала руку Саше, который очень нравился даме своим застенчивым мальчишеством.
- О ЛЕФе! – откликнулся Гаврилов со свойственной ему энергичностью. – Да и не спорим вовсе, а мирно беседуем о том, что программа ЛЕФа содержала требование документальной правдоподобности от всех видов литературы и искусств, о Маяковском…
- Маяковский зародил публицистический жанр в поэзии, - буркнул Василий Дмитриевич, - а Твардовский унаследовал, вслед за ним и Евтушенко. Прямо сказать, не люблю рифмованную публицистику. Есть же у Маяковского поистине шедевры крупного масштаба, - общепланетарного звучания – эпические шедевры!
- Есть, - согласился Александр, - с Маяковского началась у нас идеологическая поэзия и литература идеологическая. Это величайшая заслуга Маяковского – он вывел поэзию своим принципом идеологичности на общечеловеческие рубежи из тесного мирка обывательских дум. Из алькова! Превратил поэзию в руководство к жизни.
- Я вот иной раз думаю, - встряла писательница Федорова, - а что такое идеологичность в художественной литературе? Это, проще говоря, есть сверхидея творчества – то, что режиссер Станиславский называл сверхзадачей, это преодоление замкнутого круга личных интересов и выход на общечеловеческий простор, - кивнула Лариса Федорова в знак одобрения Гаврилову, - правильно, Саша, ты говоришь.
- Василий Дмитрич, - обратился Гаврилов к советскому классику, - по Москве гуляют самиздатовские книжонки, ну, и попалась мне такая самодельная брошюрка некоей английской теософки Алисы Бейли, которая вслед за Блаватской пишет о Великой Иерархии Света – проще говоря: о тибетских кукловодах - то есть о высшей цивилизации, которая выращивает людей на нашей планете в целях духовного совершенствования и дергает нас, как кукол, за ниточки. Насколько я понял, теософка Алиса Бейли пишет о предстоящей России грандиозной всечеловеческой миссии, но не ясно – какой? Что Вы думаете о нашей миссии?
- Мы победили Гитлера, - опередила мужа с ответом писательница Федорова, - так вот и выходит, что Россия выполняет всечеловеческую миссию. Как и Наполеона победили в свое время. Никто, кроме Великороссов, не сумел дать им отпор.
- Россия принесла европейцам социализм, - раздумчиво молвил классик и поправил свою пышную шевелюру, пленявшую женщин, - в этом тоже заключается миссия.
- Вряд ли наше навязывание социализма является миссией, - осторожно вклинилась я в беседу, - поскольку и Прибалтика, и Украина, и Венгрия, и Чехия многократно выражали революционное неудовольствие от навязанного им насильно социализма – даже восставали, а советские танки давили тех, кого мы осчастливили русским социализмом. Нет, пожалуй, социализм нельзя причислить к русскому миссионерству.
- Ну, если нельзя к миссионерству причислить социализм, - раздумывал застигнутый врасплох официальный классик советской литературы, любящий докапываться до истины, - то по крайней мере вполне можно причислить к русскому миссионерству создание нового общечеловеческого мировоззрения – всепланетарного. А по мне - социализм очень даже хорош!.. При капитализме кем бы я был с моей родословной?.. Касательно же западноевропейцев, так я заметил, что мы просто не понимаем друг друга. На самом деле Великороссы – наиболее одухотворенный народ в Европе; еще Геродот называл нас могучими Гипербореями и возлагал историческую надежду на нас. Слышал я от физиков, что лет через 20 (то есть, в начале XXI-го столетья), якобы изменит свое привычное положение земная ось – и наша планета наклонится так, что повсюду изменится климат: в нашей Московской Гиперборее будто бы вишни да абрикосы начнут вызревать, потому что лютые снежные зимы сменятся теплыми и дождливыми. А мокрое прохладное лето сменится засушливым и знойным. Насчет твоей «лисы Алисы» не знаю, а пророчеству болгарской ясновидицы Ванги верю: она утверждала, что Великая Иерархия Света действительно существует, что теософы Рерихи с Блаватской действительно осуществляли какой-то религиозный синтез, именуемый ею Огненной Библией. Так говорил мне Валентин Митрофанович Сидоров, - и вальяжный советский классик обратился ко мне, зная мою с Сидоровым особую дружбу, основанную на единомыслии. – Ванга встречалась с Сидоровым, и он рассказывал об этой встрече. Сидоров передал мне пророчество Ванги о том, что к началу XXI-го столетия Советский Союз сделается Русью, затем пройдет огненное крещение и, как орел, воспарит над всем земным человечеством – первенство Великороссов будет признано всем миром, - только признание случится уже в середине XXI-го столетия, следовательно, чуть позже.
- После огненного крещения, - задумалась Лариса Федоровна, - как грустно! Вероятно, это будет война, дети, на вашу долю!
- Сидоров передавал мне слова болгарской пророчицы Ванги о том, что Индия, Китай и Русь к середине XXI-го столетья объединятся. Правда это или нет – мы не узнаем: не доживем. А ваше поколение – послефронтовое – пожалуй… Тут замочек у нас в почтовом ящике сломался, - застегнул пиджачные пуговицы партийный классик, - вынул я его и пошел в гараж к приятелю подправить. У приятеля в гараже как раз верстак стоит, ну, и я в два счета замок наладил. С приятелем давно не виделись, а на дворе зима… Решили согреться коньячком прямо тут у верстака. Закосел он и начал мне лапшу на уши вешать: мол, нашу планету посещают инопланетяне, летающими тарелками, мол, забросали пришельцы планету Земля. Всякую такую всячину городит, как пацан про сиськи: пацан сисек бабьих-то еще никогда не видел, но всем врет, что видел и будто даже лапал… Так и насчет инопланетян с летающих тарелок: якобы видел то и другое да якобы и лапал. Ну, я ему и отвечаю, мол, еще про Снежного Человека наври что-нибудь! Так что, друзья мои, болтовня досужая – одно, житейская правда – другое… Наука внесет ясность в эти вопросы, тогда и разберемся. Я ведь – из Кузбасса, жил в шахтерской среде – это значит: люблю Правду-Матку, а трёп да брёх не люблю.
Партийный классик глянул на меня, ища одобрения – он знал, что, вернувшись с фронта, мой отец работал начальником участка на всесоюзно знаменитой шахте Донбасса, что за ударный труд сам Хрущев, приезжавший на шахту после Войны, благодарил отца и распорядился предоставить отцу дефицитную вещь, которая отсутствовала в продаже, - вожделенное пианино для его маленькой дочери – для меня. Было мне тогда 5 лет.
Прозвенел звонок: толпы хлынули в кинозал. Мы тоже намеревались устремиться на модный фильм, как вдруг парочка студентов окликнула Василия Федорова: точнее, это были студент со студенткой из музыкального училища. Оказывается, они опоздали на встречу, назначенную им Федоровым. Но, заметив, как студенты лопочут про московский час пик в метрополитене, где людская лавина зажала их с аккордеоном (парня) и со скрипкой (девушку), Лариса Федоровна пожалела бедолаг и предложила Василию Дмитриевичу отказаться от кинопросмотра да послушать песни на его слова. При мысли о предстоящем студенческом концерте советский классик заулыбался, пригласил концертантов спуститься в Шахматный холл и продемонстрировать свои творческие успехи. Мы уселись в плюшевые кресла, а студенческий дуэт начал исполнять песни на слова Василия и Ларисы, музыку сочинила девушка-скрипачка. Давно так не радовалась я задушевным песням. Супруги Федоровы намеревались записать исполнителей на магнитофон и отдать запись на радио, но более о том ничего мне уже неизвестно. Нельзя было представить себе тогда (в моей молодости) того, как быстротечно и как беспощадно время! Нельзя было даже допустить мысли о скорой и неотвратимой смерти Василия Дмитриевича, который в тот описываемый момент так по-детски счастливо улыбался, не замечая, что коварная смерть совсем рядом.
Когда Василия Федорова не стало, Лариса Федорова долго приходила в себя от шока. Затем ее жизнь отчасти изменилась: у нее почти совсем не осталось времени на развлечения, Лариса Федоровна торопилась завершать рукописи, но прежде всего – месяцами не разгибалась над записками и несистематизированными произведениями мужа. Партийный поэт, любимый поэт члена Политбюро – Лукьянова, Василий Федоров составляет целую эпоху в истории поэзии соцреализма. А в истории литературы соцреализма было все, что было в самой действительности. Я никогда не являлась поклонницей данного творческого м е т о д а, но вряд ли правильно будет перечеркнуть и те достижения, которые вольно или невольно относим мы на его счет. Лариса Федоровна всегда поражала меня своей работоспособностью, своим жизнерадостным пчелиным трудолюбием. Но я стеснялась ее. А был ли кто-нибудь у меня, кроме Ларисы Федоровны, при чьем имени мое сердце трепетало? Я стеснялась ее дружеского участия в моей судьбе и надолго пропадала. Стеснялась, надолго пропадала из поля зрения, посылая из своего филевского забвения, где я пряталась, отключая телефон от всего мира, посылая из своего филевского забвения милой Ларисе Федоровне какую-либо нежную мысль с пожеланием здоровья… Не знаю, как она умудрялась избегать подавления моей свободы, но ответное отношение Ларисы Федоровны никогда не отягощало меня. Изредка она требовала, чтобы я простила мою мать, с которой была знакома. При этом Лариса Федоровна очень старалась сгладить материнскую черствость ко мне – например, выхлопотала однажды люкс в доме творчества Комарово для моей матери, люкс, полагавшийся для литфондовской элиты.
Когда Василия Федорова не стало, Лариса Федоровна целый год оправлялась от шока. И, как я уже успела сказать, у нее почти совсем не оставалось времени на досуг. Но иногда она делала исключения, потому что приход гостей в дом напоминал привычный их совместный бурный образ жизни, и в такое исключение попадала я, заносясь по своему обыкновению в гости довольно внезапно и непредсказуемо.
Накануне октябрьских праздников 1988 года принесла я Ларисе Федоровне пестрые астры. У нее в тот день сидела в гостях Тамара Пономарева. Они читали друг дружке стихи. Речь зашла о доносительстве в советском безбожном обществе, о стукачах, об Иудином грехе предательства ближнего – доверяющего тебе человека. Я буквально кипела этой темой и восклицала: «Неужели человек должен бояться человека?!» Однажды во время студенческих каникул летом 1969 года в поисках ответа на этот вопрос я уехала сибирским поездом в Братск, оттуда попала в Усть-Илим. Но я вернулась без ответа.
<…>
Лариса Фёдоровна после смерти мужа заметно изменилась. Если центром её внимания прежде был Василий Дмитриевич, то теперь она сосредоточилась на абстрактной идее - на идее искусства, литературы, прежде бывшей второй после Василия Дмитриевича. Сперва для неё был Он: «Ты - это всё, что имею!» И так она провозглашала это:
«Что мне делать, скажи?
Что мне делать, скажи?
Я тобою взята, как река берегами,
И на горле хрустальный колышется камень,
Ты его отвяжи.
Ну, а если не снимешь, - и так проживу,
Даже с мёртвой не трогать его прикажу».
При жизни поэта Василия Федорова она была завсегдатаем цэдээла, писа¬тельского клуба, после смерти мужа сделалась домоседкой, реже выходила, постоянно стуча за пишущей машинкой. Убеждённая в нео-бычайной силе и талантливости произведений Василия Федорова, вдова денно и нощно систематизировала его рукописи, готовя их к изданию, и сейчас передо мной восседала за столом измученная непомерной работой пожилая женщина. После моего приезда с Украины всякий раз бросалась в глаза разница, изумлявшая меня в первые 10 лет, разница между украинками и русскими женщинами. Несчастным россиянкам было свойственно такое рабское, такое коровье терпенье, что когда бы не оно, то и не существовали бы их семьи. Никогда не сочинила бы таких стихов украинская поэтесса. Для русской женщины типично полное самоотреченье до самоуничиженья в супружеской жизни, но совершенно нетипично и несносно для украинки.
«Начинается день, начинаешься ты,
Всё твоим озарением дышит...»
<…>
Прежде советская творческая интеллигенция участвовала в регулировании социальных процессов, поэзия чутко реагировала на тревожные общественные сигналы. Так, например, Василий Федоров написал однажды:
«Есть слова – они роковые,
Когда люди их говорят,
В них на сроки все вековые
Отлагается жизненный яд.
Смысл их древний бывает жуток,
Злая магия входит в дых.
С ними, с темными, не до шуток.
Кто ж мне бросил одно из них?»
Психиатры обнаружили бы в явлении, описанном поэтом, явление суггестии – т.е. переданное внушение. Общероссийская катастрофа требует, чтобы эта художественная суггестия, т.е. внушение, была бы доброй, жизнеутверждающей, гуманной, - оздоровительной. Интеллигент первого поколения Василий Федоров чутко отзывался на любые общественные переживания и ставил целью своим творчеством оказание моральной помощи своему читателю. Я держу в руках черно-белую фотографию с двойным портретом:
Лариса и Василий Федоровы. Под березой в обнимку. Вроде бы принято говорить наоборот: Василий Федоров и затем уже Лариса Федорова. Но позвольте мне выразиться не по рангу, а по этикету: сначала назвать женщину, потом - мужчину.
Она в белом платье, васильковые кудри, - так сама Лариса Федорова выпишет свой портрет в книге «Танец стрижей» (Москва, «Совпис», 1985 г.):
«Кто-то сумрачно заладил:
В белом платье вы не та!
Я срываю платье - нате:
Я сияньем облита!
Дайте ножницы – обрежу
Свои кудри васильковые...»
На моем двойном портрете, созданном воображением, они сидят вдвоем под березой. Под той самой березой, что воспета Василием Федоровым, под березой, на которой растут райские яблоки. Весной его береза наряжается в сережки, летом красуется принародно, осенью осыпает золотым кружевом своей листвы, зимой унизывается инеем, словно белыми агатами.
Вот Лариса голову повернула, трогает за руку Василия:
- Слышишь кукушку?
- Слышу, Лара, слышу, - волнуется он и торопится сосчитать, сколько прокукует.
«Бог любви,
Я снова в сердце ранен…» —
вырвется из его души.
«Ты единственен, как жизнь,
Ибо ты - это все, что имею...»
- Ответит ему Лариса уже после его смерти.
Но впрочем, о чем я? Любовь бессмертна!
Василий Федоров шутливо называл Ларису «Ваше Лиричество». История их творческой дружбы и любви уникальна... Их молодость проходила перед глазами современников, словно перед зрителями. Они будто бы постоянно жили на сцене, содержанием их жизней было самопозна¬ние через творчество и любовь.
Каким архаизмом для современного молодого читателя отдают подобные взаимоотношения! Невозвратно миновало время, в котором главной ценностью была человеческая жизнь, душевная, личная. Теперь живут иначе: не позволяя слишком вдумываться в свое существование. В тревоге о завтрашнем дне мы торопимся жить сегодня.
Но старшее поколение иное. Я бы сказала, что они больше лю¬ди, чем мы. Они сохраняли еще в своих душах христианские ценности: умели больше радоваться, больше мечтать, больше жертвовать друг для друга:
«... для твоих услад
и твоей любви
ценою жизни
Небывалый вырастил я сад.
| Далее