Мы безмерно любим
жизнь
. и страну…
Евгений Буравлёв
Пролог
В штабе
срочный приказ:
завтра утром – атака на крепость!
«Что ж, ударим ещё! Будь, что будет… –
подумал комбат. –
Эта чёртова крепость – фашистов свирепость,
неприступный сплошной каземат…
Каземату – ни танки, ни пулемёты,
даже бомбы – ему не указ.
Вся надежда на бога да на огнемёты.
Огнемётчики – смертники.
Но приказ есть приказ!»
И одним из бойцов огнемётного взвода
был Поэт. Духом рыцарства не обделён,
защитил санинструктора от урода.
…Трибунал. И штрафной батальон.
Был он лётчик.
Теперь огнемётчик.
Вот и Завтра.
Лишь грозно «катюши» пропели
и утих дальнобойной
раскатистый гром,
шли на подвиг бойцы,
шли на штурм цитадели,
на огонь отвечавшей огнём.
Крепость пала.
И враг
белый
выбросил
флаг!
Сам комбат
заглянул в медсанбат
после этой атаки.
И Поэту сказал:
– Напиши обязательно Стих!
Только честно пиши,
обо всех напиши
без утайки! –
и о мёртвых,
и о живых…
1.Встреча
Он стоял на Проспекте. Один.
(И была уже поздняя осень).
Был усталым, как пахарь.
Оброс бородой.
(А ведь прежде он был безбородым!).
Не держал сигареты в руке,
как на тех,
как на книжно-журнальных портретах известных…
Был, как прежде, Большой,
даже очень Большой
и с осанкою благородной.
Я к нему подошёл.
Он на миг показался мне братом.
Старшим братом, которого не было у меня.
Я к нему подошёл…
Так,
как прежде к нему подходил,
за советом.
Он внимательно выслушал.
Обещал непременно помочь…
Разве знал я,
что это – прощальная встреча с Поэтом?
Разве думал:
быть может, не мне,
а ему
срочно надобно было помочь?
Впрочем,
что я?
Ведь он же Поэт!
А Поэту никто никогда не поможет!
Посмеются враги…
Повздыхают друзья…
Даже та,
что до боли,
до смертного часа любимой была.
Даже та…
Пусть та боль и её понапрасну
уже не тревожит.
Всё равно –
и она не смогла бы помочь.
Не смогла. Не могла…
Потому что – Поэт!
А поэты всегда одиноки.
Им до гроба нести
одиночества избранный крест.
Предначертан им рок.
Потому-то они и пророки!
Предрешён путь наверх –
без трусливой оглядки окрест.
Он стоял…
Он стоял, как солдат на посту.
Он смотрел умудрённо и строго
На шумящий Проспект,
где он жил, верность долгу храня.
Может, он вспоминал
ту, свою фронтовую дорогу,
по которой прошёл он,
теряя друзей,
до победного дня?
А за ней – пролегала другая дорога.
Сначала на карте.
А затем – по земле –
через реки,
сквозь горы, что не обогнуть…
И – глубинный Исток:
вдохновенья, стихов и азарта,
неуёмного,
распиравшего радостью грудь!
То ли это – Южсиб…
То ли – Счастье «в крылатом прорабском плаще»…
То ли – Сказка о кладе,
что в быль претворяла страна-созидатель.
То ли…
Вот бы прожить ему лет…
Ну, пусть малость ещё!
Быть по праву в ряду,
где стоят и горняк, и писатель.
Где струилась строка –
и приязненна, и улыбчиво горяча!
А в строке –
удалой молодецкий размах:
«У Игнатия Савельича
Иней искрится в усах,
Из-под шапки, из-под беличьей –
Чуба снежного краса…».
2.Предчувствие
Это было Тогда…
Так хотелось Хорошего много!
Кто из нас не мечтал
быть счастливым Счастливой страны?
Отчего же теперь
в его взгляде таилась тревога?
Неужели привиделись
той, грядущей беды
окаянные дни?
И тревога таилась в стихах
непривычным минорным напевом…
Неужели привиделся крах
неизбывной народной мечты?
Для чего же погиб
тот, безвестный солдат
подо Ржевом?
Для чего
с букваря
рисовали мы в Радость коммунны мосты?
Он стоял,
как солдат на посту,
как тогда, перед взятием Кенигсберга.
Враг был рядом.
И он был готов побороться с врагом.
А сейчас,
в мирный день,
в ясный день
проходила поверка:
«Так же зорок дозор
на запасном пути,
где стоит бронепоезд
с сигнальным гудком?
И хранят ли единство,
как прежде,
однополчане?
Продолжают ли дело отцовское
их сыновья?
И готовы ли встать на защиту его кузнечане,
и не только они –
вся советская наша семья?
Он страну защитил.
Он в Завтра дорогу построил.
И воспел тех, кто рядом, –
трудом,
день за днём
прославляли Кузбасс.
И, казалось, на Пост
вместе с ним
заступают герои
тех стихов и поэм,
что он спел вдохновенно для нас.
И паромщик – «российской земли рядовой»,
кузнецкстроевец Кусургашев,
и взрывник Никодим
с крановщицей Настасьей,
и Костя-шофёр…
Все они рождены Атлантидой советской,
незыблемой нашей,
сотворившие Щит и Меч,
что, как бритва, остёр!
Он страну защитил…
Он верил в то светлое Завтра,
что, как солнце, взойдёт
в ореоле счастливых лучей,
и родная земля
с майским громом победного залпа
расцветёт ещё краше –
без лжи лихоимцев
и властителей-палачей!
Только враг был умён
и коварен,
и беспощаден.
Он не с фронта, а с тыла пробрался
в советский наш Дом.
И однажды
сигнальный гудок бронепоезда
был украден.
Ну, а дальше…
рассказывать дальше –
что было потом?!
3.Соната
…Вот опять говорят:
«Был бы, как Одиссей,
к корабельной он мачте привязан,
да не слушал Сирену,
да меньше людей,
тех, которым вином он обязан,
всё пошло бы на лад!
Может, бросил курить
и лечился бы в нужные сроки.
Может…
смог бы и до «перестройки» дожить,
вставить «лыко» в строку «перестройки».
Да ведь он же Поэт!
А Поэту дано
только Музе служить неизменно.
Ну, а Музе… А Музе порой суждено
обрести сладкий голос Сирены.
Сладкий голос Сирены
запел о любви –
«беспощадной и жаркой любви».
…Оглянулся вокруг –
только Он и Она!
И – неведомая страна…
Только Он и Она
над пучиной без дна…
А в ушах –
сладкий голос Сирены!
Но опять говорят:
«Не дошло б до беды,
будь он накрепко к мачте привязан…»
Да ведь он же Поэт! –
вечный раб Красоты,
поклоняться которой обязан.
Он увидел Её! И на миг обомлел…
Обомлел и забыл всё на свете.
И запел о любви
Так, как прежде не пел:
откровенно, наивно, как дети…
Он не помнил,
как это произошло:
словно выпил хмельного вина.
Закачался корабль.
И его понесло.
Только море. Пучина без дна…
Только Он и Она.
Только Он и Она!
И – неведомая страна…
А в ушах – «Вальс цветов»!
А в ушах – зов любви! –
«беспощадной и жаркой любви»…
Может, всё это
только приснилось ему –
Одиссея… И голос Сирены?
И, что мир раскололся на свет и на тьму,
И явил Афродиту из пены…
Да ведь он же – Поэт!
А Поэту дано
видеть то лишь,
что Муза велела,
слышать то лишь,
что Муза хотела.
И не знать рокового предела!
А она посмеялась…
Ведь ей всё равно:
и – что сердце Поэта болело,
и – что боль переходит в отчаянный крик…
Ей ли слышать глухое: «Не надо!..»
Из «туза» превратилась она в «даму пик»,
ту, коварную, «даму пик»,
а потом прогремела сонатой,
злою Крейцеровой сонатой,
разорвавшеюся гранатой…
Эпилог
Мне балладу хотелось бы завершить
на мажорной возвышенной ноте.
Да смогу ли я Память свою сокрушить,
что, как рана, и ноет, и ноет?
Как же вышло –
страна,
что в боях рождена,
Щит и Меч, задремав,
уронила?
И, как волки, враги
обнажили клыки,
и жульё-вороньё закружило…
Чёрной тучей накрыло Поэта страну,
где он пел вдохновенно, встречая весну,
об Отчизне, что не было краше…
Я не знаю, что смог бы Поэт нам сказать,
доживи он до нашего века.
Но придворным певцом вряд ли смог бы он стать
и унизить в себе Человека.
И не смог бы, как прежде,
он в песне солгать.
И не смог бы предать
свою Родину-мать.
Никогда, никогда бы не стал подлецом…
Он всегда был Бойцом!
И остался Бойцом!
Был бы тем, кем он был.
И любил, как любил.
И врага не щадил.
И себя не щадил.
И не жил без труда
никогда, никогда…
г.Юрга
В штабе
срочный приказ:
завтра утром – атака на крепость!
«Что ж, ударим ещё! Будь, что будет… –
подумал комбат. –
Эта чёртова крепость – фашистов свирепость,
неприступный сплошной каземат…
Каземату – ни танки, ни пулемёты,
даже бомбы – ему не указ.
Вся надежда на бога да на огнемёты.
Огнемётчики – смертники.
Но приказ есть приказ!»
И одним из бойцов огнемётного взвода
был Поэт. Духом рыцарства не обделён,
защитил санинструктора от урода.
…Трибунал. И штрафной батальон.
Был он лётчик.
Теперь огнемётчик.
Вот и Завтра.
Лишь грозно «катюши» пропели
и утих дальнобойной
раскатистый гром,
шли на подвиг бойцы,
шли на штурм цитадели,
на огонь отвечавшей огнём.
Крепость пала.
И враг
белый
выбросил
флаг!
Сам комбат
заглянул в медсанбат
после этой атаки.
И Поэту сказал:
– Напиши обязательно Стих!
Только честно пиши,
обо всех напиши
без утайки! –
и о мёртвых,
и о живых…
1.Встреча
Он стоял на Проспекте. Один.
(И была уже поздняя осень).
Был усталым, как пахарь.
Оброс бородой.
(А ведь прежде он был безбородым!).
Не держал сигареты в руке,
как на тех,
как на книжно-журнальных портретах известных…
Был, как прежде, Большой,
даже очень Большой
и с осанкою благородной.
Я к нему подошёл.
Он на миг показался мне братом.
Старшим братом, которого не было у меня.
Я к нему подошёл…
Так,
как прежде к нему подходил,
за советом.
Он внимательно выслушал.
Обещал непременно помочь…
Разве знал я,
что это – прощальная встреча с Поэтом?
Разве думал:
быть может, не мне,
а ему
срочно надобно было помочь?
Впрочем,
что я?
Ведь он же Поэт!
А Поэту никто никогда не поможет!
Посмеются враги…
Повздыхают друзья…
Даже та,
что до боли,
до смертного часа любимой была.
Даже та…
Пусть та боль и её понапрасну
уже не тревожит.
Всё равно –
и она не смогла бы помочь.
Не смогла. Не могла…
Потому что – Поэт!
А поэты всегда одиноки.
Им до гроба нести
одиночества избранный крест.
Предначертан им рок.
Потому-то они и пророки!
Предрешён путь наверх –
без трусливой оглядки окрест.
Он стоял…
Он стоял, как солдат на посту.
Он смотрел умудрённо и строго
На шумящий Проспект,
где он жил, верность долгу храня.
Может, он вспоминал
ту, свою фронтовую дорогу,
по которой прошёл он,
теряя друзей,
до победного дня?
А за ней – пролегала другая дорога.
Сначала на карте.
А затем – по земле –
через реки,
сквозь горы, что не обогнуть…
И – глубинный Исток:
вдохновенья, стихов и азарта,
неуёмного,
распиравшего радостью грудь!
То ли это – Южсиб…
То ли – Счастье «в крылатом прорабском плаще»…
То ли – Сказка о кладе,
что в быль претворяла страна-созидатель.
То ли…
Вот бы прожить ему лет…
Ну, пусть малость ещё!
Быть по праву в ряду,
где стоят и горняк, и писатель.
Где струилась строка –
и приязненна, и улыбчиво горяча!
А в строке –
удалой молодецкий размах:
«У Игнатия Савельича
Иней искрится в усах,
Из-под шапки, из-под беличьей –
Чуба снежного краса…».
2.Предчувствие
Это было Тогда…
Так хотелось Хорошего много!
Кто из нас не мечтал
быть счастливым Счастливой страны?
Отчего же теперь
в его взгляде таилась тревога?
Неужели привиделись
той, грядущей беды
окаянные дни?
И тревога таилась в стихах
непривычным минорным напевом…
Неужели привиделся крах
неизбывной народной мечты?
Для чего же погиб
тот, безвестный солдат
подо Ржевом?
Для чего
с букваря
рисовали мы в Радость коммунны мосты?
Он стоял,
как солдат на посту,
как тогда, перед взятием Кенигсберга.
Враг был рядом.
И он был готов побороться с врагом.
А сейчас,
в мирный день,
в ясный день
проходила поверка:
«Так же зорок дозор
на запасном пути,
где стоит бронепоезд
с сигнальным гудком?
И хранят ли единство,
как прежде,
однополчане?
Продолжают ли дело отцовское
их сыновья?
И готовы ли встать на защиту его кузнечане,
и не только они –
вся советская наша семья?
Он страну защитил.
Он в Завтра дорогу построил.
И воспел тех, кто рядом, –
трудом,
день за днём
прославляли Кузбасс.
И, казалось, на Пост
вместе с ним
заступают герои
тех стихов и поэм,
что он спел вдохновенно для нас.
И паромщик – «российской земли рядовой»,
кузнецкстроевец Кусургашев,
и взрывник Никодим
с крановщицей Настасьей,
и Костя-шофёр…
Все они рождены Атлантидой советской,
незыблемой нашей,
сотворившие Щит и Меч,
что, как бритва, остёр!
Он страну защитил…
Он верил в то светлое Завтра,
что, как солнце, взойдёт
в ореоле счастливых лучей,
и родная земля
с майским громом победного залпа
расцветёт ещё краше –
без лжи лихоимцев
и властителей-палачей!
Только враг был умён
и коварен,
и беспощаден.
Он не с фронта, а с тыла пробрался
в советский наш Дом.
И однажды
сигнальный гудок бронепоезда
был украден.
Ну, а дальше…
рассказывать дальше –
что было потом?!
3.Соната
…Вот опять говорят:
«Был бы, как Одиссей,
к корабельной он мачте привязан,
да не слушал Сирену,
да меньше людей,
тех, которым вином он обязан,
всё пошло бы на лад!
Может, бросил курить
и лечился бы в нужные сроки.
Может…
смог бы и до «перестройки» дожить,
вставить «лыко» в строку «перестройки».
Да ведь он же Поэт!
А Поэту дано
только Музе служить неизменно.
Ну, а Музе… А Музе порой суждено
обрести сладкий голос Сирены.
Сладкий голос Сирены
запел о любви –
«беспощадной и жаркой любви».
…Оглянулся вокруг –
только Он и Она!
И – неведомая страна…
Только Он и Она
над пучиной без дна…
А в ушах –
сладкий голос Сирены!
Но опять говорят:
«Не дошло б до беды,
будь он накрепко к мачте привязан…»
Да ведь он же Поэт! –
вечный раб Красоты,
поклоняться которой обязан.
Он увидел Её! И на миг обомлел…
Обомлел и забыл всё на свете.
И запел о любви
Так, как прежде не пел:
откровенно, наивно, как дети…
Он не помнил,
как это произошло:
словно выпил хмельного вина.
Закачался корабль.
И его понесло.
Только море. Пучина без дна…
Только Он и Она.
Только Он и Она!
И – неведомая страна…
А в ушах – «Вальс цветов»!
А в ушах – зов любви! –
«беспощадной и жаркой любви»…
Может, всё это
только приснилось ему –
Одиссея… И голос Сирены?
И, что мир раскололся на свет и на тьму,
И явил Афродиту из пены…
Да ведь он же – Поэт!
А Поэту дано
видеть то лишь,
что Муза велела,
слышать то лишь,
что Муза хотела.
И не знать рокового предела!
А она посмеялась…
Ведь ей всё равно:
и – что сердце Поэта болело,
и – что боль переходит в отчаянный крик…
Ей ли слышать глухое: «Не надо!..»
Из «туза» превратилась она в «даму пик»,
ту, коварную, «даму пик»,
а потом прогремела сонатой,
злою Крейцеровой сонатой,
разорвавшеюся гранатой…
Эпилог
Мне балладу хотелось бы завершить
на мажорной возвышенной ноте.
Да смогу ли я Память свою сокрушить,
что, как рана, и ноет, и ноет?
Как же вышло –
страна,
что в боях рождена,
Щит и Меч, задремав,
уронила?
И, как волки, враги
обнажили клыки,
и жульё-вороньё закружило…
Чёрной тучей накрыло Поэта страну,
где он пел вдохновенно, встречая весну,
об Отчизне, что не было краше…
Я не знаю, что смог бы Поэт нам сказать,
доживи он до нашего века.
Но придворным певцом вряд ли смог бы он стать
и унизить в себе Человека.
И не смог бы, как прежде,
он в песне солгать.
И не смог бы предать
свою Родину-мать.
Никогда, никогда бы не стал подлецом…
Он всегда был Бойцом!
И остался Бойцом!
Был бы тем, кем он был.
И любил, как любил.
И врага не щадил.
И себя не щадил.
И не жил без труда
никогда, никогда…
г.Юрга