Автор: Тотыш Юрий Софронович
Повесть о художнике В. Сотникове
Самодеятельный ансамбль заводского Дворца культуры готовился к гастролям по селам района. За день до поездки репетиция затянулась дотемна. Когда, наконец, руководитель ансамбля дал отмашку, артисты, дружно топая, полетели в гримерную переодеваться. Танцор Володя Сотников задержался.
– Степан Егорович, я не смогу поехать с концертами.
– Что случилось?
– На заводе аврал.
– Я поговорю начальником цеха. Он мужик понимающий. Отпустит.
– Тогда я с радостью.
Володя повернулся, чтобы тоже умчаться в гримерную, там снять вышитую рубашку, мягкие кожаные сапоги, в которых танцевал украинский народный танец, и наткнулся на Сашу Золотареву, солистку ансамбля, тоненькую сероглазую, красивую девятнадцатилетнюю девушку с двумя короткими толстыми косичками, перевязанными голубыми ленточками. Она перебросила сплетенные волосы на спину и кокетливо спросила:
– Проводишь?
Саша Золотарева жила на окраине города. Место там было глухое, опасное. В узких, тесных переулочках скользили черными акулами хулиганы и воры. Слабую, беззащитную девчонку каждый из них мог безнаказанно обидеть. Она реально нуждалась в мужской защите. Володя уже провожал солистку в опасный район. Естественно, он не мог отказать ей и в этот раз. Поэтому ласково улыбнулся, широко развел руками, как это он делал, глубоко приседая в танце на сцене.
– Я с тобой хоть на край света.
Была весна. Ночь стояла такая красивая, что хотелось остаться в ней до утра. Парочка побрела в сторонке от домов по берегу озера. От полноты чувств Володя замер, вытянул руку к лунной дорожке на воде и заговорил стихами:
Тиха украинская ночь.
Прекрасно небо. Звезды блещут,
Свою дремоту превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой Церковью сияет.
И тихо, тихо все кругом…
Когда Володя выговорился, Саша положила ему на грудь теплые узкие ладони и, проникновенно заглядывая в глаза, воскликнула:
– Сотников, да ты художник!
– Я только пересказывал Александра Сергеевича, – смутился он.
– Но чувства твои!
Проводив до калитки девушку, Володя пошел обратно. Все также блистали звезды, все также очаровательно сияла луна, выстилая голубовато-серебристую дорогу по воде, но прежнего возвышенного чувства уже не было. Володя понял: оно может явиться, когда рядом женщина, только через магический кристалл любви. Через много лет он уже зрелым художником расширит свое понимание любви до природы, космоса, жизни…
В общежитие Володя прибрел за полночь усталым. Тихо разделся в комнате и бесшумно, чтобы не разбудить ребят, юркнул под одеяло. Но заснуть сразу так и не смог. Слова Саши запали глубоко в душу и все там вновь разбередили: Володя с детства мечтал стать художником.
Это было странно, так же как видеть жизнь растения на абсолютном камне скалы, где не за что корням зацепиться. Сотников родился в среде вояк, хлеборобов, даже в мыслях далеких от искусства. Его прадед по отцовской линии, казак, с Петром I ходил под Азов. От его военной должности пошла и фамилия семьи, которая с далеких времен служила Царю и Отечеству, за верность и мужество получала награды, льготы, поэтому в деревне Садовая под Курском была зажиточной.
Но мироедами Сотниковы не считались. Они не держали батраков. С большим хозяйством управлялись сами. Дед Трофим, высокий, кряжистый, с гордостью поднимал одиннадцать детей – восемь парней и трех девочек. Володя помнил: когда он шел со своими ребятами по деревне, такими же высокими, сухощавыми, сильными, встречные первыми здоровались с ними. Многие уважительно приподнимали картуз.
При всей «производственной» зажиточности, быт семьи отличался великой скудностью. Мать Володи рассказывала: когда она вышла замуж и пришла в дом свекра, многочисленные домочадцы вечером постелили солому на пол и улеглись спать. Сама она выросла в небогатой семье, однако уютно ночевала в своей узкой деревянной кровати. Такой привилегией у Сотниковых пользовались только родители.
Ефим Трофимович, отец Володи, был особенным человеком, добрым бескорыстным, другим готов последнюю рубашку отдать. В пользу братьев он отказался от своего надела и пошел в солдаты. Во время революции встал на сторону красных, отличился во время взятия Кремля.
С фронтов гражданской войны Ефим Трофимович вернулся коммунистом. В тридцатых годах он стал одним из первых в деревне активным сторонником коллективизации и уговорил братьев записаться в колхоз. Его после бурных разгоряченных разговоров все-таки послушались. Когда наступило время раскулачивания, никто из семьи не пострадал. Самого Ефима Трофимовича избрали бригадиром, а затем заместителем председателя колхоза. В тридцатых годах вся страна ринулась к образованию. Этот порыв подхватил и Володиного отца. Он учился, где только мог, но больше самостоятельно, выписывая научные журналы по сельскому хозяйству, газеты. Особенно любил и уважал «Известия». Потом вдруг сам стал писать печатными буквами короткие, на четверть тетрадной странички, заметки в Курскую областную газету.
Для старшего сына отец выписывал «Пионерскую правду», «Технику молодежи». Почту приносили в правление колхоза, где у него был кабинет, но там он не читал, только просматривал заголовки газет. За изучение статей брался дома, садился в большой комнате возле стола. Когда становилось темно, зажигал керосинку и впитывал глазами в себя каждую строчку. Он прочитывал газеты полностью. В это время жена и дети ходили на цыпочках, чтобы не мешать умственной работе отца. Потом он откладывал газету и рассказывал, что там написано всей семье, которая рассаживалась вокруг него. После своей политинформации смотрел требовательно на сына:
– Теперь, Володька, ты скажи, что делает пионерия страны.
В доме стали обильно появляться не только газеты, журналы, но и книги. Володя так приохотился к ним, что даже под рубашкой носил «Капитанскую дочку». Когда началась война, немцы в соседнем селе разбомбили пришкольную библиотеку. Люди бросились жадно подбирать разбросанную по земле мебель, шторы. Володя взялся за книги и перенес к себе около сотни томов. Так у него дома оказалось настоящее богатство – Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Гоголь, Толстой, Чехов. Во время оккупации, когда закрылась деревенская школа и никаких газет, журналов не стало, а свободного времени для пацанов особенно зимой хоть отбавляй, он утолял жажду знаний классикой. Довоенная привычка делиться с другими знаниями побуждала его собирать слушателей и пересказывать прочитанное. Особенно он любил пересказывать своим младшим «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя.
В подземном бомбоубежище зажигалась керосиновая лампа. Неровный красный свет вздрагивал на серьезных ребячьих лицах. Володя, как маленький колдун, в ситцевой латанной-перелатанной косоворотке стоял перед ребятами и страшно серьезным захватывающим голосом говорил, размахивая руками:
– И пошел Хома Брут третий раз в церковь.
Далее следовала трагическая встреча семинариста Брута с Вием. У слушателей ледяным холодом заливало сердце. Слабонервные вскрикивали и выбегали из подземелья. Остальные дослушивали до конца и тоже вспоминали рассказы взрослых о деревенских колдунах и ведьмах…
Володя любил свои вечера. Они помогали ему пережить войну.
Но вернемся к высоконравственной личности Ефима Трофимовича. Он не верил в Бога, тогда это было модным, но жил по заповеди Иисуса Христа: «Возлюби ближнего…» Ближними для него были люди колхоза, общественная собственность. Как-то осенью деревенские пацаны баловались на поле. Кто-то из ухарей разжег костер. Огонь по стерне перекинулся на копну сена, которая жарко запылала огромной свечой. Отец первым из взрослых прибежал на пожар, быстро разобрался, кто виноват, сломал ветку ольхи и пребольно отходил сына, врезав прутом раза два по заднице. Виновников не тронул, но они запомнили урок: больше никто в полях не баловался с огнем. С взрослыми лоботрясами Ефим Трофимович поступал жестко: снимал трудодни, пропесочивал на собраниях и в газете. Его боялись, но уважали за справедливость.
Последний раз Володя увидел отца летом 41-го года возле военкомата в Курске. Был жаркий июльский день. На газоне пошевеливалась кучка мужчин. Одни ходили неприкаянно и взволнованно, другие кружком сидели, сцепив руками колени, что-то ожесточенно обсуждали. Чуть в сторонке на траве растянулся худющий мужчина в клетчатой рубашке и в белых парусиновых туфлях. Сквозь одежду явственно проглядывались кости. Сущий скелет, на которого страшно было смотреть. Казалось, если он встанет, то обязательно рассыплется. «Как он будет воевать, ведь он больной», – подумал Володя.
В отличие от «скелета» отец выглядел даже очень жизнеспособным. Серо-стальная косоворотка плотно обтягивала его выпуклую мускулистую грудь. Похудевшее лицо с бугристым волевым подбородком было сухощавым, в трещинках мелких морщинок, но не изможденным. Он стоял перед сидевшими и что-то доказывал, приподнимая осторожными пальцами черный чубчик над плоским широким лбом.. Увидев жену и сына, ласково заулыбался, круглые темные глаза заискрились любовью и добротой. Он подошел к ним и обоих сразу крепко прижал к себе. Таким жизнерадостным, сильным Володя запомнил отца. Потом его облик он многократно воспроизводил в своих картинах.
Много лет спустя после войны Владимир был в своей родной деревеньке, встречался с родственниками по отцовской линии. Разговаривал с дядей Павлом Трофимовичем, которому уже было девяносто лет. В своей жизни он многое видел, много пережил, стал мудрецом. Он говорил о брате:
– В сорок первом у Ефима не было никакой возможности выжить. Как коммунист он должон в атаку, под пули, идти первым, отступать последним. Иное поведение осуждалось своими. Немцы тоже безжалостно расправлялись с коммунистами. Жалко только, что мы не знаем, где он погиб, где его могилка, некуда прийти поклониться.
Отец ушел на фронт и, как в воду, канул. Ни одной весточки от него. От отца Володя получил в наследство сильный самостоятельный характер, любовь к людям и оптимизм, а вот талант художника все-таки от матери.
Ефросинья Филипповна пошла за Ефима Трофимовича Сотникова без раздумий, без колебаний, как решительные прыгают с обрыва в холодную глубокую воду. Однажды в весенний солнечный день она бойко торговала яблоками на базаре в Курске. Среди других покупателей сразу выделила высокого статного парня в солдатской обмундировке. Тот долго не отходил от нее, улыбался и все пробовал наливные красные яблочки, а потом взял и купил всю корзину, оставив приятное впечатление у пухленькой, с озорными глазами юной продавщицы.
Каково же было изумление девушки, когда оптовый покупатель со сватами через два дня заявился к ней. Самое удивительное, он даже не знал имени девушки, на которой собрался жениться, не знал дом, в котором она живет. И все-таки каким-то чудом нашел. Видно, сердце привело. Когда гости вошли, она с сестрой находилась в другой комнате. Услышав незнакомые мужские голоса, выглянула. Он сразу увидел ее, поднялся с табурета и спросил бесцеремонно:
– Девушка, как зовут тебя?
– Фрося.
– Пойдешь за меня замуж?
– Пойду!
И, смущенно запылав в щеках, исчезла в своей комнате. После этого в переговорный процесс активно включились сваты. Ефим Трофимович в это время оглядывал обстановку в большой комнате. Посреди стоял ткацкий станок, на стенах висели картины и цветистые ковры. После убогой обстановки своего дома убранство жилища невесты показалось ему необыкновенно богатым.
Потом он узнал, что семья Фроси состояла только из женщин. Глава нелепо погиб в реке, купая лошадей. Игривый жеребец, разбаловавшись, хватил его копытом по виску. Смерть была мгновенной. Семья выживала за счет ковров, которые ткала и продавала на базаре.
У Фроси была младшая сестра Елена, хрупкая мечтательная девушка. Она создавала рисунки и расцветку для этих ковров. К сожалению, талантливая художница мало прожила на этом свете: в поле попала под ливень с градом, простыла и совсем молоденькой умерла перед самым рождением Владимира. Мать убежденно говорила при случае сыну:
– Елена с того света передала тебе свой дар.
Наверное, это так. Никто из потомков по отцовской и материнской линии не стал художником. Даже дети самого Владимира Ефимовича ушли в сторону, несмотря на явные отцовские задатки. Видимо, одних просто способностей мало. Нужно, чтобы дар стал судьбой человека.
Дар самого Владимира Ефимовича проявился уже с колыбели. Когда его отец женился, дед Трофим выделил ему мельницу, чтобы он перестроил ее в дом. От государства бывший участник гражданской войны получил значительный земельный надел, который наполовину превратил в замечательный сад, где росли яблоки, груши и даже сливы. Дом помогали ему строить братья. Целыми днями они, как дятлы, стучали топорами на участке. Годовалого Володю укладывали на траву в тридцати метрах от стройки. Он лежал на спине, сучил пухлыми ножками и созерцал облака, которые охапками лебяжьего пуха непрерывно двигались вверху по синему полю. Одно облако, похожее на мамино лицо, так заинтересовало Володю, что он перевернулся на живот и пополз за ним. Забрался в такую густую пахучую травяную чащу, где родители с трудом нашли его вечером. К небу у Владимира Ефимовича навсегда осталось благоговейное чувство. Своим ученикам он советовал: «Найдите в небе отражение земли. Остальное будет само собой». Сам он всегда начинает свои картины с живописи неба…
Когда Володя подрос, свое внимание перенес на болото, которое простиралось в ста метрах от дома. Заполненное черной густой жижой, высокими кочками, полусгнившими деревьями оно выглядело днем спокойно, безобидно. Но зато ночью превращалось в таинственное сказочное царство леших, кикимор, готовых затащить человека на гибельное дно. Да еще сыч, не переставая, похоронно ухал рядом в гулкой тишине. Володю, как магнитом, тянуло к этому болоту. Как только на небе показывались звезды, он собирался, выскальзывал из дома, по тропинке спускался к болоту, иногда до утра разглядывал луну, ее серебристый отсвет на густой черной воде, вслушивался в чмокающие звуки от выбивающихся со дна родников и проникался таинственным миром, который переливался сказочными образами в возбужденном сознании подростка. В зрелом возрасте Владимир Ефимович напишет картину «Окраина села», в которую войдут его трепетные детские впечатления. В глубине – домик с темно-сиреневой крышей, бледно-желтой стеной, бархатистые кроны прибрежных деревьев и густая, сдобренная плотной зеленью темь болота с клочками пушистых березок и рваные серебристые пятна на голубоватых отблесках. Картина вызывает у зрителя щемящее чувство: в сознании вдруг начинают оживать видения своего детства.
Многочасовые созерцания природы развили у Владимира профессиональную наблюдательность. И все-таки как художник Сотников вырастал из конструктора. В крестьянском хозяйстве не только сеют, пашут и собирают урожай. Там много скорняцкой, плотничьей работы. Обычно шкафы, табуреты, скамейки, дома, сараи, стайки всегда были плодом семейного производства. Каждый крестьянин владел рубанком, топором, пилой, как своими пальцами. У Сотниковых в сарае ютилась мастерская с богатым набором инструментов, заботливо собранным отцом за много лет. Сперва Володя помогал ему выстрагивать табуреты, скамейки. Юношеские технические журналы вдохновляли его на более дерзкие желания. В то время все парни мечтали о воздухоплавании, готовили себя в пилоты. Володя тоже поддался модному течению и у себя в мастерской открыл целое производство разных моделей самолетов. Некоторые у него летали. Он забирался на крышу дома, вставал возле печной трубы и, широко размахнувшись, запускал свою «уточку» над землей. Резиновый мотор раскручивал пропеллер, и самолетик кругами опускался за забором на улицу…
Потом Володе захотелось изготовить аэросани. Он выточил четыре бруса, к каждому прикрепил проволоку и получил полозья, на которые поставил широкую доску с отверстием посередине, куда приладил шест с парусом из старой отцовской рубахи. На окраине деревни просторно расстилались заливные луга, которые обильно подпитывались родниками. Летом растения без остатка забирали воду, осенью она растекалась и с первыми морозами превращалась в чистый голубой лед. На идеально гладкую поверхность Володя поставил свои аэросани, лег на доску и, управляя парусом, покатил по замерзшим лугам. Для деревни это сооружение было чудом, которое местные пацаны пожирали глазами. Накатавшись, Володя уступил аэросани друзьям. Потом снова сам катался. Когда к вечеру лихо подрулил к берегу, то сразу же попал в руки матери. Она сорвала парус с шеста и отвалтузила старшенького:
– Почему без разрешения взял одежку отца?
Оказывается, у матери были свои виды на эту рубашку. Но в тот же день она все-таки смилостивилась и вернула сыну «парус».
Своим самым значительным конструкторским достижением в детстве Володя считает детекторный радиоприемник. Опять-таки в «Технике-молодежи» он вычитал, как его построить. Проволока у него была, наушники тоже. Оставалось только соорудить кристалл, который мог бы ловить радиоволны и создавать из них звук. Такой кристалл Володя решил, по рекомендации журнала, сотворить из свинца и серы. Последний материал был в избытке в деревне. Им окуривали чесоточных лошадей. Животное заводили в газовую камеру, морду просовывали в специальное отверстие, чтобы она могла дышать, а потом поджигали серу. Едкий дым уничтожал микробов чесотки. Животное неимоверно страдало от этого процесса. Душераздирающий рев стоял на всю деревню, пока исцеленную бедолагу не выпускали из камеры. Лошадь выходила на слабых ногах, покачиваясь. Работники с двух сторон поддерживали ее, чтобы она не упала. Но животное после этой жестокой процедуры все-таки выздоравливало. Поэтому государство снабжало колхозы лекарством для лошадей с избытком.
Володя брал кусочек свинца, рядом укладывал серу, поджигал. Следовала ослепительная вспышка, которая соединяла два вещества и превращала их в кристалл, способный озвучивать радиоволны. Потом к Сотниковым ходила вся деревня слушать через наушники Москву. Уже став известным художником, Владимир Ефимович часто вспоминает, как строил перед войной первый свой детекторный приемник.
– Творчество – это тоже кристалл, который выплавляется из соединения знаний и мастерства. Я всю жизнь шел по этим двум направлениям, – говорит он.
Непрерывное конструирование заставляло Володю много рисовать. Сперва табуреты, скамейки, потом самолеты, потом лампы, которые он творил из гильз патронов, снарядов. Потом ему вдруг захотелось скопировать все страшные картинки из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», чтобы показать ребятам. Свои рисунки развешивал в семейном бомбоубежище.
Еще в начале войны красноармейцы на окраине деревни вырыли окопы и построили блиндажи. Но укрепления не пригодились. Войска отступали так быстро, что не успевали закрепляться на подготовленных рубежах. Володя со своими друзьями облазил пустые блиндажи. Ему пришла идея построить такой же у себя в саду. Вместе с братьями выкопал глубокий ров, натаскал туда бревен от блиндажей, соорудил подземелье в три наката, сверху засыпал землей и уложил дерн. Получился просторный погреб. Мать сперва с опаской смотрела на старания сыновей под предводительством старшего, потом убедилась, что в сооружении можно прятаться от бомб и успокоилась. Володя же превратил бомбоубежище в художественную галерею, увешав стены своими рисунками. Пацаны со свечкой рассматривали их и восхищались: «Как здорово ты корову нарисовал! А Сталин совсем живой!» Подобные оценки льстили художнику, и он щедро раздавал рисунки. Ребятам, как и взрослым, надоела война. Они брали рисунки с цветами, деревьями, мирными домиками. Вскоре карандашные картинки Володи Сотникова красовались в каждой избе. Неожиданно для себя он в четырнадцать лет стал самым популярным художником в деревне.
Рисовать подогревало и первое чувство. К нему в убежище приходила Аня, голубоглазая, очень яркая девочка. За ней наперегонки носились все парни в деревне. Некоторые кулаками отваживали от нее соперников. Она же никому не отдавала предпочтения. Больше любила общаться с Володей. Ретивые ухажеры косились, но никто не решался нападать на него. Знали, что от этого хрупкого, но жилистого паренька хорошо получат по зубам. Интерес же Ани к нему рос. Она, однажды посмотрев на его новый рисунок, вдруг потянулась к нему и робко поцеловала в щеку. Тогда он понял, что женщину завоевывают не кулаками.
К сожалению, для Володи его первая любовь оборвалась, как только Красная Армия освободила деревню от немцев. Родители Ани переехали в Саратов, и вместе с ними девочка ушла от Сотникова навсегда. Несколько раз он пробовал писать туда, но ответа не получил. С тех пор протекло много событий, прошлое плотно закрылось впечатлениями десятков лет, но иногда, когда Владимир Ефимович пишет этюд или картину, из полотна глянут на него ни с того ни сего большие синие глаза, чувственные выпуклые губы, щеки с ямочкой и на душе у него потеплеет. Ему становится грустно, он вспоминает поцелуй девочки в бомбоубежище. Когда вновь берется за работу, почему-то рисует или пишет березки, пушистые, изящные, легкие. Это дерево переходит у него из одной картины в другую, как первое чувство, пронизывающее жизнь художника и наполняющее его светом.
Рисунки стали кормить Сотникова. К нему обильно наведывались довольно странные заказчики – свободные ребята из подворотен. Они страстно хотели раскрасить рисунками свою кожу. Володя усердно выполнял подобные желания. На груди, на спинах, на руках его клиентов появлялись замки, русалки, могильные кресты, надписи «Нет в мире счастья для меня», «Не забуду мать родную!». Последнее звучало как клятва. Можно сказать, что профессиональное творчество Сотникова началось с тату. В то время приходилось браться за все, чтобы выжить.
Володя проснулся, когда еще было темно в комнате. Зимой поздно наступает день, но внутренние часы говорили ему: «Уже утро. Пора вставать!» Но вставать страсть как не хотелось. В доме держалась беспощадная холодинь, как на улице. Володя под теплым стеганым одеялом представлял, что творится на улице. Над пушистой белизной улиц деревни вьюжит, сеет мука на гребешках сугробов, между которыми плывут большущие, до половины неба, фигуры в темных шинелях, в железных рогатых касках, похожих на перевернутое вверх дном ведра, и с короткими автоматами на животе. Это шествует смерть, облаченная в форму немецких солдат. Она пришла в октябре сорок первого года в курскую деревеньку, теперь открыто разгуливает и каждый день отбирает себе жертвы.
В сенцах послышался звонкий скрип шагов по сухим промерзшим доскам. Входная дверь со скрипом открылась, и с клубами серого пара вошла мать – высокая, худая. Голова у нее была закутана в толстую шерстяную шаль. Узкие плечи обтягивала старая фуфайка, застегнутая на две верхние пуговицы. Внизу полы широко расходились вокруг сильно вздувшегося живота. Мать была на сносях. Перед собой она тащила огромную охапку соломы, которую сбросила на пол, как только перешагнула порог и поспешно закрыла за собой дверь, чтобы окончательно не застудить избу. Потом она аккуратно прибрала солому и стала небольшими порциями заталкивать в печь. Плотно набив жерло, подожгла. Желтый огонь быстро занялся, загудел и стал нагревать комнату. Володя решительно выбрался из-под одеяла, сунул босые ноги в суконные штаны и натянул на себя рубашку. Пока мать возилась возле печи, теперь уже маленькими порциями подкладывая в нее солому, он оделся по-зимнему в бурки и стеганое пальтишко. С открытой головой выскочил на улицу.
Во дворе ветер осыпал его сухим снегом. И все-таки, как хорошо дышится свежим холодным воздухом! Заглатываешь его глубже и глубже в себя, ощущаешь, каким легким невесомым становится твое тело. Но наслаждаться ранним утром некогда. С приходом немцев у него не пропадало ни на минуту ощущение голода. Он всегда днем и ночью хотел есть. Эту желание невозможно было ничем приглушить. Чтобы справиться с ним, много пил. Все время переполненный мочевой пузырь заставлял его часто бегать в уборную, особенно по утрам.
Когда Володя снова вернулся в избу, в комнате уже было тепло. Его братья и сестры поднялись и суетились по хозяйству. Кто убирал постель, кто чистил картошку, кто сортировал, сидя на полу и расставив ноги, солому. Днем семья плела лапти для немцев, огромные, пышные. Солдаты надевали их на сапоги. Вид, конечно, был не ахти какой, но в такой обувке не замерзали ноги даже в лютые морозы. Одно плохо – лапти быстро изнашивались. Селяне не успевали плести их.
Ефросинья Филипповна у печи готовила из последних горстей зерна вперемешку с вареным картофелем завтрак. На протяжный скрип двери она медленно повернула голову, взглянула замутненными глазами на сына и устало сказала:
– Возьми яблочко, перекуси.
К войне сад Сотниковых разросся. Особенно много было яблок, которые семья продавала, но большую часть все-таки оставляла себе. Части Красной армии, отступая, забирали у крестьян зерно, чтобы оно не досталось врагу. О женщинах и детях, которые попадали в оккупацию, не думали: как они будут выживать без хлеба. Тотальный грабеж организовали и немцы. Каждый день зелеными стаями они обходили дворы и, больно тыкая короткоствольными автоматами в животы хозяев, требовали:
– Матка, яйка, курка!
За неделю оккупации куры исчезли, будто их не было. Последнего поросенка немцы забрали у соседа Игната Климовских. Хозяин прятал свое сокровище в тайной пещерке под стайкой. Бедному животному осточертело прятаться в темноте и зловонии. В одно несчастное утро оно заорало во весь поросячий пронзительный голос. Звук услышал патруль, который в это время прогуливался по улице. Немцы автоматами затолкали хозяина в стайку и заставили достать поросенка. Переходя в растопыренные пальцы солдат, тот отчаянно рванулся и выпал на снег, вскочил на ноги и бросился во всю прыть, спасая жизнь. Патруль порезвился. Володе на всю жизнь запомнился маленький немчик с выпуклым задом и искаженным лицом. Он проворнее остальных бегал за поросенком, прыгая антилопой через сугробики. Геноссы свистом, гортанными выкриками подбадривали коротышку, пока он в полете не ухватил задние ноги поросенка. Бедняга забился в истошном крике и тут же захлебнулся от профессионального удара кинжалом в горло. Внутренности выпотрошили, «каркас» нанизали на штык и поджарили на костре. Володя уже не видел, чем закончилось пиршество: мать позвала и попросила натаскать солому для печки.
Однако ни наши, ни немцы не выгребали у крестьян яблоки. Эти чудесные плоды и спасали во время оккупации семью Сотниковых. Володя открыл шкафчик. В ящике перекатывались два румяных красивых яблока. Сюда обычно мать складывала их на всю семью. Старший сын покровительствовал младшим. Не мог он один все съесть. Мать, видя его нерешительность, сказала:
– Бери! Остальные поели.
Володя на всю жизнь запомнил кисловато-сладкий вкус домашних яблок. Осторожно зубами раздавливая влажную мясистую плоть, он всасывал в себя обильный сок и ощущал, как желудок успокаивается, обретая сытость. Съев два яблока, подумал о стайке, которую чистил от навоза каждый день и давал там корм Катьке, молодой, очень своенравной корове. Молока она давала мало, но очень густое, желтоватое, как сливки. Стакан выпьешь, и чувствуешь себя сытым на полдня. Весной Володя запрягал Каму, и она тащила плуг по полю. Эта работа корове очень не нравилась. Володе приходилось чуть ли не на колени перед ней вставать, тысячу ласковых слов говорить, чтобы задобрить корову. Она одобрительно слушала, из стороны в сторону помахивала тонким хвостом, потом вдруг наступала пребольно ему на ногу. Пока пахарь приходил в себя, довольная корова отдыхала, елозя мокрой мордой по траве. И все-таки Володя любил свою корову, старался, чтобы она зимой всегда была сытой и в чистоте. Поэтому каждое свое утро начинал со стайки.
Он надел шапку и уже пошел к двери, когда мать остановила его:
– Потом коровник уберешь. Сейчас пойдем в гости к родственникам.
Володя замер, взявшись за скобу. Как Каме не нравилось таскать плуг, так и ему гостить у родственников. Там был народ крепкий, хозяйственный, умеющий подгребать к себе добро. Когда началась война, старшие братья отца вошли в непризывной возраст. Они успешно пережили первую мировую, гражданскую войну, коллективизацию. Перед приходом немцев умудрились в разных местах так запрятать зерно, что его сам черт не нашел бы. Теперь они в ус не дули, оставаясь с хлебом. По деревне, как и прежде, ходили гордо, задрав голову, и даже немцам не кланялись, только осторожно сторонились. Отец, в отличие от братьев, не оставил запаса семье: он свято верил в непобедимость Советской власти, и в то, что в нищете она не оставит. Один Бог знает, как мать умудрилась во время оккупации сохранить себя и своих шестерых детей. Когда Володя стал художником, то первую свою работу посвятил Ефросинье Филипповне. Это был графический портрет женщины средних лет в белом платочке с волевым широколобым лицом, глубокими страдальческими глазами…
Володя не раз бывал свидетелем унижения своей родительницы, выпрашивающей у родственников горстки зерна. Поэтому ему не хотелось сегодня «гостить» у Романа Трофимовича, старшего брата отца.
– Ладно, я все-таки сбегаю к Каме, а потом пойду с тобой, – буркнул он и, не ожидая ответа матери, толкнув дверь, выскочил в темные прохладные сенцы.
На улице услышал крик соседа. Приоткрыл калитку и осторожно выглянул. Дядя Кузя, маленький, сухонький, рыжеволосый, в одной нательной рубахе стоял возле своего двора перед двумя немцами и полицаем в полушубке и с повязкой на рукаве. Один из немцев держал на поводке крупную овчарку с черной спиной и коричневым брюхом. Собака сидела на снегу, скалила страшные белые зубы на соседа.
Дядя Кузя выкрикивал:
– Не воровал зерно!
– Врешь, сука! – ругался полицейский. – Из твоего дырявого мешка половина
ржи высыпалось на снег. По следу мы пришли к твоему подворью.
Сосед сник, втянул голову в плечи, поняв, что вляпался по самые уши. Кожа его лица приняла синюшный цвет.
Немец ткнул стволом автомата его в бок и равнодушно проговорил:
– Форвертс! Шнель!
– Я надену куфайку? – дядя Кузя по-щенячьи преданно взглянул в глаза полицейскому. Тот сразу отвернулся, разжег самокрутку и буркнул:
– Тебе она уже ни к чему.
Сосед еще больше втянул голову в плечи, сгорбился и заплетающимися слабыми ногами пошел по дороге в сопровождении ледяной охраны с собакой.
С тяжелой душой Володя открыл коровник. Катька повернулась головой к нему и внимательно взглянула на него влажными лиловыми глазами. Мальчик вдруг горячо обнял шею коровы и расплакался, прижимаясь лицом к теплой морде. Потом ожесточенно чистил лопатой глиняный пол от редкого навоза. Под конец щедро навалил в ясли душистое колючее сено:
– Ешь, родная, пока жива.
Дома мать накинулась на него:
– Тебя за смертью только посылать!
– Дядю Кузю немцы увели.
– За что? – оторопела мать. Она раскладывала горячую картошку с зерном из кастрюли в чашки. Ребятишки уже сидели за столом и жадно поглядывали на нее, ждали, когда она расставит чашки перед каждым из них, тогда можно будет браться за ложку. Известие ошеломило женщину. Она опустила руки.
– Со склада мешок зерна унес, – сказал Володя и, быстро раздевшись, тоже подсел к столу.
Деревня, в которой жили Сотниковы, располагалась на пригорке. Их дом стоял на окраине с левой стороны. Родственники по отцовской линии кучно жили на правой. Чтобы попасть к ним, надо было оттопать по центру поселка мимо большого деревянного здания правления колхоза, в котором работал отец. Теперь здесь основательно обжилась немецкая комендатура. Возле крыльца притулились мотоцикл с люлькой и крытая брезентом грузовая машина. Туда-сюда здесь ходили солдаты с автоматами и русские полицейские с винтовками. Широкую площадь возле здания окружали редкие деревья. На одном из них страшно висело костистое тело дяди Кузи. К груди полураздетого соседа немцы прикрепили картонку с черной надписью «ВОР». Быстро все-таки разделались с ним.
Володя с матерью торопливо прошли мимо трупа с выпученными глазами, который раскачивался под ветром, будто собрался сорваться с веревки и улететь.
Дядя Роман встретил родственников с тяжелым лицом. На низкий, в пояс, поклон матери промычал в ответ нечленораздельное. Потом пристально, долгим взглядом, словно узнавая, окинул Володю. И только после этого заскорузлым пальцем указал на скамейку возле двери. Сам тяжело опустился на табурет возле стола. Одет он был в синюю сатиновую косоворотку, теплую безрукавку. Пышные волосы у него были подстрижены под горшок, густая борода курчавилась на подбородке. Он очень походил на деревенского кулака из учебника по истории для седьмого класса. Погладив бороду, Роман Трофимович с неприязнью в голосе спросил:
– Что тебе, Фрося?
– Хлеб кончился. Детей нечем кормить, – тихо ответила мать одними бескровными губами, которые сразу мелко-мелко задрожали.
Дядя стал выговаривать громким брюзжащим голосом, сжимая большущие крестьянские кулаки на коленях:
– Какой толк тебе давать зерно? Все равно твои дети умрут.
Мать свинцово молчала, сжимая губы и сдерживая изо всех сил рыдания. Наконец, справившись с приступом, глубоко вздохнула и сказала:
– Бог велел подавать просящим. Не бери, Роман, грех на душу.
Видимо, она попала в самое незащищенное место в душе родственника. За свою жизнь Роман Трофимович многое перевидел, многое пережил и никого не боялся, кроме Бога. Образ святой веры прочно держался в нем. От слов матери глаза этого сурового человека обмякли, он уже другим тоном сказал:
– Ладно, последний раз помогу. Дальше сама выкручивайся, – взглянул на высокий живот Ефросиньи Филипповны и вздохнул, – Вы с Ефимом совсем не думали, как будете поднимать детей, как выживать.
Самодеятельный ансамбль заводского Дворца культуры готовился к гастролям по селам района. За день до поездки репетиция затянулась дотемна. Когда, наконец, руководитель ансамбля дал отмашку, артисты, дружно топая, полетели в гримерную переодеваться. Танцор Володя Сотников задержался.
– Степан Егорович, я не смогу поехать с концертами.
– Что случилось?
– На заводе аврал.
– Я поговорю начальником цеха. Он мужик понимающий. Отпустит.
– Тогда я с радостью.
Володя повернулся, чтобы тоже умчаться в гримерную, там снять вышитую рубашку, мягкие кожаные сапоги, в которых танцевал украинский народный танец, и наткнулся на Сашу Золотареву, солистку ансамбля, тоненькую сероглазую, красивую девятнадцатилетнюю девушку с двумя короткими толстыми косичками, перевязанными голубыми ленточками. Она перебросила сплетенные волосы на спину и кокетливо спросила:
– Проводишь?
Саша Золотарева жила на окраине города. Место там было глухое, опасное. В узких, тесных переулочках скользили черными акулами хулиганы и воры. Слабую, беззащитную девчонку каждый из них мог безнаказанно обидеть. Она реально нуждалась в мужской защите. Володя уже провожал солистку в опасный район. Естественно, он не мог отказать ей и в этот раз. Поэтому ласково улыбнулся, широко развел руками, как это он делал, глубоко приседая в танце на сцене.
– Я с тобой хоть на край света.
Была весна. Ночь стояла такая красивая, что хотелось остаться в ней до утра. Парочка побрела в сторонке от домов по берегу озера. От полноты чувств Володя замер, вытянул руку к лунной дорожке на воде и заговорил стихами:
Тиха украинская ночь.
Прекрасно небо. Звезды блещут,
Свою дремоту превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой Церковью сияет.
И тихо, тихо все кругом…
Когда Володя выговорился, Саша положила ему на грудь теплые узкие ладони и, проникновенно заглядывая в глаза, воскликнула:
– Сотников, да ты художник!
– Я только пересказывал Александра Сергеевича, – смутился он.
– Но чувства твои!
Проводив до калитки девушку, Володя пошел обратно. Все также блистали звезды, все также очаровательно сияла луна, выстилая голубовато-серебристую дорогу по воде, но прежнего возвышенного чувства уже не было. Володя понял: оно может явиться, когда рядом женщина, только через магический кристалл любви. Через много лет он уже зрелым художником расширит свое понимание любви до природы, космоса, жизни…
В общежитие Володя прибрел за полночь усталым. Тихо разделся в комнате и бесшумно, чтобы не разбудить ребят, юркнул под одеяло. Но заснуть сразу так и не смог. Слова Саши запали глубоко в душу и все там вновь разбередили: Володя с детства мечтал стать художником.
Это было странно, так же как видеть жизнь растения на абсолютном камне скалы, где не за что корням зацепиться. Сотников родился в среде вояк, хлеборобов, даже в мыслях далеких от искусства. Его прадед по отцовской линии, казак, с Петром I ходил под Азов. От его военной должности пошла и фамилия семьи, которая с далеких времен служила Царю и Отечеству, за верность и мужество получала награды, льготы, поэтому в деревне Садовая под Курском была зажиточной.
Но мироедами Сотниковы не считались. Они не держали батраков. С большим хозяйством управлялись сами. Дед Трофим, высокий, кряжистый, с гордостью поднимал одиннадцать детей – восемь парней и трех девочек. Володя помнил: когда он шел со своими ребятами по деревне, такими же высокими, сухощавыми, сильными, встречные первыми здоровались с ними. Многие уважительно приподнимали картуз.
При всей «производственной» зажиточности, быт семьи отличался великой скудностью. Мать Володи рассказывала: когда она вышла замуж и пришла в дом свекра, многочисленные домочадцы вечером постелили солому на пол и улеглись спать. Сама она выросла в небогатой семье, однако уютно ночевала в своей узкой деревянной кровати. Такой привилегией у Сотниковых пользовались только родители.
Ефим Трофимович, отец Володи, был особенным человеком, добрым бескорыстным, другим готов последнюю рубашку отдать. В пользу братьев он отказался от своего надела и пошел в солдаты. Во время революции встал на сторону красных, отличился во время взятия Кремля.
С фронтов гражданской войны Ефим Трофимович вернулся коммунистом. В тридцатых годах он стал одним из первых в деревне активным сторонником коллективизации и уговорил братьев записаться в колхоз. Его после бурных разгоряченных разговоров все-таки послушались. Когда наступило время раскулачивания, никто из семьи не пострадал. Самого Ефима Трофимовича избрали бригадиром, а затем заместителем председателя колхоза. В тридцатых годах вся страна ринулась к образованию. Этот порыв подхватил и Володиного отца. Он учился, где только мог, но больше самостоятельно, выписывая научные журналы по сельскому хозяйству, газеты. Особенно любил и уважал «Известия». Потом вдруг сам стал писать печатными буквами короткие, на четверть тетрадной странички, заметки в Курскую областную газету.
Для старшего сына отец выписывал «Пионерскую правду», «Технику молодежи». Почту приносили в правление колхоза, где у него был кабинет, но там он не читал, только просматривал заголовки газет. За изучение статей брался дома, садился в большой комнате возле стола. Когда становилось темно, зажигал керосинку и впитывал глазами в себя каждую строчку. Он прочитывал газеты полностью. В это время жена и дети ходили на цыпочках, чтобы не мешать умственной работе отца. Потом он откладывал газету и рассказывал, что там написано всей семье, которая рассаживалась вокруг него. После своей политинформации смотрел требовательно на сына:
– Теперь, Володька, ты скажи, что делает пионерия страны.
В доме стали обильно появляться не только газеты, журналы, но и книги. Володя так приохотился к ним, что даже под рубашкой носил «Капитанскую дочку». Когда началась война, немцы в соседнем селе разбомбили пришкольную библиотеку. Люди бросились жадно подбирать разбросанную по земле мебель, шторы. Володя взялся за книги и перенес к себе около сотни томов. Так у него дома оказалось настоящее богатство – Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Гоголь, Толстой, Чехов. Во время оккупации, когда закрылась деревенская школа и никаких газет, журналов не стало, а свободного времени для пацанов особенно зимой хоть отбавляй, он утолял жажду знаний классикой. Довоенная привычка делиться с другими знаниями побуждала его собирать слушателей и пересказывать прочитанное. Особенно он любил пересказывать своим младшим «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя.
В подземном бомбоубежище зажигалась керосиновая лампа. Неровный красный свет вздрагивал на серьезных ребячьих лицах. Володя, как маленький колдун, в ситцевой латанной-перелатанной косоворотке стоял перед ребятами и страшно серьезным захватывающим голосом говорил, размахивая руками:
– И пошел Хома Брут третий раз в церковь.
Далее следовала трагическая встреча семинариста Брута с Вием. У слушателей ледяным холодом заливало сердце. Слабонервные вскрикивали и выбегали из подземелья. Остальные дослушивали до конца и тоже вспоминали рассказы взрослых о деревенских колдунах и ведьмах…
Володя любил свои вечера. Они помогали ему пережить войну.
Но вернемся к высоконравственной личности Ефима Трофимовича. Он не верил в Бога, тогда это было модным, но жил по заповеди Иисуса Христа: «Возлюби ближнего…» Ближними для него были люди колхоза, общественная собственность. Как-то осенью деревенские пацаны баловались на поле. Кто-то из ухарей разжег костер. Огонь по стерне перекинулся на копну сена, которая жарко запылала огромной свечой. Отец первым из взрослых прибежал на пожар, быстро разобрался, кто виноват, сломал ветку ольхи и пребольно отходил сына, врезав прутом раза два по заднице. Виновников не тронул, но они запомнили урок: больше никто в полях не баловался с огнем. С взрослыми лоботрясами Ефим Трофимович поступал жестко: снимал трудодни, пропесочивал на собраниях и в газете. Его боялись, но уважали за справедливость.
Последний раз Володя увидел отца летом 41-го года возле военкомата в Курске. Был жаркий июльский день. На газоне пошевеливалась кучка мужчин. Одни ходили неприкаянно и взволнованно, другие кружком сидели, сцепив руками колени, что-то ожесточенно обсуждали. Чуть в сторонке на траве растянулся худющий мужчина в клетчатой рубашке и в белых парусиновых туфлях. Сквозь одежду явственно проглядывались кости. Сущий скелет, на которого страшно было смотреть. Казалось, если он встанет, то обязательно рассыплется. «Как он будет воевать, ведь он больной», – подумал Володя.
В отличие от «скелета» отец выглядел даже очень жизнеспособным. Серо-стальная косоворотка плотно обтягивала его выпуклую мускулистую грудь. Похудевшее лицо с бугристым волевым подбородком было сухощавым, в трещинках мелких морщинок, но не изможденным. Он стоял перед сидевшими и что-то доказывал, приподнимая осторожными пальцами черный чубчик над плоским широким лбом.. Увидев жену и сына, ласково заулыбался, круглые темные глаза заискрились любовью и добротой. Он подошел к ним и обоих сразу крепко прижал к себе. Таким жизнерадостным, сильным Володя запомнил отца. Потом его облик он многократно воспроизводил в своих картинах.
Много лет спустя после войны Владимир был в своей родной деревеньке, встречался с родственниками по отцовской линии. Разговаривал с дядей Павлом Трофимовичем, которому уже было девяносто лет. В своей жизни он многое видел, много пережил, стал мудрецом. Он говорил о брате:
– В сорок первом у Ефима не было никакой возможности выжить. Как коммунист он должон в атаку, под пули, идти первым, отступать последним. Иное поведение осуждалось своими. Немцы тоже безжалостно расправлялись с коммунистами. Жалко только, что мы не знаем, где он погиб, где его могилка, некуда прийти поклониться.
Отец ушел на фронт и, как в воду, канул. Ни одной весточки от него. От отца Володя получил в наследство сильный самостоятельный характер, любовь к людям и оптимизм, а вот талант художника все-таки от матери.
Ефросинья Филипповна пошла за Ефима Трофимовича Сотникова без раздумий, без колебаний, как решительные прыгают с обрыва в холодную глубокую воду. Однажды в весенний солнечный день она бойко торговала яблоками на базаре в Курске. Среди других покупателей сразу выделила высокого статного парня в солдатской обмундировке. Тот долго не отходил от нее, улыбался и все пробовал наливные красные яблочки, а потом взял и купил всю корзину, оставив приятное впечатление у пухленькой, с озорными глазами юной продавщицы.
Каково же было изумление девушки, когда оптовый покупатель со сватами через два дня заявился к ней. Самое удивительное, он даже не знал имени девушки, на которой собрался жениться, не знал дом, в котором она живет. И все-таки каким-то чудом нашел. Видно, сердце привело. Когда гости вошли, она с сестрой находилась в другой комнате. Услышав незнакомые мужские голоса, выглянула. Он сразу увидел ее, поднялся с табурета и спросил бесцеремонно:
– Девушка, как зовут тебя?
– Фрося.
– Пойдешь за меня замуж?
– Пойду!
И, смущенно запылав в щеках, исчезла в своей комнате. После этого в переговорный процесс активно включились сваты. Ефим Трофимович в это время оглядывал обстановку в большой комнате. Посреди стоял ткацкий станок, на стенах висели картины и цветистые ковры. После убогой обстановки своего дома убранство жилища невесты показалось ему необыкновенно богатым.
Потом он узнал, что семья Фроси состояла только из женщин. Глава нелепо погиб в реке, купая лошадей. Игривый жеребец, разбаловавшись, хватил его копытом по виску. Смерть была мгновенной. Семья выживала за счет ковров, которые ткала и продавала на базаре.
У Фроси была младшая сестра Елена, хрупкая мечтательная девушка. Она создавала рисунки и расцветку для этих ковров. К сожалению, талантливая художница мало прожила на этом свете: в поле попала под ливень с градом, простыла и совсем молоденькой умерла перед самым рождением Владимира. Мать убежденно говорила при случае сыну:
– Елена с того света передала тебе свой дар.
Наверное, это так. Никто из потомков по отцовской и материнской линии не стал художником. Даже дети самого Владимира Ефимовича ушли в сторону, несмотря на явные отцовские задатки. Видимо, одних просто способностей мало. Нужно, чтобы дар стал судьбой человека.
Дар самого Владимира Ефимовича проявился уже с колыбели. Когда его отец женился, дед Трофим выделил ему мельницу, чтобы он перестроил ее в дом. От государства бывший участник гражданской войны получил значительный земельный надел, который наполовину превратил в замечательный сад, где росли яблоки, груши и даже сливы. Дом помогали ему строить братья. Целыми днями они, как дятлы, стучали топорами на участке. Годовалого Володю укладывали на траву в тридцати метрах от стройки. Он лежал на спине, сучил пухлыми ножками и созерцал облака, которые охапками лебяжьего пуха непрерывно двигались вверху по синему полю. Одно облако, похожее на мамино лицо, так заинтересовало Володю, что он перевернулся на живот и пополз за ним. Забрался в такую густую пахучую травяную чащу, где родители с трудом нашли его вечером. К небу у Владимира Ефимовича навсегда осталось благоговейное чувство. Своим ученикам он советовал: «Найдите в небе отражение земли. Остальное будет само собой». Сам он всегда начинает свои картины с живописи неба…
Когда Володя подрос, свое внимание перенес на болото, которое простиралось в ста метрах от дома. Заполненное черной густой жижой, высокими кочками, полусгнившими деревьями оно выглядело днем спокойно, безобидно. Но зато ночью превращалось в таинственное сказочное царство леших, кикимор, готовых затащить человека на гибельное дно. Да еще сыч, не переставая, похоронно ухал рядом в гулкой тишине. Володю, как магнитом, тянуло к этому болоту. Как только на небе показывались звезды, он собирался, выскальзывал из дома, по тропинке спускался к болоту, иногда до утра разглядывал луну, ее серебристый отсвет на густой черной воде, вслушивался в чмокающие звуки от выбивающихся со дна родников и проникался таинственным миром, который переливался сказочными образами в возбужденном сознании подростка. В зрелом возрасте Владимир Ефимович напишет картину «Окраина села», в которую войдут его трепетные детские впечатления. В глубине – домик с темно-сиреневой крышей, бледно-желтой стеной, бархатистые кроны прибрежных деревьев и густая, сдобренная плотной зеленью темь болота с клочками пушистых березок и рваные серебристые пятна на голубоватых отблесках. Картина вызывает у зрителя щемящее чувство: в сознании вдруг начинают оживать видения своего детства.
Многочасовые созерцания природы развили у Владимира профессиональную наблюдательность. И все-таки как художник Сотников вырастал из конструктора. В крестьянском хозяйстве не только сеют, пашут и собирают урожай. Там много скорняцкой, плотничьей работы. Обычно шкафы, табуреты, скамейки, дома, сараи, стайки всегда были плодом семейного производства. Каждый крестьянин владел рубанком, топором, пилой, как своими пальцами. У Сотниковых в сарае ютилась мастерская с богатым набором инструментов, заботливо собранным отцом за много лет. Сперва Володя помогал ему выстрагивать табуреты, скамейки. Юношеские технические журналы вдохновляли его на более дерзкие желания. В то время все парни мечтали о воздухоплавании, готовили себя в пилоты. Володя тоже поддался модному течению и у себя в мастерской открыл целое производство разных моделей самолетов. Некоторые у него летали. Он забирался на крышу дома, вставал возле печной трубы и, широко размахнувшись, запускал свою «уточку» над землей. Резиновый мотор раскручивал пропеллер, и самолетик кругами опускался за забором на улицу…
Потом Володе захотелось изготовить аэросани. Он выточил четыре бруса, к каждому прикрепил проволоку и получил полозья, на которые поставил широкую доску с отверстием посередине, куда приладил шест с парусом из старой отцовской рубахи. На окраине деревни просторно расстилались заливные луга, которые обильно подпитывались родниками. Летом растения без остатка забирали воду, осенью она растекалась и с первыми морозами превращалась в чистый голубой лед. На идеально гладкую поверхность Володя поставил свои аэросани, лег на доску и, управляя парусом, покатил по замерзшим лугам. Для деревни это сооружение было чудом, которое местные пацаны пожирали глазами. Накатавшись, Володя уступил аэросани друзьям. Потом снова сам катался. Когда к вечеру лихо подрулил к берегу, то сразу же попал в руки матери. Она сорвала парус с шеста и отвалтузила старшенького:
– Почему без разрешения взял одежку отца?
Оказывается, у матери были свои виды на эту рубашку. Но в тот же день она все-таки смилостивилась и вернула сыну «парус».
Своим самым значительным конструкторским достижением в детстве Володя считает детекторный радиоприемник. Опять-таки в «Технике-молодежи» он вычитал, как его построить. Проволока у него была, наушники тоже. Оставалось только соорудить кристалл, который мог бы ловить радиоволны и создавать из них звук. Такой кристалл Володя решил, по рекомендации журнала, сотворить из свинца и серы. Последний материал был в избытке в деревне. Им окуривали чесоточных лошадей. Животное заводили в газовую камеру, морду просовывали в специальное отверстие, чтобы она могла дышать, а потом поджигали серу. Едкий дым уничтожал микробов чесотки. Животное неимоверно страдало от этого процесса. Душераздирающий рев стоял на всю деревню, пока исцеленную бедолагу не выпускали из камеры. Лошадь выходила на слабых ногах, покачиваясь. Работники с двух сторон поддерживали ее, чтобы она не упала. Но животное после этой жестокой процедуры все-таки выздоравливало. Поэтому государство снабжало колхозы лекарством для лошадей с избытком.
Володя брал кусочек свинца, рядом укладывал серу, поджигал. Следовала ослепительная вспышка, которая соединяла два вещества и превращала их в кристалл, способный озвучивать радиоволны. Потом к Сотниковым ходила вся деревня слушать через наушники Москву. Уже став известным художником, Владимир Ефимович часто вспоминает, как строил перед войной первый свой детекторный приемник.
– Творчество – это тоже кристалл, который выплавляется из соединения знаний и мастерства. Я всю жизнь шел по этим двум направлениям, – говорит он.
Непрерывное конструирование заставляло Володю много рисовать. Сперва табуреты, скамейки, потом самолеты, потом лампы, которые он творил из гильз патронов, снарядов. Потом ему вдруг захотелось скопировать все страшные картинки из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», чтобы показать ребятам. Свои рисунки развешивал в семейном бомбоубежище.
Еще в начале войны красноармейцы на окраине деревни вырыли окопы и построили блиндажи. Но укрепления не пригодились. Войска отступали так быстро, что не успевали закрепляться на подготовленных рубежах. Володя со своими друзьями облазил пустые блиндажи. Ему пришла идея построить такой же у себя в саду. Вместе с братьями выкопал глубокий ров, натаскал туда бревен от блиндажей, соорудил подземелье в три наката, сверху засыпал землей и уложил дерн. Получился просторный погреб. Мать сперва с опаской смотрела на старания сыновей под предводительством старшего, потом убедилась, что в сооружении можно прятаться от бомб и успокоилась. Володя же превратил бомбоубежище в художественную галерею, увешав стены своими рисунками. Пацаны со свечкой рассматривали их и восхищались: «Как здорово ты корову нарисовал! А Сталин совсем живой!» Подобные оценки льстили художнику, и он щедро раздавал рисунки. Ребятам, как и взрослым, надоела война. Они брали рисунки с цветами, деревьями, мирными домиками. Вскоре карандашные картинки Володи Сотникова красовались в каждой избе. Неожиданно для себя он в четырнадцать лет стал самым популярным художником в деревне.
Рисовать подогревало и первое чувство. К нему в убежище приходила Аня, голубоглазая, очень яркая девочка. За ней наперегонки носились все парни в деревне. Некоторые кулаками отваживали от нее соперников. Она же никому не отдавала предпочтения. Больше любила общаться с Володей. Ретивые ухажеры косились, но никто не решался нападать на него. Знали, что от этого хрупкого, но жилистого паренька хорошо получат по зубам. Интерес же Ани к нему рос. Она, однажды посмотрев на его новый рисунок, вдруг потянулась к нему и робко поцеловала в щеку. Тогда он понял, что женщину завоевывают не кулаками.
К сожалению, для Володи его первая любовь оборвалась, как только Красная Армия освободила деревню от немцев. Родители Ани переехали в Саратов, и вместе с ними девочка ушла от Сотникова навсегда. Несколько раз он пробовал писать туда, но ответа не получил. С тех пор протекло много событий, прошлое плотно закрылось впечатлениями десятков лет, но иногда, когда Владимир Ефимович пишет этюд или картину, из полотна глянут на него ни с того ни сего большие синие глаза, чувственные выпуклые губы, щеки с ямочкой и на душе у него потеплеет. Ему становится грустно, он вспоминает поцелуй девочки в бомбоубежище. Когда вновь берется за работу, почему-то рисует или пишет березки, пушистые, изящные, легкие. Это дерево переходит у него из одной картины в другую, как первое чувство, пронизывающее жизнь художника и наполняющее его светом.
Рисунки стали кормить Сотникова. К нему обильно наведывались довольно странные заказчики – свободные ребята из подворотен. Они страстно хотели раскрасить рисунками свою кожу. Володя усердно выполнял подобные желания. На груди, на спинах, на руках его клиентов появлялись замки, русалки, могильные кресты, надписи «Нет в мире счастья для меня», «Не забуду мать родную!». Последнее звучало как клятва. Можно сказать, что профессиональное творчество Сотникова началось с тату. В то время приходилось браться за все, чтобы выжить.
Володя проснулся, когда еще было темно в комнате. Зимой поздно наступает день, но внутренние часы говорили ему: «Уже утро. Пора вставать!» Но вставать страсть как не хотелось. В доме держалась беспощадная холодинь, как на улице. Володя под теплым стеганым одеялом представлял, что творится на улице. Над пушистой белизной улиц деревни вьюжит, сеет мука на гребешках сугробов, между которыми плывут большущие, до половины неба, фигуры в темных шинелях, в железных рогатых касках, похожих на перевернутое вверх дном ведра, и с короткими автоматами на животе. Это шествует смерть, облаченная в форму немецких солдат. Она пришла в октябре сорок первого года в курскую деревеньку, теперь открыто разгуливает и каждый день отбирает себе жертвы.
В сенцах послышался звонкий скрип шагов по сухим промерзшим доскам. Входная дверь со скрипом открылась, и с клубами серого пара вошла мать – высокая, худая. Голова у нее была закутана в толстую шерстяную шаль. Узкие плечи обтягивала старая фуфайка, застегнутая на две верхние пуговицы. Внизу полы широко расходились вокруг сильно вздувшегося живота. Мать была на сносях. Перед собой она тащила огромную охапку соломы, которую сбросила на пол, как только перешагнула порог и поспешно закрыла за собой дверь, чтобы окончательно не застудить избу. Потом она аккуратно прибрала солому и стала небольшими порциями заталкивать в печь. Плотно набив жерло, подожгла. Желтый огонь быстро занялся, загудел и стал нагревать комнату. Володя решительно выбрался из-под одеяла, сунул босые ноги в суконные штаны и натянул на себя рубашку. Пока мать возилась возле печи, теперь уже маленькими порциями подкладывая в нее солому, он оделся по-зимнему в бурки и стеганое пальтишко. С открытой головой выскочил на улицу.
Во дворе ветер осыпал его сухим снегом. И все-таки, как хорошо дышится свежим холодным воздухом! Заглатываешь его глубже и глубже в себя, ощущаешь, каким легким невесомым становится твое тело. Но наслаждаться ранним утром некогда. С приходом немцев у него не пропадало ни на минуту ощущение голода. Он всегда днем и ночью хотел есть. Эту желание невозможно было ничем приглушить. Чтобы справиться с ним, много пил. Все время переполненный мочевой пузырь заставлял его часто бегать в уборную, особенно по утрам.
Когда Володя снова вернулся в избу, в комнате уже было тепло. Его братья и сестры поднялись и суетились по хозяйству. Кто убирал постель, кто чистил картошку, кто сортировал, сидя на полу и расставив ноги, солому. Днем семья плела лапти для немцев, огромные, пышные. Солдаты надевали их на сапоги. Вид, конечно, был не ахти какой, но в такой обувке не замерзали ноги даже в лютые морозы. Одно плохо – лапти быстро изнашивались. Селяне не успевали плести их.
Ефросинья Филипповна у печи готовила из последних горстей зерна вперемешку с вареным картофелем завтрак. На протяжный скрип двери она медленно повернула голову, взглянула замутненными глазами на сына и устало сказала:
– Возьми яблочко, перекуси.
К войне сад Сотниковых разросся. Особенно много было яблок, которые семья продавала, но большую часть все-таки оставляла себе. Части Красной армии, отступая, забирали у крестьян зерно, чтобы оно не досталось врагу. О женщинах и детях, которые попадали в оккупацию, не думали: как они будут выживать без хлеба. Тотальный грабеж организовали и немцы. Каждый день зелеными стаями они обходили дворы и, больно тыкая короткоствольными автоматами в животы хозяев, требовали:
– Матка, яйка, курка!
За неделю оккупации куры исчезли, будто их не было. Последнего поросенка немцы забрали у соседа Игната Климовских. Хозяин прятал свое сокровище в тайной пещерке под стайкой. Бедному животному осточертело прятаться в темноте и зловонии. В одно несчастное утро оно заорало во весь поросячий пронзительный голос. Звук услышал патруль, который в это время прогуливался по улице. Немцы автоматами затолкали хозяина в стайку и заставили достать поросенка. Переходя в растопыренные пальцы солдат, тот отчаянно рванулся и выпал на снег, вскочил на ноги и бросился во всю прыть, спасая жизнь. Патруль порезвился. Володе на всю жизнь запомнился маленький немчик с выпуклым задом и искаженным лицом. Он проворнее остальных бегал за поросенком, прыгая антилопой через сугробики. Геноссы свистом, гортанными выкриками подбадривали коротышку, пока он в полете не ухватил задние ноги поросенка. Бедняга забился в истошном крике и тут же захлебнулся от профессионального удара кинжалом в горло. Внутренности выпотрошили, «каркас» нанизали на штык и поджарили на костре. Володя уже не видел, чем закончилось пиршество: мать позвала и попросила натаскать солому для печки.
Однако ни наши, ни немцы не выгребали у крестьян яблоки. Эти чудесные плоды и спасали во время оккупации семью Сотниковых. Володя открыл шкафчик. В ящике перекатывались два румяных красивых яблока. Сюда обычно мать складывала их на всю семью. Старший сын покровительствовал младшим. Не мог он один все съесть. Мать, видя его нерешительность, сказала:
– Бери! Остальные поели.
Володя на всю жизнь запомнил кисловато-сладкий вкус домашних яблок. Осторожно зубами раздавливая влажную мясистую плоть, он всасывал в себя обильный сок и ощущал, как желудок успокаивается, обретая сытость. Съев два яблока, подумал о стайке, которую чистил от навоза каждый день и давал там корм Катьке, молодой, очень своенравной корове. Молока она давала мало, но очень густое, желтоватое, как сливки. Стакан выпьешь, и чувствуешь себя сытым на полдня. Весной Володя запрягал Каму, и она тащила плуг по полю. Эта работа корове очень не нравилась. Володе приходилось чуть ли не на колени перед ней вставать, тысячу ласковых слов говорить, чтобы задобрить корову. Она одобрительно слушала, из стороны в сторону помахивала тонким хвостом, потом вдруг наступала пребольно ему на ногу. Пока пахарь приходил в себя, довольная корова отдыхала, елозя мокрой мордой по траве. И все-таки Володя любил свою корову, старался, чтобы она зимой всегда была сытой и в чистоте. Поэтому каждое свое утро начинал со стайки.
Он надел шапку и уже пошел к двери, когда мать остановила его:
– Потом коровник уберешь. Сейчас пойдем в гости к родственникам.
Володя замер, взявшись за скобу. Как Каме не нравилось таскать плуг, так и ему гостить у родственников. Там был народ крепкий, хозяйственный, умеющий подгребать к себе добро. Когда началась война, старшие братья отца вошли в непризывной возраст. Они успешно пережили первую мировую, гражданскую войну, коллективизацию. Перед приходом немцев умудрились в разных местах так запрятать зерно, что его сам черт не нашел бы. Теперь они в ус не дули, оставаясь с хлебом. По деревне, как и прежде, ходили гордо, задрав голову, и даже немцам не кланялись, только осторожно сторонились. Отец, в отличие от братьев, не оставил запаса семье: он свято верил в непобедимость Советской власти, и в то, что в нищете она не оставит. Один Бог знает, как мать умудрилась во время оккупации сохранить себя и своих шестерых детей. Когда Володя стал художником, то первую свою работу посвятил Ефросинье Филипповне. Это был графический портрет женщины средних лет в белом платочке с волевым широколобым лицом, глубокими страдальческими глазами…
Володя не раз бывал свидетелем унижения своей родительницы, выпрашивающей у родственников горстки зерна. Поэтому ему не хотелось сегодня «гостить» у Романа Трофимовича, старшего брата отца.
– Ладно, я все-таки сбегаю к Каме, а потом пойду с тобой, – буркнул он и, не ожидая ответа матери, толкнув дверь, выскочил в темные прохладные сенцы.
На улице услышал крик соседа. Приоткрыл калитку и осторожно выглянул. Дядя Кузя, маленький, сухонький, рыжеволосый, в одной нательной рубахе стоял возле своего двора перед двумя немцами и полицаем в полушубке и с повязкой на рукаве. Один из немцев держал на поводке крупную овчарку с черной спиной и коричневым брюхом. Собака сидела на снегу, скалила страшные белые зубы на соседа.
Дядя Кузя выкрикивал:
– Не воровал зерно!
– Врешь, сука! – ругался полицейский. – Из твоего дырявого мешка половина
ржи высыпалось на снег. По следу мы пришли к твоему подворью.
Сосед сник, втянул голову в плечи, поняв, что вляпался по самые уши. Кожа его лица приняла синюшный цвет.
Немец ткнул стволом автомата его в бок и равнодушно проговорил:
– Форвертс! Шнель!
– Я надену куфайку? – дядя Кузя по-щенячьи преданно взглянул в глаза полицейскому. Тот сразу отвернулся, разжег самокрутку и буркнул:
– Тебе она уже ни к чему.
Сосед еще больше втянул голову в плечи, сгорбился и заплетающимися слабыми ногами пошел по дороге в сопровождении ледяной охраны с собакой.
С тяжелой душой Володя открыл коровник. Катька повернулась головой к нему и внимательно взглянула на него влажными лиловыми глазами. Мальчик вдруг горячо обнял шею коровы и расплакался, прижимаясь лицом к теплой морде. Потом ожесточенно чистил лопатой глиняный пол от редкого навоза. Под конец щедро навалил в ясли душистое колючее сено:
– Ешь, родная, пока жива.
Дома мать накинулась на него:
– Тебя за смертью только посылать!
– Дядю Кузю немцы увели.
– За что? – оторопела мать. Она раскладывала горячую картошку с зерном из кастрюли в чашки. Ребятишки уже сидели за столом и жадно поглядывали на нее, ждали, когда она расставит чашки перед каждым из них, тогда можно будет браться за ложку. Известие ошеломило женщину. Она опустила руки.
– Со склада мешок зерна унес, – сказал Володя и, быстро раздевшись, тоже подсел к столу.
Деревня, в которой жили Сотниковы, располагалась на пригорке. Их дом стоял на окраине с левой стороны. Родственники по отцовской линии кучно жили на правой. Чтобы попасть к ним, надо было оттопать по центру поселка мимо большого деревянного здания правления колхоза, в котором работал отец. Теперь здесь основательно обжилась немецкая комендатура. Возле крыльца притулились мотоцикл с люлькой и крытая брезентом грузовая машина. Туда-сюда здесь ходили солдаты с автоматами и русские полицейские с винтовками. Широкую площадь возле здания окружали редкие деревья. На одном из них страшно висело костистое тело дяди Кузи. К груди полураздетого соседа немцы прикрепили картонку с черной надписью «ВОР». Быстро все-таки разделались с ним.
Володя с матерью торопливо прошли мимо трупа с выпученными глазами, который раскачивался под ветром, будто собрался сорваться с веревки и улететь.
Дядя Роман встретил родственников с тяжелым лицом. На низкий, в пояс, поклон матери промычал в ответ нечленораздельное. Потом пристально, долгим взглядом, словно узнавая, окинул Володю. И только после этого заскорузлым пальцем указал на скамейку возле двери. Сам тяжело опустился на табурет возле стола. Одет он был в синюю сатиновую косоворотку, теплую безрукавку. Пышные волосы у него были подстрижены под горшок, густая борода курчавилась на подбородке. Он очень походил на деревенского кулака из учебника по истории для седьмого класса. Погладив бороду, Роман Трофимович с неприязнью в голосе спросил:
– Что тебе, Фрося?
– Хлеб кончился. Детей нечем кормить, – тихо ответила мать одними бескровными губами, которые сразу мелко-мелко задрожали.
Дядя стал выговаривать громким брюзжащим голосом, сжимая большущие крестьянские кулаки на коленях:
– Какой толк тебе давать зерно? Все равно твои дети умрут.
Мать свинцово молчала, сжимая губы и сдерживая изо всех сил рыдания. Наконец, справившись с приступом, глубоко вздохнула и сказала:
– Бог велел подавать просящим. Не бери, Роман, грех на душу.
Видимо, она попала в самое незащищенное место в душе родственника. За свою жизнь Роман Трофимович многое перевидел, многое пережил и никого не боялся, кроме Бога. Образ святой веры прочно держался в нем. От слов матери глаза этого сурового человека обмякли, он уже другим тоном сказал:
– Ладно, последний раз помогу. Дальше сама выкручивайся, – взглянул на высокий живот Ефросиньи Филипповны и вздохнул, – Вы с Ефимом совсем не думали, как будете поднимать детей, как выживать.
| Далее