Андрей Махалов
Мне всегда было трудно говорить на личные темы. Но задача написать об отце (Валентине Васильевиче Махалове) к его 90-летнему юбилею поставлена, и я взялся за эту работу.
Родился я в Кемерове в 1960 году, со мной, четырехмесячным, мама вернулась в Ленинград. Здесь она родилась-училась-работала, здесь жили ее родители (мои бабушка и дедушка), здесь четырьмя годами ранее появился на свет и мой брат Сергей. Жили мы все вместе в Сестрорецком районе Ленинграда.
Воспоминания об отце у меня сохранились лет, наверное, с двух. Он работал в Кузбассе журналистом и в Ленинград приезжал редко. Смутно помню, что он появился как-то зимним вечером и подарил нам с братом вездеход с дистанционным управлением, на шнуре. Но недолго тот проездил по полу, потому что нам с братом не терпелось познакомиться с его внутренним устройством... Зато подаренные отцом пластиковые рапиры и маски продержались гораздо дольше, они попадались мне на глаза и через несколько лет.
Помню, как-то летом (мне было, наверное, года три-четыре, а Сережа уже учился в школе) приехал отец, и мы всей семьей пошли на местную речушку. Отец взял с собой удочку, стал учить меня рыбачить. Выполняя все его команды, я с первого же заброса вытащил окунька – свой первый рыбацкий трофей. Из реки Сестры.
Летом 67-го мы с мамой поехали из Питера в Кемерово. На поезде. Ехали, наверное, целую неделю... Вдруг паровоз часто-часто запыхтел, выпуская пар, состав начал тормозить. Пассажиры в нашем вагоне высыпали в коридор, чтобы узнать название станции. Я тоже выскочил из купе. На одноэтажном деревянном вокзальчике была надпись: «Топки». И я побежал назад, чтобы сообщить маме благую весть.
– Мама, тапки! Тапки! Тапки! – радостно кричал я на весь вагон.
Вдруг перед нами возникла могучая фигура бородатого мужчины. По реакции мамы я понял, что это мой отец, Он решил встретить нас на предконечной от Кемерова станции.
Квартира отца, находившаяся в доме по улице 50 лет Октября, была непритязательным логовом холостяка: в комнате – диван, столик, на кухне – пара табуреток да стол, на котором лежал кусок копченой колбасы «Московская» и корочка хлеба. Ни телевизора, ни холодильника не было. Мне новая обстановка показалась интересной, но мама была просто в шоке. Она тут же откомандировала отца в магазин за продуктами. В ванной я обнаружил ползающих жуков, которых радостно объявил светлячками, поскольку тараканов доселе не встречал. А мама села на табурет и заплакала.
Отец принес продукты, мы поели, и он тут же стал наверстывать упущенное в моем воспитании, решив научить меня играть в шахматы. Расставив фигуры, снял с доски все свои, кроме короля и пешек, и вкратце объяснил правила, мы стали играть. Через пару дней я даже сумел победить, и в следующих партиях отец потихоньку стал добавлять себе фигуры. Впрочем, играя с ним потом много лет, паритета в шахматах с отцом я смог достигнуть только годам к тридцати, уже после того, как выиграл в 1987-м чемпионат поселка Новостройка, где после Ленинградского университета работал в НИИ сельского хозяйства. Отец играл сильно – на уровне первого разряда.
...Итак, со временем стали обживаться; взяли напрокат холодильник «Кузбасс». Телевизор появился позже, а до этого мы с мамой смотрели его из окна: через улицу в квартире напротив включали телевизор, и мы пытались различать изображения на далеком чужом экране.
Помню: поздняя осень, выпал первый снег... Отец поехал на охоту и привез добытого тетерева. Суп, который из этого косача получился, был изумительный, ничего вкуснее я прежде не ел! С нами обедал художник Коньков, и мама, пользуясь случаем, договорилась с ним о моем художественном воспитании. Однако уже после пары уроков в мастерской стало очевидным, что Рафаэля из меня не получится...
Следующим летом из Питера приехал мой брат с нашей бабушкой. Я посвящал Сергея в обстановку нашего двора, и делал это как бы на правах старшего, более опытного. Мама же вплотную занялась улучшением жилищных условий, и уже в августе мы переехали в трехкомнатную полнометражную квартиру в доме на площади Пушкина.
В этой квартире всегда было много гостей. Они собирались не только каждый Новый год, но и на Старый Новый год. Да и Масленица, 23 Февраля, 8 Марта, 1 Мая, 7 Ноября редко обходились у нас без приглашенных. Как правило, праздники эти к концу вечера плавно перетекали в соревнование по поднятию гирь, которые всегда были наготове в коридоре. Причем победителем неизменно становился отец: второе место было для него неприемлемым. Он вообще в любом соревновании, будь то спорт, шахматы или преферанс, стремился к доминированию. Единственный раз, когда я видел его в подчиненном положении, был случай, когда приехал его отец Василий Алексеевич – крепкий пожилой мужчина со стальным рукопожатием и властным характером. К моему отцу он обращался коротко: «Валька!»
Слезы на глазах отца мне тоже довелось увидеть лишь однажды. Тогда он обнаружил у нашего почтового ящика вскрытый конверт с присланной ему рукописью, которую кто-то разорвал в клочья. Видимо, воры-варвары, не обнаружив в конверте денег, впали в ярость...
Хорошо помню еще и такой случай. Звонок в дверь. Я открываю – высокий милиционер в форме грозно спрашивает:
– Где тут хулиганы?
Я сильно струхнул, лихорадочно начал перебирать в уме свои, восьмилетнего пацана, недавние «косяки». Но тут вышел отец, и обстановка быстро разрядилась. Взрослые радостно поздоровались, и милиционер (Михаил Кузьмич Левашов), несмотря на возражения отца, втащил в квартиру мешок картошки.
Позже из объяснений мамы я узнал, что несколько лет назад этот милиционер пошел против своего начальства, совершившего какие-то противоправные действия. Начальство попыталось его дискредитировать и даже смогло упечь в «дурку». Услышав об этой истории, отец провел свое журналистское расследование, его острый фельетон был напечатан в газете «Кузбасс». Публикация вызвала большой резонанс, и власть «сделала правильные выводы»: поснимали с должностей начальство этого сержанта, его самого восстановили в рядах милиции, даже присвоили внеочередное звание. И – главнее – его опыт работы стали распространять среди сотрудников других областных отделений милиции. А благодарность милиционера Левашова журналисту Махалову с тех пор стала носить системный характер, и картошка с личного огорода «дяди Степы» часто бывала на нашем столе.
Как-то отец, заметив наши с братом синяки (их мы регулярно зарабатывали в школе и во дворе, руководствуясь популярным в те времена девизом: «День, прожитый без драки, – день, прожитый зря»), решил научить нас некоторым приемам боевого самбо, которым сам он владел на уровне кандидата в мастера спорта. Но для начала взял с нас слово никому не передавать эти боевые навыки и применять их только в критической ситуации. Для пущей убедительности отец рассказал, как однажды, будучи еще студентом Ленинградского университета, показал пару приемов своим соседям по общаге. Вернувшись после каникул, он узнал, что один из «посвященных» сломал другому руку, отрабатывая эти действия...
Отец показал нам, как отражать нападение противника с ножом, – и мы с братом с подростковым азартом стали отрабатывать эти приемы друг против друга. Освоенный навык я применил лишь один раз в жизни, когда мне, уже сорокалетнему, пришлось отбиваться от какого-то наркомана, размахивающего скальпелем. А на следующий день пришлось отбиваться от допроса участкового за сломанную ключицу напавшего на меня... Кажется, и брату Сергею этот прием тоже пригодился в очень сложной ситуации, когда он служил в армии по срочной.
Магазины начала 70-х годов не баловали покупателей разнообразием продуктов. Мой отец частично компенсировал этот недостаток следующим образом. В начале сентября на редакционном автобусе совместно с коллективом газеты «Кузбасс» или книжного издательства мы всей семьей ездили за грибами. Когда все рассаживались в салоне, отец спрашивал:
– Какие грибы нужны?
И после непродолжительного, но бурного спора коллектива, в зависимости от достигнутого соглашения, отец на правах самого заядлого грибника командовал шоферу, в какой отправляться маршрут. Не помню ни одного случая, когда бы мы с этой «тихой охоты» вернулись без нескольких мешков добычи.
Как-то в эти же годы отец получил большую посылку от своей матери из-под Нижнего Новгорода. Вскрыв на кухне ящик, мы обнаружили, что он доверху набит сушеными белыми грибами.
– Ты знаешь, Тома, сколько для этого мешков надо набрать, сколько березовых околков обойти, сколько сил потратить? – обратился отец к маме, и взгляд его устремился куда-то в пространство, а мысли, наверное, унеслись далеко-далеко, на малую родину – в детство.
Зимой отец возвращался с охоты с косачами, весной ездил в Горную Шорию или летал на вертолете в Хакасию и привозил хариусов и ускучей. Часто осенью он ездил на Кию ловить нельм. А перед поездкой упорно выпрашивал у мамы бельевые веревки для переметов.
– За каждую веревку обязуюсь привести по крупной нельме! – соблазнял он перспективами жену, не желавшую расставаться с такой нужной в хозяйстве вещью. Как-то в начале октября отец привез домой много нельмы и мешок рыжиков со снегом. Малосольная нельма... Нет ничего вкуснее! С той поры у меня развилось устойчивое пристрастие к свежепойманной малосольной рыбе.
Иногда отец брал меня с собой на стадион – на футбол или хоккей. Я был, например, свидетелем эпохальной победы футбольной команды «Кузбасс» над московским «Спартаком». В середине 70-х отец стал по совместительству внештатным собкором газеты «Советский спорт». Сразу после матчей по футболу или хоккею с мячом он по телефону диктовал стенографистке в Москву результаты и короткие репортажи. Краткая статистика без репортажа на журналистском сленге называлась «компот». И вот как-то раз отец, не дождавшись звонка из московской редакции и куда-то торопясь, поручил мне ответить на звонок и продиктовать «компот». И потом я еще несколько раз благополучно передавал сообщения в Москву. Но однажды случилось непредвиденное. Отец поручил мне передать статистику очередного матча по хоккею с мячом и ушел. Москва позвонила. Я продиктовал «компот», но стенографистка на том конце провода запросила еще и репортаж. Я опешил, потому что репортажа отец мне не оставил. Но, не желая его подставлять, бойко начал диктовать отсебятину:
– Матч начался без разведки с обоюдоострых атак. На пятнадцатой минуте Куземчик, пройдя по левому флангу, отдал пас Савельеву, вколотившему мяч в сетку ворот « Енисея»...
Раздухарившись, я бодро наболтал на полстраницы, опираясь на сухую статистику матча и наотмашь раскрашивая ее сочными эпитетами, как это делал отец. Холодок ужаса по поводу содеянного настиг меня позже... Пришел домой отец, и я все ему рассказал, хотя и убрал «краски». Отец крякнул, но ругаться не стал, по-видимому, осознавая свою долю вины. Когда вышел очередной номер «Советского спорта», я раскрывал его дрожащими руками, мысленно представляя игроков этого матча, с удивлением читающих о своих необыкновенных приключениях на поле. И с огромным облегчением увидел, что в газете напечатали только «компот», без моего репортажа в стиле Синявского. Правда, после этого случая отец редко поручал мне передать что-то в редакцию (наверняка в случае необходимости перекидывал эту работу жене), а если и поручал отправить «компот», то всегда со своим готовым репортажем.
В нашем доме и в Ленинграде, и в Кемерове всегда было много книг. Но постоянно появлялись и литературные новинки, особенно в выписываемых, популярных тогда журналах «Москва», «Новый мир», «Иностранная литература»... Да и новые книги мама продолжала покупать каждую неделю. Помню, как в начале 80-х она принесла сборник стихов Высоцкого – «Нерв».
До этого отец к стихам Высоцкого относился как-то равнодушно, видимо, ориентировался на мельком услышанные, плохие, сто раз переписанные моим братом Сергеем магнитофонные записи с концертов. Помню, услышав однажды такую затертую запись, отец сразу сделал скоропалительный уничижительный вывод: «Хрипатый».
Обычно новые книги первыми читали родители, и только потом очередь доходила до нас с братом. Но к «Нерву» отец приступать не торопился, и взял его только после того, когда мы все его уже «проглотили».
Помню, читал он сборник часа полтора без перерыва и, закончив, коротко заключил:
– Поэт!
Первый раз на настоящую рыбалку отец меня взял в 1973 году, мне было уже двенадцать лет. Мы поехали в верховья реки Тайдон. Нас было трое: мы с отцом и Вася, знакомый отца. Вася был полукровкой: полушорец, полурусский, но, главное, потомственный таежник. От него-то я и перенял со временем многие таежные навыки.
На «газике» от редакции крапивинской районной газеты нас завезли на пятнадцать километров восточнее поселка Медвежка – на речку Сайнзас.
Вода была в межени, и рыба здесь не ловилась. Поставив на берегу шалаш, взрослые стали обсуждать сложившуюся обстановку. Я же с удочкой исследовал все перекатики и умудрился поймать небольшого хариуса. Это был мой первый таежный трофей.
На следующий день взрослые решили поискать счастья выше по течению. Встав еще с первыми дроздами и оставив меня на хозяйстве, они ушли по таежной тропе через перевал – на разведку. Вернулись поздно вечером, пройдя туда и обратно километров пятьдесят. Найдя в среднем течении Сайнзаса хороший порог и наловив немного хариуса.
На следующий день они решили пойти туда с ночевкой, взяв меня с собой, хотя отец и сомневался во мне из-за моего малолетства. Я проявил настойчивость, доказывая, что обузой не буду. И убедил. На следующее утро мы отправились по проторенной тропе. Погода стояла солнечная, и мы бодро глотали расстояние. Я шел даже легче взрослых, поскольку неплохо был физически развит, уже несколько лет занимался в школьной секции баскетбола, и ноги мои были достаточно сильными. После обеда мы добрались до нужного места. Перешли вброд Сайнзас и бросили вещи в пихтаче, наметив так лагерь.
Взрослые пошли на порог рыбачить. Клев был хороший, но вскоре началась сильная гроза. Вроде бы переждали ее в пихтаче, однако гроза перешла в мелкий нудный дождь. Отец снова отправился на порог рыбачить, а Вася разложил маленький костерок прямо под пихтами. Отец вернулся весь мокрый, принес еще намного хариусов...
Стемнело. Дождь не прекращался.
Лагерь располагался между тремя близко стоящими пихтами, в середине горел махонький костерок. Разводить большой огонь было нельзя, поскольку пихтовые лапы свисали близко к земле. У нас был один спальник, и отец дал его мне, чтобы я согрелся и немного поспал. Я улегся между кореньями – в ямке возле костра... Ночью бесконечный дождь все же пробил наши пихты, и я стал ощущать, что подо мной образуется лужа. Но так и пролежал в луже до утра, стуча зубами, вырабатывая силу воли и терпение. Иногда где-то недалеко от нас в темноте раздавался хруст – то ли от лося, то ли от медведя, но мы слабо реагировали на это, поскольку вымокли до состояния маловосприимчивости.
Наконец-то дождались рассвета и под непрекращающимся мелким дождем пошли в базовый лагерь. Через взбухший Сайнзас переправлялись по грудь в воде, упираясь кольями в дно для опоры. Отец нес меня на плечах, иначе меня просто бы смыло. Васю чуть не унесло на порог, потому как он был небольшого роста, да и весил мало. Переправившись на левый берег, мы без роздыха рванули на перевал, чтобы хоть немного согреться в движении. Остановились, только вывершив перевал...
Выглянуло солнышко... Вася развел костер рядом с мелким, абсолютно мокрым пихтачом. Запал он сделал из маленьких, не длиннее пальца, рудиментных сучочков пихты, росших от ствола на уровне роста человека. На них была мокрая склизкая кора, но Вася сковырнул ее, а под ней оказалась совершенно сухая древесина чуть толще спички. Мокрая береста плюс этот запал – и через минуту мы уже грелись у костра, который раскочегарили лапником. Такой розжиг костра в промокшей насквозь тайге мне тогда показался каким-то фокусом. Мы подсушились и уже с другим настроением поспешили с перевала к основному лагерю. Вдоль тропы то и дело попадались красные огоньки бутонов лесного пиона. Может быть, именно тогда у отца и родились в душе эти строки:
Было так.
Ливень вымотал душу,
Вымыл тело до белой кости.
Нас держала тайга равнодушно,
Как букашек, в косматой горсти.
А когда мы спустились с предгорий,
Шли по травам, побитым дождем,
Окаянный цветок Марьин Корень
Полыхал греховодным огнем.
И именно тогда, наверное, я тоже стал в душе таежником... И в последующие годы, встречая этот цветок в глухой тайге, я чувствовал, как во мне возникают эти, по моему мнению, лучшие стихи отца!
Мне всегда было трудно говорить на личные темы. Но задача написать об отце (Валентине Васильевиче Махалове) к его 90-летнему юбилею поставлена, и я взялся за эту работу.
Родился я в Кемерове в 1960 году, со мной, четырехмесячным, мама вернулась в Ленинград. Здесь она родилась-училась-работала, здесь жили ее родители (мои бабушка и дедушка), здесь четырьмя годами ранее появился на свет и мой брат Сергей. Жили мы все вместе в Сестрорецком районе Ленинграда.
Воспоминания об отце у меня сохранились лет, наверное, с двух. Он работал в Кузбассе журналистом и в Ленинград приезжал редко. Смутно помню, что он появился как-то зимним вечером и подарил нам с братом вездеход с дистанционным управлением, на шнуре. Но недолго тот проездил по полу, потому что нам с братом не терпелось познакомиться с его внутренним устройством... Зато подаренные отцом пластиковые рапиры и маски продержались гораздо дольше, они попадались мне на глаза и через несколько лет.
Помню, как-то летом (мне было, наверное, года три-четыре, а Сережа уже учился в школе) приехал отец, и мы всей семьей пошли на местную речушку. Отец взял с собой удочку, стал учить меня рыбачить. Выполняя все его команды, я с первого же заброса вытащил окунька – свой первый рыбацкий трофей. Из реки Сестры.
Летом 67-го мы с мамой поехали из Питера в Кемерово. На поезде. Ехали, наверное, целую неделю... Вдруг паровоз часто-часто запыхтел, выпуская пар, состав начал тормозить. Пассажиры в нашем вагоне высыпали в коридор, чтобы узнать название станции. Я тоже выскочил из купе. На одноэтажном деревянном вокзальчике была надпись: «Топки». И я побежал назад, чтобы сообщить маме благую весть.
– Мама, тапки! Тапки! Тапки! – радостно кричал я на весь вагон.
Вдруг перед нами возникла могучая фигура бородатого мужчины. По реакции мамы я понял, что это мой отец, Он решил встретить нас на предконечной от Кемерова станции.
Квартира отца, находившаяся в доме по улице 50 лет Октября, была непритязательным логовом холостяка: в комнате – диван, столик, на кухне – пара табуреток да стол, на котором лежал кусок копченой колбасы «Московская» и корочка хлеба. Ни телевизора, ни холодильника не было. Мне новая обстановка показалась интересной, но мама была просто в шоке. Она тут же откомандировала отца в магазин за продуктами. В ванной я обнаружил ползающих жуков, которых радостно объявил светлячками, поскольку тараканов доселе не встречал. А мама села на табурет и заплакала.
Отец принес продукты, мы поели, и он тут же стал наверстывать упущенное в моем воспитании, решив научить меня играть в шахматы. Расставив фигуры, снял с доски все свои, кроме короля и пешек, и вкратце объяснил правила, мы стали играть. Через пару дней я даже сумел победить, и в следующих партиях отец потихоньку стал добавлять себе фигуры. Впрочем, играя с ним потом много лет, паритета в шахматах с отцом я смог достигнуть только годам к тридцати, уже после того, как выиграл в 1987-м чемпионат поселка Новостройка, где после Ленинградского университета работал в НИИ сельского хозяйства. Отец играл сильно – на уровне первого разряда.
...Итак, со временем стали обживаться; взяли напрокат холодильник «Кузбасс». Телевизор появился позже, а до этого мы с мамой смотрели его из окна: через улицу в квартире напротив включали телевизор, и мы пытались различать изображения на далеком чужом экране.
Помню: поздняя осень, выпал первый снег... Отец поехал на охоту и привез добытого тетерева. Суп, который из этого косача получился, был изумительный, ничего вкуснее я прежде не ел! С нами обедал художник Коньков, и мама, пользуясь случаем, договорилась с ним о моем художественном воспитании. Однако уже после пары уроков в мастерской стало очевидным, что Рафаэля из меня не получится...
Следующим летом из Питера приехал мой брат с нашей бабушкой. Я посвящал Сергея в обстановку нашего двора, и делал это как бы на правах старшего, более опытного. Мама же вплотную занялась улучшением жилищных условий, и уже в августе мы переехали в трехкомнатную полнометражную квартиру в доме на площади Пушкина.
В этой квартире всегда было много гостей. Они собирались не только каждый Новый год, но и на Старый Новый год. Да и Масленица, 23 Февраля, 8 Марта, 1 Мая, 7 Ноября редко обходились у нас без приглашенных. Как правило, праздники эти к концу вечера плавно перетекали в соревнование по поднятию гирь, которые всегда были наготове в коридоре. Причем победителем неизменно становился отец: второе место было для него неприемлемым. Он вообще в любом соревновании, будь то спорт, шахматы или преферанс, стремился к доминированию. Единственный раз, когда я видел его в подчиненном положении, был случай, когда приехал его отец Василий Алексеевич – крепкий пожилой мужчина со стальным рукопожатием и властным характером. К моему отцу он обращался коротко: «Валька!»
Слезы на глазах отца мне тоже довелось увидеть лишь однажды. Тогда он обнаружил у нашего почтового ящика вскрытый конверт с присланной ему рукописью, которую кто-то разорвал в клочья. Видимо, воры-варвары, не обнаружив в конверте денег, впали в ярость...
Хорошо помню еще и такой случай. Звонок в дверь. Я открываю – высокий милиционер в форме грозно спрашивает:
– Где тут хулиганы?
Я сильно струхнул, лихорадочно начал перебирать в уме свои, восьмилетнего пацана, недавние «косяки». Но тут вышел отец, и обстановка быстро разрядилась. Взрослые радостно поздоровались, и милиционер (Михаил Кузьмич Левашов), несмотря на возражения отца, втащил в квартиру мешок картошки.
Позже из объяснений мамы я узнал, что несколько лет назад этот милиционер пошел против своего начальства, совершившего какие-то противоправные действия. Начальство попыталось его дискредитировать и даже смогло упечь в «дурку». Услышав об этой истории, отец провел свое журналистское расследование, его острый фельетон был напечатан в газете «Кузбасс». Публикация вызвала большой резонанс, и власть «сделала правильные выводы»: поснимали с должностей начальство этого сержанта, его самого восстановили в рядах милиции, даже присвоили внеочередное звание. И – главнее – его опыт работы стали распространять среди сотрудников других областных отделений милиции. А благодарность милиционера Левашова журналисту Махалову с тех пор стала носить системный характер, и картошка с личного огорода «дяди Степы» часто бывала на нашем столе.
Как-то отец, заметив наши с братом синяки (их мы регулярно зарабатывали в школе и во дворе, руководствуясь популярным в те времена девизом: «День, прожитый без драки, – день, прожитый зря»), решил научить нас некоторым приемам боевого самбо, которым сам он владел на уровне кандидата в мастера спорта. Но для начала взял с нас слово никому не передавать эти боевые навыки и применять их только в критической ситуации. Для пущей убедительности отец рассказал, как однажды, будучи еще студентом Ленинградского университета, показал пару приемов своим соседям по общаге. Вернувшись после каникул, он узнал, что один из «посвященных» сломал другому руку, отрабатывая эти действия...
Отец показал нам, как отражать нападение противника с ножом, – и мы с братом с подростковым азартом стали отрабатывать эти приемы друг против друга. Освоенный навык я применил лишь один раз в жизни, когда мне, уже сорокалетнему, пришлось отбиваться от какого-то наркомана, размахивающего скальпелем. А на следующий день пришлось отбиваться от допроса участкового за сломанную ключицу напавшего на меня... Кажется, и брату Сергею этот прием тоже пригодился в очень сложной ситуации, когда он служил в армии по срочной.
Магазины начала 70-х годов не баловали покупателей разнообразием продуктов. Мой отец частично компенсировал этот недостаток следующим образом. В начале сентября на редакционном автобусе совместно с коллективом газеты «Кузбасс» или книжного издательства мы всей семьей ездили за грибами. Когда все рассаживались в салоне, отец спрашивал:
– Какие грибы нужны?
И после непродолжительного, но бурного спора коллектива, в зависимости от достигнутого соглашения, отец на правах самого заядлого грибника командовал шоферу, в какой отправляться маршрут. Не помню ни одного случая, когда бы мы с этой «тихой охоты» вернулись без нескольких мешков добычи.
Как-то в эти же годы отец получил большую посылку от своей матери из-под Нижнего Новгорода. Вскрыв на кухне ящик, мы обнаружили, что он доверху набит сушеными белыми грибами.
– Ты знаешь, Тома, сколько для этого мешков надо набрать, сколько березовых околков обойти, сколько сил потратить? – обратился отец к маме, и взгляд его устремился куда-то в пространство, а мысли, наверное, унеслись далеко-далеко, на малую родину – в детство.
Зимой отец возвращался с охоты с косачами, весной ездил в Горную Шорию или летал на вертолете в Хакасию и привозил хариусов и ускучей. Часто осенью он ездил на Кию ловить нельм. А перед поездкой упорно выпрашивал у мамы бельевые веревки для переметов.
– За каждую веревку обязуюсь привести по крупной нельме! – соблазнял он перспективами жену, не желавшую расставаться с такой нужной в хозяйстве вещью. Как-то в начале октября отец привез домой много нельмы и мешок рыжиков со снегом. Малосольная нельма... Нет ничего вкуснее! С той поры у меня развилось устойчивое пристрастие к свежепойманной малосольной рыбе.
Иногда отец брал меня с собой на стадион – на футбол или хоккей. Я был, например, свидетелем эпохальной победы футбольной команды «Кузбасс» над московским «Спартаком». В середине 70-х отец стал по совместительству внештатным собкором газеты «Советский спорт». Сразу после матчей по футболу или хоккею с мячом он по телефону диктовал стенографистке в Москву результаты и короткие репортажи. Краткая статистика без репортажа на журналистском сленге называлась «компот». И вот как-то раз отец, не дождавшись звонка из московской редакции и куда-то торопясь, поручил мне ответить на звонок и продиктовать «компот». И потом я еще несколько раз благополучно передавал сообщения в Москву. Но однажды случилось непредвиденное. Отец поручил мне передать статистику очередного матча по хоккею с мячом и ушел. Москва позвонила. Я продиктовал «компот», но стенографистка на том конце провода запросила еще и репортаж. Я опешил, потому что репортажа отец мне не оставил. Но, не желая его подставлять, бойко начал диктовать отсебятину:
– Матч начался без разведки с обоюдоострых атак. На пятнадцатой минуте Куземчик, пройдя по левому флангу, отдал пас Савельеву, вколотившему мяч в сетку ворот « Енисея»...
Раздухарившись, я бодро наболтал на полстраницы, опираясь на сухую статистику матча и наотмашь раскрашивая ее сочными эпитетами, как это делал отец. Холодок ужаса по поводу содеянного настиг меня позже... Пришел домой отец, и я все ему рассказал, хотя и убрал «краски». Отец крякнул, но ругаться не стал, по-видимому, осознавая свою долю вины. Когда вышел очередной номер «Советского спорта», я раскрывал его дрожащими руками, мысленно представляя игроков этого матча, с удивлением читающих о своих необыкновенных приключениях на поле. И с огромным облегчением увидел, что в газете напечатали только «компот», без моего репортажа в стиле Синявского. Правда, после этого случая отец редко поручал мне передать что-то в редакцию (наверняка в случае необходимости перекидывал эту работу жене), а если и поручал отправить «компот», то всегда со своим готовым репортажем.
В нашем доме и в Ленинграде, и в Кемерове всегда было много книг. Но постоянно появлялись и литературные новинки, особенно в выписываемых, популярных тогда журналах «Москва», «Новый мир», «Иностранная литература»... Да и новые книги мама продолжала покупать каждую неделю. Помню, как в начале 80-х она принесла сборник стихов Высоцкого – «Нерв».
До этого отец к стихам Высоцкого относился как-то равнодушно, видимо, ориентировался на мельком услышанные, плохие, сто раз переписанные моим братом Сергеем магнитофонные записи с концертов. Помню, услышав однажды такую затертую запись, отец сразу сделал скоропалительный уничижительный вывод: «Хрипатый».
Обычно новые книги первыми читали родители, и только потом очередь доходила до нас с братом. Но к «Нерву» отец приступать не торопился, и взял его только после того, когда мы все его уже «проглотили».
Помню, читал он сборник часа полтора без перерыва и, закончив, коротко заключил:
– Поэт!
Первый раз на настоящую рыбалку отец меня взял в 1973 году, мне было уже двенадцать лет. Мы поехали в верховья реки Тайдон. Нас было трое: мы с отцом и Вася, знакомый отца. Вася был полукровкой: полушорец, полурусский, но, главное, потомственный таежник. От него-то я и перенял со временем многие таежные навыки.
На «газике» от редакции крапивинской районной газеты нас завезли на пятнадцать километров восточнее поселка Медвежка – на речку Сайнзас.
Вода была в межени, и рыба здесь не ловилась. Поставив на берегу шалаш, взрослые стали обсуждать сложившуюся обстановку. Я же с удочкой исследовал все перекатики и умудрился поймать небольшого хариуса. Это был мой первый таежный трофей.
На следующий день взрослые решили поискать счастья выше по течению. Встав еще с первыми дроздами и оставив меня на хозяйстве, они ушли по таежной тропе через перевал – на разведку. Вернулись поздно вечером, пройдя туда и обратно километров пятьдесят. Найдя в среднем течении Сайнзаса хороший порог и наловив немного хариуса.
На следующий день они решили пойти туда с ночевкой, взяв меня с собой, хотя отец и сомневался во мне из-за моего малолетства. Я проявил настойчивость, доказывая, что обузой не буду. И убедил. На следующее утро мы отправились по проторенной тропе. Погода стояла солнечная, и мы бодро глотали расстояние. Я шел даже легче взрослых, поскольку неплохо был физически развит, уже несколько лет занимался в школьной секции баскетбола, и ноги мои были достаточно сильными. После обеда мы добрались до нужного места. Перешли вброд Сайнзас и бросили вещи в пихтаче, наметив так лагерь.
Взрослые пошли на порог рыбачить. Клев был хороший, но вскоре началась сильная гроза. Вроде бы переждали ее в пихтаче, однако гроза перешла в мелкий нудный дождь. Отец снова отправился на порог рыбачить, а Вася разложил маленький костерок прямо под пихтами. Отец вернулся весь мокрый, принес еще намного хариусов...
Стемнело. Дождь не прекращался.
Лагерь располагался между тремя близко стоящими пихтами, в середине горел махонький костерок. Разводить большой огонь было нельзя, поскольку пихтовые лапы свисали близко к земле. У нас был один спальник, и отец дал его мне, чтобы я согрелся и немного поспал. Я улегся между кореньями – в ямке возле костра... Ночью бесконечный дождь все же пробил наши пихты, и я стал ощущать, что подо мной образуется лужа. Но так и пролежал в луже до утра, стуча зубами, вырабатывая силу воли и терпение. Иногда где-то недалеко от нас в темноте раздавался хруст – то ли от лося, то ли от медведя, но мы слабо реагировали на это, поскольку вымокли до состояния маловосприимчивости.
Наконец-то дождались рассвета и под непрекращающимся мелким дождем пошли в базовый лагерь. Через взбухший Сайнзас переправлялись по грудь в воде, упираясь кольями в дно для опоры. Отец нес меня на плечах, иначе меня просто бы смыло. Васю чуть не унесло на порог, потому как он был небольшого роста, да и весил мало. Переправившись на левый берег, мы без роздыха рванули на перевал, чтобы хоть немного согреться в движении. Остановились, только вывершив перевал...
Выглянуло солнышко... Вася развел костер рядом с мелким, абсолютно мокрым пихтачом. Запал он сделал из маленьких, не длиннее пальца, рудиментных сучочков пихты, росших от ствола на уровне роста человека. На них была мокрая склизкая кора, но Вася сковырнул ее, а под ней оказалась совершенно сухая древесина чуть толще спички. Мокрая береста плюс этот запал – и через минуту мы уже грелись у костра, который раскочегарили лапником. Такой розжиг костра в промокшей насквозь тайге мне тогда показался каким-то фокусом. Мы подсушились и уже с другим настроением поспешили с перевала к основному лагерю. Вдоль тропы то и дело попадались красные огоньки бутонов лесного пиона. Может быть, именно тогда у отца и родились в душе эти строки:
Было так.
Ливень вымотал душу,
Вымыл тело до белой кости.
Нас держала тайга равнодушно,
Как букашек, в косматой горсти.
А когда мы спустились с предгорий,
Шли по травам, побитым дождем,
Окаянный цветок Марьин Корень
Полыхал греховодным огнем.
И именно тогда, наверное, я тоже стал в душе таежником... И в последующие годы, встречая этот цветок в глухой тайге, я чувствовал, как во мне возникают эти, по моему мнению, лучшие стихи отца!