Гертруда Бельш, будущая жена Константина Келлера:
«Мы жили в селе Боаро кантона Марксштадтский. Моя мать София Давидовна и отец Фридрих Элиасович Бельш родили одних дочерей: Эмилию, Эллу, Луизу, Гертруду, Лидию, Хильду.
Мой отец воевал с турками. Однажды с несколькими сослуживцами им пришлось уходить от преследования. Убегая от врага, залезли в болото с головой и дышали под водой через камышинки. Спаслись. Отцу повезло прийти домой без ранений, но всю жизнь его мучил радикулит.
Наши родители работали в колхозе: отец сторожем, мать на сельхозработах (на полях выращивала зерно, на бахчах овощи). Построили на краю хутора на берегу речки Караман новый дом с просторным закрытым двором. В доме у нас уже стояли железные кровати – тогдашняя примета современности. Под тесовой крышей был устроен загон для скота, отдельно в загородках хранились все припасы.
Речка огибала усадьбу под углом. Рыбы в ней водилось очень много. Мы, дети, покрошим хлеба и наблюдаем, как красноперки дерутся за прикормку. Однажды я смастерила из стальной проволоки крючок, привязала нитку. Попробовала рыбачить на хлеб. Когда с работы к обеду пришли родители, я уже нажарила большую сковороду рыбы.
Отец из ивняка стал плести не только корзины, но и мордушки. Мы ставили их на ночь. К утру всегда было полно рыбы, и мы всегда были сытыми.
В деревне света не было. Впервые электричество мы увидели на железнодорожном вокзале и на барже во время депортации. Но без света мы не сидели. Во время рождественских колядований нам давали мелкие монеты, и мы приберегали их для покупки свечек, тонких, как карандаши. А в основном вечерами пользовались керосиновыми лампами. Прилаживали их под потолком и при таком свете разделывали шерсть, пряли, вязали, рукодельничали.
Но проживать в родительском доме нам пришлось недолго...»
Депортация из лета в зиму
28 августа 1941 года вышел Указ «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья». В связи с нападением фашистской Германии и «ввиду возможного пособничества фашистам». Насильственному переселению было подвергнуто 894626 лиц немецкой национальности. Только в Новосибирскую область было направлено свыше ста тысяч человек (28600 семей). В соответствии с решением Новосибирского обкома ВКП(б) от 6 сентября 1941 года в Кузбасс, входивший тогда в состав Новосибирской области, направлялось 24600 человек.
Переселением руководили органы НКВД СССР. Брать с собой разрешалось только личные вещи, мелкий хозяйственный инвентарь и продукты из расчета на двадцать дней пути. Выселение производилось районами по составленным спискам, из сельской местности переселялись целыми колхозами. Все жилые помещения опечатывались, имущество и скот передавались местным властям. На руки людям выдавали справки об оставленном имуществе.
Согласно инструкциям НКВД, в пути следования выселяемым должны были два раза в сутки выдавать бесплатную горячую пищу и по 500 граммов хлеба на каждого человека. Кроме того, на станциях, где эшелоны должны были делать остановки, предполагалась выдача кипяченой воды. Однако условия военного времени внесли существенные коррективы. Напряженная ситуация на железной дороге, по которой шла массовая эвакуация людских ресурсов и промышленных предприятий на восток, а также переброска войск, техники и боеприпасов на запад, зачастую срывала выполнение инструкции по своевременному медицинскому обслуживанию, организации питания депортированных. Чтобы не умереть с голоду, они вынуждены были выменивать ценные вещи и теплую одежду на продовольствие.
Константин Келлер:
«Люди с тревогой слушали сводки Совинформбюро о наступлении немцев, еще больше замкнулись в предчувствии плохих перемен. Ждать пришлось недолго. Стало известно, что всех поволжских немцев выселят в районы Северного Казахстана, Красноярского и Алтайского краев, Новосибирской области. Причем без разбору, коммунист ты или депутат Верховного Совета – выселять всех под одну гребенку! Был объявлен срочный суточный сбор. В некоторых дворах резали скот, пытались заготовить мясо в дорогу. Но продукты от жары пропадали.
Мать собрала в небольшую тумбочку продукты и документы. Нашу семью и семью дяди Соломона погрузили на трехтонную машину ЗиС-5. Дядя Эрнст с семьей отправился на другой машине. Помогали эвакуировать солдаты и командиры. Везли по 50-километровому маршруту на гористый берег Волги, а потом вниз по течению к переправе напротив Саратова.
Когда мы подъехали, на берегу уже было тесно от большого скопления народа. Суета, гвалт, неразбериха. Кто-то плачет, кто-то поет, кто-то ищет ребятишек. Палит солнце. Я принес немало хлопот своей матери, убегая на Волгу купаться. Представляю, каково ей было, когда в толпе разлетелась весть, что чей-то ребенок утонул.
Скоротали ночь на песчаном берегу. Утром подтащилась большая баржа и две поменьше. Мужчины целый день провозились с устройством трапов из бревен и досок и переноской грузов на баржи. До поздней ночи на суда поднимали и размещали вначале женщин и детей. В последнюю очередь грузились мужчины.
Я был заворожен движением пароходов по большой реке. Все они были ярко освещены огнями. Каждое судно проходило с продолжительными гудками. На кормах можно было разглядеть военных, пассажиров. Мы все стояли и молча смотрели на них.
К ночи подошел большой буксир, подцепил наши баржи. 90-километровый путь до Энгельса мы тащились всю ночь. В толпе начались панические разговоры, что, мол, могут где-нибудь утопить.
На рассвете 13 сентября прибыли в город Энгельс. Последовала команда: первыми сойти на берег женщинам и детям. После выгрузки мужчины стали таскать барахлишко к железной дороге. Я первый раз увидел рельсы. Начал по ним бегать. Вдруг услышал стук колес, гудок. Паровоз толкал впереди себя вагоны – телятники. Вагоны открыли, и мы увидели ряды нар в два яруса.
Пришел какой-то командир. Мне запомнились его ботинки и кожаные чулки-обмотки вроде голенищ. Он с остервенением выбросил нашу тумбочку. Продукты и документы рассыпались по гравийному перрону. И что могла сделать убитая горем мать с пятью детишками на руках, оставшаяся без мужа?
Наша семья угодила на верхние нары. Только через неделю пребывания в дороге, когда взрослые стали роптать, верхних пассажиров переселили вниз, а нижних наверх».
Гертруда Бельш:
«Сообщения о войне, а вскоре и депортации прозвучали как гром среди ясного неба. Мы все: родители, взрослые и дети – плакали. Всю скотину с наших дворов согнали в большой загон. У нас была корова, телка, теленок, шесть овец (столько разрешали держать в частном подворье), коза, куры, утки, гуси. Ничего брать с собой не позволили.
В назначенное время всех рассадили по подводам. Разрешили кое-что прихватить из одежды. Подъехали в Боаро к дяде отца, Готлибу. Он обнял нас, сказал, что наверняка видимся в последний раз. Так и случилось.
Ехали до Маркса, это 18 километров. Когда-то родители ездили сюда на рынок, продавали продукты, покупали одежду и прочее. До сих пор помню, какие вкусные там были калачи. А теперь городок превратился в пересыльный пункт. Нас переправили в Энгельс.
В Сибирь наш эшелон прибыл 12 сентября. Привезли в деревню Лебедево Промышленновского района. Председатель колхоза Апрелькин выдал на каждого человека по мешку картошки. Всех распределили по колхозам «Красная звезда», «Красный стрелок» и «Модерн».
В «Красной звезде» председатель был жесткий. Немцев он не любил, не помогал им, работу давал только самую черновую. Мы же при любых условиях старались хорошо работать. На удивление местным жителям аккуратно и быстро метали ровные и длинные зароды.
Отец и моя старшая сестра Луиза работали в колхозе».
Ольга Келлер, сестра Константина Келлера:
«26 сентября поезд с переселенцами прибыл в Тогучин. Было холодно, выпал первый снежок. Автомобили, возившие зерно на элеватор, обратным рейсом забирали немцев, увозили в колхозы. Постепенно всех увезли. Мы с матерью остались одни под открытым небом, транспорта для нас не было. Мама заплакала. Неподалеку от станции охраняла склад женщина с винтовкой. Она подошла к нам, заговорила, но мама не смогла ей ответить по-русски. Женщина, глядя на нее, тоже заплакала. В то время у каждого в семье было свое горе, многие люди сочувственно относились друг к другу.
Уходивший куда-то дядя Эрнст вернулся в сопровождении двух бричек, и всех погрузили на них. Везли от станции километров двадцать. Остановились в селе Киик, где нас разместили в конторе колхоза имени Куйбышева. В одной стороне там уже находилось пять наших деревенских семей.
На следующий день мы переместились на пол в клубе, куда поселили тринадцать семей. Семьи большие – от пяти детей и больше. Ходить приходилось переступая друг через друга. Умывались где придется, готовили пищу во дворе, туалет один на всех.
Через некоторое время старшие, в основном родители, стали жаловаться на невыносимые условия проживания. Пришли какие-то люди из сельсовета, посмотрели на наше «общежитие». Согласились, что, действительно, такой «вокзальный» вариант для долгого совместного проживания ни к чему хорошему не приведет. Семьи стали расквартировывать по домам.
Нас определили к незамужней женщине. У нее было две дочери, старшая – инвалид, горбатая, другая – поменьше, лет семи. С хозяевами мы поладили и прожили в согласии до весны».
Организация трудовых колонн
В октябре – ноябре 1941 года в Новосибирскую область прибывали эшелоны с немецкими переселенцами из Ростовской области, Запорожья, с Кавказа, из Крыма, Баку. Общая их численность составила 124712 человек. При этом местными властями еще не был решен вопрос трудоустройства депортированных.
В постановлении ГКО от 7 октября 1941 года указывалось, что трудоспособные лица немецкой национальности подлежат трудовой мобилизации и направляются на работы в промышленность и строительство. Эта мера была конкретизирована в постановлении ГКО от 10 января 1942 года «О порядке использования немцев-переселенцев призывного возраста от 17 до 50 лет». Уточнялось: всех немцев-мужчин в возрасте от 17 до 50 лет, выселенных в Новосибирскую и Омскую области, а также Алтайский и Красноярский края, Казахскую ССР, годных к физическому труду, мобилизовать в количестве 120 тысяч человек в рабочие колонны на все время войны. Из этого числа в ведение НКВД СССР направлялось 45 тысяч человек, на строительство промышленных предприятий – 35 тысяч; на строительство железных дорог Сталинск – Абакан, Сталинск – Барнаул, Акмолинск – Павлодар, Орск – Кадагач, Магнитогорск – Сара передавалось в ведение НКПС СССР 40 тысяч человек. Положение немцев, мобилизованных в трудовую армию, мало чем отличалось от положения заключенных.
Направление депортированных на шахты Кузбасса было далеко не случайным. Потеря Донбасса резко обострила положение в угольной отрасли. Уже с октября 1941 года в Кузбассе стали падать темпы и объемы угледобычи, в том числе коксующегося угля – важнейшего сырьевого компонента оборонной промышленности. За восемь месяцев 1942 года государственный план угледобычи был выполнен в бассейне только на 70,8 процента, снизилась производительность труда, остро ощущался дефицит рабочих кадров. Объявленная ГКО в ноябре 1942 года дополнительная мобилизация в рабочие колонны на время войны всех немцев – мужчин в возрасте от 15 до 55 лет и женщин от 16 до 45 лет – и призвана была решить проблему пополнения шахтерских кадров. Освобождались от мобилизации только женщины, имевшие малолетних детей.
В ноябре 1942 года первые эшелоны с мобилизованными немцами стали прибывать в Кузбасс. К 29 декабря 1942-го на шахтах региона уже работало 9393 мобилизованных немца.
Трудомобилизованные распределялись по трестам, где из них формировались шахтовые отряды, участковые колонны, сменные отделения и бригады. Каждый отряд возглавлял сотрудник НКВД или представитель начсостава Красной армии. Инструкция не допускала возможности общения немцев с местным населением. Но в трудовом процессе избежать контактов с вольнонаемным контингентом было практически невозможно. Прибывшие немцы не владели навыками шахтерского труда, поэтому на наиболее сложных работах допускалось использование квалифицированных вольнонаемных рабочих – машинистов врубмашин, посадчиков лав, запальщиков. Исключался допуск депортированных на работы, связанные с использованием взрывчатых веществ.
Немцам предстоял тяжелый период адаптации к новым жестким условиям работы без признания за собой элементарных гражданских прав и нормального обеспечения. Значительная часть новых тружеников подземного фронта была размещена в малоприспособленных бараках. В лагере при шахте «Байдаевская» мобилизованных и вовсе поселили в одной зоне с заключенными. Трудармейцы испытывали острую нужду в постельных принадлежностях, в теплой и рабочей одежде и обуви.
На работу их водили и возвращали в зону строем под охраной. На шахтах были выделены специальные накопительные участки.
Надо помнить при этом, что большая часть прибывших работала ранее в сельском хозяйстве на территории республики немцев Поволжья и даже не владела русским языком. Теперь же они должны были не только говорить по-русски, но и освоить шахтерские специальности. Не сразу был преодолен формальный подход в их профессиональном обучении, потребовалось время для подбора кадров преподавателей и переводчиков. Пригодился опыт 1132 человек, ранее работавших в угольной промышленности региона.
Для мобилизованных немцев устанавливался дифференцированный порядок питания. Стопроцентный паек был гарантирован только тем, кто выполнял установленные суточные производственные нормы. Рабочим, выполнявшим наряды в объеме от 50 до 80 процентов, выдавалось продовольствие, в том числе хлеб, на четверть меньше.
Тяжелые условия труда и быта, скудное питание, массовые простудные заболевания, педикулез, унизительный режим заключения, разлука с детьми, враждебное отношение со стороны вольнонаемных – все это, естественно, вызывало недовольство депортированных. Однако любые формы протеста (не говоря уже о побегах) в условиях военного времени жестко карались. А мириться с таким бесправием приходилось и членам партии, и комсомольцам.
Выживание
Константин Келлер:
«Первого октября пришли учителя записать нас на учебу в школу-десятилетку. Меня определили в четвертый класс, брата Фридриха – в первый. Сверстники встретили нас не очень дружелюбно: «Привезли каких-то дикарей из Германии». Надо их понять: шла война, родители пацанов воевали с немцами. Да и говорить по-русски мы почти не умели.
– В какой класс пойдешь? – спрашивают.
Показываю им четыре пальца. Они смеются.
– А этот шкет в какой? – кивают на Фридриха.
Показываю один палец. Они заливаются смехом.
В родном селе в Поволжье у нас были уроки русского языка, но общались-то мы на родном немецком и толком говорить по-русски не могли. А тут на уроке учительница дала мне почитать книжку с русским текстом и, кажется, осталась довольна, несмотря на мой акцент. Но мальчишки в классе все равно хохотали. Быструю разговорную речь я понимал плохо, не всегда усваивал урок. Мне самому казалось, что учителя с нами мучаются, что своим непониманием я мешаю учиться другим. Не только у меня – у всех приезжих вырабатывался комплекс неполноценности.
Я перестал ходить в школу. Другие односельчане тоже стали избегать занятий. К этой беде привлекли учительницу-немку, знающую одинаково хорошо русский и немецкий. Всеми своими педагогическими средствами она пыталась вселить уверенность в своих учеников, мучилась с нами до весны. Но учиться дальше у меня не хватило духу. Да и до учебы ли, когда есть нечего?
Закончив первый год учебы, я пошел в подпаски. За день беготни по полю за животными в кровь избивал босые ноги. Когда собирал боярку с дерева, в пятки забивались занозы. Женщина-пастушка ловко их выковыривала из отвердевшей подошвы. Она хорошо плела лапти из лыка и все уговаривала меня примерить эту нехитрую обутку. А я стеснялся ходить в лаптях. Но потом все же обул их и понял, какая эта прекрасная спасительная обувь, даже на стерне не колет. Сам научился их быстро плести. С утра надеру лыка и в свободное время плету. Изнашивались, правда, быстро, до двух пар на дню.
Позднее я стал все больше пропадать на ферме. Молча брал вилы и лопату и чистил от навоза животноводческие помещения. Мне кричали: «Костик, подвези сенца!» – и я с готовностью запрягал быка и на волокуше привозил корм. А то попросят за дровами в лес съездить. Беру топор и отправляюсь в березняк. Весной пахал, боронил, летом пас коров.
Не помню, чтобы меня оформляли на работу в колхоз. Вначале работал за кружку молока или пару вареных картошек. Но со временем мне стали иногда выдавать немного зерна, свеклы. Однажды, когда пала лошадь и ее пришлось забить, мне тоже отрезали кусок мяса. Но домой нести было нельзя, могли сообщить коменданту, а чем это кончается, мы все хорошо знали. Мне тогда было одиннадцать лет, но я сообразил конину зарыть в снег, а ночью крадучись притащить в нашу землянку. Редкий случай, когда во время голодной войны мы поели мяса.
Чаще приходилось довольствоваться не вывезенным с поля мороженым турнепсом. Однажды зимней ночью мы с мамой на быке вывезли немного турнепса. Мама была настолько голодна, что прямо из кучи взяла мороженую репку и разгрызла ее на месте.
А говорить по-русски я научился быстро, думаю, что гораздо быстрее, чем если бы ходил в школу, где все уроки преподавали на русском языке. Что ни говори, а живого общения с простыми людьми на понятном крестьянском наречии не заменят даже специальные учебные программы».
Фридрих Келлер, брат Константина:
«Моему старшему брату Готлибу едва исполнилось 16 лет, как за ним приехали: собирайся! Увозили в рабочие колонны все население немцев обоих полов, достигших соответствующего возраста, по сути, в принудительные трудовые лагеря в различные глухие места.
Некоторое время никто ничего не знал о местонахождении уехавших, живы ли они вообще. Но земля слухами полнится. Когда соплеменники что-то узнавали о близких, передавали друг другу информацию, старались наладить контакты. Были даже случаи, когда в трудармию отправляли посылки с самосадом, а если повезет, то поддерживали и продуктами.
Каким-то образом мама узнала, что Готлиб оказался на руднике Кольчугино в городе Ленинске-Кузнецком. Надо отдать должное решительности, смелости и настойчивости нашей мамы Юлии Александровны. При тотальном контроле, неблагожелательности и подозрительности властей, при обязательной занятости по работе, заботе о детях и плохом знании русского языка мама сумела добиться разрешения навестить сына. И ведь не на попутках тогда добиралась, их просто не было, а шла пешком многие десятки километров!
После первого ее похода на свидание мы узнали, что Готлиб попал на шахту, которую еще до войны закладывали горные специалисты из Германии. В шахте он еще не работал, так как не было семнадцати лет. Его определили на погрузку угля и породы. Конечно, никаких обучающих курсов никто не проходил, вообще никакой горной учебы во время войны не было.
От Готлиба мама принесла грубую безразмерную спецодежду. К тому времени мы все обносились до крайности. Косте уже и работать было не в чем, одни лохмотья. А мама раскроила шахтерскую робу и сшила ему одежонку.
Готлиб, как и все переселенцы, тем более работник трудовой колонны, был лишен возможности нас навещать. Он жил под еще более строгим режимом спецкомендатуры и вынужден был ежедневно отмечаться. Свободы никакой, а любое нарушение режима наказывалось как уголовное преступление. За бегство к родственникам, невыход на работу были статьи, которые в быту все называли «4/25» и «6/25». Это означало, что прогульщик подвергался аресту (опять же с принудительными работами) на четыре месяца с лишением пайки на четверть, за побег – на полгода и тоже с урезанием хлебной карточки на четверть.
В 1942 году забрали и дядей (младших братьев отца) в так называемую трудармию: Александра увезли в Нарым, Эрнста – на Урал. Долгое время мы не знали, где они находятся, переписки не было. Позднее выяснилось, что Соломон умер в эшелоне по пути на восток в 1943 году, похоронили его возле железнодорожной станции Иркутск. А четверо его сыновей с осени 1942 года работали в тайге на лесозаготовках».
Трудармия – лагерь подневольных
Лесозаготовками на комбинате «Кузбасс-уголь» занимались рабочие трестов «Севкузбасс-лес» и «Южкузбасслес», они обеспечивали шахты лесоматериалами и в первую очередь крепежным лесом. О чрезвычайно сложных условиях работы в лесу говорит хотя бы тот факт, что из 1475 бойцов, прибывших в трест «Южкузбасс-лес» в 1942 году в составе двух стройколонн РККА, к концу года осталось только 690 человек. Все остальные выбыли по состоянию здоровья и другим причинам. В аналогичной ситуации оказались прибывшие летом 1942-го в трест «Южкузбасслес» 2772 советских немца, демобилизованных из рядов РККА.
Все они были в летнем обмундировании. Их распределили по леспромхозам и направили на лесозаготовки, не снабдив спецодеждой. Из-за быстрого износа обмундирования и обуви, отсутствия портянок летом в лесу более пятисот человек работало босиком. Лапти, в которые стали обувать бывших военнослужащих, не выдерживали нагрузки. С наступлением зимних холодов из-за отсутствия одежды и обуви на работу не выходило до 800 человек ежедневно. В декабрьские морозы люди работали в пилотках, без рукавиц. Только позже благодаря поступлениям мануфактуры и ваты удалось организовать пошив зимней одежды на местах и сократить число невыходов на работу из-за отсутствия одежды до 250–270 человек. Но часть серьезно заболевших вообще выбыла из строя и была демобилизована. К концу января 1943 года в составе треста осталось лишь 1420 человек.
В обычных условиях продолжительность рабочего дня, оплата труда мобилизованных немцев не отличались от вольнонаемных рабочих. В штрафной шахте при повышенных нормах выработки продолжительность рабочего дня увеличивалась до 12 часов. При этом норма питания сокращалась наполовину. В первые два месяца пребывания для мобилизованных устанавливались заниженные нормы выработки, соответственно 60 и 80 процентов, затем – общепринятые со всеми вытекающими отсюда последствиями. Теснота, скученность, педикулез приводили к эпидемическим заболеваниям. В ноябре 1943 года из-за простудных и прочих заболеваний, не считая травматизма, на работу не выходило до 6 процентов наличного состава.
«Мы жили в селе Боаро кантона Марксштадтский. Моя мать София Давидовна и отец Фридрих Элиасович Бельш родили одних дочерей: Эмилию, Эллу, Луизу, Гертруду, Лидию, Хильду.
Мой отец воевал с турками. Однажды с несколькими сослуживцами им пришлось уходить от преследования. Убегая от врага, залезли в болото с головой и дышали под водой через камышинки. Спаслись. Отцу повезло прийти домой без ранений, но всю жизнь его мучил радикулит.
Наши родители работали в колхозе: отец сторожем, мать на сельхозработах (на полях выращивала зерно, на бахчах овощи). Построили на краю хутора на берегу речки Караман новый дом с просторным закрытым двором. В доме у нас уже стояли железные кровати – тогдашняя примета современности. Под тесовой крышей был устроен загон для скота, отдельно в загородках хранились все припасы.
Речка огибала усадьбу под углом. Рыбы в ней водилось очень много. Мы, дети, покрошим хлеба и наблюдаем, как красноперки дерутся за прикормку. Однажды я смастерила из стальной проволоки крючок, привязала нитку. Попробовала рыбачить на хлеб. Когда с работы к обеду пришли родители, я уже нажарила большую сковороду рыбы.
Отец из ивняка стал плести не только корзины, но и мордушки. Мы ставили их на ночь. К утру всегда было полно рыбы, и мы всегда были сытыми.
В деревне света не было. Впервые электричество мы увидели на железнодорожном вокзале и на барже во время депортации. Но без света мы не сидели. Во время рождественских колядований нам давали мелкие монеты, и мы приберегали их для покупки свечек, тонких, как карандаши. А в основном вечерами пользовались керосиновыми лампами. Прилаживали их под потолком и при таком свете разделывали шерсть, пряли, вязали, рукодельничали.
Но проживать в родительском доме нам пришлось недолго...»
Депортация из лета в зиму
28 августа 1941 года вышел Указ «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья». В связи с нападением фашистской Германии и «ввиду возможного пособничества фашистам». Насильственному переселению было подвергнуто 894626 лиц немецкой национальности. Только в Новосибирскую область было направлено свыше ста тысяч человек (28600 семей). В соответствии с решением Новосибирского обкома ВКП(б) от 6 сентября 1941 года в Кузбасс, входивший тогда в состав Новосибирской области, направлялось 24600 человек.
Переселением руководили органы НКВД СССР. Брать с собой разрешалось только личные вещи, мелкий хозяйственный инвентарь и продукты из расчета на двадцать дней пути. Выселение производилось районами по составленным спискам, из сельской местности переселялись целыми колхозами. Все жилые помещения опечатывались, имущество и скот передавались местным властям. На руки людям выдавали справки об оставленном имуществе.
Согласно инструкциям НКВД, в пути следования выселяемым должны были два раза в сутки выдавать бесплатную горячую пищу и по 500 граммов хлеба на каждого человека. Кроме того, на станциях, где эшелоны должны были делать остановки, предполагалась выдача кипяченой воды. Однако условия военного времени внесли существенные коррективы. Напряженная ситуация на железной дороге, по которой шла массовая эвакуация людских ресурсов и промышленных предприятий на восток, а также переброска войск, техники и боеприпасов на запад, зачастую срывала выполнение инструкции по своевременному медицинскому обслуживанию, организации питания депортированных. Чтобы не умереть с голоду, они вынуждены были выменивать ценные вещи и теплую одежду на продовольствие.
Константин Келлер:
«Люди с тревогой слушали сводки Совинформбюро о наступлении немцев, еще больше замкнулись в предчувствии плохих перемен. Ждать пришлось недолго. Стало известно, что всех поволжских немцев выселят в районы Северного Казахстана, Красноярского и Алтайского краев, Новосибирской области. Причем без разбору, коммунист ты или депутат Верховного Совета – выселять всех под одну гребенку! Был объявлен срочный суточный сбор. В некоторых дворах резали скот, пытались заготовить мясо в дорогу. Но продукты от жары пропадали.
Мать собрала в небольшую тумбочку продукты и документы. Нашу семью и семью дяди Соломона погрузили на трехтонную машину ЗиС-5. Дядя Эрнст с семьей отправился на другой машине. Помогали эвакуировать солдаты и командиры. Везли по 50-километровому маршруту на гористый берег Волги, а потом вниз по течению к переправе напротив Саратова.
Когда мы подъехали, на берегу уже было тесно от большого скопления народа. Суета, гвалт, неразбериха. Кто-то плачет, кто-то поет, кто-то ищет ребятишек. Палит солнце. Я принес немало хлопот своей матери, убегая на Волгу купаться. Представляю, каково ей было, когда в толпе разлетелась весть, что чей-то ребенок утонул.
Скоротали ночь на песчаном берегу. Утром подтащилась большая баржа и две поменьше. Мужчины целый день провозились с устройством трапов из бревен и досок и переноской грузов на баржи. До поздней ночи на суда поднимали и размещали вначале женщин и детей. В последнюю очередь грузились мужчины.
Я был заворожен движением пароходов по большой реке. Все они были ярко освещены огнями. Каждое судно проходило с продолжительными гудками. На кормах можно было разглядеть военных, пассажиров. Мы все стояли и молча смотрели на них.
К ночи подошел большой буксир, подцепил наши баржи. 90-километровый путь до Энгельса мы тащились всю ночь. В толпе начались панические разговоры, что, мол, могут где-нибудь утопить.
На рассвете 13 сентября прибыли в город Энгельс. Последовала команда: первыми сойти на берег женщинам и детям. После выгрузки мужчины стали таскать барахлишко к железной дороге. Я первый раз увидел рельсы. Начал по ним бегать. Вдруг услышал стук колес, гудок. Паровоз толкал впереди себя вагоны – телятники. Вагоны открыли, и мы увидели ряды нар в два яруса.
Пришел какой-то командир. Мне запомнились его ботинки и кожаные чулки-обмотки вроде голенищ. Он с остервенением выбросил нашу тумбочку. Продукты и документы рассыпались по гравийному перрону. И что могла сделать убитая горем мать с пятью детишками на руках, оставшаяся без мужа?
Наша семья угодила на верхние нары. Только через неделю пребывания в дороге, когда взрослые стали роптать, верхних пассажиров переселили вниз, а нижних наверх».
Гертруда Бельш:
«Сообщения о войне, а вскоре и депортации прозвучали как гром среди ясного неба. Мы все: родители, взрослые и дети – плакали. Всю скотину с наших дворов согнали в большой загон. У нас была корова, телка, теленок, шесть овец (столько разрешали держать в частном подворье), коза, куры, утки, гуси. Ничего брать с собой не позволили.
В назначенное время всех рассадили по подводам. Разрешили кое-что прихватить из одежды. Подъехали в Боаро к дяде отца, Готлибу. Он обнял нас, сказал, что наверняка видимся в последний раз. Так и случилось.
Ехали до Маркса, это 18 километров. Когда-то родители ездили сюда на рынок, продавали продукты, покупали одежду и прочее. До сих пор помню, какие вкусные там были калачи. А теперь городок превратился в пересыльный пункт. Нас переправили в Энгельс.
В Сибирь наш эшелон прибыл 12 сентября. Привезли в деревню Лебедево Промышленновского района. Председатель колхоза Апрелькин выдал на каждого человека по мешку картошки. Всех распределили по колхозам «Красная звезда», «Красный стрелок» и «Модерн».
В «Красной звезде» председатель был жесткий. Немцев он не любил, не помогал им, работу давал только самую черновую. Мы же при любых условиях старались хорошо работать. На удивление местным жителям аккуратно и быстро метали ровные и длинные зароды.
Отец и моя старшая сестра Луиза работали в колхозе».
Ольга Келлер, сестра Константина Келлера:
«26 сентября поезд с переселенцами прибыл в Тогучин. Было холодно, выпал первый снежок. Автомобили, возившие зерно на элеватор, обратным рейсом забирали немцев, увозили в колхозы. Постепенно всех увезли. Мы с матерью остались одни под открытым небом, транспорта для нас не было. Мама заплакала. Неподалеку от станции охраняла склад женщина с винтовкой. Она подошла к нам, заговорила, но мама не смогла ей ответить по-русски. Женщина, глядя на нее, тоже заплакала. В то время у каждого в семье было свое горе, многие люди сочувственно относились друг к другу.
Уходивший куда-то дядя Эрнст вернулся в сопровождении двух бричек, и всех погрузили на них. Везли от станции километров двадцать. Остановились в селе Киик, где нас разместили в конторе колхоза имени Куйбышева. В одной стороне там уже находилось пять наших деревенских семей.
На следующий день мы переместились на пол в клубе, куда поселили тринадцать семей. Семьи большие – от пяти детей и больше. Ходить приходилось переступая друг через друга. Умывались где придется, готовили пищу во дворе, туалет один на всех.
Через некоторое время старшие, в основном родители, стали жаловаться на невыносимые условия проживания. Пришли какие-то люди из сельсовета, посмотрели на наше «общежитие». Согласились, что, действительно, такой «вокзальный» вариант для долгого совместного проживания ни к чему хорошему не приведет. Семьи стали расквартировывать по домам.
Нас определили к незамужней женщине. У нее было две дочери, старшая – инвалид, горбатая, другая – поменьше, лет семи. С хозяевами мы поладили и прожили в согласии до весны».
Организация трудовых колонн
В октябре – ноябре 1941 года в Новосибирскую область прибывали эшелоны с немецкими переселенцами из Ростовской области, Запорожья, с Кавказа, из Крыма, Баку. Общая их численность составила 124712 человек. При этом местными властями еще не был решен вопрос трудоустройства депортированных.
В постановлении ГКО от 7 октября 1941 года указывалось, что трудоспособные лица немецкой национальности подлежат трудовой мобилизации и направляются на работы в промышленность и строительство. Эта мера была конкретизирована в постановлении ГКО от 10 января 1942 года «О порядке использования немцев-переселенцев призывного возраста от 17 до 50 лет». Уточнялось: всех немцев-мужчин в возрасте от 17 до 50 лет, выселенных в Новосибирскую и Омскую области, а также Алтайский и Красноярский края, Казахскую ССР, годных к физическому труду, мобилизовать в количестве 120 тысяч человек в рабочие колонны на все время войны. Из этого числа в ведение НКВД СССР направлялось 45 тысяч человек, на строительство промышленных предприятий – 35 тысяч; на строительство железных дорог Сталинск – Абакан, Сталинск – Барнаул, Акмолинск – Павлодар, Орск – Кадагач, Магнитогорск – Сара передавалось в ведение НКПС СССР 40 тысяч человек. Положение немцев, мобилизованных в трудовую армию, мало чем отличалось от положения заключенных.
Направление депортированных на шахты Кузбасса было далеко не случайным. Потеря Донбасса резко обострила положение в угольной отрасли. Уже с октября 1941 года в Кузбассе стали падать темпы и объемы угледобычи, в том числе коксующегося угля – важнейшего сырьевого компонента оборонной промышленности. За восемь месяцев 1942 года государственный план угледобычи был выполнен в бассейне только на 70,8 процента, снизилась производительность труда, остро ощущался дефицит рабочих кадров. Объявленная ГКО в ноябре 1942 года дополнительная мобилизация в рабочие колонны на время войны всех немцев – мужчин в возрасте от 15 до 55 лет и женщин от 16 до 45 лет – и призвана была решить проблему пополнения шахтерских кадров. Освобождались от мобилизации только женщины, имевшие малолетних детей.
В ноябре 1942 года первые эшелоны с мобилизованными немцами стали прибывать в Кузбасс. К 29 декабря 1942-го на шахтах региона уже работало 9393 мобилизованных немца.
Трудомобилизованные распределялись по трестам, где из них формировались шахтовые отряды, участковые колонны, сменные отделения и бригады. Каждый отряд возглавлял сотрудник НКВД или представитель начсостава Красной армии. Инструкция не допускала возможности общения немцев с местным населением. Но в трудовом процессе избежать контактов с вольнонаемным контингентом было практически невозможно. Прибывшие немцы не владели навыками шахтерского труда, поэтому на наиболее сложных работах допускалось использование квалифицированных вольнонаемных рабочих – машинистов врубмашин, посадчиков лав, запальщиков. Исключался допуск депортированных на работы, связанные с использованием взрывчатых веществ.
Немцам предстоял тяжелый период адаптации к новым жестким условиям работы без признания за собой элементарных гражданских прав и нормального обеспечения. Значительная часть новых тружеников подземного фронта была размещена в малоприспособленных бараках. В лагере при шахте «Байдаевская» мобилизованных и вовсе поселили в одной зоне с заключенными. Трудармейцы испытывали острую нужду в постельных принадлежностях, в теплой и рабочей одежде и обуви.
На работу их водили и возвращали в зону строем под охраной. На шахтах были выделены специальные накопительные участки.
Надо помнить при этом, что большая часть прибывших работала ранее в сельском хозяйстве на территории республики немцев Поволжья и даже не владела русским языком. Теперь же они должны были не только говорить по-русски, но и освоить шахтерские специальности. Не сразу был преодолен формальный подход в их профессиональном обучении, потребовалось время для подбора кадров преподавателей и переводчиков. Пригодился опыт 1132 человек, ранее работавших в угольной промышленности региона.
Для мобилизованных немцев устанавливался дифференцированный порядок питания. Стопроцентный паек был гарантирован только тем, кто выполнял установленные суточные производственные нормы. Рабочим, выполнявшим наряды в объеме от 50 до 80 процентов, выдавалось продовольствие, в том числе хлеб, на четверть меньше.
Тяжелые условия труда и быта, скудное питание, массовые простудные заболевания, педикулез, унизительный режим заключения, разлука с детьми, враждебное отношение со стороны вольнонаемных – все это, естественно, вызывало недовольство депортированных. Однако любые формы протеста (не говоря уже о побегах) в условиях военного времени жестко карались. А мириться с таким бесправием приходилось и членам партии, и комсомольцам.
Выживание
Константин Келлер:
«Первого октября пришли учителя записать нас на учебу в школу-десятилетку. Меня определили в четвертый класс, брата Фридриха – в первый. Сверстники встретили нас не очень дружелюбно: «Привезли каких-то дикарей из Германии». Надо их понять: шла война, родители пацанов воевали с немцами. Да и говорить по-русски мы почти не умели.
– В какой класс пойдешь? – спрашивают.
Показываю им четыре пальца. Они смеются.
– А этот шкет в какой? – кивают на Фридриха.
Показываю один палец. Они заливаются смехом.
В родном селе в Поволжье у нас были уроки русского языка, но общались-то мы на родном немецком и толком говорить по-русски не могли. А тут на уроке учительница дала мне почитать книжку с русским текстом и, кажется, осталась довольна, несмотря на мой акцент. Но мальчишки в классе все равно хохотали. Быструю разговорную речь я понимал плохо, не всегда усваивал урок. Мне самому казалось, что учителя с нами мучаются, что своим непониманием я мешаю учиться другим. Не только у меня – у всех приезжих вырабатывался комплекс неполноценности.
Я перестал ходить в школу. Другие односельчане тоже стали избегать занятий. К этой беде привлекли учительницу-немку, знающую одинаково хорошо русский и немецкий. Всеми своими педагогическими средствами она пыталась вселить уверенность в своих учеников, мучилась с нами до весны. Но учиться дальше у меня не хватило духу. Да и до учебы ли, когда есть нечего?
Закончив первый год учебы, я пошел в подпаски. За день беготни по полю за животными в кровь избивал босые ноги. Когда собирал боярку с дерева, в пятки забивались занозы. Женщина-пастушка ловко их выковыривала из отвердевшей подошвы. Она хорошо плела лапти из лыка и все уговаривала меня примерить эту нехитрую обутку. А я стеснялся ходить в лаптях. Но потом все же обул их и понял, какая эта прекрасная спасительная обувь, даже на стерне не колет. Сам научился их быстро плести. С утра надеру лыка и в свободное время плету. Изнашивались, правда, быстро, до двух пар на дню.
Позднее я стал все больше пропадать на ферме. Молча брал вилы и лопату и чистил от навоза животноводческие помещения. Мне кричали: «Костик, подвези сенца!» – и я с готовностью запрягал быка и на волокуше привозил корм. А то попросят за дровами в лес съездить. Беру топор и отправляюсь в березняк. Весной пахал, боронил, летом пас коров.
Не помню, чтобы меня оформляли на работу в колхоз. Вначале работал за кружку молока или пару вареных картошек. Но со временем мне стали иногда выдавать немного зерна, свеклы. Однажды, когда пала лошадь и ее пришлось забить, мне тоже отрезали кусок мяса. Но домой нести было нельзя, могли сообщить коменданту, а чем это кончается, мы все хорошо знали. Мне тогда было одиннадцать лет, но я сообразил конину зарыть в снег, а ночью крадучись притащить в нашу землянку. Редкий случай, когда во время голодной войны мы поели мяса.
Чаще приходилось довольствоваться не вывезенным с поля мороженым турнепсом. Однажды зимней ночью мы с мамой на быке вывезли немного турнепса. Мама была настолько голодна, что прямо из кучи взяла мороженую репку и разгрызла ее на месте.
А говорить по-русски я научился быстро, думаю, что гораздо быстрее, чем если бы ходил в школу, где все уроки преподавали на русском языке. Что ни говори, а живого общения с простыми людьми на понятном крестьянском наречии не заменят даже специальные учебные программы».
Фридрих Келлер, брат Константина:
«Моему старшему брату Готлибу едва исполнилось 16 лет, как за ним приехали: собирайся! Увозили в рабочие колонны все население немцев обоих полов, достигших соответствующего возраста, по сути, в принудительные трудовые лагеря в различные глухие места.
Некоторое время никто ничего не знал о местонахождении уехавших, живы ли они вообще. Но земля слухами полнится. Когда соплеменники что-то узнавали о близких, передавали друг другу информацию, старались наладить контакты. Были даже случаи, когда в трудармию отправляли посылки с самосадом, а если повезет, то поддерживали и продуктами.
Каким-то образом мама узнала, что Готлиб оказался на руднике Кольчугино в городе Ленинске-Кузнецком. Надо отдать должное решительности, смелости и настойчивости нашей мамы Юлии Александровны. При тотальном контроле, неблагожелательности и подозрительности властей, при обязательной занятости по работе, заботе о детях и плохом знании русского языка мама сумела добиться разрешения навестить сына. И ведь не на попутках тогда добиралась, их просто не было, а шла пешком многие десятки километров!
После первого ее похода на свидание мы узнали, что Готлиб попал на шахту, которую еще до войны закладывали горные специалисты из Германии. В шахте он еще не работал, так как не было семнадцати лет. Его определили на погрузку угля и породы. Конечно, никаких обучающих курсов никто не проходил, вообще никакой горной учебы во время войны не было.
От Готлиба мама принесла грубую безразмерную спецодежду. К тому времени мы все обносились до крайности. Косте уже и работать было не в чем, одни лохмотья. А мама раскроила шахтерскую робу и сшила ему одежонку.
Готлиб, как и все переселенцы, тем более работник трудовой колонны, был лишен возможности нас навещать. Он жил под еще более строгим режимом спецкомендатуры и вынужден был ежедневно отмечаться. Свободы никакой, а любое нарушение режима наказывалось как уголовное преступление. За бегство к родственникам, невыход на работу были статьи, которые в быту все называли «4/25» и «6/25». Это означало, что прогульщик подвергался аресту (опять же с принудительными работами) на четыре месяца с лишением пайки на четверть, за побег – на полгода и тоже с урезанием хлебной карточки на четверть.
В 1942 году забрали и дядей (младших братьев отца) в так называемую трудармию: Александра увезли в Нарым, Эрнста – на Урал. Долгое время мы не знали, где они находятся, переписки не было. Позднее выяснилось, что Соломон умер в эшелоне по пути на восток в 1943 году, похоронили его возле железнодорожной станции Иркутск. А четверо его сыновей с осени 1942 года работали в тайге на лесозаготовках».
Трудармия – лагерь подневольных
Лесозаготовками на комбинате «Кузбасс-уголь» занимались рабочие трестов «Севкузбасс-лес» и «Южкузбасслес», они обеспечивали шахты лесоматериалами и в первую очередь крепежным лесом. О чрезвычайно сложных условиях работы в лесу говорит хотя бы тот факт, что из 1475 бойцов, прибывших в трест «Южкузбасс-лес» в 1942 году в составе двух стройколонн РККА, к концу года осталось только 690 человек. Все остальные выбыли по состоянию здоровья и другим причинам. В аналогичной ситуации оказались прибывшие летом 1942-го в трест «Южкузбасслес» 2772 советских немца, демобилизованных из рядов РККА.
Все они были в летнем обмундировании. Их распределили по леспромхозам и направили на лесозаготовки, не снабдив спецодеждой. Из-за быстрого износа обмундирования и обуви, отсутствия портянок летом в лесу более пятисот человек работало босиком. Лапти, в которые стали обувать бывших военнослужащих, не выдерживали нагрузки. С наступлением зимних холодов из-за отсутствия одежды и обуви на работу не выходило до 800 человек ежедневно. В декабрьские морозы люди работали в пилотках, без рукавиц. Только позже благодаря поступлениям мануфактуры и ваты удалось организовать пошив зимней одежды на местах и сократить число невыходов на работу из-за отсутствия одежды до 250–270 человек. Но часть серьезно заболевших вообще выбыла из строя и была демобилизована. К концу января 1943 года в составе треста осталось лишь 1420 человек.
В обычных условиях продолжительность рабочего дня, оплата труда мобилизованных немцев не отличались от вольнонаемных рабочих. В штрафной шахте при повышенных нормах выработки продолжительность рабочего дня увеличивалась до 12 часов. При этом норма питания сокращалась наполовину. В первые два месяца пребывания для мобилизованных устанавливались заниженные нормы выработки, соответственно 60 и 80 процентов, затем – общепринятые со всеми вытекающими отсюда последствиями. Теснота, скученность, педикулез приводили к эпидемическим заболеваниям. В ноябре 1943 года из-за простудных и прочих заболеваний, не считая травматизма, на работу не выходило до 6 процентов наличного состава.
