Алина Дием
Первое сентября
В 1962 году мы жили в собственном доме в городе Кунгуре Пермской области на улице, только что поменявшей свое имя: из Крестьянской она превратилась в улицу Юрия Гагарина. Нашей радости не было предела, особенно этим гордились ребятишки, хвастаясь перед соседями с улицы Бочкарева.
А меня переполняла еще одна радость – ожидание первого дня в школе.
Мне исполнилось уже семь лет и девять месяцев, а я все еще ни разу не посещала школу. В то время в школу записывали в полных семь лет, а я декабрьская, так что в прошлом году к сентябрю мне полных семь лет не исполнилось.
Девочка я домашняя, в садик никогда не ходила, но и не скучала с любимыми бабушкой и дедушкой. Дел в домашнем хозяйстве было по горло, вокруг жили подружки, а с дедом мы частенько ходили «в город». Насыщенная жизнь, что и говорить.
Подготовка к школе началась в августе 1962 года и будоражила, как ожидание праздника. Куплено коричневое шерстяное платье с длинными рукавами, к нему два фартука: белый с крылышками – для праздников и черный шерстяной на лямках – на каждый день. Вместе они назывались – школьная форма. Мама уже пришила к платью шелковый белый воротничок и белые манжеты. Широкий белый шелковый бант предназначен был для праздничной косы с приплетом. Красное осеннее пальто и коричневые ботинки тоже обновка. Мне бы хотелось пойти в школу в туфельках, но сентябрь в Кунгуре всегда прохладный, лето позади.
Самое упоительное – портфель. По сотне раз за день я повторяла это сказочное слово. Мой портфель был черный и блестящий, лаковый. На самом деле – клеенчатый, но это слово мне не нравилось, как слишком обыденное, кухонное, я предпочитала «лаковый портфель». В нем два отделения: для тетрадей и учебников. Тетради для первоклассников – особые, в косую линию, как мне объяснила мама. Она приготовила их целую стопку, а еще купила специальную толстую тетрадь, которая называлась «Прописи».
Мама сказала, что я научусь писать так же красиво, как в прописях, и я подолгу разглядывала эти прописи, затаив дыхание. Учебников купили всего три: «Букварь», «Родная речь» и «Арифметика».
В портфель на первое сентября мама положила только одну тетрадь и один учебник – «Букварь». А еще пенал. Деревянный, тоже лаковый, на крышке выжжен портрет собаки, похожей на нашего Буяна. В пенале три отделения: в одном – зеленая деревянная ручка с пером «звездочка», в другом – простой карандаш, остро отточенный мамой, а в маленьком поперечном отделении ситцевая круглая перочистка, темно-розовая резинка-терочка и запасное перышко.
Великолепные сокровища портфеля я показывала всем приходящим в наш дом весь август и, думаю, к сентябрю так надоела своим портфелем бабушке с дедушкой, что и они с нетерпеньем ждали начала школьных занятий – в надежде, что после этого я стану поспокойнее.
Первого сентября утром меня собирали как принцессу, всем двором. Мама умыла меня сама, без морщинок натянула чулочки и туго их пристегнула к детскому фланелевому лифчику (колготок у меня еще не было, как, впрочем, и у других моих ровесниц), заплела мою толстую косу красиво, с приплетом на косой пробор и большим бантом. На отутюженных белых крылышках фартука я порхала бабочкой на стуле перед настенным зеркалом.
Еще с вечера, боясь ночных заморозков, бабушка срезала в палисаднике три самых ярких георгина для учительницы, а утром аккуратно обернула их стебли белой бумагой и перевязала ленточкой.
После чая мы наконец все выходим. Мама держит меня за руку, в другой руке у меня букет. Жаль выпускать ручку портфеля, но скрепя сердце я отдала портфель маме, выторговав у нее за это разрешение не застегивать красное пальто. Прятать красоту школьной формы было выше моих сил.
К общей радости, утро стояло ясное, солнечное, с бодрящим свежим духом. Воздух у нас в такие дни творил оптические чудеса: дальний край улицы под самой Ледяной горой приблизился, стал отчетливо виден ее бурый пустой склон. С другой стороны в четкой перспективе, казалось, нарисовался далекий сылвенский мост.
Мы с мамой, нарядные до невозможности и надушенные «Красной Москвой», пошли вверх по нашей длинной и прямой улице Гагарина. Я обернулась и осторожно помахала букетом дедушке с бабушкой. Вот такими, рядышком, у наших высоких ворот, я и запомнила их навсегда.
Надо сказать, что я еще никогда не видела нашу начальную школу, она была в стороне от обычной дороги «в город». Младшие классы школы № 18 в то время занимали другое, маленькое здание на набережной Сылвы. Большое новое здание школы для старшеклассников я видела у дороги, но, прежде чем в него попасть, надо было отучиться четыре года в маленькой школе.
Улица все гуще заполнялась спешащими нарядными ребятами и взрослыми. Вот и школьный двор. Куча народу! Представьте себе, что параллельных классов было по четыре-пять и в каждом по тридцать учеников, то есть во дворе начальной школы собралось как минимум пятьсот детей да еще родители первоклашек. С трудом пробираясь сквозь густую кишащую толпу, мы с мамой еле отыскали свою учительницу, окруженную родителями и перепуганными, молчащими первоклассниками.
В отличие от нас второклассники и другие большие ребята активно двигались, толкались и орали, не обращая никакого внимания ни на родителей, ни на учителей. Я опасалась, что они затопчут и мои георгины, и меня, и маму, поэтому только и ждала момента, чтобы избавиться от цветов. Наконец мне удалось подсунуть их нашей учительнице, уже прижимавшей к животу другие букеты.
Учительницу звали Таисья Михайловна Болотова. Она была нашей соседкой напротив, окна в окна, как говорила бабушка. Но мы ее совсем не знали, видели редко, мельком. О том, что она будет моей первой учительницей, стало известно только несколько дней назад.
Вдруг откуда-то из центра двора раздались командные голоса. Двор постепенно затихал, взрослые дергали детей за руки и задвигали их к забору, освобождая пространство. На освободившемся пятачке стояло несколько учительниц. Они говорили по очереди что-то неразборчивое, им хлопали.
Наши первые классы с помощью родителей с трудом развернули и какой-то бестолковой гурьбой повели к школе. Все это время я крепко держала маму за руку. Мне стало что-то совсем не радостно, а, наоборот, тревожно. В такой толпе немудрено было потеряться.
Мы вошли в класс (новое слово!) и столпились у большой черной доски. Учительница Таисья Михайловна сложила грудой все цветы на стол, велела родителям снять с нас пальтишки и повесить на крючки вдоль стены.
Потом она велела родителям встать у двери и вдоль вешалок, а нас кучкой оставила у черной доски. И громким, четким голосом объявила, что сейчас она рассадит всех по алфавиту, а дальше будет видно.
«Рассаживанье по алфавиту» началось, и я смогла рассмотреть помещение. Класс показался мне большим, с очень высоким потолком и двумя высокими незанавешенными окнами. Здесь стояли темно-коричневые парты, за вешалкой – узкий шкаф, тоже коричневый. Стены выкрашены в темно-зеленый цвет выше наших голов, а вверху побелены. Вблизи я рассмотрела и нашу учительницу. У нее были рыжие волосы, уложенные валиком; все лицо, полная шея и руки в мелких, но ярких веснушках. Темно-зеленое шерстяное платье плотно облегало. Худой и молодой ее никто бы не назвал.
Учительница громко называла фамилию и имя и показывала рукой на определенную парту. Мальчики и девочки с портфелями занимали свои места.
Парту я до этого дня не видела. Это наклонный столик с приколоченной к нему жесткой скамейкой. Столик состоял из двух неравных частей; нижняя часть, поуже, откидывалась наверх и почему-то называлась крышкой. Учительница уже несколько раз сказала «не хлопайте крышкой», а как не хлопать, если крышка сама стукалась, стоило ее задеть. Под крышкой находилось углубленное место, куда нужно было засунуть портфель. Парты стояли в три ряда. За каждой сидело по двое. Первые два ряда парт уже заполнились, и я стала волноваться, хватит ли мест для всех.
Наконец учительница отчетливо произнесла: «Ковшевникова Галя», и я шагнула к парте, засунула портфель в углубление, и крышка, конечно, громко хлопнула. Я поискала глазами маму, она улыбнулась мне. Рядом со мной уже садился крошечный белобрысый мальчик Кожевников Саша. Мы успокоенно посмотрели друг на друга: наконец-то угнездились, и места достались хорошие – на второй парте третьего ряда, рядом со стоящими родителями.
Рассаживанье по алфавиту закончилось благополучно: мест хватило всем детям.
Потом учительница рассказала, как правильно сидеть за партой. Нужно выпрямить спину и облокотиться на парту, сложив руки – правую на левую. Не шевелиться, не поворачиваться назад к соседям, не разговаривать, а смотреть прямо на учительницу и слушать ее. На вопросы отвечать поднявшись, но откидывать крышку без стука. Все это называется «правила поведения», и нарушать их нельзя. Мы присмирели окончательно и замерли, сложив руки правую на левую. Учительница говорила так строго и убедительно, что я уже боялась повернуть голову к маме.
Еще она сказала, что сейчас начнет задавать вопросы, и если кто-то знает ответ, то надо поднять правую руку на локте, не выше. Когда учительница вызовет, назвав фамилию, надо встать и громко ответить на вопрос. Хором отвечать нельзя. Сесть можно по команде «Садись!».
Учительница стала задавать вопросы. Я знала ответы и исправно поднимала правую руку на локте, но так делали многие дети вокруг. Учительница вызывала их, они вставали «по правилам поведения» и отвечали. Меня всё не вызывали. После вопроса, кто умеет читать, я снова подняла руку. И учительница вызвала меня! Я молча встала, не хлопнув крышкой. «Ты и писать умеешь?» – спросила учительница. Я не знала, умею ли я писать. Никто никогда мне не говорил, что я умею писать. На всякий случай я молча пожала плечами. «Ну, тогда иди к доске и что-нибудь напиши нам!»
Такого в классе еще не было, к доске никого не вызывали.
Я заробела, но к доске послушно выдвинулась. После слов учительницы «возьми мелок и пиши» я нашла у доски в корытце кусок мела и с самого краешка внизу черной крашеной доски написала маленькую кривую М. Потом я задумалась. В классе стояла тишина. Кто-то из взрослых шепотом подсказал: «Пиши букву А». Но я-то задумалась не из-за того, что не знала букву А, а из-за того, что сомневалась, как изобразить букву И: палочку слева направо или наоборот. Выбрав N, я быстро дописала еще и Р и оглянулась. Получилось «МNР». Современным типографским шрифтом, к сожалению, не передать мое руническое угловое письмо. Родители зашептались, зашевелились. Я нашла глазами маму. Она улыбалась и кивала мне одобрительно. Обрадованная, я посмотрела на класс от доски. Передо мной чинно сидели нарядные дети, их родители приветливо смотрели на меня, а учительница сказала: «Молодец, Галя, садись».
Мама улыбалась. Мой страх ушел навсегда. С первого стояния у доски и до окончания десятилетки я не боялась ни вызова к доске, ни класса перед собой. А в тот первый день учительница сказала, что к весне мы все научимся читать, писать и считать, а на сегодня все закончилось и мы можем идти по домам.
Мы с мамой чуть не бегом, взявшись за руки, припустили домой. Я летела вприпрыжку – скорее-скорее рассказать все бабушке с дедушкой. Праздник 1 сентября мы отметили весело и вкусно – с пирогами и бесконечными рассказами про самую лучшую в мире школу и учительницу.
Классная работа
Первых классов в школе было пять, но наш первый «Г» – самый лучший в мире. К тому же получилось, что мы в большинстве своем соседи по улице. Моими одноклассницами стали ближайшие подружки – Таня Паклеева и Наташа Полетаева. Недалеко от нас жили Аркаша Пиликин и Слава Андрюков. В соседних кварталах были дома Толи Новикова и Люды Лебедевой. Возвращаясь из школы, до поворота мы шли вместе с Ирой Банниковой и Люсей Козицыной.
Как оказалось, я действительно не умела писать, хотя читать начала задолго до школы. Дома меня чтению никто не учил, но чтение вслух с мамой по вечерам, а днем с дедом его газет сыграло свою роль, и я незаметно для всех научилась читать. Обнаружил это дед, когда мне было пять с половиной лет. Он выписывал несколько газет: «Известия», «Труд», «Красную звезду», возможно, и другие, но эти я помню точно. Летом газеты копились в стопке на стуле, а потом исчезали в бабушкиной растопке. Однажды летним днем дед, зачитавшись, сказал мне: «Ну-ка, подай мне «Красную звезду» за прошлую неделю». Я порылась в стопке и выдала нужную газету. Дед стал читать, а потом, опомнившись, опять мне: «А подай-ка «Известия» за июнь». Я послушно зашуршала в стопке, выискивая июньские номера. Дед пересмотрел поданные газеты и позвал бабушку: «Настя, иди сюда, Галинка-то у нас читает!»
Вдвоем они указывали мне крупные газетные заголовки, и я, помолчав с минуту над газетой, выдавала бодрым дикторским голосом весь заголовок: «Быстрыми темпами идет сенокос» или «Успешно закончено строительство многоквартирного дома». Дед с бабушкой переглядывались удивленно, а вечером рассказали маме. Ну, подивились-порадовались, но учить письму или счету не стали: в школе научат. А вот вечерние мамины чтения продолжались, как раньше. Читала она плавно, с выражением, лучше всяких артистов по радио, к тому же в это время я сидела у нее на коленях и рассматривала картинки в книге – как можно отказаться от такого счастья?
В школе никакого чтения пока не было, вместе с остальными ребятами я училась писать простым карандашом. Не удивляйтесь, такое в то время было методическое требование: начинать обучение письму не с ручки, а с простого карандаша. Мы учились выводить крюки и палочки четко по косым линиям для правильного наклона. Несколько недель мы выводили эти загогулины, прежде чем перешли к алфавиту и прописям.
Уроки письма я обожала, от слов «волосяная», «нажим» замирала душа. Я вдыхала аромат чернил, с упоением выводила красивые письменные буквы, будто бы китайский писец-художник просыпался во мне. А слово-то какое замечательное – «чистописание»! Тщательно выверялось качество перышка, в левой руке я держала наготове перочистку. Никаких чернильных заусениц не должно появиться! В итоге заглавные буквы со скромными завитушками радовали глаз. Я научилась писать как в прописях!
Каллиграфия – искусство и, как всякое искусство, оставляет след в душе. И до сих пор я обожаю красивый русский почерк. А недавно мне посчастливилось в домашнем архиве мужа-эльзасца обнаружить старые немецкие письма, написанные восхитительно мелким, с размашистыми завитушками почерком – и тоже с волосяными линиями! Письма датированы 1904 годом. И девичий песенник моей свекрови-француженки исписан манером «волосяная-нажим».
Цифры на уроках арифметики я тоже любила выписывать. Вот двойка: начинается с жирной точки, потом идет ровная головка, плавный изгиб и заканчивается волнистым хвостиком – красивая цифра.
Уроки чтения никогда не проходили для меня скучно. Я легко и послушно привыкла читать по складам «для всех», хотя «Букварь» и даже «Родная речь» были мною давно и не раз прочитаны про себя.
Уроки рисования, труда и физкультуры считались у нас легкими и шли всегда четвертым уроком. Из рисования помню первую в моей жизни тройку. Получила я ее за то, что нарисовала снеговика красным карандашом. Объяснялось это просто: синий карандаш сломался, а занять у соседей не удалось – все синие карандаши были в деле, поскольку мы рисовали тематическую картинку «Зимние забавы детей». Мое художественное виденье снеговика в красном цвете учительница оценила как посредственное. Тройка запомнилась, но не огорчила: за оценки мне не приходилось бороться. Без больших усилий я получала пятерки и превратилась в круглую отличницу.
Косы и бантики
Через некоторое время, когда выявилась разница в наших успехах, по какому-то своему учительскому методу Таисья Михайловна затеяла «пересаживанье». Сия участь постигла меня в числе первых. Крупную послушную отличницу не стоило держать на второй парте, вблизи учительского стола и внимания, и меня пересадили за вторую с конца парту среднего ряда. А моего маленького соседа Сашу Кожевникова, к которому я успела привыкнуть, оставили на прежнем месте. Я оказалась за одной партой с Ирой Банниковой, тоже высокой девочкой и отличницей. Мы с ней быстро подружились и потому были довольны таким решением.
Но многие мои одноклассники плакали и с трудом привыкали к новому месту. Вероятно, вмешивались и родители, так что пересаживанье время от времени продолжалось в течение всего учебного года. Некоторые ребята возвращались на старое место к прежним компаньонам.
На фоне тревожного для всех пересаживанья как-то незаметно прошло вступление в октябрята и деление нас на «звездочки». Возможно, для мальчиков что-то значило быть командиром нескольких своих однокашников, но для меня – нет; я даже не помню, кто входил в нашу пятерку-звездочку. Нам прикололи октябрятский значок на форму слева, тем и обошлись.
Мы с Ирой Банниковой благополучно досидели за одной партой до весны. А потом грянуло роковое для нас пересаживанье – по вине Ирки Гнедышевой. Эта девица отличалась взбалмошным характером. Она могла, например, посреди урока встать без разрешения и пройти через весь класс к кому-нибудь, чтобы рассмотреть приглянувшийся ей карандаш. Иногда Ирка даже выходила из класса. Или шла к вешалке в поисках своей варежки, срочно ей понадобившейся посреди урока. Одним словом, девочка была своеобразная, не всегда послушная. На мою беду, стриженную под горшок Ирку заинтересовала моя пышная длинная коса. На переменках она часто подходила ее погладить, пыталась расплести. Я спокойно относилась к этому, никогда Ирку не отталкивала и вообще старалась быть дружелюбной со всеми. Вероятно, Таисья Михайловна заметила тягу Гнедышевой к моей косичке и решила с ее помощью утишить непослушницу. Ирку подсадили ко мне. Она вся засияла, а мы с Ирой Банниковой хотя и не заревели, но расстались грустными.
Мама заплетала меня по утрам по-разному: то в одну косу, то в две, то с приплетами, то высоко, то в корзиночку. Ирка млела от моих причесок. Иногда на уроках чтения она и не слышала, как твердила Таисья Михайловна: «Следите за текстом», а расплетала потихоньку мою левую косичку и старательно ее вновь заплетала. Когда Таисья Михайловна, пытаясь ее вразумить, грозно говорила: «Гнедышева, продолжай!» – Ирка испуганно таращилась в «Родную речь». Я, как верная соседка, тут же тыкала пальцем в нужное место, и Ирка мгновенно подхватывала продолжение, соображала она быстро.
В отличие от нее я прилежно следила за текстом, хотя про себя прочитала его уже не раз. Во мне было заложено безоговорочное послушание, и будь я мальчиком, то непременно стала бы военным и дослужилась до генерала.
Вероятно, дисциплина – явление не только социальное, но и биологическое, передается генетически и досталась мне по отцовской военной казачьей линии.
Видимо, моя коса подействовала. Ирка перестала блуждать по классу, когда ей вздумается. Таисья Михайловна решила пересадить ее от меня. Но не тут-то было. Ирка не заревела, но, как выражались мои одноклассники, «подговорила» свою маму, и та настояла, чтобы ее дочь осталась со мной за одной партой до конца учебного года. Впрочем, меня это уже нисколько не волновало, потому что через несколько дней на меня обрушилось страшное горе. Конец учебного года прошел как в тумане, и кончилось мое счастливое детство.
Умерла бабушка. Свет померк для меня во вселенной.
В конце учебного года, в последних числах мая, Таисья Михайловна велела нам прийти в школу нарядными. Оттуда она повела весь класс фотографироваться. И в темном фотосалоне у Сылвы недалеко от моста нас рассадили и поставили, как пожелала учительница. На фото рядом с ней сидят в первом ряду два отличника: насупленный, серьезный Аркаша Пиликин и большеглазый, красивый и прилежный Слава Андрюков. Оба в школьной форме для мальчиков – толстых шерстяных темно-серых рубашках с блестящими серебряными пуговицами, с пришитыми белыми воротниками.
Рядом с ними еще один мальчик в форме, кажется Леня. Его фамилии я не помню. Остальные мальчики на фотографии в вельветовых рубашках, а высокий Толя Новиков в белой рубашке с коротким рукавом.
Все девочки без исключения в коричневых школьных платьях и белых фартуках. Мы с Ирой Банниковой стоим за спиной учительницы. У многих девочек в косичках уже не атласные и шелковые ленты, а модные капроновые.
Они только-только появились в городе. За моей спиной у подружки Наташи Полетаевой в ее тонюсеньких, обрысканных косичках узкие, но все же капроновые красные бантики, которыми девочки восхищались всю дорогу. В моей косе, самой толстой и длинной в классе, тоже белый широкий капроновый бант, и я перебросила косу через плечо, чтобы его было видно на снимке. Жаль, что фотография черно-белая – неразличимы наши рыжие, рыжеватые, русые головенки и веснушки.
Все мы серьезно, без улыбок смотрим в объектив. Впереди у нас долгая жизнь.
К весне, как и обещала учительница, мы действительно все научились читать, писать и считать. Пусть успехи были разными, но научились все! Спасибо учителям, учительницам-старушкам, которые спокойно, доброжелательно, без крика, понуканий и наказаний, неспешно за год выучивали по тридцать – сорок детей чтению, письму и счету.
Поклон им низкий.
|Далее