Отступление от звездности
Последний учебный год Родионова в Томске проходит в душевной маете. Дневник, самый ранний из найденных, Александр вел между 15.12.68 и 30.10.69. Он испещрен буквами «Д. Д.» и «Д2». В середине тетрадки инициалы раскрываются: какая-то Дия, Дийка терзает его сердце. Имя необыкновенное. И чувство, кажется, безответное. Тоска и стихи. Но – вовсе не любовная лирика.
25 июня 1969 года Родионов записывает:
Живу за монастырскою стеной,
В черемуховом захолустье.
И каждый день, прожитый мной,
Набит здесь под завязку грустью.
Хозяйка, выбрав строже тон,
Мне говорит: «Да где же видано?
Все пьешь да пьешь. Да где ж закон?
Вот я тебя с квартиры выгоню...
В дневнике двадцатичетырехлетнего Сани Родионова больше тревоги за человеческое в себе, нежели любовных терзаний:
«В вине можно утонуть – все от презрения к самому себе, до отвращения к падали. Бог мой, к чему такие казни, к чему такие козни судьбы? Д. Д. Что будет?
Погано на душе, погано. Кому верить? Дивкалионы и Пирры среди потока непостоянства... Не существует таковых. Суть в том, что принцип доверчивости всегда натыкается на звериное нутро. О, это нутро, поросшее сверху шерсткой благопристойности, инфантильности и прочей мишуры.
<...> Только поверить в себя, только не опуститься, не запечататься и не озлобиться на окружающих. Люди в конечном счете хорошие. Надо быть великодушнее. Но где мое проклятое добро, то, которое с кулаками? Пока все, что у меня есть, это возможность говорить с собой начистоту. Это почти богатство. Но ведь можно и самому себе вдохновенно лгать? Это было. Да, это было, не отпирайтесь».
Душевная боль глушится старым русским способом. Тем не менее дипломную работу по «спецтеме» Александр Родионов защищает на отлично и в конце июня 1969 года выходит из стен Томского политехнического института с дипломом геолога.
Семейная жизнь к этому времени вконец расстроена. Молодых супругов по их настоянию распределяют в разные геологические экспедиции. «Хочется в берлогу», – загадывает Александр в дневнике. Родионовы разъезжаются в разные концы Кемеровской области. Елизавета с дочерью отправляется в поселок Елань. Александру выпадает Тисуль. Но мечтами он в Средней Азии. Восточная экзотика пришлась по душе Родионову еще во время летней студенческой экспедиции. К тому же работа где-нибудь в Узбекистане кажется ему, молодому специалисту, более интересной и перспективной. В глубине души таится надежда стать первооткрывателем месторождения редких металлов, ведь, к примеру, все крупные урановые залежи обнаружены именно в юго-восточных республиках СССР. Кроме того, Азия влечет его удаленностью от мест личного поражения. Родионову хочется обнаружить себя за тысячи километров – умным, добрым, образцовым человеком, каким он искренне стремился стать. В азиатской инопланетности мечтается ему начать жизнь заново, на чистовик.
За советом Александр обращается к поэту и геологу, знакомцу по томским Дням поэзии Леониду Агееву. Старший товарищ откликается: «Жаль, что ничего у нас не вышло с твоим перераспределением... Но путь, который я тебе объяснил в письме, пожалуй, единственный. Ты им не пренебрегай хотя бы на будущее: отработав по распределению 2 или 3 года, ты вполне можешь списаться со Средней Азией и махануть туда. ...А насчет стихов – какой может быть разговор! Конечно, присылай, рад буду почитать и помочь, чем смогу».
Замкнутый и мрачный, разочарованный в себе, отправляется Сантей (так порой обращаются к нему в письмах друзья) в свой таежный угол. 22 августа он зачислен в состав Мартайгинской полевой геолого-разведочной экспедиции ответственным геологом по массовым поискам. В этот же день в тетрадке появляется запись: «Тисуль, конюшня. Отель “Сивый мерин”». Рядом – первый стихотворный тисульский набросок:
Нет квартиры. Живу в конюховке.
Через стенку лошадки травою хрустят.
Выйду ночью, поглажу гнедого по холке,
Хорошо лошадям – ни о чем не грустят.
Середина текста идет сбивчиво, на ощупь, на авось – тут он еще поработает, добьет. Зато с ходу нашлась чудная концовка:
Хорошо жить вот так, у судьбы не канюча
Никаких разособенных прав.
Первым тисульским днем отмечено еще несколько стихотворных набросков. И вообще дневник того времени под завязку забит рифмованной рудой, автору еще предстоит извлекать из нее жизнеспособные строки. Что-то получится, что-то канет навеки. И все же случается Александру в августе – сентябре
1969 года напасть (воспользуемся геологическим словарем) на жилу рабочей мощности. Несколько крепких стихотворений выживет и через шесть лет войдет в его первую книгу. А пока им отдает полполосы газета томских политехников «За кадры» от 25 октября
1969 года. Поэтическую подборку под заголовком «Из цикла «Осенние листья» предваряет слово редакции: «Александр Родионов, чьи стихи мы печатаем сегодня, известен многим нашим читателям. В прошлом году он окончил геолого-разведочный факультет ТПИ. Сейчас он работает инженером-геофизиком в п. Тисуль Кемеровской области. Редакция часто получает от него письма. Саня пишет, что очень скучает об институте, просит сообщать, что нового в ТПИ, как живут, над чем работают друзья-литобъединенцы. Публикуя его новые строки из осеннего цикла, мы говорим: «Не тоскуй, Саня! Успехов тебе и радостей на работе! Полезной тебе руды!»
Достаточно прочесть первые строки стихотворений, чтобы уловить настроение автора: «Мне сегодня нужен собеседник...», «В ту пору отчужденья долгого...», «Закатился тускнеющий шар...». Лирический герой печалится, познает себя, осмысливает будущее. Любопытная подробность: стихотворение «Мне сегодня нужен собеседник» в черновиках идет с посвящением Д. Д. Однако, отправляя текст в печать, поэт снимает заветные буквы.
Лучшими в «Осенних листьях» представляются строки, начало которым положено два месяца назад, 22 августа, в первый рабочий тисульский день:
Две недели подряд я живу в конюховке,
за стеною лошадки травою хрустят...
Выйду ночью, поглажу гнедого по холке,
сено в ясли подброшу и снова назад.
Ни о чем не грущу. Плащ повешу за дверью,
он рекою, и ветром, и пылью пропах,
я сегодня почти два десятка отмерил
километров, теперь вот курю на дровах,
на березовых чурках у печки железной.
Печь малиновым боком маячит, искрясь.
Я не вижу занятия на ночь полезней,
чем в печурку смотреть да покуривать всласть.
И летят под стропила полночной конюшни
треск поленьев и мерное хрупанье трав.
Хорошо жить вот так – у судьбы не канюча
никаких разособенных прав...
В «Конюховке» уже заметно отступление от звездности, подхваченной в студенческие годы. Родионову показалось, что успех на институтской сцене, известность в многотысячном вузе, знакомство, дружба и переписка с признанными поэтами свидетельствуют о его исключительности. Здесь же, у печурки в «полночной конюшне», примирение с бытием, отрадное слияние с природой, осознание равности себя и всех. Родионов еще не раз вернется к теме избранности, будет размышлять над ней на страницах дневника. А для поиска ответов выберет верный путь – чтение Библии.
«27 сентября 1970 г. Читаю Крывелева об Иисусе. Кажется, некоторые моменты библии прояснились и стали на место. Вообще, великое чтение – Библия. Нужно первоисточник читать».
«14–15 октября 1970 г. «Перед богом все равны», – сказано. Но сказано же – Избранник божий, перст бога на него указал. Хм... Какая-то несуразица. Значит, не все равны, то есть не умеют жить так, чтобы перст божий указал на всех».
Как бы то ни было, главное правило для себя он уже вывел: «никаких разособенных прав».
Забившись в тисульскую нору, Родионов разбирается с самим собой, вытряхивает на страницы дневника всю тяжесть, что накопилась внутри.
«19 ноября 1969 г.
Мои противоречия делают явными и мою аморфность и бесхарактерность. Почему нельзя обрубить все сразу? За всем этим чувствуется какая-то расчетливость, пакостная мелочность. Ненадолго хватило желания не красоваться, не позировать. Очевидно, поза отдает чем-то естественным. Но тогда какое же некрасивое, противное это естество...
19 января 1970 г.
Теперь уже можно с уверенностью сказать, что подчинить себя себе нет силы. Теперь вопрос стоит так: как долго смогут ужиться два начала? Кто-то должен победить – зверь или человек.
Крещенье. Небо в звездах, значит, летом будет много ягоды.
Январь перед Крещеньем – похмелье.
21 января.
Это похоже на состояние тайного горба. Никто не знает и не видит, что ты горбат душой. Вот почему с тобой еще и разговаривают и тебе улыбаются еще. Никто, кроме тебя, не знает о тайном горбе.
27 января. Нельзя метаться. В этом вся твоя дешевизна, слабость и бессилие. Где-то ты струсил? Поддался сиюминутности.
1 февраля.
Что окажется дороже? Свобода двадцатипятилетнего оболтуса или благодарный взгляд дочери?
21 марта.
Самое плохое в том, что я уже не повинуюсь себе. Время подарило взлет, время и отняло его. Осталось только состояние того, что все временно, преходяще, и по-настоящему радостно смотреть на сегодняшнюю дымку я уже не могу...
Беда, беда.
Но никто не должен знать о медленной смерти».
Порой беда проступает на страницах дневника в подсчете утраченных дней. Родионов растерян. Он, умный, здравый человек, не в состоянии усмирить в себе другого – агрессивного, прущего наружу под действием алкоголя.
Со своей бедой Александр Михайлович с переменным успехом борется всю жизнь. Испробовано все: и бабки-шепталки с заговорами, и все известные медицинские схемы, и настойчивое обращение к силе воли. В этой борьбе ему будут помогать и мама, и жены, и друзья. Сохранились тетрадки матери, Татьяны Леонтьевны, с конспектами антиалкогольных лекций, которые читали по радио; эти густо исписанные листочки она подсовывала сыну.
Родионову удается отвоевывать у болезни куски жизни – месяцы и годы. Благодатные периоды он подчиняет жесткой дисциплине: архив, библиотека, письменный стол – «верстак» в его лексиконе. После поражений с удесятеренной энергией набрасывается на работу.
Родионов не разрешал друзьям, да и близким не всегда, разговаривать с ним на болезненную тему. Обрывал: «Падаю – умею подниматься». Однако случались редкие откровения, нечаянные прорывы утаенных переживаний. Довелось быть их свидетелем, и потому с полным основанием утверждаю: никто сильнее не стыдился обезображенного лика своего, чем сам Родионов. «Тайный горб» он ненавидел, но избавиться от него не мог. И конечно, никто не страдал от «состояния зверя» больше, чем близкие, семья; сколько хватало сил, мирились они с двуликостью родного человека.
В ранних дневниках периоды выпадения из реальности он помечает словом «аут», в поздних – перечеркивает пустые страницы латинской буквой «Z». Зеро. Нуль. Никто, ничто, ничтожество.
* * *
Сам факт существования дневников Родионова стал неожиданностью. В 2011 году Александр Михайлович с большим интересом, даже восторгом встретил публикацию фрагментов дневниковых записей своего друга, поэта Владимира Башунова в журнале «Культура Алтайского края». Сразу по прочтении сказал: «У меня таких дневников нет». Теперь ясно: писатель акцентировал слово «таких» – хотел подчеркнуть разницу в содержании его записей и друга.
Владимир Мефодьевич исповедуется дневнику всю жизнь и в зрелые годы доходит в заметках до емких жизненных формул, философских изречений. Александр Михайлович прекратит исповедальный опыт в 1982 году, в 37 лет. Блокноты будет вести по-прежнему, но характер записей в них кардинально изменится. В тетрадках не станет откровений, будто кто-то внезапно перекроет особый клапан и навсегда запретит подспудному изливаться на чистые страницы. С годами изменится даже форма записных книжек. Вместо добротных пикетажных книг, которые выдавались геологам, блокнотов с усиленными, почти фанерными, корочками, обстоятельных общих тетрадей Родионов использует узкие горизонтальные планинги на спирали. В отличие от привычного ежедневника, выполненного в формате книги, планинг отводит на каждый день не страницу, а узкую колонку из двадцати трех строчек. Экономная организация писчего пространства подразумевает предельно короткие записи – одно-два сигнальных слова. Поздние дневники Родионова являют спрессованную модель дня, собранную из часов, фамилий и приказов самому себе, связанных с творческой работой. Матрица.
Юношеские тетрадки Родионова и Башунова подобны друг другу, как все без исключения дневники молодых людей и начинающих поэтов. Страницы пестрят цитатами великих и высказываниями знаменитых современников. В плотные слитки сбиты первые строчки собственных стихов, отправленных в литературные журналы, рядом пометки: «напечатано» или «no pasaran». Сюда же, на заповедные страницы, заносятся жизненные наблюдения и внезапно вспыхнувшие поэтические образы – упаси бог потерять.
Не знаю, что имел в виду Александр Михайлович, говоря, что нет у него таких дневников, как у Владимира Мефодьевича. Боялся уступить в извечном писательском соперничестве? Напрасно. Родионовские пикетажки читаются с острым интересом. Изучение записей превращается в общение с автором и, как ни странно, напоминает первое знакомство, причем очень приятное, притягательное. Удивителен молодой Родионов. Время за чтением его дневников бежит быстрее, чем хотелось бы, и кажется, что архив закрывается возмутительно рано. Так бывало и в родионовском доме на улице Пушкина в Барнауле: уже и за окном стемнеет, а разговоры не переговорены, до точки в теме далеко.
Записи Родионова экспрессивны и прямодушны. Что, впрочем, понятно: зачем человеку манерничать с самим собой? Удивляет другое: он отдал их в архив. Следовательно, не побоялся довериться современникам и потомкам, открыться целиком перед близкими и дальними. Видится в этом шаге – от сокровенного к публичному – попытка объяснить себя, уже оттуда, из небытия, чтобы здесь быть понятым и прощенным. Знал: рано или поздно прочитают. И хотел этого.
Дневники Родионова интересны в первую очередь тем, что автор их предстает без прикрас и оговоров, без возвышенных фантазий и клеветы. Это исключительный – чистый, без примесей – биографический материал. И это, возможно, лучшая творческая работа, выполненная Родионовым в первой половине 1970-х годов.
* * *
Тисульская зима проходит под знаком трудов и самобичевания. С утра – камеральный труд, расшифровка геологической информации, вечерами – сраженье с рифмой, затворничество с дневником. Пишет без пропусков, еженощно.
Вот январская ночь без сна, с 26-го на 27-е. Тема та же – «тайный горб», но выписана в столбик. Таежный затворник выводит первую строчку: «К тридцати годам накуролесив...» Лирический герой, свесив похмельную голову, слушает сопение старого чайника на плитке, он вспоминает дочь и искренне хочет начать жить иначе:
День начать свой новый без оплошки,
Позабыть про боль былых утрат,
Что ж ты задержался у окошка
С сигаретой горькой до утра?
Доводить до печатного варианта безотрадный эскиз не стал, бросил. В черновиках отвалы пустой породы обильны, в комментариях к пробам пера заметна досада на себя за неумение обуздать сложную словесную стихию.
«18 декабря 1969 г. Тисульская жизнь представлялась мне бутылью темного стекла, наполненной чем-то не отведанным доселе. Испил... и оказалось: не то самогон, не то водка, а уж на дне – лень, это точно.
Христе боже! Пошли слово...
А терпенье долгое и труд будут ответом».
Все девять месяцев жизни в Тисуле, с августа по май, Родионов несет себя по кочкам, хает нещадно, выворачивает запущенный испод, и бьет, и чистит, и скребет его до изнеможения.
«15 января 1970 г. Растительно-дремотное состояние – это как раз то, что можно сказать о житие тисульском.
22 марта 1970 г. Дела. Хватит мелочи. Нужно помнить о людях. Потом – ты. Все».
Распинает и характер неангельский, и творческие опыты свои. «Это абортыш, а не стих», – гневается на безжизненные строки.
Девятнадцать страниц подряд исписывает он стихами Бальмонта и Волошина, а на полях – придирчивые, въедливые комментарии. Волошинское «И манит, и плачет, и давит виски / Весеннею острою грустью» тисульский критик оценивает как «плохие строки, ординарные», зато следующее двустишие «Неси мои думы, как воды реки, / На волю к широкому устью» ставит выше: «эти хороши». Оголец, влюбленный в стихи, менторски разбирается с классиками. Это «ведет в преисподнюю поэзии», не смущаясь, говорит «строгому парнасцу» задиристый молодой человек. Однако дарит и лестные оценки: «мастерски сделано». Броско, восклицательным знаком, выделяет строки «Как ядро к ноге прикован / Шар земной». Уж это да!
Придет время, и он, знаток и поэтический причастник, удивит мир. Потому и нападает на мэтров, и тут же благоговеет, и восхищается, и, как равный, слегка фамильярничает: «За Макса говорят выписанные стихи». К счастью, Родионов до самоедства требователен и честен. Активное увлечение Волошиным и Бальмонтом оборачивается приговором себе: «24–25 марта 1970 г. И ни слова о поэзии больше. До дней уверенности, что ты имеешь право говорить о ней».
Первые тисульские месяцы невероятно трудны. Он один. Не то чтобы никаких контактов... Есть рабочие отношения, знакомства, возможно, и донжуанское увлечение, но нет своего круга. То, что устоялось за годы учебы: литстудия, многотиражка, Дни поэзии, верный друг Леха, дочка (вот о ком помнит постоянно) и, как ни крути, жена – все теперь далеко. Потому «и отрадно говорить с ТПИшниками!» – замечает он в дневнике 15 марта 1970 года. Через полгода, в самом начале октября, уже покинув Тисуль навсегда, он снова запишет: «Пока друзья и звезды тебе светят. Такие добрые письма...»
В Тисуле, в легендарной Мартайге, достаточно времени, чтобы подумать обо всем: о творчестве и о семье, о свободе и одиночестве.
Да, Родионов хочет свободы. Ясно ли представляет, каких размеров она должна быть? И дело вовсе не в подвигах Казановы. Любовные похождения, подмечено им, становятся в итоге сюжетом, характером, милой подробностью и прочей прекрасной художественной мишурой.
На тисульских страницах мелькает какая-то Антуанетта. Он записывает за ней, боясь упустить чудо-говорок.
«Из Антуанетты:
– Юровая девка, в стенку брось – отскочит».
Или:
«Ребенка-то ей состроит, сам в армию уйдет – оставайся лодка с товаром».
По соседству с Антуанеттой цитируется Цицерон: «Служить одновременно женщине и философии невозможно. 15 января 1970 г.». Вот к чему стремится Родионов: к творческому раздолью, свободе по Цицерону. Однако это существование довольно странное, противоречивое, жертвенное. Творческая свобода парадоксальна. Она подразумевает беспрепятственное движение и общение, и она же склонна к исключительной сосредоточенности, закрытости, как бы безотлучному пребыванию внутри себя. Свобода творца ведет прямиком в келью. Свобода творца и есть одиночество.
О свободной келье Александру предстоит подумать еще не раз. В дневнике: «Надо быть одному». Но сейчас он выбирает долг – жену и дочь. В конце мая 1970 года, после cедьмого Дня поэзии в Томске («где остался в своем тщеславно-пьяном амплуа», – свидетельствует дневник), он переезжает в геологический поселок Елань, к Лизавете и Вероне. Не последнюю роль в возвращении Александра в семью сыграло постоянное самобичевание (и литературное, и житейское), подчинение себя дисциплине и правилам.
«Сегодня Елань, – пишет в ночь с 21 на 22 мая. – Красивое слово. Дитячьи следы. Играют под управлением Л. Стоковского из "Самсона и Далилы". Очень восточно звучит. Итак, “возвращается ветер на круги своя"».
Геологическая держава
Елань – небольшой поселок в тринадцати километрах от Новокузнецка. В 1957 году в этом местечке обосновалась центральная геолого-съемочная экспедиция, которая к семидесятым годам станет называться Западно-Сибирской. В одной стороне Елани живут крестьяне, на противоположном фланге – подданные «геологической державы», «удивительной геологической страны». «Геологическая съемка – это королева геологии», – горячо утверждает Сергей Николаев, коллега и друг Александра Родионова по Елани. Больше двадцати лет Николаевы, Сергей Владимирович и его супруга Нина Васильевна, отслужили Елани верой и правдой. В поселок приехали молодыми специалистами, с Родионовыми дружили семьями.
В еланской империи собрался народ неординарный, бесконечно преданный геологии, однако и не замкнутый исключительно на работе. Камеральный период, с октября по май, когда геологи работают в кабинетах, проходил весело, кажется, будто и вовсе в игре. По рассказам Николаевых, жизнь в Елани представляется нескончаемым праздником. Работа дается на удивление легко, а геологи только и делают, что острят, развлекаются и пируют. А бывает ли иным взгляд, обращенный назад – в молодость?
В Елани лучший день в году – первое воскресенье апреля, День геолога. К празднику выходят «Еланские ведомости». Стенная газета, склеенная из двадцати листов ватмана, опоясывает фойе клуба. Бумажная лента напичкана стихами, шутейными штучками и шаржами. Генератор идей и редактор – Сергей Николаев. Саня Родионов время от времени участвует в подготовке самиздата, сочиняя стихи.
Классика жанра – композиция «Не все дома». На рисунке – он и она, молодые, спортивного вида люди. Под картинкой – перефразированные строчки из песни «Держись, геолог»:
Ты поедешь в далекие степи,
Я уйду на разведку в тайгу...
За Николаевым и Родионовым закреплены и тексты к капустникам – непременной составляющей всех еланских праздников. В семейных архивах еланцев до сих пор хранятся оригинальные пригласительные билеты, зазывающие на вечеринки. Один из них выполнен в виде фотографии, запечатлевшей мужскую половину экспедиции вокруг большой, вырезанной из бумаги восьмерки. На обратной стороне карточки написано: «Дорогая Нина! (Или: дорогая Лиза!) Мужчины приветствуют, поздравляют тебя и приглашают на чашку чая в красный уголок. 07/III – 72 г. В 16 ч. 30 мин. Мужчины».
Коридор еланской камералки славится «публичным гвоздем». Всякий желающий накалывает на него лист с экспромтом, всякий проходящий мимо – читает. В комнаты, где геологи корпят над расшифровкой и описанием полевых изысканий, то и дело доносится смех.
Мы любовью с науками спаяны,
Каждый с умною книгой знаком –
Тайны разума неисчерпаемы, –
Вдруг проснешься: дурак дураком!
(Николаев)
У Дроздова фавориты
Мартайгинские утриты.
Если спросишь про бокситы,
Отвечает он: «Иди ты!»
(Родионов)
Геологи, кочуя из дома в дом, в складчину отмечают знаменательные события: Новый год – само собой, но, если надо, подойдет и День Парижской коммуны.
«В нашей квартире часто случались какие-то праздники, – вспоминает дочь Александра Родионова Вероника. – Постоянно звучал проигрыватель, помню, часто ставились пластинки Валерия Ободзинского. В единственной комнате людно: к родителям пришли друзья-геологи. Мужчины чинно что-то обсуждают. Женщины хлопочут в кухне, снуют с салатами, посудой. Я, малявка, мешаюсь под ногами. Меня отправляют поиграть в ванную комнату и за спорами и тостами забывают обо мне. Спохватываются, бегут, открывают двери ванной, сокрушаются: «Что ж не скажешь, Вероня?!» – усаживают с собой за стол. Молодые папа, мама, их друзья – в моей памяти навсегда. Отношения с геологами, однокурсниками, папа говорил – «однокашниками», не пресекались никогда. Однажды я спросила: почему однокашник? Папа удивился: «Ну как? Кашу вместе ели». Геологическое братство – это очень сильно».
Еланцы с энтузиазмом обустраивают свой быт. Собственными силами в свободное от работы время возводят клуб и два спортивных зала. Клубное помещение задумывается по образцу английского, как «мужское всееланское акционерное общество «Сандуны». Члены клуба дразнят жен:
Сколько женских поколений
пережили мы в общаге.
Но, увы, сошли со сцены
постаревшие бедняги.
Их тотчас же заменяют
молодые фаворитки,
распивая вместе с нами
алкогольные напитки.
Геологини грозятся сжечь «Сандуны»...
Елань начала 1970-х вполне можно назвать коммунальным раем. Молодых специалистов заселяют в отдельные домики или комнаты в строениях барачного типа, где есть горячая вода, ванна, отопление. Сразу за поселком начинается освещенная лыжная трасса, имеется подъемник. После восьмичасового корпения в камералке геологи не прочь пробежать «пятерочку» на лыжах.
Правда, и в поселке образцового содержания не без курьезов. Геологическую контору в центре Елани украшает лозунг «Слава советским геологам!», а неподалеку от здания в жирной грязи (асфальтом еще не обзавелись) лежат совхозные свиньи, забредшие с крестьянской половины. «Еланские ведомости» отзовутся карикатурой и экспромтом Сергея Николаева:
Чешется о «Наши достижения»
За конторой крупная свинья.
Вы не ощущайте унижения,
У свиньи эстетика своя.
Свиньи на фоне славящего геологов лозунга всего лишь повод для юморного куплета, всерьез сельскохозяйственные животные никого не занимают. До хрюшек ли? Геологическая молодежь погружена в съемки игрового фильма: написан сценарий, отобраны актеры, а главное, есть своя шестнадцатимиллиметровая камера.
Родионов вносит в культурную жизнь Елани свою лепту: приглашает из Новокузнецка знакомых поэтов и устраивает вечера в красном уголке. После выступления распаленная ватага стихотворцев находит пристанище в доме Николаевых: у них двухкомнатная, а Родионовы пока живут в однушке.
Однако Александр не погружен в еланскую среду с головой подобно Сергею Николаеву, он поддерживает геологические фантазии от случая к случаю, но сосредоточен на другом. Поэтический Томск не отпускает его. Вряд ли коллеги-геологи предполагают в громком, порой бузовом Рыжке (так зовут Родионова в Елани) будущего серьезного литератора. А тот давно знает: по-настоящему интересна ему только литература. Капустники, юморные стишки, работа и лыжня после нее – жизнь, которая видна всем. От посторонних глаз скрыто внутреннее старательство, оно доверено дневникам.
Правило белого камешка
В дневниках Родионова дышит благодатная сила молодости: нет ничего невозможного в начале жизни. На смену испугу и смятению, в которые ввергла его беспривязность собственного подсознательного, приходит вера в себя. Начало 1970-х – сплошь попытка меняться, совершенствоваться: не сметь любоваться собой, не допускать пустых часов, расслабленной болтовни, владеть собой. Цель – вира, на-гора! Он пытается взнуздать свою природу, выковать для нее нравственный канон, который поможет жить и творить. Работу по выведению или – говорю с улыбкой – селекции новых качеств характера фиксируют дневники.
«Вчерашний день отмечен белым камешком, – записывает Родионов 9 июля 1970 года. – Albo lapillo diem notare (день, который следует отметить белым камешком (лат.). – Л. В.). Перебирая, отмывая из рухляди дня что-нибудь стоящее, с ужасом отмечаешь, что лоток пуст, все легкое уплыло с водой. Значит, не искал в этот день, а просто существовал. Вот тебе и ни дня без белого камешка. Nulla dies sine alba lapilla (игра слов, отсылка к известному изречению: Nulla dies sine linea («Ни дня без строчки»). – Л. В.)».
Правило белого камешка останется с ним до конца.
Одну из ранних дневниковых тетрадей открывает цитата из книги «Воспитание воли» французского педагога Жюля Пэйо: «Для воспитания воли необходимо распинать себя по мелочам». Написано красиво, разборчиво. Строки подчеркнуты и, не иначе, взяты эпиграфом к жизни.
Получив профессию геолога и уже работая в ней, Родионов твердо решает стать поэтом. Он делает ставку на самообразование и настойчивые пробы пера. В дневниках почти нет геологии, зато с лихвой, плотно, в каждой строчке – литературные темы. Он составляет огромные, на несколько страниц, списки книг, с указанием издательства, тиража, цены и годового квартала, в котором планируется выход книжки:
«Заболоцкий Н. Сочинения. 2 т. (III кв.) 25 000.
Р. Рождественский. Радар сердца (II) 25 000.
Ю. Тувим. Цветы Польши (IV) 30 тыс.
По Э. Избранные произведения. (IV) 100 тыс.
Эсхил. Трагедии. (III) 40 тыс.
Гюго В. Лирика (IV) 30 тыс.
А. Моруа. Олимпия, или Жизнь Виктора Гюго. (IV) 100 тыс.
Стоун И. Муки и радости (о Микельанджелло) (IV) 75 тыс.
Цветаева Анастасия. Воспоминания. (IV) 30 тыс.
Горбовский Г. Новое лето. (II) 10 тыс.
А. Жигулин. Прозрачные дни.
Передреев А. Равнина.
В. Шаламов. Московские облака.
Натан Альтман. (II) 15 000, 3,5 р. «Искусство».
Брюсов В. Карелия. По Олонецкой земле.
Званцев. Заволжье. (III) 50 тыс.
Виленкин В. Амедео Модильяни. (II) 50 тыс. 1,8 р.».
Все это будет прочитано.
Собираясь в поле, Родионов первым делом набивает непромокаемый геологический вьючник книгами и блокнотами. Как-то довелось ему заехать на несколько дней в геологический лагерь к Петру Падерину, младшему однокашнику по факультету. Предложил другу построить отдельную землянку: зачем в вагончике мерзнуть? Вместе они долбили камень, укладывали рядами бревна, возводили крышу – получилась отличная камералка. В первую же свободную минуту, когда можно было прилечь на нары и ничего не делать, Родионов спросил:
– Ну, где у тебя книги лежат? Всё осмотрел, не нашел.
– У меня нет их, не беру с собой.
Родионов помолчал в растерянности, вымолвил:
– Так же с ума можно сойти.
Он представить не мог, что люди идут в тайгу без книг, а вьючник используют для хранения теплых вещей. Книги для Родионова – предметы первой необходимости, он не умеет без них жить. Его однокурсники вспоминают, как в студенческие годы Александр купил на всю стипендию четырехтомник Даля. Домой, к Лизавете и Вероне, летел на крыльях счастья. Лиза онемела (да любая бы на ее месте дар речи потеряла): до следующей стипендии целый месяц! Справедливости ради нужно сказать, что молодой отец подрабатывал на институтской кафедре лаборантом, так что какие-то денежки держал про запас.
Страстный библиофил, Родионов трепещет перед книгами, тем более редкими. В советское время, когда «книга – лучший подарок», а в магазины «Подписные издания» стоят длинные очереди, книги не покупают, а достают, выменивают, приобретают на толкучке и зачитывают. Добыча приносит неописуемую радость, о которой не грех сообщить дневнику: «Завтра у меня будет 4 тома Фасмера!»
Книжную страсть сына разделяет мама. И Татьяне Леонтьевне случается потратить на редкую книгу немалые деньги. В письме к Саше с юга, из санатория, она пишет: «В дороге читала книгу «Очерки о земледельцах», очень понравилась, большое тебе спасибо, много познавательного. Заходила здесь в книжный магазин, посмотрела старую книгу, есть Екатерина II, наверно, возьму. Напиши, что посмотреть надо из книг». Приобретенные издания мать отправляет сыну в Елань по почте. «Ночь. Из дома прислали книги. Смотрел сытым идиотом на корешки».
Последний учебный год Родионова в Томске проходит в душевной маете. Дневник, самый ранний из найденных, Александр вел между 15.12.68 и 30.10.69. Он испещрен буквами «Д. Д.» и «Д2». В середине тетрадки инициалы раскрываются: какая-то Дия, Дийка терзает его сердце. Имя необыкновенное. И чувство, кажется, безответное. Тоска и стихи. Но – вовсе не любовная лирика.
25 июня 1969 года Родионов записывает:
Живу за монастырскою стеной,
В черемуховом захолустье.
И каждый день, прожитый мной,
Набит здесь под завязку грустью.
Хозяйка, выбрав строже тон,
Мне говорит: «Да где же видано?
Все пьешь да пьешь. Да где ж закон?
Вот я тебя с квартиры выгоню...
В дневнике двадцатичетырехлетнего Сани Родионова больше тревоги за человеческое в себе, нежели любовных терзаний:
«В вине можно утонуть – все от презрения к самому себе, до отвращения к падали. Бог мой, к чему такие казни, к чему такие козни судьбы? Д. Д. Что будет?
Погано на душе, погано. Кому верить? Дивкалионы и Пирры среди потока непостоянства... Не существует таковых. Суть в том, что принцип доверчивости всегда натыкается на звериное нутро. О, это нутро, поросшее сверху шерсткой благопристойности, инфантильности и прочей мишуры.
<...> Только поверить в себя, только не опуститься, не запечататься и не озлобиться на окружающих. Люди в конечном счете хорошие. Надо быть великодушнее. Но где мое проклятое добро, то, которое с кулаками? Пока все, что у меня есть, это возможность говорить с собой начистоту. Это почти богатство. Но ведь можно и самому себе вдохновенно лгать? Это было. Да, это было, не отпирайтесь».
Душевная боль глушится старым русским способом. Тем не менее дипломную работу по «спецтеме» Александр Родионов защищает на отлично и в конце июня 1969 года выходит из стен Томского политехнического института с дипломом геолога.
Семейная жизнь к этому времени вконец расстроена. Молодых супругов по их настоянию распределяют в разные геологические экспедиции. «Хочется в берлогу», – загадывает Александр в дневнике. Родионовы разъезжаются в разные концы Кемеровской области. Елизавета с дочерью отправляется в поселок Елань. Александру выпадает Тисуль. Но мечтами он в Средней Азии. Восточная экзотика пришлась по душе Родионову еще во время летней студенческой экспедиции. К тому же работа где-нибудь в Узбекистане кажется ему, молодому специалисту, более интересной и перспективной. В глубине души таится надежда стать первооткрывателем месторождения редких металлов, ведь, к примеру, все крупные урановые залежи обнаружены именно в юго-восточных республиках СССР. Кроме того, Азия влечет его удаленностью от мест личного поражения. Родионову хочется обнаружить себя за тысячи километров – умным, добрым, образцовым человеком, каким он искренне стремился стать. В азиатской инопланетности мечтается ему начать жизнь заново, на чистовик.
За советом Александр обращается к поэту и геологу, знакомцу по томским Дням поэзии Леониду Агееву. Старший товарищ откликается: «Жаль, что ничего у нас не вышло с твоим перераспределением... Но путь, который я тебе объяснил в письме, пожалуй, единственный. Ты им не пренебрегай хотя бы на будущее: отработав по распределению 2 или 3 года, ты вполне можешь списаться со Средней Азией и махануть туда. ...А насчет стихов – какой может быть разговор! Конечно, присылай, рад буду почитать и помочь, чем смогу».
Замкнутый и мрачный, разочарованный в себе, отправляется Сантей (так порой обращаются к нему в письмах друзья) в свой таежный угол. 22 августа он зачислен в состав Мартайгинской полевой геолого-разведочной экспедиции ответственным геологом по массовым поискам. В этот же день в тетрадке появляется запись: «Тисуль, конюшня. Отель “Сивый мерин”». Рядом – первый стихотворный тисульский набросок:
Нет квартиры. Живу в конюховке.
Через стенку лошадки травою хрустят.
Выйду ночью, поглажу гнедого по холке,
Хорошо лошадям – ни о чем не грустят.
Середина текста идет сбивчиво, на ощупь, на авось – тут он еще поработает, добьет. Зато с ходу нашлась чудная концовка:
Хорошо жить вот так, у судьбы не канюча
Никаких разособенных прав.
Первым тисульским днем отмечено еще несколько стихотворных набросков. И вообще дневник того времени под завязку забит рифмованной рудой, автору еще предстоит извлекать из нее жизнеспособные строки. Что-то получится, что-то канет навеки. И все же случается Александру в августе – сентябре
1969 года напасть (воспользуемся геологическим словарем) на жилу рабочей мощности. Несколько крепких стихотворений выживет и через шесть лет войдет в его первую книгу. А пока им отдает полполосы газета томских политехников «За кадры» от 25 октября
1969 года. Поэтическую подборку под заголовком «Из цикла «Осенние листья» предваряет слово редакции: «Александр Родионов, чьи стихи мы печатаем сегодня, известен многим нашим читателям. В прошлом году он окончил геолого-разведочный факультет ТПИ. Сейчас он работает инженером-геофизиком в п. Тисуль Кемеровской области. Редакция часто получает от него письма. Саня пишет, что очень скучает об институте, просит сообщать, что нового в ТПИ, как живут, над чем работают друзья-литобъединенцы. Публикуя его новые строки из осеннего цикла, мы говорим: «Не тоскуй, Саня! Успехов тебе и радостей на работе! Полезной тебе руды!»
Достаточно прочесть первые строки стихотворений, чтобы уловить настроение автора: «Мне сегодня нужен собеседник...», «В ту пору отчужденья долгого...», «Закатился тускнеющий шар...». Лирический герой печалится, познает себя, осмысливает будущее. Любопытная подробность: стихотворение «Мне сегодня нужен собеседник» в черновиках идет с посвящением Д. Д. Однако, отправляя текст в печать, поэт снимает заветные буквы.
Лучшими в «Осенних листьях» представляются строки, начало которым положено два месяца назад, 22 августа, в первый рабочий тисульский день:
Две недели подряд я живу в конюховке,
за стеною лошадки травою хрустят...
Выйду ночью, поглажу гнедого по холке,
сено в ясли подброшу и снова назад.
Ни о чем не грущу. Плащ повешу за дверью,
он рекою, и ветром, и пылью пропах,
я сегодня почти два десятка отмерил
километров, теперь вот курю на дровах,
на березовых чурках у печки железной.
Печь малиновым боком маячит, искрясь.
Я не вижу занятия на ночь полезней,
чем в печурку смотреть да покуривать всласть.
И летят под стропила полночной конюшни
треск поленьев и мерное хрупанье трав.
Хорошо жить вот так – у судьбы не канюча
никаких разособенных прав...
В «Конюховке» уже заметно отступление от звездности, подхваченной в студенческие годы. Родионову показалось, что успех на институтской сцене, известность в многотысячном вузе, знакомство, дружба и переписка с признанными поэтами свидетельствуют о его исключительности. Здесь же, у печурки в «полночной конюшне», примирение с бытием, отрадное слияние с природой, осознание равности себя и всех. Родионов еще не раз вернется к теме избранности, будет размышлять над ней на страницах дневника. А для поиска ответов выберет верный путь – чтение Библии.
«27 сентября 1970 г. Читаю Крывелева об Иисусе. Кажется, некоторые моменты библии прояснились и стали на место. Вообще, великое чтение – Библия. Нужно первоисточник читать».
«14–15 октября 1970 г. «Перед богом все равны», – сказано. Но сказано же – Избранник божий, перст бога на него указал. Хм... Какая-то несуразица. Значит, не все равны, то есть не умеют жить так, чтобы перст божий указал на всех».
Как бы то ни было, главное правило для себя он уже вывел: «никаких разособенных прав».
Забившись в тисульскую нору, Родионов разбирается с самим собой, вытряхивает на страницы дневника всю тяжесть, что накопилась внутри.
«19 ноября 1969 г.
Мои противоречия делают явными и мою аморфность и бесхарактерность. Почему нельзя обрубить все сразу? За всем этим чувствуется какая-то расчетливость, пакостная мелочность. Ненадолго хватило желания не красоваться, не позировать. Очевидно, поза отдает чем-то естественным. Но тогда какое же некрасивое, противное это естество...
19 января 1970 г.
Теперь уже можно с уверенностью сказать, что подчинить себя себе нет силы. Теперь вопрос стоит так: как долго смогут ужиться два начала? Кто-то должен победить – зверь или человек.
Крещенье. Небо в звездах, значит, летом будет много ягоды.
Январь перед Крещеньем – похмелье.
21 января.
Это похоже на состояние тайного горба. Никто не знает и не видит, что ты горбат душой. Вот почему с тобой еще и разговаривают и тебе улыбаются еще. Никто, кроме тебя, не знает о тайном горбе.
27 января. Нельзя метаться. В этом вся твоя дешевизна, слабость и бессилие. Где-то ты струсил? Поддался сиюминутности.
1 февраля.
Что окажется дороже? Свобода двадцатипятилетнего оболтуса или благодарный взгляд дочери?
21 марта.
Самое плохое в том, что я уже не повинуюсь себе. Время подарило взлет, время и отняло его. Осталось только состояние того, что все временно, преходяще, и по-настоящему радостно смотреть на сегодняшнюю дымку я уже не могу...
Беда, беда.
Но никто не должен знать о медленной смерти».
Порой беда проступает на страницах дневника в подсчете утраченных дней. Родионов растерян. Он, умный, здравый человек, не в состоянии усмирить в себе другого – агрессивного, прущего наружу под действием алкоголя.
Со своей бедой Александр Михайлович с переменным успехом борется всю жизнь. Испробовано все: и бабки-шепталки с заговорами, и все известные медицинские схемы, и настойчивое обращение к силе воли. В этой борьбе ему будут помогать и мама, и жены, и друзья. Сохранились тетрадки матери, Татьяны Леонтьевны, с конспектами антиалкогольных лекций, которые читали по радио; эти густо исписанные листочки она подсовывала сыну.
Родионову удается отвоевывать у болезни куски жизни – месяцы и годы. Благодатные периоды он подчиняет жесткой дисциплине: архив, библиотека, письменный стол – «верстак» в его лексиконе. После поражений с удесятеренной энергией набрасывается на работу.
Родионов не разрешал друзьям, да и близким не всегда, разговаривать с ним на болезненную тему. Обрывал: «Падаю – умею подниматься». Однако случались редкие откровения, нечаянные прорывы утаенных переживаний. Довелось быть их свидетелем, и потому с полным основанием утверждаю: никто сильнее не стыдился обезображенного лика своего, чем сам Родионов. «Тайный горб» он ненавидел, но избавиться от него не мог. И конечно, никто не страдал от «состояния зверя» больше, чем близкие, семья; сколько хватало сил, мирились они с двуликостью родного человека.
В ранних дневниках периоды выпадения из реальности он помечает словом «аут», в поздних – перечеркивает пустые страницы латинской буквой «Z». Зеро. Нуль. Никто, ничто, ничтожество.
* * *
Сам факт существования дневников Родионова стал неожиданностью. В 2011 году Александр Михайлович с большим интересом, даже восторгом встретил публикацию фрагментов дневниковых записей своего друга, поэта Владимира Башунова в журнале «Культура Алтайского края». Сразу по прочтении сказал: «У меня таких дневников нет». Теперь ясно: писатель акцентировал слово «таких» – хотел подчеркнуть разницу в содержании его записей и друга.
Владимир Мефодьевич исповедуется дневнику всю жизнь и в зрелые годы доходит в заметках до емких жизненных формул, философских изречений. Александр Михайлович прекратит исповедальный опыт в 1982 году, в 37 лет. Блокноты будет вести по-прежнему, но характер записей в них кардинально изменится. В тетрадках не станет откровений, будто кто-то внезапно перекроет особый клапан и навсегда запретит подспудному изливаться на чистые страницы. С годами изменится даже форма записных книжек. Вместо добротных пикетажных книг, которые выдавались геологам, блокнотов с усиленными, почти фанерными, корочками, обстоятельных общих тетрадей Родионов использует узкие горизонтальные планинги на спирали. В отличие от привычного ежедневника, выполненного в формате книги, планинг отводит на каждый день не страницу, а узкую колонку из двадцати трех строчек. Экономная организация писчего пространства подразумевает предельно короткие записи – одно-два сигнальных слова. Поздние дневники Родионова являют спрессованную модель дня, собранную из часов, фамилий и приказов самому себе, связанных с творческой работой. Матрица.
Юношеские тетрадки Родионова и Башунова подобны друг другу, как все без исключения дневники молодых людей и начинающих поэтов. Страницы пестрят цитатами великих и высказываниями знаменитых современников. В плотные слитки сбиты первые строчки собственных стихов, отправленных в литературные журналы, рядом пометки: «напечатано» или «no pasaran». Сюда же, на заповедные страницы, заносятся жизненные наблюдения и внезапно вспыхнувшие поэтические образы – упаси бог потерять.
Не знаю, что имел в виду Александр Михайлович, говоря, что нет у него таких дневников, как у Владимира Мефодьевича. Боялся уступить в извечном писательском соперничестве? Напрасно. Родионовские пикетажки читаются с острым интересом. Изучение записей превращается в общение с автором и, как ни странно, напоминает первое знакомство, причем очень приятное, притягательное. Удивителен молодой Родионов. Время за чтением его дневников бежит быстрее, чем хотелось бы, и кажется, что архив закрывается возмутительно рано. Так бывало и в родионовском доме на улице Пушкина в Барнауле: уже и за окном стемнеет, а разговоры не переговорены, до точки в теме далеко.
Записи Родионова экспрессивны и прямодушны. Что, впрочем, понятно: зачем человеку манерничать с самим собой? Удивляет другое: он отдал их в архив. Следовательно, не побоялся довериться современникам и потомкам, открыться целиком перед близкими и дальними. Видится в этом шаге – от сокровенного к публичному – попытка объяснить себя, уже оттуда, из небытия, чтобы здесь быть понятым и прощенным. Знал: рано или поздно прочитают. И хотел этого.
Дневники Родионова интересны в первую очередь тем, что автор их предстает без прикрас и оговоров, без возвышенных фантазий и клеветы. Это исключительный – чистый, без примесей – биографический материал. И это, возможно, лучшая творческая работа, выполненная Родионовым в первой половине 1970-х годов.
* * *
Тисульская зима проходит под знаком трудов и самобичевания. С утра – камеральный труд, расшифровка геологической информации, вечерами – сраженье с рифмой, затворничество с дневником. Пишет без пропусков, еженощно.
Вот январская ночь без сна, с 26-го на 27-е. Тема та же – «тайный горб», но выписана в столбик. Таежный затворник выводит первую строчку: «К тридцати годам накуролесив...» Лирический герой, свесив похмельную голову, слушает сопение старого чайника на плитке, он вспоминает дочь и искренне хочет начать жить иначе:
День начать свой новый без оплошки,
Позабыть про боль былых утрат,
Что ж ты задержался у окошка
С сигаретой горькой до утра?
Доводить до печатного варианта безотрадный эскиз не стал, бросил. В черновиках отвалы пустой породы обильны, в комментариях к пробам пера заметна досада на себя за неумение обуздать сложную словесную стихию.
«18 декабря 1969 г. Тисульская жизнь представлялась мне бутылью темного стекла, наполненной чем-то не отведанным доселе. Испил... и оказалось: не то самогон, не то водка, а уж на дне – лень, это точно.
Христе боже! Пошли слово...
А терпенье долгое и труд будут ответом».
Все девять месяцев жизни в Тисуле, с августа по май, Родионов несет себя по кочкам, хает нещадно, выворачивает запущенный испод, и бьет, и чистит, и скребет его до изнеможения.
«15 января 1970 г. Растительно-дремотное состояние – это как раз то, что можно сказать о житие тисульском.
22 марта 1970 г. Дела. Хватит мелочи. Нужно помнить о людях. Потом – ты. Все».
Распинает и характер неангельский, и творческие опыты свои. «Это абортыш, а не стих», – гневается на безжизненные строки.
Девятнадцать страниц подряд исписывает он стихами Бальмонта и Волошина, а на полях – придирчивые, въедливые комментарии. Волошинское «И манит, и плачет, и давит виски / Весеннею острою грустью» тисульский критик оценивает как «плохие строки, ординарные», зато следующее двустишие «Неси мои думы, как воды реки, / На волю к широкому устью» ставит выше: «эти хороши». Оголец, влюбленный в стихи, менторски разбирается с классиками. Это «ведет в преисподнюю поэзии», не смущаясь, говорит «строгому парнасцу» задиристый молодой человек. Однако дарит и лестные оценки: «мастерски сделано». Броско, восклицательным знаком, выделяет строки «Как ядро к ноге прикован / Шар земной». Уж это да!
Придет время, и он, знаток и поэтический причастник, удивит мир. Потому и нападает на мэтров, и тут же благоговеет, и восхищается, и, как равный, слегка фамильярничает: «За Макса говорят выписанные стихи». К счастью, Родионов до самоедства требователен и честен. Активное увлечение Волошиным и Бальмонтом оборачивается приговором себе: «24–25 марта 1970 г. И ни слова о поэзии больше. До дней уверенности, что ты имеешь право говорить о ней».
Первые тисульские месяцы невероятно трудны. Он один. Не то чтобы никаких контактов... Есть рабочие отношения, знакомства, возможно, и донжуанское увлечение, но нет своего круга. То, что устоялось за годы учебы: литстудия, многотиражка, Дни поэзии, верный друг Леха, дочка (вот о ком помнит постоянно) и, как ни крути, жена – все теперь далеко. Потому «и отрадно говорить с ТПИшниками!» – замечает он в дневнике 15 марта 1970 года. Через полгода, в самом начале октября, уже покинув Тисуль навсегда, он снова запишет: «Пока друзья и звезды тебе светят. Такие добрые письма...»
В Тисуле, в легендарной Мартайге, достаточно времени, чтобы подумать обо всем: о творчестве и о семье, о свободе и одиночестве.
Да, Родионов хочет свободы. Ясно ли представляет, каких размеров она должна быть? И дело вовсе не в подвигах Казановы. Любовные похождения, подмечено им, становятся в итоге сюжетом, характером, милой подробностью и прочей прекрасной художественной мишурой.
На тисульских страницах мелькает какая-то Антуанетта. Он записывает за ней, боясь упустить чудо-говорок.
«Из Антуанетты:
– Юровая девка, в стенку брось – отскочит».
Или:
«Ребенка-то ей состроит, сам в армию уйдет – оставайся лодка с товаром».
По соседству с Антуанеттой цитируется Цицерон: «Служить одновременно женщине и философии невозможно. 15 января 1970 г.». Вот к чему стремится Родионов: к творческому раздолью, свободе по Цицерону. Однако это существование довольно странное, противоречивое, жертвенное. Творческая свобода парадоксальна. Она подразумевает беспрепятственное движение и общение, и она же склонна к исключительной сосредоточенности, закрытости, как бы безотлучному пребыванию внутри себя. Свобода творца ведет прямиком в келью. Свобода творца и есть одиночество.
О свободной келье Александру предстоит подумать еще не раз. В дневнике: «Надо быть одному». Но сейчас он выбирает долг – жену и дочь. В конце мая 1970 года, после cедьмого Дня поэзии в Томске («где остался в своем тщеславно-пьяном амплуа», – свидетельствует дневник), он переезжает в геологический поселок Елань, к Лизавете и Вероне. Не последнюю роль в возвращении Александра в семью сыграло постоянное самобичевание (и литературное, и житейское), подчинение себя дисциплине и правилам.
«Сегодня Елань, – пишет в ночь с 21 на 22 мая. – Красивое слово. Дитячьи следы. Играют под управлением Л. Стоковского из "Самсона и Далилы". Очень восточно звучит. Итак, “возвращается ветер на круги своя"».
Геологическая держава
Елань – небольшой поселок в тринадцати километрах от Новокузнецка. В 1957 году в этом местечке обосновалась центральная геолого-съемочная экспедиция, которая к семидесятым годам станет называться Западно-Сибирской. В одной стороне Елани живут крестьяне, на противоположном фланге – подданные «геологической державы», «удивительной геологической страны». «Геологическая съемка – это королева геологии», – горячо утверждает Сергей Николаев, коллега и друг Александра Родионова по Елани. Больше двадцати лет Николаевы, Сергей Владимирович и его супруга Нина Васильевна, отслужили Елани верой и правдой. В поселок приехали молодыми специалистами, с Родионовыми дружили семьями.
В еланской империи собрался народ неординарный, бесконечно преданный геологии, однако и не замкнутый исключительно на работе. Камеральный период, с октября по май, когда геологи работают в кабинетах, проходил весело, кажется, будто и вовсе в игре. По рассказам Николаевых, жизнь в Елани представляется нескончаемым праздником. Работа дается на удивление легко, а геологи только и делают, что острят, развлекаются и пируют. А бывает ли иным взгляд, обращенный назад – в молодость?
В Елани лучший день в году – первое воскресенье апреля, День геолога. К празднику выходят «Еланские ведомости». Стенная газета, склеенная из двадцати листов ватмана, опоясывает фойе клуба. Бумажная лента напичкана стихами, шутейными штучками и шаржами. Генератор идей и редактор – Сергей Николаев. Саня Родионов время от времени участвует в подготовке самиздата, сочиняя стихи.
Классика жанра – композиция «Не все дома». На рисунке – он и она, молодые, спортивного вида люди. Под картинкой – перефразированные строчки из песни «Держись, геолог»:
Ты поедешь в далекие степи,
Я уйду на разведку в тайгу...
За Николаевым и Родионовым закреплены и тексты к капустникам – непременной составляющей всех еланских праздников. В семейных архивах еланцев до сих пор хранятся оригинальные пригласительные билеты, зазывающие на вечеринки. Один из них выполнен в виде фотографии, запечатлевшей мужскую половину экспедиции вокруг большой, вырезанной из бумаги восьмерки. На обратной стороне карточки написано: «Дорогая Нина! (Или: дорогая Лиза!) Мужчины приветствуют, поздравляют тебя и приглашают на чашку чая в красный уголок. 07/III – 72 г. В 16 ч. 30 мин. Мужчины».
Коридор еланской камералки славится «публичным гвоздем». Всякий желающий накалывает на него лист с экспромтом, всякий проходящий мимо – читает. В комнаты, где геологи корпят над расшифровкой и описанием полевых изысканий, то и дело доносится смех.
Мы любовью с науками спаяны,
Каждый с умною книгой знаком –
Тайны разума неисчерпаемы, –
Вдруг проснешься: дурак дураком!
(Николаев)
У Дроздова фавориты
Мартайгинские утриты.
Если спросишь про бокситы,
Отвечает он: «Иди ты!»
(Родионов)
Геологи, кочуя из дома в дом, в складчину отмечают знаменательные события: Новый год – само собой, но, если надо, подойдет и День Парижской коммуны.
«В нашей квартире часто случались какие-то праздники, – вспоминает дочь Александра Родионова Вероника. – Постоянно звучал проигрыватель, помню, часто ставились пластинки Валерия Ободзинского. В единственной комнате людно: к родителям пришли друзья-геологи. Мужчины чинно что-то обсуждают. Женщины хлопочут в кухне, снуют с салатами, посудой. Я, малявка, мешаюсь под ногами. Меня отправляют поиграть в ванную комнату и за спорами и тостами забывают обо мне. Спохватываются, бегут, открывают двери ванной, сокрушаются: «Что ж не скажешь, Вероня?!» – усаживают с собой за стол. Молодые папа, мама, их друзья – в моей памяти навсегда. Отношения с геологами, однокурсниками, папа говорил – «однокашниками», не пресекались никогда. Однажды я спросила: почему однокашник? Папа удивился: «Ну как? Кашу вместе ели». Геологическое братство – это очень сильно».
Еланцы с энтузиазмом обустраивают свой быт. Собственными силами в свободное от работы время возводят клуб и два спортивных зала. Клубное помещение задумывается по образцу английского, как «мужское всееланское акционерное общество «Сандуны». Члены клуба дразнят жен:
Сколько женских поколений
пережили мы в общаге.
Но, увы, сошли со сцены
постаревшие бедняги.
Их тотчас же заменяют
молодые фаворитки,
распивая вместе с нами
алкогольные напитки.
Геологини грозятся сжечь «Сандуны»...
Елань начала 1970-х вполне можно назвать коммунальным раем. Молодых специалистов заселяют в отдельные домики или комнаты в строениях барачного типа, где есть горячая вода, ванна, отопление. Сразу за поселком начинается освещенная лыжная трасса, имеется подъемник. После восьмичасового корпения в камералке геологи не прочь пробежать «пятерочку» на лыжах.
Правда, и в поселке образцового содержания не без курьезов. Геологическую контору в центре Елани украшает лозунг «Слава советским геологам!», а неподалеку от здания в жирной грязи (асфальтом еще не обзавелись) лежат совхозные свиньи, забредшие с крестьянской половины. «Еланские ведомости» отзовутся карикатурой и экспромтом Сергея Николаева:
Чешется о «Наши достижения»
За конторой крупная свинья.
Вы не ощущайте унижения,
У свиньи эстетика своя.
Свиньи на фоне славящего геологов лозунга всего лишь повод для юморного куплета, всерьез сельскохозяйственные животные никого не занимают. До хрюшек ли? Геологическая молодежь погружена в съемки игрового фильма: написан сценарий, отобраны актеры, а главное, есть своя шестнадцатимиллиметровая камера.
Родионов вносит в культурную жизнь Елани свою лепту: приглашает из Новокузнецка знакомых поэтов и устраивает вечера в красном уголке. После выступления распаленная ватага стихотворцев находит пристанище в доме Николаевых: у них двухкомнатная, а Родионовы пока живут в однушке.
Однако Александр не погружен в еланскую среду с головой подобно Сергею Николаеву, он поддерживает геологические фантазии от случая к случаю, но сосредоточен на другом. Поэтический Томск не отпускает его. Вряд ли коллеги-геологи предполагают в громком, порой бузовом Рыжке (так зовут Родионова в Елани) будущего серьезного литератора. А тот давно знает: по-настоящему интересна ему только литература. Капустники, юморные стишки, работа и лыжня после нее – жизнь, которая видна всем. От посторонних глаз скрыто внутреннее старательство, оно доверено дневникам.
Правило белого камешка
В дневниках Родионова дышит благодатная сила молодости: нет ничего невозможного в начале жизни. На смену испугу и смятению, в которые ввергла его беспривязность собственного подсознательного, приходит вера в себя. Начало 1970-х – сплошь попытка меняться, совершенствоваться: не сметь любоваться собой, не допускать пустых часов, расслабленной болтовни, владеть собой. Цель – вира, на-гора! Он пытается взнуздать свою природу, выковать для нее нравственный канон, который поможет жить и творить. Работу по выведению или – говорю с улыбкой – селекции новых качеств характера фиксируют дневники.
«Вчерашний день отмечен белым камешком, – записывает Родионов 9 июля 1970 года. – Albo lapillo diem notare (день, который следует отметить белым камешком (лат.). – Л. В.). Перебирая, отмывая из рухляди дня что-нибудь стоящее, с ужасом отмечаешь, что лоток пуст, все легкое уплыло с водой. Значит, не искал в этот день, а просто существовал. Вот тебе и ни дня без белого камешка. Nulla dies sine alba lapilla (игра слов, отсылка к известному изречению: Nulla dies sine linea («Ни дня без строчки»). – Л. В.)».
Правило белого камешка останется с ним до конца.
Одну из ранних дневниковых тетрадей открывает цитата из книги «Воспитание воли» французского педагога Жюля Пэйо: «Для воспитания воли необходимо распинать себя по мелочам». Написано красиво, разборчиво. Строки подчеркнуты и, не иначе, взяты эпиграфом к жизни.
Получив профессию геолога и уже работая в ней, Родионов твердо решает стать поэтом. Он делает ставку на самообразование и настойчивые пробы пера. В дневниках почти нет геологии, зато с лихвой, плотно, в каждой строчке – литературные темы. Он составляет огромные, на несколько страниц, списки книг, с указанием издательства, тиража, цены и годового квартала, в котором планируется выход книжки:
«Заболоцкий Н. Сочинения. 2 т. (III кв.) 25 000.
Р. Рождественский. Радар сердца (II) 25 000.
Ю. Тувим. Цветы Польши (IV) 30 тыс.
По Э. Избранные произведения. (IV) 100 тыс.
Эсхил. Трагедии. (III) 40 тыс.
Гюго В. Лирика (IV) 30 тыс.
А. Моруа. Олимпия, или Жизнь Виктора Гюго. (IV) 100 тыс.
Стоун И. Муки и радости (о Микельанджелло) (IV) 75 тыс.
Цветаева Анастасия. Воспоминания. (IV) 30 тыс.
Горбовский Г. Новое лето. (II) 10 тыс.
А. Жигулин. Прозрачные дни.
Передреев А. Равнина.
В. Шаламов. Московские облака.
Натан Альтман. (II) 15 000, 3,5 р. «Искусство».
Брюсов В. Карелия. По Олонецкой земле.
Званцев. Заволжье. (III) 50 тыс.
Виленкин В. Амедео Модильяни. (II) 50 тыс. 1,8 р.».
Все это будет прочитано.
Собираясь в поле, Родионов первым делом набивает непромокаемый геологический вьючник книгами и блокнотами. Как-то довелось ему заехать на несколько дней в геологический лагерь к Петру Падерину, младшему однокашнику по факультету. Предложил другу построить отдельную землянку: зачем в вагончике мерзнуть? Вместе они долбили камень, укладывали рядами бревна, возводили крышу – получилась отличная камералка. В первую же свободную минуту, когда можно было прилечь на нары и ничего не делать, Родионов спросил:
– Ну, где у тебя книги лежат? Всё осмотрел, не нашел.
– У меня нет их, не беру с собой.
Родионов помолчал в растерянности, вымолвил:
– Так же с ума можно сойти.
Он представить не мог, что люди идут в тайгу без книг, а вьючник используют для хранения теплых вещей. Книги для Родионова – предметы первой необходимости, он не умеет без них жить. Его однокурсники вспоминают, как в студенческие годы Александр купил на всю стипендию четырехтомник Даля. Домой, к Лизавете и Вероне, летел на крыльях счастья. Лиза онемела (да любая бы на ее месте дар речи потеряла): до следующей стипендии целый месяц! Справедливости ради нужно сказать, что молодой отец подрабатывал на институтской кафедре лаборантом, так что какие-то денежки держал про запас.
Страстный библиофил, Родионов трепещет перед книгами, тем более редкими. В советское время, когда «книга – лучший подарок», а в магазины «Подписные издания» стоят длинные очереди, книги не покупают, а достают, выменивают, приобретают на толкучке и зачитывают. Добыча приносит неописуемую радость, о которой не грех сообщить дневнику: «Завтра у меня будет 4 тома Фасмера!»
Книжную страсть сына разделяет мама. И Татьяне Леонтьевне случается потратить на редкую книгу немалые деньги. В письме к Саше с юга, из санатория, она пишет: «В дороге читала книгу «Очерки о земледельцах», очень понравилась, большое тебе спасибо, много познавательного. Заходила здесь в книжный магазин, посмотрела старую книгу, есть Екатерина II, наверно, возьму. Напиши, что посмотреть надо из книг». Приобретенные издания мать отправляет сыну в Елань по почте. «Ночь. Из дома прислали книги. Смотрел сытым идиотом на корешки».
| Далее
