Зинаида Щелокова
Я, Щелокова Зинаида Ивановна, родилась в 1940 году в Белостокской области (деревня Забалонье Жерчицы). По национальности белоруска. Девичья фамилия – Наливайко. Живу в городе Топки.
В детстве я была очень больным ребенком. Отец мой, военный, приходя домой со службы, часто приносил мне ягоды в сплетенной из лозы корзиночке. Помню еще, что в доме стояло фортепиано коричневого цвета. На большом, покрытом красивой скатертью столе много разного мяса в изящных тарелках. Оно порезано с приправой из хрена и очень вкусно пахнет... К нам постоянно приходили гости. Жили мы на бывшей польской территории в своем доме, считались богатыми, имели много родственников: двоюродных братьев, сестер, теток, дядей и т. д.
В 1946 году нередко шли бои с бандеровцами и, чтобы не попасть под пули, приходилось прятаться. В начале мая меня и мою старшую сестру Аню мачеха повела попрощаться с отцом. Добравшись до дома, увидели его убитого, лежащего в луже крови, в польской военной форме. Мне стало плохо, я упала в обморок.
Родственники хотели забрать нас, сирот, к себе, но мачеха, имевшая собственного ребенка, решила уехать вместе с нами в Западную Белоруссию. Все наше домашнее хозяйство – коров и свиней, все наше богатство (дорогие ткани, украшения, шкатулку с золотом и серебром) – все забрала себе мачеха.
Помню, когда проезжали поездом через Брест, на таможне у нас проверяли вещи, документы. Еду мы готовили прямо на улице, разводили костер. Бегая возле вокзала, мы с сестрой видели гильзы от патронов, гранаты, немецкие губные гармошки, но их никто не брал, зная, что это опасно: можно нарваться на мины.
Мы поселились в Гродненской области, в деревне Тулово Волковысского района. Жили с бабушкой и мачехой вместе в одном доме. 1946 год был голодный, однако я помню, как под потолком над печкой у нас висели разные колбасы, свиные и говяжьи окорока. Но нам с Аней ничего такого не давали. Жадная мачеха била нас и обзывала «байстрюками», хотя получала хорошие пенсии за наших родителей и за счет нас жила.
Мачеха любила одного мужчину, а мы им мешали. Ночами она стала выгонять нас на улицу в одних рубашках и, только когда мужик уходил, забирала нас домой. Бывало, мы прятались от дождя и холода в копнах сена, укрываясь мешками. «Ты что это делаешь с детьми? – стали выговаривать мачехе соседи. – Ведь самую большую пенсию получаешь за них, а выгоняешь из дома!»
В сентябре мы с Аней пошли в школу и там от истощения стали падать в обмороки. Только тогда председатель колхоза узнал о нашей жизни и заставил мачеху сдать нас в детский дом.
Осенью 1949 года нас привезли в волковысский спецприемник, где было много детей, уход хороший. Но мы с сестрой пробыли там недолго. Нас перевезли в деревню под городом Мосты Гродненской области и оформили в специализированный детский дом, где содержались дети офицеров.
Аня пошла во второй класс, а меня признали еще маленькой, и год я не ходила в школу. Только позже выяснилось, почему так вышло. Мачеха сделала нам документы на два года моложе. У меня в свидетельстве о рождении стояла дата «15 октября 1942 года», а у Ани – «26 декабря 1938 года».
В нашем детдоме содержались воспитанники разного возраста: были и 18–23-летние, и такие как я, от 6 до 11 лет. Меня прозвали Кощеем бессмертным. Когда вечером заходило солнце, я ничего не видела и могла упасть в обморок. Меня освобождали от работ.
А работали мы постоянно. Рубили-пилили дрова, мыли полы, смотрели за скотом и птицей (свиньями, индюками), пасли их. Убирали территорию. Летом косили жито, пшеницу, дергали лен. Сами стирали, даже постельное белье, а в Немане его полоскали. За каждым воспитанником закреплялась грядка с овощами. И вместо зарядки мы ходили с ведром на реку, поливали свои овощи. Носить приходилось по 6–7 ведер в день.
После медицинского осмотра меня положили в больницу города Мосты с диагнозом «дистрофия плюс трахома». Я пролежала там почти полгода. А когда вышла из больницы, меня еще наблюдал детдомовский врач: нашли малокровие. Директор детдома водил меня на склад и спрашивал: «Зина, что ты хочешь покушать, покажи». Меня насильно заставляли есть, а я не могла, меня рвало. Заставляли пить рыбий жир, потреблять сливочное масло, и оно вытекало через нос. Из носа часто шла кровь, особенно летом, тело покрывалось нарывами, даже на голове, и все это продолжалось до 13 лет.
Директор нашего детдома оказался шпионом, заброшенным со специальным заданием. Об этом мы узнали позднее от пограничников, застава которых стояла неподалеку. Говорили, что директор получал на детей пособия, промтовары и продукты, большую часть забирал себе, а остальное сжигал. Его взрослая дочь частенько приходила к нашим старшим ребятам и заводила с ними шашни. Еды парням не хватало, поэтому они с ней «играли», если она приносила что-нибудь поесть. Скоро директора вместе с семьей посадили в черный воронок и увезли в Гродно, в тюрьму.
Дело в том, что через большой мост, деливший деревню на две части, во время маневров проезжали войска с техникой. Поэтому здесь всегда кого-то подозревали, выявляли агентов-разведчиков. Воспитатели объясняли нам, на какие хитрости могут пойти агенты, чтобы узнать о количестве танков, машин, пулеметов, пехоты. Одна женщина приходила и расспрашивала нас о танках. Бдительный Димка доложил обо всем новому директору Богословскому (он отслужил в военно-морском флоте). Женщину задержали.
Взрослых ребят из детдома постепенно распределили (одних – на учебу, других – на работу), и осталось нас примерно человек сто. Нравы у нас бытовали жестокие. Били, например, за разговоры с воспитателями: считалось, что это ябедничание. Ни на какое снисхождение не могли надеяться предатели, выдававшие провинившихся воспитанников. Их били беспощадно, могли бросить в Неман хоть летом, хоть зимой. Пришлось пройти через детские судилища и моей сестре. Ей сильно досталось.
Воспитатели нас тоже били, за уши таскали; особенно попадало тем, кто плохо учился. Одного пятиклассника невзлюбила воспитательница Лидия Ивановна. Она ругала его за то, что он писал левой рукой. Однажды Лидия Ивановна так разозлилась, что, выхватив из печки горящее полено, стукнула парнишку по голове, отчего у него загорелись волосы. Он выскочил на улицу. Отвезли его в больницу, но спасти несчастного не удалось.
После этого случая нам выдали пальто и хорошую обувь. Для нас это была большая радость, потому что ходили мы полураздетые, а обувь нам меняли только тогда, когда порвется. Даже если обувь оказывалась мала, ходили в ней. Вот и я из-за своей аккуратности долго носила тесную обувь. Может, поэтому у меня сейчас и болят ноги?
Нас посадили в машины-полуторки и повезли хоронить мальчика. А мы все веселились, довольные обновками. На кладбище я бегала, смеялась и угодила в могильную яму. Меня вытащили, хорошо отшлепали, и как же горько я плакала тогда!
Однажды в праздник старшие дети на втором этаже танцевали под гармонь, а нас, младших, загоняли спать. Но как уснуть, когда звучит такая музыка?! Впервые в жизни я слышала гармонь, и эти звуки казались мне чудом.
Мы с подружкой тоже начали танцевать. Но гармонист вдруг рассердился: «Уберите малышей, тогда буду играть!» Мы отошли подальше и продолжали танцевать. Гармонист, а был он в военной форме и в высоких сапогах, подошел ко мне, схватил за шкирку, подтащил к лестничной площадке и, пнув сапогом прямо по спине, сбил с лестницы. Я успела только крикнуть ему: «Фашист!»
Полтора месяца я пролежала в больнице. На спине так и остались рубцы... А гармониста того арестовали. И действительно, как рассказывали, он оказался фашистом-шпионом!
Мы могли лишь мечтать о том, чтобы кто-то нас пожалел. Воспитатели обзывали нас дармоедами. Подрастая, мальчишки могли дать сдачи воспитателям, если их били ни за что. Весной и летом мы частенько уходили в лес, взяв с собой хлеб и кастрюли с кухни. В лесу стреляли птиц из рогаток и варили их на костре, но это продолжалось недолго.
С 1949 по 1957 год я жила в детском доме, где не существовало ни радио, ни телефона. Если кто решал написать жалобу, за это били и сажали в комнату, где бегали мыши и крысы, снимали всю одежду, а комнату закрывали на ключ.
Детдомовцы чувствовали праздник, если приезжала с проверкой комиссия. В этот день нас одевали в хорошие вещи, давали обувь и могли даже некоторых погладить по голове. Комиссия выслушивала жалобы, и воспитатели давали обещание разобраться. Как только комиссия уезжала, правдивых избивали.
Везде мы ходили строем – на линейку утром и вечером, в столовую, на работу. Нас, как баранов, постоянно считали, и это было унизительно.
Приезжала к нам на практику одна интересная воспитательница – генеральская дочь. Она говорила с нами на разные темы, рассказывала много любопытного, показывала свои наряды, но быстро уехала.
Скоро приехала из Гродно новая заведующая детским домом, привезла своего сына. Толстый мальчик-пятиклассник постоянно носил в карманах что-нибудь вкусное и втихаря жевал. Ему выдавали еду, когда он хотел. У нас же, вечно голодных, никто так себя не вел, полагалось делиться со всеми.
Пацаны решили его проучить. Когда все легли спать, на него набросили одеяло и помутузили. Утром толстячка нашли избитым, сообщили матери (женщине килограммов на двести, а то и больше). Всех детдомовских построили во дворе на линейку и при ней били, потом заставили встать на колени.
Мы стояли на коленях в осенней грязи, но главный закон детского дома – один за всех и все за одного – не нарушили. В радости и в горе мы были братья и сестры. Вскоре мамаша эта забрала своего сынка и уехала, а инцидент замяли.
В детстве я была очень больным ребенком. Отец мой, военный, приходя домой со службы, часто приносил мне ягоды в сплетенной из лозы корзиночке. Помню еще, что в доме стояло фортепиано коричневого цвета. На большом, покрытом красивой скатертью столе много разного мяса в изящных тарелках. Оно порезано с приправой из хрена и очень вкусно пахнет... К нам постоянно приходили гости. Жили мы на бывшей польской территории в своем доме, считались богатыми, имели много родственников: двоюродных братьев, сестер, теток, дядей и т. д.
В 1946 году нередко шли бои с бандеровцами и, чтобы не попасть под пули, приходилось прятаться. В начале мая меня и мою старшую сестру Аню мачеха повела попрощаться с отцом. Добравшись до дома, увидели его убитого, лежащего в луже крови, в польской военной форме. Мне стало плохо, я упала в обморок.
Родственники хотели забрать нас, сирот, к себе, но мачеха, имевшая собственного ребенка, решила уехать вместе с нами в Западную Белоруссию. Все наше домашнее хозяйство – коров и свиней, все наше богатство (дорогие ткани, украшения, шкатулку с золотом и серебром) – все забрала себе мачеха.
Помню, когда проезжали поездом через Брест, на таможне у нас проверяли вещи, документы. Еду мы готовили прямо на улице, разводили костер. Бегая возле вокзала, мы с сестрой видели гильзы от патронов, гранаты, немецкие губные гармошки, но их никто не брал, зная, что это опасно: можно нарваться на мины.
Мы поселились в Гродненской области, в деревне Тулово Волковысского района. Жили с бабушкой и мачехой вместе в одном доме. 1946 год был голодный, однако я помню, как под потолком над печкой у нас висели разные колбасы, свиные и говяжьи окорока. Но нам с Аней ничего такого не давали. Жадная мачеха била нас и обзывала «байстрюками», хотя получала хорошие пенсии за наших родителей и за счет нас жила.
Мачеха любила одного мужчину, а мы им мешали. Ночами она стала выгонять нас на улицу в одних рубашках и, только когда мужик уходил, забирала нас домой. Бывало, мы прятались от дождя и холода в копнах сена, укрываясь мешками. «Ты что это делаешь с детьми? – стали выговаривать мачехе соседи. – Ведь самую большую пенсию получаешь за них, а выгоняешь из дома!»
В сентябре мы с Аней пошли в школу и там от истощения стали падать в обмороки. Только тогда председатель колхоза узнал о нашей жизни и заставил мачеху сдать нас в детский дом.
Осенью 1949 года нас привезли в волковысский спецприемник, где было много детей, уход хороший. Но мы с сестрой пробыли там недолго. Нас перевезли в деревню под городом Мосты Гродненской области и оформили в специализированный детский дом, где содержались дети офицеров.
Аня пошла во второй класс, а меня признали еще маленькой, и год я не ходила в школу. Только позже выяснилось, почему так вышло. Мачеха сделала нам документы на два года моложе. У меня в свидетельстве о рождении стояла дата «15 октября 1942 года», а у Ани – «26 декабря 1938 года».
В нашем детдоме содержались воспитанники разного возраста: были и 18–23-летние, и такие как я, от 6 до 11 лет. Меня прозвали Кощеем бессмертным. Когда вечером заходило солнце, я ничего не видела и могла упасть в обморок. Меня освобождали от работ.
А работали мы постоянно. Рубили-пилили дрова, мыли полы, смотрели за скотом и птицей (свиньями, индюками), пасли их. Убирали территорию. Летом косили жито, пшеницу, дергали лен. Сами стирали, даже постельное белье, а в Немане его полоскали. За каждым воспитанником закреплялась грядка с овощами. И вместо зарядки мы ходили с ведром на реку, поливали свои овощи. Носить приходилось по 6–7 ведер в день.
После медицинского осмотра меня положили в больницу города Мосты с диагнозом «дистрофия плюс трахома». Я пролежала там почти полгода. А когда вышла из больницы, меня еще наблюдал детдомовский врач: нашли малокровие. Директор детдома водил меня на склад и спрашивал: «Зина, что ты хочешь покушать, покажи». Меня насильно заставляли есть, а я не могла, меня рвало. Заставляли пить рыбий жир, потреблять сливочное масло, и оно вытекало через нос. Из носа часто шла кровь, особенно летом, тело покрывалось нарывами, даже на голове, и все это продолжалось до 13 лет.
Директор нашего детдома оказался шпионом, заброшенным со специальным заданием. Об этом мы узнали позднее от пограничников, застава которых стояла неподалеку. Говорили, что директор получал на детей пособия, промтовары и продукты, большую часть забирал себе, а остальное сжигал. Его взрослая дочь частенько приходила к нашим старшим ребятам и заводила с ними шашни. Еды парням не хватало, поэтому они с ней «играли», если она приносила что-нибудь поесть. Скоро директора вместе с семьей посадили в черный воронок и увезли в Гродно, в тюрьму.
Дело в том, что через большой мост, деливший деревню на две части, во время маневров проезжали войска с техникой. Поэтому здесь всегда кого-то подозревали, выявляли агентов-разведчиков. Воспитатели объясняли нам, на какие хитрости могут пойти агенты, чтобы узнать о количестве танков, машин, пулеметов, пехоты. Одна женщина приходила и расспрашивала нас о танках. Бдительный Димка доложил обо всем новому директору Богословскому (он отслужил в военно-морском флоте). Женщину задержали.
Взрослых ребят из детдома постепенно распределили (одних – на учебу, других – на работу), и осталось нас примерно человек сто. Нравы у нас бытовали жестокие. Били, например, за разговоры с воспитателями: считалось, что это ябедничание. Ни на какое снисхождение не могли надеяться предатели, выдававшие провинившихся воспитанников. Их били беспощадно, могли бросить в Неман хоть летом, хоть зимой. Пришлось пройти через детские судилища и моей сестре. Ей сильно досталось.
Воспитатели нас тоже били, за уши таскали; особенно попадало тем, кто плохо учился. Одного пятиклассника невзлюбила воспитательница Лидия Ивановна. Она ругала его за то, что он писал левой рукой. Однажды Лидия Ивановна так разозлилась, что, выхватив из печки горящее полено, стукнула парнишку по голове, отчего у него загорелись волосы. Он выскочил на улицу. Отвезли его в больницу, но спасти несчастного не удалось.
После этого случая нам выдали пальто и хорошую обувь. Для нас это была большая радость, потому что ходили мы полураздетые, а обувь нам меняли только тогда, когда порвется. Даже если обувь оказывалась мала, ходили в ней. Вот и я из-за своей аккуратности долго носила тесную обувь. Может, поэтому у меня сейчас и болят ноги?
Нас посадили в машины-полуторки и повезли хоронить мальчика. А мы все веселились, довольные обновками. На кладбище я бегала, смеялась и угодила в могильную яму. Меня вытащили, хорошо отшлепали, и как же горько я плакала тогда!
Однажды в праздник старшие дети на втором этаже танцевали под гармонь, а нас, младших, загоняли спать. Но как уснуть, когда звучит такая музыка?! Впервые в жизни я слышала гармонь, и эти звуки казались мне чудом.
Мы с подружкой тоже начали танцевать. Но гармонист вдруг рассердился: «Уберите малышей, тогда буду играть!» Мы отошли подальше и продолжали танцевать. Гармонист, а был он в военной форме и в высоких сапогах, подошел ко мне, схватил за шкирку, подтащил к лестничной площадке и, пнув сапогом прямо по спине, сбил с лестницы. Я успела только крикнуть ему: «Фашист!»
Полтора месяца я пролежала в больнице. На спине так и остались рубцы... А гармониста того арестовали. И действительно, как рассказывали, он оказался фашистом-шпионом!
Мы могли лишь мечтать о том, чтобы кто-то нас пожалел. Воспитатели обзывали нас дармоедами. Подрастая, мальчишки могли дать сдачи воспитателям, если их били ни за что. Весной и летом мы частенько уходили в лес, взяв с собой хлеб и кастрюли с кухни. В лесу стреляли птиц из рогаток и варили их на костре, но это продолжалось недолго.
С 1949 по 1957 год я жила в детском доме, где не существовало ни радио, ни телефона. Если кто решал написать жалобу, за это били и сажали в комнату, где бегали мыши и крысы, снимали всю одежду, а комнату закрывали на ключ.
Детдомовцы чувствовали праздник, если приезжала с проверкой комиссия. В этот день нас одевали в хорошие вещи, давали обувь и могли даже некоторых погладить по голове. Комиссия выслушивала жалобы, и воспитатели давали обещание разобраться. Как только комиссия уезжала, правдивых избивали.
Везде мы ходили строем – на линейку утром и вечером, в столовую, на работу. Нас, как баранов, постоянно считали, и это было унизительно.
Приезжала к нам на практику одна интересная воспитательница – генеральская дочь. Она говорила с нами на разные темы, рассказывала много любопытного, показывала свои наряды, но быстро уехала.
Скоро приехала из Гродно новая заведующая детским домом, привезла своего сына. Толстый мальчик-пятиклассник постоянно носил в карманах что-нибудь вкусное и втихаря жевал. Ему выдавали еду, когда он хотел. У нас же, вечно голодных, никто так себя не вел, полагалось делиться со всеми.
Пацаны решили его проучить. Когда все легли спать, на него набросили одеяло и помутузили. Утром толстячка нашли избитым, сообщили матери (женщине килограммов на двести, а то и больше). Всех детдомовских построили во дворе на линейку и при ней били, потом заставили встать на колени.
Мы стояли на коленях в осенней грязи, но главный закон детского дома – один за всех и все за одного – не нарушили. В радости и в горе мы были братья и сестры. Вскоре мамаша эта забрала своего сынка и уехала, а инцидент замяли.
| Далее
