Автор опубликованных ниже фронтовых писем - наш земляк Георгий Леонтьевич Попов (3.05.1918 г. – 9.08.1995 г.), член Союза писателей СССР (1959 г.), награждён орденами Красной Звезды, Отечественной войны 2-й степени, «Знак почёта», Почётной грамотой Президиума ВС БССР, Заслуженный работник культуры (1977 г.). Автор многих книг прозы, после смерти вышел небольшой сборник его стихов. После войны жил и умер в Минске. Работал военным журналистом (1945 – 1955 г.г.) в газете «Каменская правда» (1956 – 1966 г.г.), заместителем главного редактора журнала «Неман» (1966 – 1978 г.г.).
Родился Георгий Попов в селе Прыганка Каменского р-на Алтайского края в семье крестьянина. Однажды ночью его родители с тремя малолетними детьми (старшим Гошей и его сёстрами – Тасей и Шурой) вынуждены были бежать из родного дома, опасаясь ареста отца по доносу. После долгих скитаний они остановились в г. Анжеро-Судженске (до 26 января 1943 г. Новосибирской области, сейчас – Кемеровской области). Семья нуждалась, и Георгий, страстно любивший книги и мечтавший стать писателем, не имел возможности получить литературное образование. В 1938 г. он окончил фельдшерскую школу, работал фельдшером в д. Патрушево. В 1939 г., после смерти отца, вернулся в Анжерку и вскоре устроился в литературный отдел газеты «Борьба за уголь». В 1941 г. в качестве военного фельдшера ушёл на фронт. На войне познакомился со своей будущеё женой – медсестрой Валюшей, с которой в последствии прожил долгую и счастливую жизнь.
А ещё Георгий Попов - родной брат моей бабушки Антонины Леонтьевны Елистратовой, той самой Таси, которой были адресованы эти письма. В мае 1942 г. она тоже ушла на фронт (её военные воспоминания были опубликованы в ж. «Огни Кузбасса» № 6 за 2010 г.), поэтому остальная переписка с братом до нас не дошла. А эти несколько листочков жёлтой бумаги, потёртых на сгибах, исписанных убористым почерком (многие простым карандашом), каким-то чудом сохранились в нашем семейном архиве. И, мне кажется, они будут интересны читателю, дадут возможность погрузиться в атмосферу того времени, как это случилось со мной, когда я перечитывала их. А ещё сквозь строки этих писем перед нами встаёт 23-24-летний молодой человек, с его мечтами, надеждами, стремлениями, духовными ценностями и бытовыми нуждами, каким он был в те далёкие от нас 1941 и 1942 годы.
При наборе текста писем я постаралась сохранить стилистику речи и ничего не меняла, даже если некоторые слова и обороты звучали непривычно для меня или были употреблены в шуточной искажённой форме. Также я не стала исправлять цитату из стихотворения Некрасова «Тишина», т.к. автор писал её по памяти, что и интересно для нас.
* * *
6 сентября 1941 г.
Действующая армия.
Здравствуй, милая Тася!
Сегодня вечером получил письмо и две открытки, написанные тобою из Анжерки. Как я был обрадован этими письмами! Боже мой! Едва ли ты можешь себе представить мою радость. Мне казалось, что я побывал в Анжерке, побеседовал с вами. В этот же вечер я пишу тебе, в Кайлу, и маме письмо.
Сейчас уже поздний вечер. Огромная и чистая луна заливает своим холодным и поразительно равнодушным светом маленькую деревушку и тёмный густолиственный лес. Тишина. Такую тревожную тишину я ещё ни разу не слыхал в своей жизни. Понимаешь, вокруг как будто всё вымерло, но так и кажется, что сейчас взовьются к звёздам ослепительно яркие ракеты, загрохочут орудия и дробно затрещит пулемёт.
Я долго сегодня глядел на луну. Она мне показалась страшно холодной и чужой. Свидетельница походов Спартака, кровавого избиения гугенотов и Наполеоновского разгула, она снова безучастно взирает на самую жестокую войну из всех, которые знала история.
Когда-то я любил белые лунные ночи. Я любил мечтать. Теперь такая ночь наводит на меня грусть - невыразимую и ничем не объяснимую грусть. Да, мне сейчас немножко грустно.
Я сижу в комнате. Мои товарищи по фронту легли спать. Только я сижу за столом, склонившись над листом бумаги.
Несколько минут назад было тихо, а сейчас вот на западе загрохотали пушки и протарабанил станковый пулемёт. Война идёт и днём, и ночью.
Страшно ли на фронте? Нисколько. Человек, особенно русский, очень быстро ко всему привыкает. Так и я ко всему уже привык. Каждый день слышу много интересных рассказов. Веду обстоятельный дневник. Видел немецких пленных, один из них – офицер. Однажды провёл 20 минут на территории, которая подвергалась жестокому обстрелу и бомбёжке немецких самолётов… Но о своих впечатлениях, о всём этом напишу подробно и обстоятельно в следующих письмах.
Тася, Мопассан у Лены. При случае возьми. При случае также сообщи ей мой адрес или сообщи её адрес мне.
Сердечно целую тебя, дорогая моя, и сердечно жму руку.
Твой – Георгий Попов.
* * *
7 сентября 1941 г.
Действующая армия.
Здравствуй, дорогая сестрёнка!
Сегодня под вечер получил извещение на посылку. Написал доверенность нашему батальонному почтальону. Завтра эта посылка будет вручена мне. Папиросы, правда, нам выдают – по одной пачке на день, но насчёт конвертов здесь очень и очень туго. Я уже вынужден клеить кое-как из бумаги какое-то подобие конвертов.
Сегодня с вечера я дежурю в приёмно-сортировочном пункте по приёму раненых. Работы, надо сказать, очень немного. Я почитал сёстрам, врачам и санитаркам некоторые рассказы Зощенко. Прочёл почти весь номер свежей «Красной звезды». А потом решил перед сном написать тебе письмо.
Расскажу о налёте восьми фашистских самолётов, который пережил я. Дело было в полдень. Мы пошли в соседнюю деревушку помыться в бане. По шоссейной дороге совершенно открыто передвигались наши части: артиллерия, мотопехота, автомашины с горючим. Это передвижение заметил немецкий разведчик и немедленно сообщил куда следует. Вскоре над деревушкой показались фашистские самолёты. Они летели очень низко. Над деревней делали крутой разворот, а затем с пикирования бросали бомбы на шоссейную дорогу, на опушку леса.
К этому времени я уже вымылся в бане. Я присел у стены и стал наблюдать за бомбёжкой. Сознаться, это было довольно страшное зрелище. Фашисты вели себя нахально, ибо поблизости не было наших зениток и самолётов. Пролетая над избами деревушки, они спускались настолько низко, что, казалось, вот-вот заденут колёсами за трубы. Самолёты немцев сами по себе внушают глубокое отвращение и ужас. Окрашены они в тёмно-коричневый цвет. Очень длинные и неуклюжие. На крыльях - огромные чёрные кресты и свастика. Эти чёрные кресты почему-то напомнили мне варфаламеевскую ночь, когда только в одном Париже было вырезано более десяти тысяч гугенотов.
Бомбы падали в 200 – 300 метрах от нас. К небу взлетали чёрные клубы дыма и комья земли. В окнах взвенивали стёкла. Женщины и детишки укрывались в кладовках и сараях. Даже воробьи, напуганные страшным рёвом моторов, с тревожным и неумолчным щебетаньем суетились под крышами домов.
Но это ещё не всё. Фашистские истребители, сопровождавшие группу бомбардировщиков, открыли пулемётный огонь по деревушке. Они стреляли разрывными пулями. Я отчётливо видел, как вспыхивали дымчатые песчаные струйки на дороге, всего в пяти шагах от меня. Зачем они стреляли? Просто так. Чтобы запугать мирное население, навести среди него панику. Кроме нас, шестерых, мывшихся в бане, здесь не было ни одного красноармейца.
Но вреда большого фашисты не сумели нанести. Тридцатью бомбами они разбили только одну автомашину, несколько лошадей и ранили двух бойцов.
Как я себя чувствовал в это время? Неплохо. Не особенно сильно испугался. Только кусал себе губы от бессилия предпринять что-либо существенное.
Немцы сбрасывали листовки. Я их собирал и солидными пачками сжигал. Немецкие листовки до смешного глупы. Содержание их пересказывать по вполне понятным причинам не буду. Скажу только, что в каждой из них фигурируют жиды и комиссары. Конечно, желательного для немцев действия на наших бойцов они не производят.
Ну, на сегодня хватит. Надо ложиться спать, пока нет раненых. По местному времени – ровно 12 ночи. Значит, у вас – уже 4 утра.
До скорого и счастливого свидания, милая Тася.
Сердечно и горячо целую тебя и желаю всего хорошего.
Георгий Попов
Передай по телефону привет маме, Шуре и всем Мальцевым.
P.S. Это письмо отправляю в немецком конверте. Трофей, чёрт возьми!
* * *
10 сентября 1941 г.
Действующая армия.
Здравствуй, Тася!
Вчера получил посылку. Особенно был доволен конвертами. Хотя бумаги вы, к сожалению, положили слишком мало. Расход бумаги у меня здесь довольно значительный, а доставать её чрезвычайно трудно.
Папиросами я также чрезвычайно доволен. Вчера, правда, не курил, ибо был немножко болен. На днях спал в сарае, а ночь была чертовски холодная. Я простыл, на другой день заболел гриппом. Сегодня уже температуры нет, и чувствую себя я хорошо.
Деревня, где мы на время расположились, очень маленькая, но красивая. На краю, у оврага, стоит школа. Возле неё – красивейший липовый сад. Липы очень высоки, они простираются почти до самых облаков. Сама школа когда-то была барским домом, а липы посажены, по-видимому, лет сто назад барской челядью.
По вечерам, когда наплывают холодные предосенние сумерки, липы бывают особенно красивы. Они стоят неподвижно, широко раскинув густозелёные ветви, гордые, кажется, тем, что пережили не одно поколение людей. Я уже успел полюбить эти колоссальные липы и мне жалко будет с ними расставаться. А расставание не за горами. На нашем участке фронта немцам здорово достаётся. Их с треском вышибли из маленького городишка N. и продолжают гнать дальше. Потери немцев исключительно велики. Только за один день при взятии одной только высоты было убито 700 фашистов и 80 человек сдались в плен.
Кстати, о пленных. Сдаются довольно часто – и солдаты, и офицеры. Но, между нами говоря, командирам стоит немало трудов, чтобы сдержать красноармейцев. Бойцы наши настолько озлоблены на немцев, что готовы каждого фашиста расстрелять или заколоть штыком.
Я лично видел пятерых офицеров. Молодые ребята. Какое-то странное чувство возникает в душе, когда смотришь на пленных. Они кажутся очень несчастными и жалкими. Один, правда, попался матёрый СС-овец. Он дико вертел глазами и смотрел на всех с подчёркнутым презрением. Дескать, вы все ничтожные творенья. Мне страшно хотелось крепко поспорить с ним, доказать ему, что ничтожное-то творение – именно он. Но, к сожалению, он не говорит по-русски, а я не знаю немецкого языка.
Одеты немцы довольно изящно, но легко. Когда забушуют крутые осенние и зимние холода – трудненько им придётся. Это им, брат, не Франция, а Россия, в снегах которой утонул сам Наполеон.
Настроение у меня, Тася, в общем и целом отличное. Я, разумеется, ни на сантим не сомневаюсь в том, что немцы будут разгромлены. Да и может ли быть иначе? Можно ли покорить великий народ русский, который такими гигантскими шагами идёт по пути прогресса? Нет. Никогда!
В уме моём вершатся темы и сюжеты стихов и рассказов. Думаю кое-что всё-таки написать. На днях, когда я лежал в постели и температурил, ко мне приехали редактор и ответственный секретарь дивизионной газеты. Поговорили. Просили писать в их газету. Я, разумеется, дал согласие. Но одна эта газета меня не удовлетворит. Мне хочется написать что-нибудь такое, что бы с удовольствием напечатала «Комсомольская правда». Одним словом, поживём – увидим, как говорится.
Ну, крепко жму руку и целую тебя, милая Тася.
Твой, Георгий Попов.
P.S. Если встретишь маленькие отдельные издания лирики и поэм Пушкина, Маяковского и фронтовые стихи А. Твардовского – вышли. Я страшно о них соскучился. И + к этому учебник или словарь немецкого языка.
* * *
13 сентября 1941 г.
Действующая армия.
Утро.
Здравствуй, Тася!
Сегодня я совершенно неожиданно для себя заметил, что наступает самая настоящая осень. Издалека кажется, что лес по-прежнему зелёный. Но, когда подойдёшь поближе, ясно видишь на сплошной стене зелени яркие жёлтые пятна. Особенно красивы сейчас липы. Они стали, кажется, буро-зелеными и ещё более пышными, раскидистыми. Да, нынешнюю осень – впервые в своей жизни – проведу вне Сибири.
На днях мы получили подарки из Тыла. Это – обычные пустяки: конфеты, печенье, папиросы и др., но на публику, надо сказать, они производят хорошее впечатление. В каждой посылке – горячее патриотическое письмо. Нашему подразделению досталась посылка некоей Поли Москвиной. Кто она, – мы, разумеется, не знаем. Она, эта самая Поля, не сообщила даже своего адреса. Но письмо её – просто прелесть! Так и хочется написать стихотворение о посылках и посредством центральной газеты поблагодарить незнакомку.
Начинаю участвовать в нашей дивизионной газете. Позавчера приходит ответственный секретарь. Так и так, говорит, надо выпускать очередной номер, а материалу не хватает. Я за полчаса организовал ему две заметки и вдобавок – дал своё стихотворение «Мальбрук в поход собрался». И заметки, и стихотворение были напечатаны в следующем номере газеты. Мой новый псевдоним: Г. Анжерский. Как это тебе нравится?
Говорят, Марфа думает переехать к нашим? Я лично очень и очень недоволен этим обстоятельством. Едва ли маме нужен лишний нахлебник.
Как ты живёшь, Тася?
Сердечно жму руку и горячо целую тебя.
Твой – Г. Попов.
* * *
10 октября 1941 г.
Действующая армия.
Милая Тася!
Наконец-то я получил некоторую возможность для того, чтобы написать тебе письмо. До сего времени, дня четыре, я жил, так сказать, на колёсах, и не имел совершенно никакой возможности даже для самой мизерной писульки.
Сейчас уже поздний вечер. Холодный октябрьский ветер. Земля грубо стучит под сапогами. Вокруг частый молодой ельник.
Я сижу в палатке. Топится железная печка, раскалённая докрасна. Жарко. Тускло светит фонарь «летучая мышь». Ребята курят. Дым густыми тонкими струйками поднимается вверх. Конечно, палатка чрезвычайно неудобна для жизни и работы, но ведь здесь, на фронте, не до комфорта.
Места, где я сейчас нахожусь, чисто русские. Маленькие деревеньки, разбросанные по косогорам. Овраги с бедной растительностью. Тихие безымянные речушки. Кое-где высокие берёзовые рощи. И далеко-далеко на горизонте – белая церковь с сияющими золочёными крестами. Глядишь на такую картину, и невольно припоминается Некрасов:
Всё рожь да рожь, как степь, живая:
Ни замков, ни морей, ни гор…
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующий простор.
Как хорошо сказано! Именно – врачующий простор, исцеляющий душевные недуги.
Только эта золотая картина, к сожалению, омрачается мрачными чёрными воронами, которые то и дело снуют в облачном небе. Наши самолёты нередко сбивают их, но они всё-таки не унимаются и продолжают пролетать стаями и поодиночке над перелесками, деревнями и большаками. Иногда – бомбят и обстреливают из пулемётов.
Сегодня, Тася, получил письмо от Ивана Тимофеевича. От него я узнал, что ты работаешь в колхозе на уборке урожая. Этим, между прочим, я объясняю то обстоятельство, что на мои многочисленные письма ты не отвечаешь. Вообще, надо сказать, на письма мне в нынешнем году не везёт. Вот уже месяц, как я не получил из Анжерки ни единого (ни единого!?) письма. Как это тебе нравится? А?
Кстати, Тася, ты пошукай там насчёт тёплых перчаток (или варежек с одним пальцем – указательным) или тёплых носков. Они мне, ей-богу, понадобятся. Ведь октябрь уж наступил. А там – ноябрь и жгучие декабрьские морозы. А здесь во всяких условиях жить придётся.
Ну, до счастливого свидания.
Сердечно целую тебя.
Георгий Попов
* * *
9 ноября 1941 г.
Действующая армия.
Милая Тася!
Вчера вечером получил от тебя письмо. Сразу же написал ответную открытку. Потом решил написать письмо. Давно не посылал я вам писем, больше, чем месяц. Всё это потому, что не было для этого совершенно никакой возможности. Дело в том, что всё это время я жил, так сказать, на колёсах. Думаю, ты понимаешь меня. Некоторое время мы находились в окружении немцев. Но из этого окружения довольно благополучно, без особенных потерь, вышли. Вернее – не просто вышли, а пробились сквозь все преграды, громя на пути фашистские группировки. Сейчас как будто на том участке фронта, где нахожусь я, установилась линия фронта. Наши прочно держат оборону, изредка переходя в контратаки.
В течение последнего месяца я жил, в общем и целом, неплохо. Только не получал письма и не имел возможности получать газеты. Я, как и все мои товарищи, были как бы оторваны от родного мира. Но сейчас работа почты урегулировалась, и жизнь моя пошла своим обычным чередом.
Кстати, будучи в окружении, я потерял дневник, о чём очень сожалею. Сейчас начал писать другой.
Октябрьский праздник мы провели не особенно роскошно. Я в первый день праздника был в разъезде. Побывал в имении генерала Дубасова. Это, Тася, шикарный дворец, красивый и огромный. Внутри – много старинных портретов. Я с удовольствием обошёл этот дворец, побывал во всех его закоулках и невольно думал при этом: да, жили люди в оно время.
О себе не знаю, что и писать. Живу неплохо. На днях ожидаю существенных перемен, как в своей жизни, так и в своём положении, о чём немедленно же уведомлю вас.
Ну, до скорого и счастливого свидания.
Поцелуй за меня, Тася, горячо и много-много раз маму, Шуру, Дусю и маленьких пацанят.
Ваш Георгий Попов.
P.S. А книги-то эти надо достать. Ей-ей! Особенно Александра Смердова. Я жду их. Пошукай их в библиотеках. Кстати, Бунина возвратили? А?
* * *
18 декабря 1941 г.
Добрый день, Тася!
Целых пять дней не было меня в медсанбате. А когда приехал, то получил сразу четыре письма от тебя. Очень старые, давнишние письма, писанные ещё в сентябре. Но и им я был несказанно рад. Ведь полтора месяца я не получал из Сибири ни одной весточки. Я уверен, что ты и др. мои корреспонденты пишут, но письма идут месяцами.
Живу я, в основном, по-старому. Будучи на передовой (а бываю там я очень часто), видел много интересного. О всём, к сожалению, не напишешь. Снова пришлось встретиться с пленным немцем. Пауль Мейер. 20-ти лет. Нежный и хрупкий, как котёнок. Он в числе шести напал на одного нашего бойца. Боец из винтовки застрелил двух, трём размозжил головы прикладом, а шестого, этого самого Мейера, притащил за шиворот в штаб. Я, к сожалению, не знаю имени этого бойца. Можно было бы написать очерк. Вообще, материалу для писанины здесь очень много. Но – времени нет. Дневник один мною затерян, а другой подвигается медленно.
Настроение у наших теперь очень замечательное. Ещё бы! Взяли обратно Ростов, всыпали по седьмое около Москвы и Ленинграда, да и на других участках фронта надо ожидать крутого перелома. Думаю, когда ты получишь сиё письмо, наши будут около Смоленска.
Ну, до свидания, Тася.
Хотя с опозданием, но поздравляю с Новым годом. Желаю в 1942 году увидеть красный флаг над Берлином.
Целую горячо.
Твой Георгий.
* * *
24 февраля 1942 г.
Действующая армия.
Доброе утро, Тася!
Позавчера получил ещё одно твоё письмо и в нём – листочки белой бумаги. Зачем бумага? Для писем ответных? Но уже с давних пор у меня стало много такого материала, и я в нём абсолютно не нуждаюсь. Можно больше не посылать.
Вчера праздновали день Красной Армии. Хорошо праздновали. Часов в 12 дня пошли на торжественное собрание. Избрали президиум. Стали слушать доклад инструктора политотдела. Всё это чинно, благородно, как и подобает военным. Правда, доклад был, в основном, сумбурным и в некоторых местах неточным, но это не повлияло на праздничное настроение публики. Затем зачитали приказ генерала о вынесении благодарности некоторым врачам, медсёстрам и санитарам. Я чувствовал себя довольно скверно. Не знаю почему, избрали меня в президиум. Я сидел и хлопал ушами. Но это еще куда ни шло! В приказе по дивизии мне за что-то объявили благодарность. За что? – совершенно не знаю. Как будто бы никаких особенных заслуг у меня нет. Я честно и добросовестно выполнял все приказы и поручения командования. Вот и всё. Однако – была, ни была! Раз всё это уже совершилось надо только радоваться.
Далее. Началась наша художественная самодеятельность. Организовать художественную самодеятельность на фронте – далеко не лёгкое дело, и ожидать многого нельзя было. Однако надо сказать правду, получилось довольно-таки неплохо. Ей-ей! Декламировали. Хором пели боевые песни. Плясали. Особенно понравились всем фронтовые частушки и песня о «Катюше». «Катюшей» наши бойцы называют новое орудие. Это же орудие немцы прозвали «дьявольской пушкой». Она действительно стреляет чрезвычайно здорово.
Все мы любим душечку «Катюшу» -
Любо слушать, как она поёт:
Из врага вытряхивает души,
А друзьям отваги придаёт.
После просмотра фронтовой самодеятельности разошлись по квартирам. А вечером, когда на землю спустились холодные сумерки, сели за столы и немножко выпили в честь праздника. Я был на вечере у комбата (тот самый, с которым мы вместе фотографировались), слушал патефон. Пришёл поздно и сразу лёг спать.
Вчерашний день был действительно праздничный, и я остался им очень доволен.
Вчера у меня была и другая маленькая радость. Приехал из Москвы врач и привёз мне двое очков -4. Так что теперь я обеспечен очками, и вы можете о них и обо мне не беспокоиться. Врач этот много интересного рассказал о Москве, но распространяться в письме об этом не стоит.
Во всём остальном живу по-прежнему. Праздник прошёл, и сегодня уже началась обыденная, будничная работа и жизнь.
Большая половина февраля здесь была тёплая. А вот вчера зашумел ветер, небо насопилось серыми тучами. Ветер взвихривает позёмку и заметает дороги; он пронизывает до костей, врывается в щели дома и гуляет по квартире. У меня уже окоченели пальцы. Кончаю на этом.
Горячо целую тебя, Тася!
Твой Георгий.
Поцелуй крепко-крепко за меня маму, Шуру, Дусю и пацанят. Привет Семёну.
P.S. А насчёт учёбы – не робей. Учиться надо. Уверен – не прогадаешь. Работа никуда не уйдёт, а учёба может «уплысть», как здесь говорят старухи. Главное – больше смелости и расчётливой инициативы. В добрый путь, Тася!
* * *
8 сентября 1942 г.
Родная моя!
Только что получил твоё письмо и немедленно отвечаю на него. Узнал из письма кое-что новое. Значит, ты служишь рядовым бойцом. Стоишь на посту, дневалишь. Получаешь красноармейскую зарплату и состоишь на общем котловом довольствии. Что ж, это, может быть, не всегда бывает хорошо и приятно, но… ничего не попишешь.
Я нахожусь в несколько лучших условиях. Почему – ты достаточно полно представляешь, и писать об этом ещё раз не следует. Живём мы с Валентиной по-прежнему. Последние два дня я был занят санразведкой окружных деревень. Исходил четыре деревни, почти полностью сожжённых, побывал на Волге. Волга в этом месте расчудесная, и я любовался её берегами несколько часов. Вниз по течению плывёт много оглушённой взрывами рыбы. Мальчишки собирают её и жарят.
Сегодня с утра здесь пошёл мелкий холодный дождь. Я сижу в палатке и пишу вот письмо. Палатка наша «тече помаленьку». В лесу холодно, сыро. Впереди ещё одна военная зима.
Я тоже, Тася, изрядно соскучился о доме, особенно о маме и книгах. Страшно хочется полакомиться нашими прозаическими овощами – огурцами, брюквой, репой, морковью. Ведь всего этого я уже второе лето в глаза не видел. Я уже не говорю о фруктах. Фрукты остаются для многих нас мечтой несбыточной.
Если есть возможность, ешь всего больше – и за меня, и за всех «наших». Послал на днях тебе сто с полсотней рублей. Может быть, что купить придётся.
Письма я получаю довольно часто, так что порой и отвечать на всё не успеваешь. Дела у наших с сеном действительно аховые. Но помочь им ничем нельзя. Я уже много думал об этом и кое-что предпринимал.
Ну, Тасенька, дорогая моя, крепко целую тебя и желаю всего доброго. Привет тебе большой от Валентины.
Георгий Попов.
P.S. Напиши адрес Георгия.
* * *
12 сентября 1942 г.
(затушёвано) фронт.
Родная моя!
Только что пришёл из походной бани. Чувствую себя легко, свободно, как будто тяжёлый груз свалился с плеч. Километрах в двух отсюда немецкие лётчики что-то заприметили и бомбят. Слышны частые взрывы. Сипло шумит лес. Небо обложено тучами.
Живу я, родная моя, по-прежнему. Много дней хандрил, но сейчас настроение немного поднялось. Опять сидим у моря и ждём погоды.
Сердечно целую тебя.
Георгий Попов.
* * *
Отец и мать Георгия Леонтьевича Попова поженились, будучи оба вдовыми после 1-й Мировой войны. Они свели вместе шестерых детей: Ивана, Степана, Петра и старшего Георгия Поповых со стороны отца; Дусю и Ивана Клишиных со стороны матери. Потом у них родились трое общих детей – Гоша, Тася и Шура. На фронтах Великой Отечественной воевали Пётр, старший Георгий, Иван Клишин, сын Ивана Попова Василий, муж Дуси Семён Мальцев, младший Георгий и Тася. Дуся с мамой работали в инфекционной больнице, Шура - на военном заводе (эвакуированном в Анжерку Харьковском машиностроительном). Степан был в колхозе трактористом и к концу войны совершенно оглох. Пётр и старший Георгий умерли вскоре после войны от старых, полученных в боях, ран. Василий тоже вернулся домой с ранениями. Семён Мальцев погиб, оставив двух сыновей. Иван Клишин на фронте служил шофёром. В 1943 г. он подорвался на мине, получил страшные повреждения и умер в госпитале через неделю. Осталась молодая жена Марфа, детей завести они не успели. Сохранилось последнее письмо (маленький клочок бумаги) Ивана Тимофеевича Клишина сестре Тасе:
5-го января 1943 г. От вашего брата Ивана Т.
Здравствуй, сестра Тася!
Я пока здоров. Живу по-старому. Письма ото всех родных получаю. Много я писать не буду. Посылаю тебе 4-и листа бумаги. Пиши, как ты живёшь и, если есть, то вышли фото.
С братским приветом, целую и жму руку,
Ваш Клишин.
* * *
Таким был вклад одной из миллионов простых советских семей в Великую Победу над фашизмом.
Родился Георгий Попов в селе Прыганка Каменского р-на Алтайского края в семье крестьянина. Однажды ночью его родители с тремя малолетними детьми (старшим Гошей и его сёстрами – Тасей и Шурой) вынуждены были бежать из родного дома, опасаясь ареста отца по доносу. После долгих скитаний они остановились в г. Анжеро-Судженске (до 26 января 1943 г. Новосибирской области, сейчас – Кемеровской области). Семья нуждалась, и Георгий, страстно любивший книги и мечтавший стать писателем, не имел возможности получить литературное образование. В 1938 г. он окончил фельдшерскую школу, работал фельдшером в д. Патрушево. В 1939 г., после смерти отца, вернулся в Анжерку и вскоре устроился в литературный отдел газеты «Борьба за уголь». В 1941 г. в качестве военного фельдшера ушёл на фронт. На войне познакомился со своей будущеё женой – медсестрой Валюшей, с которой в последствии прожил долгую и счастливую жизнь.
А ещё Георгий Попов - родной брат моей бабушки Антонины Леонтьевны Елистратовой, той самой Таси, которой были адресованы эти письма. В мае 1942 г. она тоже ушла на фронт (её военные воспоминания были опубликованы в ж. «Огни Кузбасса» № 6 за 2010 г.), поэтому остальная переписка с братом до нас не дошла. А эти несколько листочков жёлтой бумаги, потёртых на сгибах, исписанных убористым почерком (многие простым карандашом), каким-то чудом сохранились в нашем семейном архиве. И, мне кажется, они будут интересны читателю, дадут возможность погрузиться в атмосферу того времени, как это случилось со мной, когда я перечитывала их. А ещё сквозь строки этих писем перед нами встаёт 23-24-летний молодой человек, с его мечтами, надеждами, стремлениями, духовными ценностями и бытовыми нуждами, каким он был в те далёкие от нас 1941 и 1942 годы.
При наборе текста писем я постаралась сохранить стилистику речи и ничего не меняла, даже если некоторые слова и обороты звучали непривычно для меня или были употреблены в шуточной искажённой форме. Также я не стала исправлять цитату из стихотворения Некрасова «Тишина», т.к. автор писал её по памяти, что и интересно для нас.
* * *
6 сентября 1941 г.
Действующая армия.
Здравствуй, милая Тася!
Сегодня вечером получил письмо и две открытки, написанные тобою из Анжерки. Как я был обрадован этими письмами! Боже мой! Едва ли ты можешь себе представить мою радость. Мне казалось, что я побывал в Анжерке, побеседовал с вами. В этот же вечер я пишу тебе, в Кайлу, и маме письмо.
Сейчас уже поздний вечер. Огромная и чистая луна заливает своим холодным и поразительно равнодушным светом маленькую деревушку и тёмный густолиственный лес. Тишина. Такую тревожную тишину я ещё ни разу не слыхал в своей жизни. Понимаешь, вокруг как будто всё вымерло, но так и кажется, что сейчас взовьются к звёздам ослепительно яркие ракеты, загрохочут орудия и дробно затрещит пулемёт.
Я долго сегодня глядел на луну. Она мне показалась страшно холодной и чужой. Свидетельница походов Спартака, кровавого избиения гугенотов и Наполеоновского разгула, она снова безучастно взирает на самую жестокую войну из всех, которые знала история.
Когда-то я любил белые лунные ночи. Я любил мечтать. Теперь такая ночь наводит на меня грусть - невыразимую и ничем не объяснимую грусть. Да, мне сейчас немножко грустно.
Я сижу в комнате. Мои товарищи по фронту легли спать. Только я сижу за столом, склонившись над листом бумаги.
Несколько минут назад было тихо, а сейчас вот на западе загрохотали пушки и протарабанил станковый пулемёт. Война идёт и днём, и ночью.
Страшно ли на фронте? Нисколько. Человек, особенно русский, очень быстро ко всему привыкает. Так и я ко всему уже привык. Каждый день слышу много интересных рассказов. Веду обстоятельный дневник. Видел немецких пленных, один из них – офицер. Однажды провёл 20 минут на территории, которая подвергалась жестокому обстрелу и бомбёжке немецких самолётов… Но о своих впечатлениях, о всём этом напишу подробно и обстоятельно в следующих письмах.
Тася, Мопассан у Лены. При случае возьми. При случае также сообщи ей мой адрес или сообщи её адрес мне.
Сердечно целую тебя, дорогая моя, и сердечно жму руку.
Твой – Георгий Попов.
* * *
7 сентября 1941 г.
Действующая армия.
Здравствуй, дорогая сестрёнка!
Сегодня под вечер получил извещение на посылку. Написал доверенность нашему батальонному почтальону. Завтра эта посылка будет вручена мне. Папиросы, правда, нам выдают – по одной пачке на день, но насчёт конвертов здесь очень и очень туго. Я уже вынужден клеить кое-как из бумаги какое-то подобие конвертов.
Сегодня с вечера я дежурю в приёмно-сортировочном пункте по приёму раненых. Работы, надо сказать, очень немного. Я почитал сёстрам, врачам и санитаркам некоторые рассказы Зощенко. Прочёл почти весь номер свежей «Красной звезды». А потом решил перед сном написать тебе письмо.
Расскажу о налёте восьми фашистских самолётов, который пережил я. Дело было в полдень. Мы пошли в соседнюю деревушку помыться в бане. По шоссейной дороге совершенно открыто передвигались наши части: артиллерия, мотопехота, автомашины с горючим. Это передвижение заметил немецкий разведчик и немедленно сообщил куда следует. Вскоре над деревушкой показались фашистские самолёты. Они летели очень низко. Над деревней делали крутой разворот, а затем с пикирования бросали бомбы на шоссейную дорогу, на опушку леса.
К этому времени я уже вымылся в бане. Я присел у стены и стал наблюдать за бомбёжкой. Сознаться, это было довольно страшное зрелище. Фашисты вели себя нахально, ибо поблизости не было наших зениток и самолётов. Пролетая над избами деревушки, они спускались настолько низко, что, казалось, вот-вот заденут колёсами за трубы. Самолёты немцев сами по себе внушают глубокое отвращение и ужас. Окрашены они в тёмно-коричневый цвет. Очень длинные и неуклюжие. На крыльях - огромные чёрные кресты и свастика. Эти чёрные кресты почему-то напомнили мне варфаламеевскую ночь, когда только в одном Париже было вырезано более десяти тысяч гугенотов.
Бомбы падали в 200 – 300 метрах от нас. К небу взлетали чёрные клубы дыма и комья земли. В окнах взвенивали стёкла. Женщины и детишки укрывались в кладовках и сараях. Даже воробьи, напуганные страшным рёвом моторов, с тревожным и неумолчным щебетаньем суетились под крышами домов.
Но это ещё не всё. Фашистские истребители, сопровождавшие группу бомбардировщиков, открыли пулемётный огонь по деревушке. Они стреляли разрывными пулями. Я отчётливо видел, как вспыхивали дымчатые песчаные струйки на дороге, всего в пяти шагах от меня. Зачем они стреляли? Просто так. Чтобы запугать мирное население, навести среди него панику. Кроме нас, шестерых, мывшихся в бане, здесь не было ни одного красноармейца.
Но вреда большого фашисты не сумели нанести. Тридцатью бомбами они разбили только одну автомашину, несколько лошадей и ранили двух бойцов.
Как я себя чувствовал в это время? Неплохо. Не особенно сильно испугался. Только кусал себе губы от бессилия предпринять что-либо существенное.
Немцы сбрасывали листовки. Я их собирал и солидными пачками сжигал. Немецкие листовки до смешного глупы. Содержание их пересказывать по вполне понятным причинам не буду. Скажу только, что в каждой из них фигурируют жиды и комиссары. Конечно, желательного для немцев действия на наших бойцов они не производят.
Ну, на сегодня хватит. Надо ложиться спать, пока нет раненых. По местному времени – ровно 12 ночи. Значит, у вас – уже 4 утра.
До скорого и счастливого свидания, милая Тася.
Сердечно и горячо целую тебя и желаю всего хорошего.
Георгий Попов
Передай по телефону привет маме, Шуре и всем Мальцевым.
P.S. Это письмо отправляю в немецком конверте. Трофей, чёрт возьми!
* * *
10 сентября 1941 г.
Действующая армия.
Здравствуй, Тася!
Вчера получил посылку. Особенно был доволен конвертами. Хотя бумаги вы, к сожалению, положили слишком мало. Расход бумаги у меня здесь довольно значительный, а доставать её чрезвычайно трудно.
Папиросами я также чрезвычайно доволен. Вчера, правда, не курил, ибо был немножко болен. На днях спал в сарае, а ночь была чертовски холодная. Я простыл, на другой день заболел гриппом. Сегодня уже температуры нет, и чувствую себя я хорошо.
Деревня, где мы на время расположились, очень маленькая, но красивая. На краю, у оврага, стоит школа. Возле неё – красивейший липовый сад. Липы очень высоки, они простираются почти до самых облаков. Сама школа когда-то была барским домом, а липы посажены, по-видимому, лет сто назад барской челядью.
По вечерам, когда наплывают холодные предосенние сумерки, липы бывают особенно красивы. Они стоят неподвижно, широко раскинув густозелёные ветви, гордые, кажется, тем, что пережили не одно поколение людей. Я уже успел полюбить эти колоссальные липы и мне жалко будет с ними расставаться. А расставание не за горами. На нашем участке фронта немцам здорово достаётся. Их с треском вышибли из маленького городишка N. и продолжают гнать дальше. Потери немцев исключительно велики. Только за один день при взятии одной только высоты было убито 700 фашистов и 80 человек сдались в плен.
Кстати, о пленных. Сдаются довольно часто – и солдаты, и офицеры. Но, между нами говоря, командирам стоит немало трудов, чтобы сдержать красноармейцев. Бойцы наши настолько озлоблены на немцев, что готовы каждого фашиста расстрелять или заколоть штыком.
Я лично видел пятерых офицеров. Молодые ребята. Какое-то странное чувство возникает в душе, когда смотришь на пленных. Они кажутся очень несчастными и жалкими. Один, правда, попался матёрый СС-овец. Он дико вертел глазами и смотрел на всех с подчёркнутым презрением. Дескать, вы все ничтожные творенья. Мне страшно хотелось крепко поспорить с ним, доказать ему, что ничтожное-то творение – именно он. Но, к сожалению, он не говорит по-русски, а я не знаю немецкого языка.
Одеты немцы довольно изящно, но легко. Когда забушуют крутые осенние и зимние холода – трудненько им придётся. Это им, брат, не Франция, а Россия, в снегах которой утонул сам Наполеон.
Настроение у меня, Тася, в общем и целом отличное. Я, разумеется, ни на сантим не сомневаюсь в том, что немцы будут разгромлены. Да и может ли быть иначе? Можно ли покорить великий народ русский, который такими гигантскими шагами идёт по пути прогресса? Нет. Никогда!
В уме моём вершатся темы и сюжеты стихов и рассказов. Думаю кое-что всё-таки написать. На днях, когда я лежал в постели и температурил, ко мне приехали редактор и ответственный секретарь дивизионной газеты. Поговорили. Просили писать в их газету. Я, разумеется, дал согласие. Но одна эта газета меня не удовлетворит. Мне хочется написать что-нибудь такое, что бы с удовольствием напечатала «Комсомольская правда». Одним словом, поживём – увидим, как говорится.
Ну, крепко жму руку и целую тебя, милая Тася.
Твой, Георгий Попов.
P.S. Если встретишь маленькие отдельные издания лирики и поэм Пушкина, Маяковского и фронтовые стихи А. Твардовского – вышли. Я страшно о них соскучился. И + к этому учебник или словарь немецкого языка.
* * *
13 сентября 1941 г.
Действующая армия.
Утро.
Здравствуй, Тася!
Сегодня я совершенно неожиданно для себя заметил, что наступает самая настоящая осень. Издалека кажется, что лес по-прежнему зелёный. Но, когда подойдёшь поближе, ясно видишь на сплошной стене зелени яркие жёлтые пятна. Особенно красивы сейчас липы. Они стали, кажется, буро-зелеными и ещё более пышными, раскидистыми. Да, нынешнюю осень – впервые в своей жизни – проведу вне Сибири.
На днях мы получили подарки из Тыла. Это – обычные пустяки: конфеты, печенье, папиросы и др., но на публику, надо сказать, они производят хорошее впечатление. В каждой посылке – горячее патриотическое письмо. Нашему подразделению досталась посылка некоей Поли Москвиной. Кто она, – мы, разумеется, не знаем. Она, эта самая Поля, не сообщила даже своего адреса. Но письмо её – просто прелесть! Так и хочется написать стихотворение о посылках и посредством центральной газеты поблагодарить незнакомку.
Начинаю участвовать в нашей дивизионной газете. Позавчера приходит ответственный секретарь. Так и так, говорит, надо выпускать очередной номер, а материалу не хватает. Я за полчаса организовал ему две заметки и вдобавок – дал своё стихотворение «Мальбрук в поход собрался». И заметки, и стихотворение были напечатаны в следующем номере газеты. Мой новый псевдоним: Г. Анжерский. Как это тебе нравится?
Говорят, Марфа думает переехать к нашим? Я лично очень и очень недоволен этим обстоятельством. Едва ли маме нужен лишний нахлебник.
Как ты живёшь, Тася?
Сердечно жму руку и горячо целую тебя.
Твой – Г. Попов.
* * *
10 октября 1941 г.
Действующая армия.
Милая Тася!
Наконец-то я получил некоторую возможность для того, чтобы написать тебе письмо. До сего времени, дня четыре, я жил, так сказать, на колёсах, и не имел совершенно никакой возможности даже для самой мизерной писульки.
Сейчас уже поздний вечер. Холодный октябрьский ветер. Земля грубо стучит под сапогами. Вокруг частый молодой ельник.
Я сижу в палатке. Топится железная печка, раскалённая докрасна. Жарко. Тускло светит фонарь «летучая мышь». Ребята курят. Дым густыми тонкими струйками поднимается вверх. Конечно, палатка чрезвычайно неудобна для жизни и работы, но ведь здесь, на фронте, не до комфорта.
Места, где я сейчас нахожусь, чисто русские. Маленькие деревеньки, разбросанные по косогорам. Овраги с бедной растительностью. Тихие безымянные речушки. Кое-где высокие берёзовые рощи. И далеко-далеко на горизонте – белая церковь с сияющими золочёными крестами. Глядишь на такую картину, и невольно припоминается Некрасов:
Всё рожь да рожь, как степь, живая:
Ни замков, ни морей, ни гор…
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующий простор.
Как хорошо сказано! Именно – врачующий простор, исцеляющий душевные недуги.
Только эта золотая картина, к сожалению, омрачается мрачными чёрными воронами, которые то и дело снуют в облачном небе. Наши самолёты нередко сбивают их, но они всё-таки не унимаются и продолжают пролетать стаями и поодиночке над перелесками, деревнями и большаками. Иногда – бомбят и обстреливают из пулемётов.
Сегодня, Тася, получил письмо от Ивана Тимофеевича. От него я узнал, что ты работаешь в колхозе на уборке урожая. Этим, между прочим, я объясняю то обстоятельство, что на мои многочисленные письма ты не отвечаешь. Вообще, надо сказать, на письма мне в нынешнем году не везёт. Вот уже месяц, как я не получил из Анжерки ни единого (ни единого!?) письма. Как это тебе нравится? А?
Кстати, Тася, ты пошукай там насчёт тёплых перчаток (или варежек с одним пальцем – указательным) или тёплых носков. Они мне, ей-богу, понадобятся. Ведь октябрь уж наступил. А там – ноябрь и жгучие декабрьские морозы. А здесь во всяких условиях жить придётся.
Ну, до счастливого свидания.
Сердечно целую тебя.
Георгий Попов
* * *
9 ноября 1941 г.
Действующая армия.
Милая Тася!
Вчера вечером получил от тебя письмо. Сразу же написал ответную открытку. Потом решил написать письмо. Давно не посылал я вам писем, больше, чем месяц. Всё это потому, что не было для этого совершенно никакой возможности. Дело в том, что всё это время я жил, так сказать, на колёсах. Думаю, ты понимаешь меня. Некоторое время мы находились в окружении немцев. Но из этого окружения довольно благополучно, без особенных потерь, вышли. Вернее – не просто вышли, а пробились сквозь все преграды, громя на пути фашистские группировки. Сейчас как будто на том участке фронта, где нахожусь я, установилась линия фронта. Наши прочно держат оборону, изредка переходя в контратаки.
В течение последнего месяца я жил, в общем и целом, неплохо. Только не получал письма и не имел возможности получать газеты. Я, как и все мои товарищи, были как бы оторваны от родного мира. Но сейчас работа почты урегулировалась, и жизнь моя пошла своим обычным чередом.
Кстати, будучи в окружении, я потерял дневник, о чём очень сожалею. Сейчас начал писать другой.
Октябрьский праздник мы провели не особенно роскошно. Я в первый день праздника был в разъезде. Побывал в имении генерала Дубасова. Это, Тася, шикарный дворец, красивый и огромный. Внутри – много старинных портретов. Я с удовольствием обошёл этот дворец, побывал во всех его закоулках и невольно думал при этом: да, жили люди в оно время.
О себе не знаю, что и писать. Живу неплохо. На днях ожидаю существенных перемен, как в своей жизни, так и в своём положении, о чём немедленно же уведомлю вас.
Ну, до скорого и счастливого свидания.
Поцелуй за меня, Тася, горячо и много-много раз маму, Шуру, Дусю и маленьких пацанят.
Ваш Георгий Попов.
P.S. А книги-то эти надо достать. Ей-ей! Особенно Александра Смердова. Я жду их. Пошукай их в библиотеках. Кстати, Бунина возвратили? А?
* * *
18 декабря 1941 г.
Добрый день, Тася!
Целых пять дней не было меня в медсанбате. А когда приехал, то получил сразу четыре письма от тебя. Очень старые, давнишние письма, писанные ещё в сентябре. Но и им я был несказанно рад. Ведь полтора месяца я не получал из Сибири ни одной весточки. Я уверен, что ты и др. мои корреспонденты пишут, но письма идут месяцами.
Живу я, в основном, по-старому. Будучи на передовой (а бываю там я очень часто), видел много интересного. О всём, к сожалению, не напишешь. Снова пришлось встретиться с пленным немцем. Пауль Мейер. 20-ти лет. Нежный и хрупкий, как котёнок. Он в числе шести напал на одного нашего бойца. Боец из винтовки застрелил двух, трём размозжил головы прикладом, а шестого, этого самого Мейера, притащил за шиворот в штаб. Я, к сожалению, не знаю имени этого бойца. Можно было бы написать очерк. Вообще, материалу для писанины здесь очень много. Но – времени нет. Дневник один мною затерян, а другой подвигается медленно.
Настроение у наших теперь очень замечательное. Ещё бы! Взяли обратно Ростов, всыпали по седьмое около Москвы и Ленинграда, да и на других участках фронта надо ожидать крутого перелома. Думаю, когда ты получишь сиё письмо, наши будут около Смоленска.
Ну, до свидания, Тася.
Хотя с опозданием, но поздравляю с Новым годом. Желаю в 1942 году увидеть красный флаг над Берлином.
Целую горячо.
Твой Георгий.
* * *
24 февраля 1942 г.
Действующая армия.
Доброе утро, Тася!
Позавчера получил ещё одно твоё письмо и в нём – листочки белой бумаги. Зачем бумага? Для писем ответных? Но уже с давних пор у меня стало много такого материала, и я в нём абсолютно не нуждаюсь. Можно больше не посылать.
Вчера праздновали день Красной Армии. Хорошо праздновали. Часов в 12 дня пошли на торжественное собрание. Избрали президиум. Стали слушать доклад инструктора политотдела. Всё это чинно, благородно, как и подобает военным. Правда, доклад был, в основном, сумбурным и в некоторых местах неточным, но это не повлияло на праздничное настроение публики. Затем зачитали приказ генерала о вынесении благодарности некоторым врачам, медсёстрам и санитарам. Я чувствовал себя довольно скверно. Не знаю почему, избрали меня в президиум. Я сидел и хлопал ушами. Но это еще куда ни шло! В приказе по дивизии мне за что-то объявили благодарность. За что? – совершенно не знаю. Как будто бы никаких особенных заслуг у меня нет. Я честно и добросовестно выполнял все приказы и поручения командования. Вот и всё. Однако – была, ни была! Раз всё это уже совершилось надо только радоваться.
Далее. Началась наша художественная самодеятельность. Организовать художественную самодеятельность на фронте – далеко не лёгкое дело, и ожидать многого нельзя было. Однако надо сказать правду, получилось довольно-таки неплохо. Ей-ей! Декламировали. Хором пели боевые песни. Плясали. Особенно понравились всем фронтовые частушки и песня о «Катюше». «Катюшей» наши бойцы называют новое орудие. Это же орудие немцы прозвали «дьявольской пушкой». Она действительно стреляет чрезвычайно здорово.
Все мы любим душечку «Катюшу» -
Любо слушать, как она поёт:
Из врага вытряхивает души,
А друзьям отваги придаёт.
После просмотра фронтовой самодеятельности разошлись по квартирам. А вечером, когда на землю спустились холодные сумерки, сели за столы и немножко выпили в честь праздника. Я был на вечере у комбата (тот самый, с которым мы вместе фотографировались), слушал патефон. Пришёл поздно и сразу лёг спать.
Вчерашний день был действительно праздничный, и я остался им очень доволен.
Вчера у меня была и другая маленькая радость. Приехал из Москвы врач и привёз мне двое очков -4. Так что теперь я обеспечен очками, и вы можете о них и обо мне не беспокоиться. Врач этот много интересного рассказал о Москве, но распространяться в письме об этом не стоит.
Во всём остальном живу по-прежнему. Праздник прошёл, и сегодня уже началась обыденная, будничная работа и жизнь.
Большая половина февраля здесь была тёплая. А вот вчера зашумел ветер, небо насопилось серыми тучами. Ветер взвихривает позёмку и заметает дороги; он пронизывает до костей, врывается в щели дома и гуляет по квартире. У меня уже окоченели пальцы. Кончаю на этом.
Горячо целую тебя, Тася!
Твой Георгий.
Поцелуй крепко-крепко за меня маму, Шуру, Дусю и пацанят. Привет Семёну.
P.S. А насчёт учёбы – не робей. Учиться надо. Уверен – не прогадаешь. Работа никуда не уйдёт, а учёба может «уплысть», как здесь говорят старухи. Главное – больше смелости и расчётливой инициативы. В добрый путь, Тася!
* * *
8 сентября 1942 г.
Родная моя!
Только что получил твоё письмо и немедленно отвечаю на него. Узнал из письма кое-что новое. Значит, ты служишь рядовым бойцом. Стоишь на посту, дневалишь. Получаешь красноармейскую зарплату и состоишь на общем котловом довольствии. Что ж, это, может быть, не всегда бывает хорошо и приятно, но… ничего не попишешь.
Я нахожусь в несколько лучших условиях. Почему – ты достаточно полно представляешь, и писать об этом ещё раз не следует. Живём мы с Валентиной по-прежнему. Последние два дня я был занят санразведкой окружных деревень. Исходил четыре деревни, почти полностью сожжённых, побывал на Волге. Волга в этом месте расчудесная, и я любовался её берегами несколько часов. Вниз по течению плывёт много оглушённой взрывами рыбы. Мальчишки собирают её и жарят.
Сегодня с утра здесь пошёл мелкий холодный дождь. Я сижу в палатке и пишу вот письмо. Палатка наша «тече помаленьку». В лесу холодно, сыро. Впереди ещё одна военная зима.
Я тоже, Тася, изрядно соскучился о доме, особенно о маме и книгах. Страшно хочется полакомиться нашими прозаическими овощами – огурцами, брюквой, репой, морковью. Ведь всего этого я уже второе лето в глаза не видел. Я уже не говорю о фруктах. Фрукты остаются для многих нас мечтой несбыточной.
Если есть возможность, ешь всего больше – и за меня, и за всех «наших». Послал на днях тебе сто с полсотней рублей. Может быть, что купить придётся.
Письма я получаю довольно часто, так что порой и отвечать на всё не успеваешь. Дела у наших с сеном действительно аховые. Но помочь им ничем нельзя. Я уже много думал об этом и кое-что предпринимал.
Ну, Тасенька, дорогая моя, крепко целую тебя и желаю всего доброго. Привет тебе большой от Валентины.
Георгий Попов.
P.S. Напиши адрес Георгия.
* * *
12 сентября 1942 г.
(затушёвано) фронт.
Родная моя!
Только что пришёл из походной бани. Чувствую себя легко, свободно, как будто тяжёлый груз свалился с плеч. Километрах в двух отсюда немецкие лётчики что-то заприметили и бомбят. Слышны частые взрывы. Сипло шумит лес. Небо обложено тучами.
Живу я, родная моя, по-прежнему. Много дней хандрил, но сейчас настроение немного поднялось. Опять сидим у моря и ждём погоды.
Сердечно целую тебя.
Георгий Попов.
* * *
Отец и мать Георгия Леонтьевича Попова поженились, будучи оба вдовыми после 1-й Мировой войны. Они свели вместе шестерых детей: Ивана, Степана, Петра и старшего Георгия Поповых со стороны отца; Дусю и Ивана Клишиных со стороны матери. Потом у них родились трое общих детей – Гоша, Тася и Шура. На фронтах Великой Отечественной воевали Пётр, старший Георгий, Иван Клишин, сын Ивана Попова Василий, муж Дуси Семён Мальцев, младший Георгий и Тася. Дуся с мамой работали в инфекционной больнице, Шура - на военном заводе (эвакуированном в Анжерку Харьковском машиностроительном). Степан был в колхозе трактористом и к концу войны совершенно оглох. Пётр и старший Георгий умерли вскоре после войны от старых, полученных в боях, ран. Василий тоже вернулся домой с ранениями. Семён Мальцев погиб, оставив двух сыновей. Иван Клишин на фронте служил шофёром. В 1943 г. он подорвался на мине, получил страшные повреждения и умер в госпитале через неделю. Осталась молодая жена Марфа, детей завести они не успели. Сохранилось последнее письмо (маленький клочок бумаги) Ивана Тимофеевича Клишина сестре Тасе:
5-го января 1943 г. От вашего брата Ивана Т.
Здравствуй, сестра Тася!
Я пока здоров. Живу по-старому. Письма ото всех родных получаю. Много я писать не буду. Посылаю тебе 4-и листа бумаги. Пиши, как ты живёшь и, если есть, то вышли фото.
С братским приветом, целую и жму руку,
Ваш Клишин.
* * *
Таким был вклад одной из миллионов простых советских семей в Великую Победу над фашизмом.