Фронтовые письма моего отца - Балибалова Ивана Алексеевича трепетно хранила мама. Одно время она их даже прятала от нас с сестрой — любопытных девчонок. Потом письма перекочевали в старую мамину кожаную сумку, где они хранились вместе с документами и моими письмами из ленинградской аспирантуры. Иногда мама их доставала, и они вместе с отцом их просматривали, тихо переговариваясь. Нас в этот разговор не вовлекали. Когда отец ушёл из жизни, мама сказала: «Теперь можете читать». Но мы с сестрой как-то стеснялись прикасаться к ним, казалось, что в них есть какая-то тайна, которую нам знать не следует.
Летом 1997 года я приехала в Кемерово в отпуск и узнала, что идёт подготовка к юбилею города, где речь пойдёт и об отце как первом летописце города. Мы с мамой подготовили краткий биографический очерк о нём. Подняли документы, переписку отца, черновые наброски. Особенно меня заинтересовали папины письма с фронта. Раньше я с трудом понимала его почерк — почти безотрывная волнистая строка. Он любил писать мягким карандашом. Теперь почерк показался мне мелким и разборчивым. А сами письма очень интересными, можно сказать, исторически документальными. Но главное — это была симфония Любви: к маме, ко мне, к своим друзьям, к родному городу, к Родине.
Мама сохранила 38 писем, полученных ею за все годы войны. Включая 1946 год — год демобилизации отца. А кроме них — ещё два письмеца — они предназначались мне. И вот читаю я эти письма, а мне слышатся голоса моих родителей, как они рассказывают о том времени. Отец — как он воевал, где был, в какие ситуации попадал и как действовал.
Вообще-то он не очень любил вспоминать про войну, доходил до какого-то момента, слеза набегала на глаза, он её смахивал, говоря: «Ну, всё, хватит, страшно вспоминать, а мне ещё надо поработать», - и уходил в свою комнату.
Вот письма первого года войны. Их всего восемь. Все они написаны на тетрадных листках. Четыре коротеньких — из действующей армии, а последние — подлиннее — уже из госпиталей.
В первых письмах отец беспокоится о мамином самочувствии, даёт ей житейские советы, сообщает о том, что получил письмо от своего отца из Сталинграда, тревожится о своих братьях — офицерах Красной Армии, радуется, что жена среднего брата Александра успела эвакуироваться из-под Львова. Письма проникнуты верой в скорую встречу, в победу: «...Верь в наш солнечный день. Он скоро придёт. Мы с тобой встретимся... Не обижайся на меня за краткие письма. Ну, что ещё можно написать, когда думаешь только об одном — поскорее бы разбить, уничтожить эту гитлеровскую банду». В письме от 8 августа 1941 года отец просит маму прислать ему папирос и тёплые вещи: «Хотелось, чтобы ты имела в виду: всё возможно, к зиме мне потребуется кое-что из тёплых вещей... Это ты приготовь. Когда потребуется, я тебе напишу».
29 августа он пишет: «...Я жив и здоров. Чувствую себя хорошо физически. Чувствуется приближение осени. Солнечных дней нет. Дождь, ветер. Утрами — туман, холодно. Однако ещё не страдаю простудными болезнями. Месяц жизни в лесах несколько закалил меня, приучил ко многим неприятностям. Так что за меня пока что не беспокойся.
Вчера в роте получены первые письма из наших краев. Так что я думаю, надеюсь и жду с минуты на минуту письма от тебя. Хочется узнать, услышать, как ты живешь, что новенького у нас в городе. Знаю, конечно, приятных новостей нет. Но и неприятные хочется знать. Время сегодня весьма неприятное. Холодно, пасмурно на душе. Кругом одни неприятности. Много нужно, оказывается, терпения, силы воли, чтобы стиснув зубы, перетерпеть, побороть, вырвать счастье у грядущих дней.
Письма я пишу тебе часто. Но не знаю, получаешь ли ты их или нет. Ты пиши мне чаще письма.
Ты, конечно, соскучилась. Я понимаю - тебе одной не так-то весело. А всё может быть Валентина (сестра мамы) с мамашей уже приехали? Должны бы они приехать.
Ну ладно, всего наилучшего. Передавай привет друзьям и знакомым. До свиданья, целую крепко-крепко тысячу, больше раз вместе с будущим сыном и обнимаю...».
Удивительно сегодня читать, но в письме от 9 сентября 41-го отец уже благодарит маму за посылку. Когда мама успела собрать ему всё, что он просил? Ведь 28 августа родилась я, а отец находился в районе боевых действий. Получается, мама успела до родов всё послать, а почта работала очень чётко, не в пример сегодняшней. Да и мамина сестра Валентина с бабушкой и грудным ребенком успели эвакуироваться из Выборга и прибыли в Кемерово до моего рождения. Я вспоминаю рассказы бабушки и тёти, как они ехали через всю страну. Тогда на каждой станции, где была остановка, всех эвакуируемых кормили бесплатно. Маленьких детей – а моему двоюродному брату было всего 9 месяцев – переносили в станционные медпункты, там их мыли, осматривали врачи, делали необходимые процедуры. В дорогу давали продукты, предметы первой необходимости. На крупных станциях всех водили в баню. Ехали они две или три недели, так как приходилось пропускать воинские эшелоны, идущие на фронт.
В этом же письме отец пишет: «Вчера нам зачитали постановление о льготах квартирных семьям военнослужащих. Квартира за мной остаётся. Квартплата за причитающуюся мне жилплощадь не взимается. Ну, а все подробно узнайте на месте и напишите». Можно сделать вывод, что они получали вовремя газеты, проводилась политико-воспитательная работа с солдатами. Ведь им было очень важно знать, что правительство проявляет заботу о них, об их семьях.
Мама сохранила вот такой документ того времени, отпечатанный на пишущей машинке.
858 отдельная телеграфно-строительная рота
16 июля 1941 № 52
Удостоверение
Тов. Балибалов Иван Алексеевич с 8 июля 1941 года на действительной военной службе в кадрах рабоче-крестьянской Красной Армии в должности младшего нач. состава.
Выдано для получения тов. Балибалов Иван Алексеевич и членами его семьи льгот, установленных Кодексом о льготах для военнослужащих и военнообязанных РККА и их семей.
Удостоверение действительно по 31 декабря 1941 г.
Командир роты, мл. лейтенант (подпись)
Зав. делопроизвод. (подпись)
Подписи заверены гербовой печатью.
В то время отец имел воинское звание «старший сержант» и числился химинструктором роты. Он рассказывал, тогда предполагалось, что будут использоваться отравляющие газы, запасы которых в странах-участницах первой мировой войны оставались достаточно внушительными.
Письмо от 26 сентября 1941года обстоятельное. И даже не очень похоже, что прислано с фронта, такое оно мирное. Отец пишет, что он рад «появлению в нашей семье Диночки. Поцелуй мою крошку за меня, пусть растёт здоровой и счастливой. Мамочка теперь ни о чем не должна беспокоиться и знать только одно - воспитывать девочку. Все силы и любовь моей славной женушки должны быть отданы ребенку, который должен нам в будущем принести только радость».
Читая сегодня эти строки, думаю, что тогда ещё родители не представляли, через какие трудности им предстоит пройти. Для мамы — это забота обо мне и о хлебе насущном в буквальном смысле. Многие тогда думали, что война долго не протянется, даже и вышеуказанное «Удостоверение» было выдано на срок до 31 декабря 1941 года.
В этом же письме отец описывает более подробно свою жизнь: «Моя сегодняшняя жизнь чрезвычайно скупа какими-либо событиями. Весь сентябрь простояли на одном месте. Даже фашистские самолёты и те нас не беспокоят, куда-то к черту подевались, даже не появляются и за облаками. Вчера в нашем лесу был настоящий праздник. Трудящиеся Москвы прислали нам подарки. Мне досталось: флакон одеколона, конфеты и сигареты. Вместе с подарками они прислали нам письма — в них столько любви и теплой заботы о нас, фронтовиках. Читая их письма, невольно думаешь, какой сильный наш народ, сколько в нем уверенности в правоте дела, ненависти к бандитам. И веришь в свои силы и победу ещё более увереннее, яснее».
Когда после войны отец вспоминал о тех днях, то говорил с юмором, что тот сырой лес теперь ему кажется самым светлым местом на войне, потому что больше таких длинных периодов затишья у него на фронте не было. Целый месяц без бомбёжки, без артналётов! «Какой же я был глупец, когда писал, что мне не хватает каких-то событий! Какие могут быть события на войне — обстрелы да бомбёжки, когда гибнет всё живое!»
Видимо, в это же время он отправил письмо своим коллегам в кемеровскую городскую газету «Кузбасс». В ней 17 октября 1941 года в рубрике «Письма землякам» было напечатано: «Сотрудник редакции газеты «Кузбасс», коммунист Иван Балибалов пишет из Действующей армии своим товарищам по работе: «Мы выполняем возложенные на нас задачи. Вкладываем посильный труд в дело разгрома фашизма. Наши бойцы и командиры действуют штыком и рублём (в те дни шла подписка на облигации государственного займа Б.Д.). Словом, люди на передовых позициях ничего не жалеют для победы над врагом. Думается, что и у вас там так же».
Обзор писем в «Кузбассе» заканчивался словами: «Каждый день в город приходят письма. И где бы ни находились наши земляки, они твёрдо верят в нашу победу».
В октябре началась подмосковная битва, в которой участвовал отец. Передо мной короткая записка на листочке из тетради в клеточку. Всего 10 строк. «Родная моя! Письмо твое получил. За меня очень не беспокойся. Я жив и здоров... Пишу, тороплюсь. Почта уходит, на днях напишу побольше письмецо... Будьте здоровы и бодры. Я вас люблю, люблю, крепко, крепко и думаю встретить вас и увидеть вас хорошенькими. Пишите. Поцелуй за меня Диночку. Привет, твой Иван. 5/х 41 г. Действующая армия».
Именно тогда происходили те события, которые отец описал потом в своём очерке «Дело было под Ржевом»:
«С Валдайской возвышенности от озера Селигер тянулся на многие километры противотанковый ров с эскарпами и контрэскарпами, артиллерийскими и пулемётными дотами и другими сапёрными сооружениями по лесам и болотам верховья Волги до города Ржева. Этот мощно укреплённый вал прикрывал со стороны Великолукского направления дальние подступы к Москве.
Никто из нас не спрашивал: зачем да почему едем с переднего края в глубокий тыл. Догадывались — едем оборудовать узлы связи командных пунктов укреплённого района...
Четыре дня рота выползала из Валдайских болот, перелесков и пашен. В полдень 11 октября увидели Ржев в дыму пожарищ. Горел железнодорожный узел... На рассвете 12 октября рота сосредоточилась на северной окраине Ржева, на шоссе, ведущем в город Калинин. По всем приметам день обещал быть сухим и тёплым. И никто даже в мыслях, конечно, не допускал, что это наш последний рейс и что уже через несколько часов рота погибнет, исчезнет без следа, будто она вообще была призраком и на самом деле никогда не существовала».
«Есть у Александра Твардовского обжигающей силы строки, написанные как будто про нас. Во всяком случае они созвучны тому, что приключилось со мною в тот раз:
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налёте.
А дело было так. «Хейнкели» накрыли нашу роту на марше, северо-восточнее Ржева, на въезде в город Старица. Измолотили нас стервятники так, что после налёта от роты осталось всего пять машин да два десятка солдат».
Я помню, когда отец рассказывал о своих блужданиях в лесу в поисках наших частей, он как бы заново всё это переживал, потому что столкнулся здесь и с людьми добрыми, и с самыми низменными. Он обычно замолкал, не договорив до конца то, что там было, не мог всего рассказать, горло сдавливало что-то страшное, пережитое. Махнув рукой, он заключал: «Не дай бог никому это испытать. Война — штука
тяжёлая, там не бывает справедливости».
«Ныне известно, - пишет далее отец в своих воспоминаниях, - на сто седьмой день войны, шестого октября сорок первого года, на Калининском направлении немцы силами девятой армии, в составе которой было шестнадцать пехотных, три танковых и две моторизованные дивизии, прорвали фронт на участке обороны нашей 30-й армии в районе города Белый и вышли на правый берег Волги возле Ржева; двенадцатого октября танки генерала Германа Гота ворвались в город Старицу, на другой день заняли Калинин...»
Почти трое суток отец и встреченный им в лесу солдат блуждали по валдайским болотистым лесам. Наконец вышли к какому-то селу, где встретили нашего интенданта на полуторке. Он довёз их до села Медного по Ленинградскому шоссе и показал дорогу на Бежецкое шоссе, где находился сборный пункт.
Отец пишет: «Сборный пункт размещался на лесной поляне рядом с шоссе, в новом бревенчатом школьном здании... Скоро сюда подкатил газик с полевой кухней... Однако каши я не дождался. Началось формирование стрелковой роты. Я был назначен командиром первого отделения первого взвода, а час спустя уже шагал в голове ротной колонны по Бежецкому шоссе в сторону Калинина...»
Из воспоминаний маршала Г. К. Жукова теперь известно, что на пятисоткилометровой линии Западного фронта с 13 октября разгорелись ожесточённые бои на всех оперативно важных направлениях, ведущих к Москве. И самым уязвимым местом считался город Калинин. В эти грозовые дни Калинин был для немцев стартовой площадкой наступления по правобережью Волги через город Клин на Москву, а по Ленинградскому шоссе — на город Торжок, в тыл войскам Северо-Западного фронта и по Бежецкому шоссе на север... Предстояло любой ценой блокировать выход противника на Торжок и Бежецк, выиграть время для формирования нового фронта и таким образом закрыть здесь путь немцам на Москву...
«...После короткого марша рота заняла позицию вдоль опушки соснового бора. Первый взвод расположился впереди других на пологом склоне, в мелком сосняке, откуда нам предстояло утром атаковать опорный узел немцев, занять овощехранилище и закрыть выход из города на Бежецкое шоссе...
Утро начиналось зябким рассветом. Небо закрыто непроницаемой мглой. На ветках жидких сосенок, рассыпанных по косогору между голых кустарников, липкая изморозь. Под ногами вязкий суглинок. Командир взвода шёл впереди широким и твёрдым шагом. Я — вслед, не отрывая от него глаз и примечая каждое движение. Выходим из посадок, впереди открытый пустырь, справа усадьба, на крышах сараев копны сена, а вдали, на фоне пёстрых построек, длинные чёрные бугры — это овощехранилище. Там немцы. И наша задача, как говорил лейтенант, во что бы то ни стало «выковырять» оттуда немцев штыками — другого оружия, кстати сказать, у нас и не было. Взвод разворачивается в цепь. Немцы открыли шквальный пулемётный огонь, над головой засвистели пули. Лейтенант рванулся вперёд в сторону сараев. Над усадьбой взметнулся столб дыма. Когда я подбежал, лейтенант как-то неловко сидел, прислонившись спиной к стенке сарая, вытянув ногу. Увидев меня, он крикнул:
- Старший сержант, принимай взвод, веди... Теперь ты за меня, понял?
- За мной, - махнул я рукой подбежавшим солдатам и кинулся прочь от сарая, плохо соображая, что же дальше делать... Задохнулся. Упал... Отдышался... Поднял голову, оглянулся — солдаты бежали по моему следу. Ага, значит слушают мою команду. Обрадовался. Вскочил на ноги, покрутил над головой пилоткой: - За мной, вперёд!..
В сумерках мы наконец заняли эти проклятые картофельные бункера. В первые минуты они показались мне земным раем — тепло,тихо... Голодный и усталый, я еле держался на ногах. Натолкнулся в проходе на какой-то ящик, присел передохнуть малость и уснул...
- Давай поднимайся, браток, - разбудил меня солдат, - консервы принесли и махру, иди получай...
Подхожу. В дверном проёме отсека стоит здоровый дядя в фуфайке и шапке. Рядом толпятся солдаты... Повернулся ко мне, спросил кто я, какого взвода. Я ответил на его вопросы, получил пайку хлеба, осьмушку махорки. Солдаты подхватили банку с говядиной и тут же принялись долбить крышку штыком...
После еды я вернулся на своё место, но отдыхать не пришлось, скоро позвали к майору. Я ещё не знал, что в роте осталось меньше взвода солдат и не было ни одного командира, не знал, что рядом с нами наступали ополченцы и сейчас занимали соседние бункера, а от Селигера и Торжка подошли наши кадровые части с артиллерией и танками и ведут бои на Ленинградском шоссе, причём довольно успешно — немцы там отступают к центру города...
Майор, как мне казалось, хорошо ориентировался в обстановке и не скрывал всей сложности предстоящего дела. По его словам, на нашем участке немцы отошли за шоссе на перекресток улиц. Там их пока не густо. И наша задача — не дать им времени подтянуть резервы. Надо любой ценой захватить перекрёсток и затем выйти на берег Волги, в центр города. Надо надеяться только на собственные кулаки. Другого нам не дано...
Затемно вышли на рубеж атаки и опять без огневого прикрытия. Вся надежда на внезапность. Надо подойти к немцам вплотную — и в штыки... Светает. Слева, в трёх шагах от меня, политрук. Впереди в мутном рассвете прорезываются контуры построек. Вползаем на улицу, прислушиваюсь — тишина. Оглядываюсь на политрука — он машет рукой: двигай, мол, дальше. Ползу вдоль штакетника. Вдруг впереди, совсем, кажется мне, близко, каски. Да это же немцы! В этот момент раздаётся выстрел. Немцы вскочили, смешались в толпу, беспорядочно бегут поперёк улицы, сворачивают во двор усадьбы. Мы с политруком бежим вслед за ними... Эх, будь у нас тогда гранаты!.. Но гранат у нас не было, и момент был упущен. Немцы забежали в усадьбу, опомнились от испуга и забросали нас гранатами...
Очнулся я в придорожном кювете. Солдаты перевязывали мне ногу... Шёл 118-й день войны...»
Следующее письмо было из госпиталя. Отец побывал в нескольких госпиталях. Об этом я узнала много лет спустя, когда он пытался получить медаль «За оборону Москвы». Он посылал запрос в Министерство обороны, те отослали его в военно-медицинский архив. Приехав в очередной раз ко мне в Ленинград, мы пошли туда и получили справку, в которой были перечислены номера медсанбатов и госпиталей, где он лечился после тяжёлого ранения в1941 году.
Вот его письмо от 28 октября: «Здравствуй, миленькая Асенька! Я ещё в Костроме на ремонте. Раны заживают. Скоро, очевидно, пойду снова на фронт... За себя я не беспокоюсь. Мой путь для меня ясен, я знаю свой девятый ход и, должен тебе сказать, смотрю на все на свете спокойно, равнодушно. От судьбы не уйдёшь и её не обойдёшь. Единственная забота у меня о вас. Как вы там живёте. Небось, тяжело тебе, моя девочка. Но что поделаешь. Терпите. Человек – удивительное существо, ко всякому привыкает. Думаю, привыкните и вы. Как мне хотелось бы увидеть мою дочурку, подержать ее на руках, немножко приласкать. Но кто ее знает, удастся ли увидеть и обнять вас, мои родные.
Ты, очевидно, послала мне посылку. Я прошу тебя напиши скорее запрос и верни её. По тому адресу я её уже не получу... Из все твоих вещичек у меня осталось только твоё зеркало. Остальное всё осталось в Волге...».
Зеркало, о котором пишет отец, было его талисманом, он пронёс его через всю войну, оно долго хранилось в нашей семье. Родители часто вспоминали эту историю и рассказывали её нам с сестрой.
Когда отец уходил на войну в июле 1941 года, он попросил, чтобы мама отдала ему пудреницу. У неё была металлическая пудреница, покрытая ярко-розовой эмалью. Пудру он высыпал, а вместо неё вставил фото, на котором они с мамой сидят в кемеровском городском саду на скамейке. Оба в модных бостоновых костюмах. Фото было сделано в августе 1938 года незадолго до их свадьбы. Их сфотографировал кто-то из друзей-газетчиков, фотокарточки были разного формата, самую маленькую отец и вставил в пудреницу, взяв её на фронт. Когда он вернулся, на пудренице остались лишь небольшие пятна розовой эмали, сама она была помята, зеркальце потрескалось , края фото обтрепались.
Письмо от 10 ноября 41-го года уже из другого города, видимо, из города Молотова (ныне Пермь). Отец пишет: «Вчера прибыл на новое местожительство. Раны у меня, как я тебе уже писал, пустяковые. На груди уже заживает, не беспокоит. Нога тоже больше декады не проболит.
Из Костромы я послал тебе три письма и телеграмму. Сегодня тоже послал тебе телеграмму с адресом. Надеюсь получить от тебя письмецо. А в ожидании его сейчас всё время лежу и читаю. Делать, конечно, здесь абсолютно нечего. Знакомых ребят нет. Один як перст. На улице не бываю. Связь с землей осуществляется через окно. За окном снег и все белое. Ты, наверное, беспокоилась. Я ведь тебе, кажется, целый месяц не писал писем. Ну, а сейчас ты не беспокойся обо мне. Раньше, как через месяц, я на фронт не попаду. В это время ты, конечно, будешь получать от меня письма. А я от тебя — не знаю. Как ты живешь, моя девочка? Как себя чувствует наша дочурка?»
Затем отец даёт советы, основанные на полученном им практическом опыте — опыте войны. Эти же советы, но в несколько иной форме, он давал и мне, когда я стала студенткой ленинградского вуза и жила в общежитии:
«...Мещан очень много. Им жить хочется. Видел я этой сволочи достаточно. Ты с ними, этими всякими обывателями, будь построже, не верь словам, а верь только фактам и делам и поступай с ними без жалости, без сострадания».
И вот последнее письмо отца сорок первого года. Оно тоже из госпиталя. Это письмо-размышление о том, как жить дальше, какие ориентиры в жизни выбирать:
«Здравствуйте, мои девочки! Раны мои зажили, остались только следы. Единственно, что меня несколько беспокоит — это грудь. Очевидно, сказывается волжская ванна, которую я принимал в октябре под Калининым. Был на рентгене. Ничего особенного. Словом, к строевой службе вполне пригоден. Надо выпить чашу до дна. Такова судьба... Посмотришь на других — ничем не блещут, ни рыба ни мясо, ни ума, ни отваги, а занимают почётное место... Не думай, Асенька, что это я говорю тебе от огорчения или какой-либо зависти. Нет. Мне просто хочется тебе сказать правду. Я думаю, тебе это будет честным ответом на тот вопрос: почему одним приходится жертвовать всем, а другим — частью. Тем, кому не приходится жертвовать всем ради достижения победы, я не завидую. Мужчина должен быть там, где гарь пороха щекочет ноздри, а грохот орудий заглушает голос. Иначе он не полноценный мужчина, а так, нечто неопределённое. Я знаю, придёт время, и каждого из нас спросят, что он пожертвовал ради победы? И тут пустыми словами не отговоришься... Так что ты, Асенька, смотри на эти вещи глубже, серьёзнее, с мужеством. История нас проверяет, на что мы способны, надо же выдержать экзамен...»
Медаль «За оборону Москвы», к которой представлен, отец не получил. В войну и послевоенные годы было не до того. В 70-е годы он посылал запрос в Министерство обороны, его отсылали в разные военные архивы. Наконец, направили в Военно-медицинский музей министерства обороны. В последний свой приезд ко мне в Ленинград пошёл туда сам, заполнил какие -то бланки, вскоре получил вот такой ответ:
«СПРАВКА
Хим. Инструктор 858 о.т.с.р. ст. сержант Балибалов Иван Алексеевич, 1911 г.р. На фронте Великой Отечественной войны дата не указан 19__получил осколочное ранение грудной клетки и правого бедра, по поводу чего с 09 ноября 1941 находился на излечении в ЭГ-3783
предыдущие этапы с момента ранения ЭГ-1369
из которого выбыл 28 декабря 1941 г. в часть».
Справка эта выдана 1 отделом архива военно-медицинских документов музея. Отец очень расстроился, получив такую безграмотную отписку.
Новый 1942 год он встречал в городе Шадринске — курсантом Московского Краснознамённого военно-политического училища имени В. И. Ленина. Учёба продолжалась недолго. Вот письмо от 30 марта 1942 года. «Асенька! Давно я тебе не писал. Прости, моя славная... Сегодня началась неделя зачетов. И потом... куда забросит меня судьба... Осталась неделя. Через 6 — 7 дней, всё может быть, я покину тихенький городок на Исети...
Ты, наверное, всё сокрушаешься обо мне, моя хорошенькая девочка. Не нужно очень из-за меня расстраиваться, а из-за житейских мелочей тем более. Побольше терпения и самообладания. Время неумолимо. Его можно только перетерпеть. Тяжело? Знаю. Всем честным людям в нашей стране сейчас очень тяжело. Как здоровье нашей крошки? Береги её. Мне так хочется взглянуть на Диночку, потаскать её на руках. Думаю, что мне это удастся. Я родился под счастливой звездой. Да, да, Асенька! Многим, с кем мне пришлось разделять тяготы фронтовой жизни, пришлось пережить гораздо большее. Во всяком случае, ты не унывай. Самое трудное время ты прожила. Ты не сердись, что я так коротко сейчас пишу. Настроение у меня уже «чемоданное».
Следующее письмо из сорок второго помечено 25 августа:
Сколько уж раз я пытался послать тебе письмо, но все безуспешно. Письма неделями лежали в полевой сумке, размокали, и я их выбрасывал...
Судьба забросила меня в далекий край, в котором я никогда ранее не был. Впрочем, я сейчас нахожусь недалеко от того места, где ты когда-то была и привезла оттуда шаль (мама до войны отдыхала в Пятигорске - Д.Б.)...
Прошел я за время фронтовых дней сквозь огонь и воду, как говорится, и остался цел. Что ожидает меня впереди - не знаю да и знать не хочу.
Судьбе было угодно посмеяться надо мной, и вот я теперь попал в кавалерию. Сейчас - политрук эскадрона в казачьем кубанском полку. Хорошо, что еще когда-то... научился ездить в седле, а то была бы полная беда. Ну, да впрочем, где ни быть, а воевать нужно...
От отца я уехал внезапно, не простившись (отец жил в Сталинграде — Б.Д.). Что сейчас со стариком, жив ли он? Трудно мне знать. Ты, наверное, лучше об этом знаешь. Писем я, конечно, ни от кого не получал. Как вы там живете — не знаю. Но знаю одно - жить тебе очень и очень трудно. Может быть, тебе лучше было бы переехать из города в деревню — там, может быть, ты прожила проще. Как здоровье мамаши?
Много, конечно, накопилось у меня на сердце всяких осадков, хотелось бы тебе многое сказать, да вот не уверен, получишь ли ты это письмо. Да и что, моя девочка, говорить много. Слова - вода, а дела и так видны.
Сейчас я начинаю походить на казака, есть у меня конь, шашка, которая путается у меня в ногах, как неумный щенок, автомат. И порядки казачьим тоже начинаю принимать близко к сердцу.
Как только, Асенька, получишь мое письмо, то напиши мне скорее письмецо, жду. Мой адрес:
Действующая Красная Армия, полевая почтовая станция 1581
19 Кавалерийский Кубанский полк
1 эскадрон МНЕ
Целую тебя крепко, крепко обнимаю вместе с Диночкой... Надейся, моя хорошая, на мое возвращение. Вернусь. Жди и надейся . Еще раз целую и обнимаю тебя. Твой тебя любящий Иван».
Уже спустя много лет после войны отец рассказывал, как он попал в казачий полк. По окончании военно-политического училища его, профессионального журналиста (до войны он работал заведующим промышленным отделом городской газеты «Кузбасс», а в июне 1941 назначен зав. отделом партийной жизни) посылали в одну из армейских газет, отец говорил, что он видел приказ. Но ситуация на фронте резко ухудшилась, фашисты рвались к бакинской нефти, и отец попал на Кавказ. Он рассказывал, что на него выбор пал именно потому, что нужен был кавалерист. А он проходил срочную службу в Красной Армии на Дальнем Востоке, где они почти не слезали с коней, хотя числился он в артиллерии, но она тогда была на конной тяге.
Рассказывая об обороне Кавказа, отец говорил, что там не хватало ни снарядов, ни воды, часто им стреляли в спину из чеченских аулов. От того времени сохранилась лишь короткая записка от 3 октября 1942, но она в чёрных пятнах военной цензуры. Отец пытался указать местонахождение, дать понять, где он. Осталась нетронутой фраза: «Читай Л. Толстого «Казаки». Многое ты поймёшь тогда, где я и что я». А заканчивалась эта записка неожиданно: «Письмо следующее напишу нескоро. Так что не думайте обо мне много. Ну, пока, твой Иван. Адрес старый».
Как известно, в конце августа 1942 года вышел приказ № 227, известный в народе под названием «Ни шагу назад». Именно на северный Кавказ приехал нарком Каганович Л. М. для ознакомления фронтовиков с этим приказом. По рассказам отца, их, политруков, собрали на совещание. Перед ними выступил Каганович Л. М., откровенно рассказал об ухудшении обстановки на кавказском фронте и поставил задачу — стоять насмерть, но не дать фашистам выйти к Чёрному морю и перерезать железную дорогу. Отец рассказывал, что его речь произвела очень сильное впечатление. Каганович в конце своего выступления сказал, что они, политруки, должны быть уверены в победе и эту уверенность передавать бойцам. А затем попросил выйти тех, кто не уверен в своих силах. Я помню, как я спрашивала отца: «Неужели кто-нибудь вышел?» Отец ответил, что разговор был очень откровенным, поэтому некоторые признались в своей слабости, вышло человек 20, а всего было около 200. Их увели. Я допытывалась: «Их расстреляли?» Отец ответил, что никого не расстреляли, а сняли с командных должностей, перевели в технические службы, он потом некоторых встречал в хозяйственных службах. Он говорил, что там было не до разборок, людей не хватало, каждый человек был на счету.
Совещание проходило в саду на открытом воздухе, было жарко. После окончания были накрыты столы, пообедали, выпили за победу и разъехались по своим частям «стоять насмерть» в буквальном смысле.
20 декабря 1942 он пишет из Кизляра: «Привет, милая Асенька! Перед этим послал тебе перевод 1500 и письмо, где положена была справка о моей службе. Ты должна все это уже получить. Это письмо пишу на койке. В начале декабря со мной приключилось несчастье. Ехал на коне, и мой Орлик, обладая привычкой спотыкаться, на этот раз споткнулся так, что полетел со всех ног, и придавил своим корпусом мне ногу. Видимо, что-то с ней приключилось. Нога болит. Но на мне все заживает быстро. Думаю скоро вернуться на свое место в батарею.
Как ты живешь? Как чувствует себя Диночка? Папа шлет ей самый лучший горячий поцелуй. Она, наверное, уже ходит. Хотел бы я посмотреть, как она двигается. Очень жаль, что я не получил ее фото.
Ты, видимо, обижаешься, что я очень редко пишу. Но условия таковы, что много не распишешься. Все время в движении, в движении. А на ходу писать весьма трудно...
Сегодня по радио получены хорошие новости. Настроение, конечно, приподнято. Когда слышишь о небольших успехах, и то как-то делается легче на душе и трудности меньше замечаются.
Напиши, как у тебя идут семейные дела? Как с квартирой и пр., пр. (Вопросы вызваны тем, что в Кемерово вместе с заводами были эвакуированы и работники этих предприятий, жилья не хватало, поэтому стали уплотнять и вселять по несколько семей в одну комнату – Б. Д.)
Адрес пока старый. Думаю все-таки вернуться в свою часть...
Асенька, родная моя, будь здорова. Не обижайся на меня, не ропщи, а борись, живи. Хочется мне приласкать мою голубушку, поворковать с ней, поцеловать. Но, увы, далеко я от тебя, и на горизонте, как видимо, еще не светит нам...»
Отец был награждён медалью «За оборону Кавказа», но медаль эту он получил после войны уже в Кемерове.
Разбирая папин архив, я нашла письма из Нефтекумска. В одном из конвертов — приглашение на красивой открытке с таким текстом: «Уважаемый Иван Алексеевич! Нефтекумский (бывший Ачикулакский) райком КПСС, совет ветеранов войны и труда, штаб красных следопытов приглашают Вас на праздник-встречу, посвященную 45-летию освобождения нашего района от немецко-фашистских захватчиков. Праздник состоится 14 — 17 октября 1987 года в городе Нефтекумске.
В программе праздника: встреча гостей в РК КПСС, встреча с ветеранами войны и труда, со школьниками города и сёл, посещение комнаты боевой славы в Доме пионеров, встреча с кружковцами Дома пионеров, огонек «От всей души», встреча с рабочей молодёжью города. Оргкомитет».
И еще там строки стихов:
«Нам виден подвиг каждого солдата
В величественном зареве Победы!
(Асан Джакшилыков)»
На встречу отец поехать не смог, но выслал им свою книгу «Кемерово». В этом же конверте оказался черновик дарственной надписи. Рукой отца написано: «Красным следопытам Нефтекумска. Ив. Балибалов, бывший политрук минометной батареи 9-й Гвардейской кубанской казачьей дивизии».
В ответном письме методист Дворца пионеров Н. Ф. Яковенко благодарит отца за приланную книгу и анкету, которую он заполнил по их просьбе, а затем сообщает: «Иван Алексеевич, мы оформили стенд «45-летию освобождения района от фашистских захватчиков посвящается». На нем помещаются воспоминания ваших однополчан о боевых действиях на территории нашего района, очень хотелось бы, чтобы и Ваши воспоминания были на этом стенде... В туапсинский музей мы написали письмо с просьбой выслать копии Ваших материалов из газеты «Казак-гвардеец...».
Вот что писал отец в своих воспоминаниях: «Как известно, 4-й Казачий Кавкорпус был добровольческим, рядовые казаки были старые, участники Гражданской войны. Службу свою знали, но возраст уже сказывался. Пока было тепло, всё шло по порядку, но с наступлением холодов казаки стали болеть и теряли боеспособность. Очень трудно было у нас с питанием, не было хлеба, соли, ели одну баранину. Но чтобы сварить барана, надо было найти топливо, а его в степи не было, собирали траву, как казаки называли, «бурун». Но самое главное — не было под Ачикулаком воды. Воду казаки где-то далеко доставали в артезианских колодцах, привозили в брезентовых вёдрах пополам с грязью, а я эту воду кружкой делил...
Не могу забыть, какими умоляющими глазами смотрел на меня старший лейтенант, начальник штаба полка грузин (фамилии не помнит). В бою под Ачикулаком это случилось. Ранило его в живот, а он уже терял сознание и только шептал: «Политрук, воды, воды». А воды не было, и я не мог ему помочь в его последнюю минуту. Ах, какой был красавец парень.
Но вот что ещё мне запомнилось. Как бы нам ни было тяжко, каждый день несли потери, а все казаки, которых я знал близко, верили в Победу нашу и терпеливо переносили все лишения. Как-то собрались в ночной рейд. Нам приказали выбросить всё лишнее из повозок и загрузить как можно больше боеприпасов. Иду проверить повозки, смотрю — на одной повозке спрятан мешок с упряжью: ремешки, тренчики, уздечки. Спрашиваю казака: «Почему не выбросил это барахло?» Казак (помню его фамилию) Карпенко смотрит на меня и удивлённо пожимает плечами: «Какое это барахло, товарищ политрук. Вот вернёмся в колхоз, а там германец всё разграбил, а тут весна, всё пригодится».