Наша дружба с Ниной Михайловной началась в один из дней поздней осени. Перед её маленьким веселым огородиком собрались активисты – общественники двух пятиэтажек, участвующих в конкурсе на лучшее дворовое оформление. Мы пили чай, среди еще ярких красок уходящего лета и шутили на тему здоровой цивилизованной конкуренции. Приятно было осознавать, что не только призы от администрации Ленинского района вдохновляли соперников на творчество. Сообщество жизнелюбивых людей, утвердилось в желании и дальше поддерживать подобные добрые дела и инициативы.
Понятно, что разговор за чашкой чая был задушевным, каждая из активисток старательно подсвечивала его своими положительными эмоциями, но Нина Михайловна на фоне общего возрастного колорита и неуемной активности других выделялась своей непосредственностью. Не зря местом итогового раута был выбран именно огородик Нины Михайловны. Это был не просто огородик, а сказочное царство с прописанными на весь летний сезон героями её дум и мечтаний. Нина Михайловна шутила и смеялась, но вот когда запели песни, погрустнела.
– Вы счастливые и не знаете этого. А мне осколок не дает забыть страхи.
– Как же вы такую себя сохранили? – удивлялись мы поочередно, не догадываясь предложить расшифровать и объяснить сказанное. Она ответила просто:
– Я же люблю мастерить. Отец был мастеровым, мама тоже была мастерицей. Кровь свою не предашь.
Намного позже она рассказала мне историю своей жизни. Нина Михайловна рассудительна и осторожна, как большинство выживших представителей военного поколения. На всё происходящее вокруг она имеет свое суждение, но только особо–доверенным лицам его озвучивает, чаще же символически головой покачивает в знак одобрения – «Да» или отрицания – «Нет». Поколению наших родителей, к которому относится Нина Михайловна, нужно было растить новое поколение, ведь жизнь продолжалась не только ради самой Победы. Оно, это поколение училось делать пространство вокруг себя живым; возможно, в силу перенесенных страданий, потерь и ошибок делало это надежно и умело.
Нина Михайловна вспоминает:
– Отец родился в Белоруссии в многодетной семье. Когда голод наступил, семья обеднела совсем. Когда умерли родители, старший брат выгнал двух братьев из дому. Один из этих братьев и был моим отцом. Тогда и закончилась его учеба в школе, где он учился только на пятёрки. Голод был сильный. По миру они ходили с братом, учились и работали – где могли. Отец многому научился. Как в Сибири оказались они с братом – не знаю. Он жил какое–то время в Щеглове.
– В Щегловске? – чтобы уточнить временной отрезок, переспросила я.
– Нет, это местечко ещё не было городом. Отец жил здесь, писал стихи, пьесы сочинял, газеты выпускал... Помогал в деревне земельные планы рисовать, значит, землемером был, а потом учил этому других. Стал мастеровым, кузнецом. Мама была неграмотной, но очень хорошо шила. Отца считали грамотным: он помогал бумаги разные писать, выступал на собраниях, был председателем…
На мой каверзный вопрос – «председателем чего?», Нина Михайловна, путаясь в воспоминаниях, наконец, дала такое объяснение:
– Не знаю. После 37–ого года, а больше после ссылки, он ничего о том времени не хотел рассказывать. Направили отца в село Шушино Красноярского края. Нас, детей, в семье уже было пятеро. В этих местах я выросла. В селе много жило чел–донов. Они нас сначала невзлюбили, потом всё же мы ужились с ними.
В детстве я часто от мамы слышала это удивительное слово «чел–дон». В разговоре с современной молодёжью меня почти так же поразило усеченное «чел», произошедшее от слова «человек». Слово «чел» несёт уже более выраженную и значимую нагрузку, примерно такую же, как слово «сверхчеловек». По скупым рассказам моей матери, они также трудно уживались с чел–донами, но это было в Новосибирской области.
Нина Михайловна продолжала рассказ.
– Помню, когда раскулачивали, отец состоял в правлении и попал в комиссию по раскулачиванию. «Не ходи»,– говорила ему мама. «Заставляют, я же в правлении», – отвечал он маме и уходил. На улице появлялись одетые в дорогу ребятишки, мужики и бабы. У мужиков за плечами котомки, дети рассаживались на кошели, бабы метались по двору и просто выли. Перед домами выставлялись мешки с мукой и зерном. Кто–то поёт, кто–то ревёт. Раскулаченных сажали на подводы, отправляли неизвестно куда, а их муку и зерно тут же раздавали, скотину уводили.
– Нина Михайловна, – прерываю я в волнении её рассказ, – а родителей моей мамы в это же время раскулачивали. Бабушка говорила – «за то назвали кулаками, что трудилась семья с утра до зари, содержала и укрепляла своё хозяйство и одного наёмного работника имела.»
Я говорила это Нине Михайловне, а в воображении в картинку упомянутой реальной жизни, сами собой вносились коррективы, где действующими героями были члены многочисленной семьи моей мамы. Новая картина в моём воображении не выписывалась. Всё было иначе. Моего деда предупредили о раскулачивании. Дед был человеком волевым. Он собрал всё семейство, отобрал в дорогу самое важное и нужное в обиходе и поздним вечером, усадив всё семейство на телегу, взнуздал крепкую лошадку и двинулся со всем скарбом подальше от родных мест. В дедовом неказистом домике, второпях выстроенном невдалеке от родины, до недавней поры ещё целы были колёса от той самой телеги, спасшей мою семью от «революции сверху».
Нина Михайловна, вглядываясь в моё лицо, продолжала:
–Позже в опустевших домах открывали медпункты, школы, клубы. Так начала образовываться и наша коммуна. Помню: мы, дети, приносили из дома шубенки, одеялишки, слали их на пол для сон-часа. Кормили детей в столовой отдельно от родителей. Дома еду не готовили. Когда проели еду, вся коммуна и распалась. Потом начали организоваться совхозы, колхозы. Стали жить дружнее. Песни пели даже когда работали и днем и ночью. Начали скот держать. Когда отца посадили, мне было 13 лет. Его взяли в 37–ом. Пришли забирать почти ночью. Он успокаивал нас: « Это ошибка. Я вернусь». Ему присудили расстрел, потом заменили на 25 лет.
– Почему заменили? – спросила я.
– Все же отец был не только грамотный, но и умный. Когда начали сажать, он что–то понял. Потом расскажу про это. Отца посадили, и нас стали считать врагами. Однажды учитель истории на уроке громко назвал мою фамилию. Я сижу. Он также громко кричит: –Встань!– обращаясь ко всем, говорит. – Вы знаете, что они враги народа?– Я заревела и выбежала из класса. Это было в мае. Прибежала на речку и не помню, как переплыла на остров. Всю ночь просидела на острове, вся застыла. Надумала переплыть – зашла в воду, вода холодная и я не смогла себя заставить плыть. Из соседней деревни Кочергино, что напротив нашей, приплыл на остров рыбак. Зашел в кусты прут на удилище сломать и на меня наткнулся. –Ты что здесь делаешь? – спросил. Посадил на лодку и на наш берег перевёз. Со мной зашёл в дом. Мама вся в слезах. Объяснились. « Я в школу больше не пойду!»–кричу, а мама плачет, но твердит : «Нет, дочка, пойдешь!» Нам и сено не давали, а только солому.
Отец – ровесник Сталина. Родился в том же месяце. Когда Сталин умер, отец высказался: «Всё же я эту с….. пережил».
Нина Михайловна сказала эту фразу, но я поняла, что она пожалела об этом. Отец тоже был виновным; не очень прытко, но исполнял волю божка – искоренял, а когда осознал последствия, то был за прозрение наказан. Божеством не может быть даже единственный на планете человек, он может быть разве что справедливым.
–А ведь мы все плакали, когда он умер. Привыкли ведь. Вот и на войну привыкли работать. Сначала война на озере Хасан с японцами, животы которые резали. Брат служил, это всё видел. Потом линия Маннергейма. Только отвоевали, германец полез. Работали только на войну. Перед Великой Отечественной стали жить лучше. И песни стали чаще петь. Сестра закончила школу – семилетку, уехала в Ленинград. Кто сможет, уезжает, кто не сможет, в колхозе остаётся.
Я закончила семь классов, и меня мама отправила в Кемерово – к семье дальних родственников; я у них первое время жила. Поступила в горный техникум. Это был 1939–й год. Проучилась год, на следующий год ввели плату за учебу. Что мне делать? Плата небольшая, но кто за меня платить будет? Брат на фронте, сестры замуж вышли, на маме остался слепой брат. Вернуться не могу, мама нас разбросала, чтоб полегче ей было.
Пошла я работать, и тут война началась. С группой девчат нас готовили на фронт, ведь я сама захотела. Обучали по-пластунски ползать, оружие держать. Отобрали человек пятнадцать, меня не взяли, наверное, потому, что я ростиком не вышла. Многие уехали на фронт. Эвакуировали из Горловки завод – это химический завод номер 319. Позже он назывался Прогрессом. На этом заводе производили тротил.
Меня направили работать в центральную лабораторию этого завода. Училась чуть больше года в техникуме – посчитали грамотной, а сейчас и шесть лет для дураков мало.
Завод был размещен в корпусах бывшей тюрьмы. Всю войну я на этом заводе работала. Два раза на заводе сильнейшие взрывы были. Вот уже отступали: сдали Смоленск, Калинин. К Москве немцы подошли. Работали мы в три смены – анализы проб делали. Бывало, что кислоту на язык пробовали, аккуратно делали, но и обжигались тоже. Однажды стали смену сдавать, анализ пробы не доделали, передавали работу по смене, вдруг такой грохот. Выскочили из лаборатории. Стекла вылетали с рамами, шкафы валились. Когда громыхнуло первый раз, мы подумали, что немец бомбит. Слышим окрик начальника лаборатории: « Ложись!». Сам стоит у стенки и к себе манит, мы к нему и поползли. Кругом пылища. Все детали за территорию улетели. То бежим, то падаем вместе с начальником, и ничего не видать.
Добежали до железнодорожного полотна, огляделись, увидели: заводские въездные ворота с петель сорваны, солдаты, охранявшие их, убитые лежат. Мы мимо убитых солдат, спотыкаясь, побежали за территорию завода к зданию управления. В управлении жена начальника лаборатории работала. Мы забежали в это здание. Там тоже все окна повыбиты. Наконец, разогнулись и стали друг друга разглядывать. Все грязные, одежда порвана и висит клочьями. Начальник тоже грязный, но в отличие от нас совсем голый. Волной с него одежду сорвало, летело все: и стекла и камни. Поняла: тяжко и страшно быть на фронте.
Моя собеседница тяжело вздохнула, поправила рукава на весёленькой трикотажной кофте, заулыбалась.
– К начальнику жена подбежала. «Толечка!» – кричит, к нему прижимается и юбкой широкой пытается его закрыть. Когда мы захохотали, он очнулся и как закричит:"Сейчас же домой! Завтра в лабораторию!"
Мы словно с закрытыми глазами до дому бежали – уже ничего не видели и не слышали. Говорили в городе, что очень многие погибли в тот день. Ведь много любопытных бежало на завод, а их железяками и осколками убивало. В доме тоже окна выбиты. Заснула, не раздеваясь – так сон напал.
Часов не было. Утром по первому заводскому гудку собираешься, на третьем уже должен быть на месте. Прибежали утром вовремя. За территорией уже было убрано, наверное, стройбат работал. В лабораторию не заходили. Убирали камни и все остальное. Голыми руками. Это сейчас всё делается в перчатках. А тогда мы голыми руками разбирали кирпичи, вытаскивали окровавленные руки и ноги. Вижу: нога в шелковом чулке. Такие чулки были только у моей подруги – так я второй раз со смертью встретилась. Никто и не знает, сколько людей погибло. Складывали то, что осталось от них, в ящики.
Не могу не вспомнить добрым словом директора Романова. Спецпитание было на один рубль. До работы выпивали пол–литра молока на восемь часов работы, больше ничего нельзя было есть. После работы шли в столовую. Там напервое: суп с мясом; на второе: мясное с гарниром овощным; натретье: компот. В подсобном хозяйстве выращивали свиней, на полях– капусту, картофель и другое.
Ходили в воскресенье в цирк или в горсад на танцы. Танцы были каждый день. Только познакомишься с парнем, а на следующий день его уже нет – забрали на фронт. Всё меньше и меньше становилось парней. Раньше парни не пили и не курили. Одевалась я не как все. То сестра вышлет из Ленинграда одежду, то сама смастерю, чтобы отличаться. От белого халата отпарывала рукава, пришивала оборки к рукавам, а рукава к платьям. Так получался новый наряд. После танцев снова к халату рукава пришивала. Когда синие халаты на сменку стали давать, то нарядов стало ещё больше.
С мужем я познакомилась на танцах. Он был братом моей подружки. Надолго потерялся, оказалось – на фронте. Писал мне. В 44–ом вернулся инвалидом с орденом Красной звезды. Был высокий и красивый, и я его пожалела. Выбора–то совсем не было, а мне повезло – вернулся суженый. Прожили с ним в дружбе и уважении 20 лет. Двоих детей вырастили.
Через дорогу – напротив нашего завода другое предприятие открыли. Гексоген там вырабатывался, думаю, для «катюш». Его если сильно растереть, то он –пш!–горит. Летом – наши ещё отступали; мы находились в лаборатории, слышим–пш!–и стены повалились на нас. Мы в угол бросились, нас плитой накрыло и кислотой обдало. Мы орём в непонятном облаке, когда оно рассеялось, мы стали друг другу волосы выдирать… Нас откопали и в больницу увезли. Видишь: осколок с тех пор во мне сидит.
Я рассматриваю поврежденную руку, нащупываю осколок.
– Почему не вырезали? – с умным видом спрашиваю. Она мне в ответ совершенно необидно объясняет:
– Боялись повредить артерию или что другое.
– Нина Михайловна, Вы про отца обещали рассказать. Почему его освободили?
– Муж сестры, что из Ленинграда, написал грамотное прошение, как его научил мой отец, и увез это прошение в Кремль. Трудным и голодным было детство, в Дудинке в 37–ом тоже пришлось выживать.Была зима. В двух вагонах к месту назначения в холоде и голоде везли ссыльных. Поезд остановился перед тупиком.Охранникивыкинули ссыльныхиз вагонов вместе с печками, кирками и лопатами, и поезд ушёл. Кто хотел жить – стал долбить землю. Работой грелись. Землянки выкопали – уже теплее стало, а кто в хандру пустился – тот умер. Печки поставили, и жизнь продолжилась. Столько вокруг было и дичи и рыбы!
Отца освободили по прошению, отправили на фронт. Много он натерпелся: в окружение попадал, неделями голодал. Выжил. Вернулся с войны.
Собеседница моя словно и не устала. Каждый раз на моё предложение попить чай она категорически отвечала отказом, а время беседы было не малым. Мы говорили про жизнь, про избалованную молодежь, про невоспитанных деток.
– Ну, вот зачем ломать и выбрасывать с моей клумбы куклы? Я же для всех детей стараюсь.
Вижу, что эти воспоминания больше всего её печалят, ободряю, как могу:
– Нина Михайловна, и эту мы проблему нашим сообществом решим.
Вечером мне позвонила соседка Галина Михайловна; она волнительно и осторожно выспрашивала:
– Нина Михайловна мне встретилась в дверях нашего подъезда. Она такая уставшая и разговаривать со мной не захотела. У неё как будто что–то случилось?
Я бодро констатировала:
–Нина Михайловна долго не пила и не ела, а только рассказывала, – ответив так соседке, я всё же устыдилась этой браваде: – Стыдно признаться, но за пять часов беседы, Нина Михайловна, ни разу не вспомнила о еде!
Наша следующая беседа произошла в её квартире. Я раздосадованная совершенной беспардонностью соседей, включивших музыку на всю мощь, устремилась на борьбу с ними за свои права. Виновники двери подъезда не открывали, и я вынужденно позвонила Нине Михайловне. Через несколько минут я с суровым видом стучала в двери злосчастной квартиры, не заметив , что Нина Михайловна стоит в проёме дверей своей квартиры и молча наблюдает за мной.
Не дождавшись ответной реакции, я щелкнула выключателем в приоткрытой крышке электрощита. Смолкла музыка, прекратилась вибрация стен, и тут же загромыхали тяжелые металлические двери. На пороге появился знакомый молодой мужчина. Моё лицо, возможно, больше выражало возмущения и удивления и потому не дало повода на не предполагаемые ответные его действия.
– Вот остался дома один без жены и детей и решил немного расслабиться, – оправдывался молодой мужчина. Он спокойно смотрел на то, как резво я кинулась к электрощиту, и торопился извиниться, а я откровенно порадовалась за Нину Михайловну, наконец, замеченную. У нее сговорчивые и более воспитанные соседи, чем где–либо.
– Раиса, зайди ко мне – пригласила она.
Я прошла за ней в её маленькую комнатку и сразу почувствовала, что её жизнь в лицах на фото, в вещах, с любовью хранимых, в поделках не вмещается в этих стенах, на этих полках.
– Я вот ещё хочу рассказать про встречу с Сусловым.
– С каким Сусловым? – заинтересованно спросила я хозяйку.
Нина Михайловна усадила меня на мягкий стул. – Кашу пшенную будешь кушать?
– Нет, спасибо, я сыта, – сказала я, озираясь и пытаюсь понять: рады ли мне герои её жизни, в упор всматривающиеся в меня. Хозяйка уходит на кухню и приносит чашку с кашей.
– Вряд ли ты умеешь готовить так кашу! Это было в 1947–м году. Сыну два года. Решила навестить сестру в Ленинграде. Приехали в Москву утром. Поезд в Ленинград только вечером, вот и надумала съездить на Красную площадь. Побродили мы с маленьким сыном у Кремлёвской стены, зашли в большие ворота . Устали. Сына я посадила на обочину, сама стою. Смотрю – проезжает мимо легковая машина, останавливается возле нас. Из машины вышел мужчина в чёрной шляпе. На нем длинный плащ, выглядит худощавым. Он вышел из машины с места водителя, больше никого в машине я не увидела. Постоял возле нас. Ничего не спросил, ушел. Я забеспокоилась. Возвращается со стулом. Обыкновенный канцелярский стул в руках держит. Подходит, говорит: «Здравствуйте! Устали? Отдохните». Поставил рядом со мной стул, потом повернулся и ушел. Я села на стул. Вскоре появился милиционер. Я опять забеспокоилась – видела, как он резво бежал к нам; не сообразила, что в Кремле нахожусь. «Здравствуйте! – говорит: – Вы знаете: кто Вам стул принес?» Говорю в ответ: « Нет, не знаю», а сама уже трястись начинаю. Милиционер немного помолчал и гордо произнес: «Суслов Михаил Андреевич».
Нина Михайловна тоже гордо произносит, словно великой заслугой обладает: «Разве сейчас это было бы возможно? Где наши правители и где мы?»
Я понимаю, что она имеет в виду: и проход через знаменитые парадные ворота, и встречу лицом к лицу и, конечно, тот стул, который не мешало бы в память о советских идеологах вылить в бронзе и на почетном месте установить. Задумываюсь: «Какимнародным символом изобразить можно современных функционеров?»
Нина Михайловна прерывает фантазию:
–Забыла сказать, что после второго взрыва из Москвы депеша директору Романову пришла:« Не поставишь продукты к (число), расстреляю. Сталин». Продукты отгрузили даже раньше срока.
…Узнала я, что началась война, когда была в саду на танцплощадке. Танцевали фокстрот и, вдруг, через репродуктор, который висел на дереве, очень громко донеслось: «Говорит Москва…» три или четыре раза повторил голос эти слова, потом «вероломно…» Все стихло. Объявили года, кому прийти в военкомат. Все побежали домой и уже через пять минут в саду никого не осталось.
–Хочешь, расскажу, как с Надеждой Крупской виделась?