Леонид Герживович… Его творчество, активное, плодотворное, началось в 60-е годы минувшего века. Но отнести его к шестидесятникам не получится. Нет в его стихах, написанных в то далекое время, социальной остроты, прорывной энергии, освобождающей подступы к новому развитию человеческого духа, способному и без ракеты достичь космических высот.
Рождественский тогда даже в любовной, казалось бы, лирике обозначал одну из центральных тем:
- Скажу тебе: убей!
- Убью.
- Скажу тебе: умри!
- Умру.
…………..
- Любовь тебе отдать?
- Любовь.
- Не будет этого!
- За что?!
- За то, что не люблю рабов.
Евтушенко негодовал, выступая почти газетным публицистом-обличителем:
Отечественное болото,
самодовольнейшая грязь,
всех мыслящих, как санкюлотов,
проглатывает, пузырясь.
Вознесенскому хотелось такого... такого, чтобы опрокинуть всю серость:
Все поздно, поздно, поздно.
Кроме твоей свирельки,
нарядны все, но постны,
и жаль, что не смертельны!
А что у молодого, сильного, поэтически одаренного Гержидовича?
Мне не зрелую грушу
И не спелую вишню.
Застегнуть бы мне душу
Желтой пуговкой пижмы,
Чтобы взятое в вожжи
Это легкое лето
Сохранить в себе дольше
И не выронить где-то.
Да, это возле шестидесятников не стоит совсем. К чему сравнения? Это же региональная поэзия, далекая от политического центра страны, глобальных тем, социальных страстей. Не было, наверное, до них дела сибирякам, строившим новые города, выдающим на-гора рекордные тонны угля, увлеченных хариусиной охотой… Раздольная жизнь – вот сердце и поет:
Как строчка яркого стиха,
Своя, ни в чем неповторима,
Хариусовая уха
С приправой талового дыма.
В ней и воды, и неба сплав.
Она земли вобрала соки,
И запахи прибрежных трав,
И нежность утренней протоки.
Изначальное, вечное вбирают стихи молодого поэта. Он стоит на родной, здоровой и прекрасной земле. Произрастает из нее, как ель, кедр, береза, так же естественно, просто. И стихи рождаются не натужные, а полные простора, любви и своеобычной гармонии:
Где-то по соседству у костра
Вдохновенно и разноголосо
Соловей лютует до утра.
В тихих водах месяц серебрится,
И не слышен шорох камыша.
Кажется, поет совсем не птица,
А тайги стозвучная душа.
Подобное цветение поэзии, вызванное таинством природы и души, чистой, неоскверненной грубостью цивилизующегося мира, мы находим у Есенина. Но там звучит песня срединной, лесостепной Руси, а здесь – глухоманно-таежной:
Коростель, товарищ мой давнишный,
Вновь всю ночь не спится нам в тайге.
Что в затихших травах говоришь ты
На своем скрипучем языке?
Знаю, ты влюблен в березы эти,
В звон кедровый, росные лога.
Первые книги Леонида Гержидовича – признание таежному краю в любви. И эта земля становится родиной не только бродяжного, непоседливого барзасского Леньки, но и его творчества.
- Поэзия без родины – сирота несчастная, - говорил мне поэт в минуту откровения. – Скитался я и все найти себя не мог. А вернулся в места, где вырос, где облазил, шишкуя, все кедры, и понял, что сердце оставалось здесь, что обрел я его снова…
Тайга медовым запахом
Напоена
И каждой травкой махонькой
Пьяным-пьяна.
Ах, таволга, ах, таволга,
В звенящий зной
Мне в душу влилась надолго
Ты белизной.
Люблю тебя я, Родина,
В моей крови,
Гляди, заколобродили
Меда твои!
Пожалуй, с книги «Таволга» и началась трогательная популярность поэзии Леонида Гержидовича среди земляков. Он как-то естественно, непринужденно высказал копившееся у таежников, сибиряков благоговение перед хвойной, неувядающей, вечно молодой и новой родиной. Кажется, сама эта земля заговорила устами поэта.
Таежная мелодия Гержидовича не могла родиться ни в каком другом месте – сибирская речка Барзас ее начало:
Пушисто-белою метелицей
Через овраги и цветы
Пусть мягкие туманы стелются,
Чтоб снова вспоминалась ты.
И от туманов, и от донника
Пусть будет ночь белым-бела.
Пусть, как часы на подоконнике,
В ней застучат перепела.
И я тропинкою прибрежною,
Где елей контуры остры,
Сбегу в туманы белоснежные
Зажечь высокие костры.
Барзасская земля родила его, чтобы обрести слово, чтобы было посредством кого говорить. И собрал он «свиристелей стеклянную россыпь… на рассветном снегу, переливчатый посвист синицы, что в морозе застыл на весу». Собрал бережно, любовно все эти звонкие дары родной стороны.
Чтоб, звеня и сверкая, при встрече
Мой язык был и ярок, и нов.
Ни к чему мне пустячные речи
Да убогость изношенных слов.
Самобытный язык Гержидовича насыщен «свиристелями», каких «цивилизованный» поэт с эллиническими завитушками и экзистенциальными протуберанцами и не слыхивал. Вот они: «В тальнике за увалом», «Ой, ты, торопкая, речка Никольская», «Забилась копалуха в тень. По дуплам белка цокот прячет», «На крутояре возле речки». Вот еще: «Как язык от весенней цикуты, вспыхнул я от избытка огня», «Ветер тычется в спину, лезет холод в пимы», «Чтоб забыл я туманов кудели», «От мира на отколе», «Наш мальчишеский разгул оглашал урему», «Верни нам птиц, летящих всклень», «Там в урочище таежном», «Выжгу пару иголок – и сошью торбоса», «Под пичужье колготье», «И веслом врезаюсь в пенный стреж».
Можно и словарь Гержидовича составить, хорошее было бы подспорье для молодых местных поэтов. Язык-то и в глубинке уже пообветшал и замусорился: стал рыночно-базарным и англо-сетевым. Народность из него выветривается с навешиванием глобальной информационной паутины, с уходом поколения малых городов и деревень, самодеятельных традиционных сообществ. Трепетный, стозвучный язык, воплощающий духовную жизнь, превращается действительно во вторую сигнальную систему: нажал кнопку «пуск», нажал вторую – «файл», нажал третью – «выход».
Поэзия Гержидовича бережет родной язык, которым мы умудряемся еще жить, относя себя к русскому народу. Поэтическая речь его нередко выходит за пределы словарно-литературной речи, в ней богатая россыпь «свиристелей», взятых из звучного мира тайги, таинственного говора ельников, кедровников, тревожного лепета березников и осинников, из перезвона ручьев и речек, из запредельного, еле слышного шепота трав. Гержидовичу от каких-то волхвов передалось умение все это слушать и слышать, а потом передавать любому открытому сердцу…
Учебником его языка, его понимания мироздания, жизни и смысла человеческого существования является сборник стихов разных лет «Пихтовая родина», за который Леонид Гержидович получил Федеровскую премию. Книга эта – и высокое признание творчества поэта…
Как-то не то в шутку, не то всерьез он сказал: «Благодаря журналистике ты где-то пошел дальше меня». «А зачем тебе туда идти?», - ответил я. Политико-литературный ор разве не набил еще оскомину? Да, шестидесятники высказались мощно, оставили немало шедевров. Их работа предшествовала последующим социальным движениям и переменам. Но противоречивые последствия указали и на противоречивость влияния обличительного слова.
Гержидович избежал этого, хотя очень ярко сказал о своей тревоге, об уничтожении наших природных корней и духовном обнищании человека. Он и об этом говорил и говорит языком земли, на которой живет, ему чужды искусственные формы выражения тревог и переживаний.
Еще в своей «Таволге» поэт воскликнул:
Тайга!
Ненастится огнем
Твое волшебное величье.
Становишься ты день за днем
И беззвериней, и бесптичей.
Теряешь ты свои черты.
Не хлебом стала, а половой.
Ощущая тонкою душой, какое идет разрушение, поэт все громче говорит о своем несогласии:
Как вола, засупонил
Сам себя человек.
Ничего он не понял,
Хоть и прожил свой век.
Словно в камере душной,
Прозябал в немоте,
Хоть бы раз равнодушный
Взгляд поднял к красоте.
Однажды Леонид Гержидович ушел от людей в тайгу. Не выдержала его внутренняя природа. Вырос он в поселке Барзас с простым общинным укладом жизни, с бесхитростными по теперешним меркам людьми. Были среди них и добрые, и злые, но не было в них нынешней изощренности, извратности при достижении своих целей. Вольная воля да безотцовщины доля были наставниками Леньки. Немало пришлось побродяжничать ему. Главным его кормильцем, утешителем и в отрочестве была тайга. И когда, созрев, он столкнулся с миром, зараженным завистью, карьеризмом, приспособленчеством, он отверг его. Школьный учитель физкультуры стал охотником, которому не нужно было ни перед кем кланяться.
Суета и гонор власти,
Безнадега, как дожди,
Каждодневные напасти –
Все осталось позади.
Но еще острее издали он взглянул на мир суетный, загнивающий, истощенный борьбой за никчемные цели. Пустопорожние высокие слова, «гонор власти» обмануть его не могли:
Обрезают тополя:
Лишнее в стороночку,
Как детей учителя, -
Под одну гребеночку.
Под единый под ранжир
Деревца подогнаны.
Стынет день, убог и сир
Под моими окнами.
Гержидович неизбежно вышел на те же темы, что и шестидесятники, не разрывая пуповины, соединяющей его с землей. В его стихах мало громогласности, но много душевной боли: за себя, и близких людей, за пихтовую родину и державу обидно:
Норовом слепым и загрубелым
Дыбится промышленный прогресс.
Я забыл, что снег бывает белым,
Небо – синим и зеленым лес.
………………………………..
А утрами черная синица
(Не поймешь, быть может, воробей)
Мне в окно затравленно стучится
И кричит: «Убей меня! Убей!
…………………………………
Ничего я птице не отвечу,
Хоть шепчи мне в уши, хоть ори.
Наслоился смрад нечеловечий
Толстым слоем у меня внутри…
Отсюда, от пичуги малой, до судьбы большой страны путь обыкновенен, прост, как водный сплав от Барзаса до Томи. Поэт преодолевает его в мгновение в стихотворении «О, Русь!»:
О, Русь!
Гробы,
Опять гробы
Качаются над пепелищем.
И снова каменные лбы
Меня вымысливают нищим.
Чтоб был я немощен и слаб.
Чтоб не прозрел я ненароком –
Надежен бессловесный раб
Перед возвысившимся оком.
И по дорогам вновь и вновь
Стрекочут гусеницы ржаво,
Чтоб растоптать мою любовь
К тебе, бесправная держава…
Это уже ближе к классике с ее искренностью, тревогой, нежели к трескучему вызову последователей 60-х. Нет в поэзии Гержидовича ни грамма фарса. Ему, живущему в глухомани, он не нужен вместе с дешевой славой и литературным лидерством. Нынешние литературоведы не найдут у него небывалых форм построения стиха, выражения мыслей, не найдут и образов, от которых едет «крыша». Не потащится бомонд от его песен, кулуарной публике будет от них скучно. Но обычные сибиряки Леонида Гержидовича любят, читают, берут с собой в зарубежные поездки, чтобы рядом на полке плескался родной Барзас, шумела и хвойно дышала тайга и чтобы душа не была в сиротстве и безнадеге: