Царский подарок сибирского книжника
Вечером вдруг остро вспомнился красноярский библиофил Борис Николаевич Варава, недавняя встреча с ним. Он записал мой точный почтовый адрес, обещал выслать книгу своих библиофильских воспоминаний, которая должна была выйти вот-вот.
А на следующий день я получал на почте его прекрасно изданные «Воспоминания сибирского книжника и антиквара». Вот и спорьте с тем, что не бывает точных предчувствий.
Книга великолепна внешне во всех отношениях. Серебряное тиснение по корешку и верхней крышке переплета лишний раз подчеркивает страстное увлечение собирателя – Серебряный век русской культуры. «В тему» нарядные форзацы, иллюстрирующие книжное направление собирателя: знаменитые книжки и искусство гравюры – рисунки, экслибрисы, акварели, малой толикой из коллекции автора.
А ещё и автографы Серебряного века (совсем не случайно на титульном листе к заглавию добавлены слова «в поисках Серебряного века»): на книгах, автографы-письма, в числе которых и письма открытые, записки самого разного назначения, листы, к которым прикасалось перо поэтов, писателей, художников, иных знаменитостей тех легендарных времен. Неутомимое собирание автографов – одно из основных коллекционных направлений сибирского уникума Варавы, о чем напоминает суперобложка, с разбросанными по всему полю словами, писаными в благословенное для собирателя время замечательными людьми.
Книга имеет довольно большой тираж по нынешним временам – 1000 экземпляров, но из них – только сто нумерованных (вот это для избранных), включая 10 – особых, в цельнокожаных переплетах. Опять-таки в полном соответствии с библиофильскими традициями в нумерованные экземпляры вложена цветная подписная ксилография М. Верхоланцева с экслибрисом Бориса Варавы.
Я не могу точно вспомнить, как и когда познакомился с собирателем на родной для меня Красноярской земле. До знакомства регулярно наезжал в город моей студенческой юности, с непременным посещением антикварных магазинов, принадлежащих Борису Николаевичу. Время было страшноватое, инфляция свирепствовала, книги, как и все остальные товары, сильно тяжелели в ценах, а тут я увидел прекрасные, ранее труднодоступные издания, в числе коих, были и с экслибрисами знаменитых питерских и московских библиофилов. На некоторых книжках была лаконичная надпись: «Б. Варава». Я легко догадался, что это книги из библиотеки собирателя и антиквара. Как узнал позднее, что-то он изымал из личного собрания и пускал в продажу, какие-то издания находил в лучшем виде.
А прославленная «Академия»! Десятки томиков перекочевали после посещения его магазинов на мои книжные полки. А зарубежные издания классиков русской литературы, записки заокеанские, альбомы, журналы начала 20 века, – чего только ни добавилось в моей библиотеке!..
Радость бесед, пусть даже они и были короткими, но буквально переполненными информацией о библиофильских ценностях, случаи из его богатой библиофильской и антикварной жизни – это же настоящее счастье!
И вот теперь эта роскошно изданная книга!
Борис Варава начинает со студенческих воспоминаний о городе Томске. Я бывал там неоднократно, покупал и привозил оттуда книги, каких в нашем Кемерове днем с огнем. Даже Новокузнецк – родина автора, и то лучше нашего областного центра в отношении старины: в южной столице Кузбасса можно было почти всегда отыскать что-то из искомого. Как повезло, что наш автор оказался в старом сибирском городе с огромными культурными пластами. Именно там – в Томске – «книжная болезнь» поразила Бориса Вараву, о чем он повествует в «Воспоминаниях». А потом был Красноярск – тоже старый культурный город со своими книжными редкостями, в числе коих сибирская тема, небезразличная Борису Вараве. Ну и, конечно, поездки по городам и весям, прежде всего, в две столицы (заграница тоже).
Варава сразу определяет своё отношение к результатам книгособирательства – что делать в конце концов с библиотекой, остающейся после тебя? В советское время поощрялось дарить (иногда наследники могли получить кой-какой гонорар, мизерный, естественно) государственным книгохранилищам. Допускаю, что совсем уникальные издания можно и подарить. Но я целиком согласен с автором книги в том, что после тебя, дабы не лишать поколения последователей радости собирательства, твое собрание лучше распылить, попросту распродать.
Автор вспоминает тех, с кем ему повезло встретиться на своем собирательском пути. С некоторыми из них я тоже был знаком, либо просто встречался. Как уважительно он вспоминает этих людей, даже тех, кто мог допустить двусмысленные поступки. Мне тоже доводилось писать об Иване Маркеловиче Кузнецове – библиофиле, известном не только красноярцам, но и всей стране. Сколько новых его черточек отмечает Борис Варава. А его размышления о Геннадии Юдине, которого поносили и хвалили в одно и тоже время: юдинская библиотека, как известно, ушла в книгохранилище Конгресса США. Об этом можно прочитать у Варавы, ещё больше он может рассказать о всех перипетиях этой истории в разговоре. Дело в том, что автор нашей книги поступает как заправский историк: ищет потомков знаменитых коллекционеров. Кто-то скажет, чтобы что-то получить (приобрести) из доставшегося им наследия. И это, безусловно, тоже. Но сколько нового он узнает и делает достоянием «города и мира» – разве это не здорово, когда информация не исчезает, а продолжает жить и обогащать всех?
А как замечательно томик «Воспоминаний» иллюстрирован! Все развороты украшены или фотографиями, или автографами, или великолепной графикой – только за это автору можно сказать огромное «Спасибо». И только во второй части, где Варава проявляет себя недюжинным антикваром, пара-тройка разворотов не несет изобразительного ряда.
Автор материален в своих мемуарах, так как имеет дело с книжной вещественностью. Тем более, его книги очень дорого стоят на рынке, да многие просто уникальны, о таких говорят: «Цены им нет!» В самом деле, попробуйте отыскать два одинаковых автографа классиков Серебряного века?..
Но куда без духовного, когда рассказываешь о книгах. И это высокая духовность. Ведь у него в коллекции сплошь выдающиеся, великие, либо вообще гении. Блок, Ахматова, Волошин, Ремизов и иные – у какого библиофила не защемит сладко сердце только при разглядывании почерка замечательного творца на книжной странице! Потому-то и обилие фото в книге Варавы, чтобы и погордиться обретениями и дать возможность другим посмотреть-почитать. Не случайно он не расшифровывает автографы в тексте – читайте, если же с глазами проблемы, вооружитесь лупой.
Сложение материального и духовного дает удивительный эффект этим мемуарам, буквально выстреливает.
Замечательная книга! И сохраняющая культурное наследие, и воспитывающая. Царский подарок!
Власть Соловецкая
Пятый роман Захара Прилепина «Обитель» – самый объемный из написанных писателем. Несмотря на то, что книга издана, продолжается печатание её фрагментов в газетах, а журнал «Наш современник» начал публикацию на своих страницах. О романе много говорят, будут говорить ещё больше. Одни сравнивают писателя с Львом Толстым, другие – ругают почем зря. Сие означает, что писательский горячий посыл попал в узел общественного напряжения и противостояния.
«Обитель» – исторический роман, полифоничный, одновременно плутовской, с захватывающим авантюрным сюжетом. Ну, конечно, и любовь - куда же без этого в настоящей прозе?
Герои обитают в Соловецком концлагере – первом в Советском Союзе учреждении подобного рода, где происходила «отработка механизма полноценного использования труда заключенных»: ГУЛАГ начинался в Соловках. Получается, что роман – лагерный?..
Прилепин поднимает тему лагерей, сильно отличающуюся от изображённого Варламом Шаламовым и Александром Солженицыным – у них ГУЛАГ на пике своего гибельного расцвета. У Прилепина – лагерь двадцатых годов: система рабского труда заключенных ещё лишь в становлении, в пробах и ошибках. «Что мы должны сделать? – вопрошает один из героев, убитый позднее за попытку покушения на главного организатора первого концлагеря, большевика Фёдора Ивановича Эйхманиса. – То, что не сделали толстовцы и народники – вдохнуть дух просвещения в туземные уста и – уйти с миром». Но близкую цель, кроме «ухода», ставит и «гражданин начальник»: «Перевоспитать и поднять наверх, – и уточняет. – Это не лагерь, это лаборатория». Его слова подтверждает главный герой Артём Горяинов: «Создаёте нового человека». Не случайно в месте, где неволя, вывешивается лозунг: «Да здравствует свободный и радостный труд!»
Сюжет движется стремительно. Ноев ковчег Соловков густо населен палачами и жертвами: справиться с уймой народа было трудно, по словам автора. Всё текуче: мастера заплечных дел легко превращаются в жертв, последние становятся палачами – варится адова похлёбка из людей. Прилепин, рассказывая о биографии Эйхманиса, поднимается до высокой патетики: «Время титанов, полубогов и демонов». Дескать, так всегда происходит, когда история переламывается. Мальчишки становятся вершителями судеб огромных людских масс, им человека убить, что плюнуть. Но зато, какие проекты мобилизационные воплощаются (мечта некоторых престарелых нынешних идеолухов) в жизнь: на северах выращивают то, что там отродясь не росло, разводят животных, каковые там никогда не обитали, закладывают основы будущей добычи полезных ископаемых, и главное – выковывают нового человека.
«Голый» человек Артём Горяинов – из лишних людей, волею судьбы и советского закона оказавшийся в этом месте. Помните, «героя нашего времени» Печорина? Артём из этой породы, только век следующий: москвич, что-то прочёл, места в жизни не определил, немного учился, немного думал. Несется по жизни в «гибельном восторге», словно пух. Случай – и он становится убийцей родного отца. По канонам православной веры – грех тягчайший. Артему бы замаливать свершенное ненароком, однако он, на манер многих представителей интеллигенции того расхристанного времени, играется в показной упорный атеизм. Его бросает на ухабах: собирает ягоды, затем корячится до отупения «на баланах» – таскает из воды исключительно на руках – другого ничего не было, стволы деревьев. Рушит по приказу старинное монашеское кладбище – надругательство над мёртвыми, да кто на такое обращает внимание, когда живые превратились в рабов. Затем оказывается на «Лисьем острове», где пьянствует в компании Фёдора Эйхманиса – «полубога», как его определяет любовница «из чекистов» Галина Кучеренко. В её восприятии Соловки напоминали знаменитый поезд Льва Троцкого из Гражданской войны – то, что было у Льва Давыдовича, появилось тщанием троцкиста Эйхманиса на островах. Что увидел в молодости, впитал, то и строил. Кстати, а дневник этой дамы, тоже катавшейся по воюющей стране в этом поезде, приводимый в конце повествования как документ – это не писательская мистификация?..
Показать атмосферу, суть бытия через восприятие такого «отдельного» героя – задача, успешно решаемая многими русскими писателями-классиками, ряды которых после «Обители» пополнил, по мнению критиков, Захар Прилепин. Его Горяинов стихийно справедлив, наверное, ещё и поэтому вступает в конфликт и с блатными, и с администрацией: мотает вверх-вниз, от гибельного низа до соблазнительного верха.
Прилепин рассказывает в интервью, что в реальности Артём (или кто-то иной из собирательного образа) соблазнил «чекистку»: в те хаотические времена такое было возможным. В 30-е же всё настолько заледенеет, что половая связь мужчины ЗК и женщины из лагерного персонала – дело немыслимое. Великолепно выписаны сексуальные сцены двух героев. И ведь в побег голубки ударились, хотя и неудачный, как и положено героям романтических писаний.
Претензии к написанному Прилепиным. Уже в самом начале, в обращении «от автора» он утверждает: «Истина – то, что «помнится». Поспорим?.. Или, вот герой мечтает о шампуне. Да, в Германии это моющее средство изобрели в самом начале XX века, но до России оно добиралось чуть не тридцать лет. Откуда Артём узнал о шампуне? Ответа нет. Вот ещё: авантюрист Френкель из соловецких заключенных освободился в мае 1927 года и сразу пошел по линии НКВД, уехав в Москву. А он мелькает воочию в романе, как упоминается и роман прилепинского любимца Леонида Леонова «Вор», стоящий на книжной полке у одного из обитателей Соловков – этот роман тоже вышел в первой редакции в том же году. Как-то это плохо по времени совмещается.
Писатель Прилепин – человек патриотических убеждений, как он самопрезентуется и как его представляют, особенно после известной «сталинской» статьи. Однако автор в романе нисколько не оправдывает лагерную систему (прилепинский прадед прошел школу Соловков и выжил). Искать слова оправдания - дело невозможное и неблагодарное. Но он и не осуждает напрямую того, что происходило там: «Работа СЛОН не регламентировалась общегосударственным законодательством». А всё, на мой взгляд, потому, что у нас «времени и власти Соловецкой» в загашнике прошлого гораздо больше кусочков патриотизма с либерализмом: живодёрня здравствовала и процветала веками. Подобное из истории в какой-то мере объясняет цепляющие углы романа, над которым писатель работал 3,5 года: восхищение созидателем Эйхманисом и одновременно ужасная остуда перед зраком человека, за которым «сотни трупов» и руки по локоть в крови. Самое же главное – не подразумевалось в «Обители» нравственных мук от «слезинки ребёнка». Когда извращенно, под звон колокольчика, тащат на смерть, убивают, пытают, рвут и бьют, тогда некогда и некому уповать на добро.
Вот и мечется автор, «плывёт» между извечными рабством и свободой, не зная и не говоря ничего читателю, куда же причалить в конце концов. Бои во всём и везде. И даже в создании СЛОН, где, вот идиллия, розы разводят, спектакли смотрят собственного театра, журнал с газетами выпускают, спартакиаду проводят, оркестры репетируют и играют, 8 школ функционирует, 22 ликбеза, 12 профкурсов, 18 библиотек, включая передвижные.
Причём здесь люди, когда владычка Иоанн, из церковных «обновленцев», волею автора тычет носом в то, что всё предопределено высшей силой: «Я сам воспринял Соловки как суровую школу добродетелей – терпения, трудолюбия, воздержания. Благодарю Бога, что попал сюда…» И ещё его же слова: «Верующий во Христа и живущий во Христе – богочеловек. А ты просто человек, тебе трудно», – говорит он Артёму. Так, может, СЛОН – это начало Божьего наказания русскому народу за предательство Веры? «Здесь всегда была живодёрня, потому монахи и не ушли – им привычно! – Эйхманис засмеялся…» Ключевые слова – «живодёрня» и «привычно». Замечательное оправдание всех преступлений государства. И ещё цитатка: «здесь фабрика людей». При царях вообще в ямы сажали, чтобы подыхали, как животные, но ведь Синод на исходе самодержавия запретил в конце концов темницы. А Советы дали выбор: либо становись человеком, либо – смерть. Ну, а что чекисты «наверху» со щеками, «которые невозможно ущипнуть», так то предопределено новым государственным укладом. И то, что гэпэушники убивают, как мух прихлопывают заключенных и насилуют лагерных женщин – должны же они немного отвлекаться от трудной службы. И то, что психопаты с садистами каким-то чудесным образом просачивались в охрану – то промысел или случайность? В «Обители» приводятся, как я понимаю, документальные данные: «Среди 600 человек обследованных вольнонаёмных и заключенных работников ГПУ оказалось около 40 процентов тяжелых психопатов-эпилептоидов, около 30 процентов – психопатов-истериков и около 20 процентов других психопатизированных личностей и тяжелых психоневротиков». Если учесть, что периодически наезжали московские комиссии, которые «за провинности» расстреливали, в числе прочих, и чекистов, а часть из них переводили в заключенные – картинка проступает ещё та!
По большому счету, Прилепин показал, и это писательское мастерство, приход самого настоящего Апокалипсиса, когда «полезли невесть откуда всякие гады: жабы и слизняки, скорпии и глисты, хамелеоны и ящерицы, пауки и сороконожки… и даже гады были кривы и уродливы…» И далее чуть не на страницу описание приближения гибели вселенской и раскаяния, ввиду скорой смерти страшных преступников-грешников.
Выход для главного героя – в Вере. Его тычут, как несмышленого щенка, на протяжении всего романа; и интересующийся «темой» Всевышнего Эйхманис, и лагерники, и островные монахи со священниками – вольнонаёмными и заключенными, и бывшие белогвардейцы, и каэры, и революционеры, разошедшиеся с большевиками после революции – все и всё буквально вопиёт к Артёму: спасение в Боге!
Однако даже на краю бытия герой не прозревает, на Секирке, откуда прямой, без задержек, выход на тот свет, он ни на йоту не ближе ко всем намёкам…
И это, несмотря на то, что на протяжении всего романа идёт диалог с Господом, а Артём выпадает из него. Лишь на самом краю, в океане, где ни дна, ни покрышки, его стихийно толкнуло на молитву, обращению к Богу. Здесь Артём впервые почувствовал настоящую мужскую ответственность за женщину. И потом, когда эту же женщину ставят под расстрел, он как истинно русский человек становится рядом.
…Так, значит, русский человек неизменен, Россия – отдельная от всех?.. Именно такими словами объясняется Захар Прилепин в многочисленных публичных рассуждениях, воспоследовавших за выходом «Обители».
Ну, тогда можно прогнозировать кранты нашей русской цивилизации, которые не за горами, если не будем гуманизироваться, меняться, конкурировать за место под солнцем. Если русский народ в основных своих чертах характера и жизнеустановок неизменен, о чем с напыщенностью говорят некоторые критики вслед за Захаром Прилепиным, тогда исторически дело швах; все народы меняются, меняются сильно, когда требуется выжить или соответствовать историческим вызовам. А чего, римская цивилизация навернулась, греческая с египетской туда же. Уже совсем рядом с нами австро-венгерская – приказала долго жить, только ошметки национальные разлетелись. Человек меняется, общество в постоянных изменениях – об ином даже как-то неловко говорить. Спасение – в рождении нового человека, более совершенного общества. Мучительно?.. А куда же без мук!?. Оглянитесь окрест, всмотритесь, как веками трясло французское общество, с пролитием кровушки. А трагедия немцев, к которой руку протянуть. Да и Япония – с тугими экономическими мышцами не по волшебству возникла после страшного военного поражения. И эти примеры можно множить и множить, достаточно сравнить две нынешних Кореи… При этом нисколько не покушаюсь на национально-самобытное, не об этом спор.
И всё-таки, несмотря на вышесказанное, Захар Прилепин написал свой лучший роман, который, конечно же, будут читать и перечитывать в разных странах. «Обитель», как представляется, станет одним из претендентов на самые разные литературные премии – этот прогноз как раз предсказуемый, уже стала: вошла в короткий список литпремии «Большая книга» с хорошими шансами на победу. Книга ещё и исключительно кинематографична, художественные образы буквально перенасыщают текст, написанный очень хорошим русским языком.
Не знаю как – сознательно или случайно, но роман этот четко укладывается в литературную классическую традицию постижения христианского жизненного идеала под углом православных ценностей.
После выхода «Обители» можно с полным правом сказать, что разговоры о кризисе русской литературы яйца выеденного не стоят. Подобные упаднические утверждения особенно нелепы, когда параллельно с «Обителью» выходят другие интересные и глубокие книги, постигающие нашу жизнь.
Вечером вдруг остро вспомнился красноярский библиофил Борис Николаевич Варава, недавняя встреча с ним. Он записал мой точный почтовый адрес, обещал выслать книгу своих библиофильских воспоминаний, которая должна была выйти вот-вот.
А на следующий день я получал на почте его прекрасно изданные «Воспоминания сибирского книжника и антиквара». Вот и спорьте с тем, что не бывает точных предчувствий.
Книга великолепна внешне во всех отношениях. Серебряное тиснение по корешку и верхней крышке переплета лишний раз подчеркивает страстное увлечение собирателя – Серебряный век русской культуры. «В тему» нарядные форзацы, иллюстрирующие книжное направление собирателя: знаменитые книжки и искусство гравюры – рисунки, экслибрисы, акварели, малой толикой из коллекции автора.
А ещё и автографы Серебряного века (совсем не случайно на титульном листе к заглавию добавлены слова «в поисках Серебряного века»): на книгах, автографы-письма, в числе которых и письма открытые, записки самого разного назначения, листы, к которым прикасалось перо поэтов, писателей, художников, иных знаменитостей тех легендарных времен. Неутомимое собирание автографов – одно из основных коллекционных направлений сибирского уникума Варавы, о чем напоминает суперобложка, с разбросанными по всему полю словами, писаными в благословенное для собирателя время замечательными людьми.
Книга имеет довольно большой тираж по нынешним временам – 1000 экземпляров, но из них – только сто нумерованных (вот это для избранных), включая 10 – особых, в цельнокожаных переплетах. Опять-таки в полном соответствии с библиофильскими традициями в нумерованные экземпляры вложена цветная подписная ксилография М. Верхоланцева с экслибрисом Бориса Варавы.
Я не могу точно вспомнить, как и когда познакомился с собирателем на родной для меня Красноярской земле. До знакомства регулярно наезжал в город моей студенческой юности, с непременным посещением антикварных магазинов, принадлежащих Борису Николаевичу. Время было страшноватое, инфляция свирепствовала, книги, как и все остальные товары, сильно тяжелели в ценах, а тут я увидел прекрасные, ранее труднодоступные издания, в числе коих, были и с экслибрисами знаменитых питерских и московских библиофилов. На некоторых книжках была лаконичная надпись: «Б. Варава». Я легко догадался, что это книги из библиотеки собирателя и антиквара. Как узнал позднее, что-то он изымал из личного собрания и пускал в продажу, какие-то издания находил в лучшем виде.
А прославленная «Академия»! Десятки томиков перекочевали после посещения его магазинов на мои книжные полки. А зарубежные издания классиков русской литературы, записки заокеанские, альбомы, журналы начала 20 века, – чего только ни добавилось в моей библиотеке!..
Радость бесед, пусть даже они и были короткими, но буквально переполненными информацией о библиофильских ценностях, случаи из его богатой библиофильской и антикварной жизни – это же настоящее счастье!
И вот теперь эта роскошно изданная книга!
Борис Варава начинает со студенческих воспоминаний о городе Томске. Я бывал там неоднократно, покупал и привозил оттуда книги, каких в нашем Кемерове днем с огнем. Даже Новокузнецк – родина автора, и то лучше нашего областного центра в отношении старины: в южной столице Кузбасса можно было почти всегда отыскать что-то из искомого. Как повезло, что наш автор оказался в старом сибирском городе с огромными культурными пластами. Именно там – в Томске – «книжная болезнь» поразила Бориса Вараву, о чем он повествует в «Воспоминаниях». А потом был Красноярск – тоже старый культурный город со своими книжными редкостями, в числе коих сибирская тема, небезразличная Борису Вараве. Ну и, конечно, поездки по городам и весям, прежде всего, в две столицы (заграница тоже).
Варава сразу определяет своё отношение к результатам книгособирательства – что делать в конце концов с библиотекой, остающейся после тебя? В советское время поощрялось дарить (иногда наследники могли получить кой-какой гонорар, мизерный, естественно) государственным книгохранилищам. Допускаю, что совсем уникальные издания можно и подарить. Но я целиком согласен с автором книги в том, что после тебя, дабы не лишать поколения последователей радости собирательства, твое собрание лучше распылить, попросту распродать.
Автор вспоминает тех, с кем ему повезло встретиться на своем собирательском пути. С некоторыми из них я тоже был знаком, либо просто встречался. Как уважительно он вспоминает этих людей, даже тех, кто мог допустить двусмысленные поступки. Мне тоже доводилось писать об Иване Маркеловиче Кузнецове – библиофиле, известном не только красноярцам, но и всей стране. Сколько новых его черточек отмечает Борис Варава. А его размышления о Геннадии Юдине, которого поносили и хвалили в одно и тоже время: юдинская библиотека, как известно, ушла в книгохранилище Конгресса США. Об этом можно прочитать у Варавы, ещё больше он может рассказать о всех перипетиях этой истории в разговоре. Дело в том, что автор нашей книги поступает как заправский историк: ищет потомков знаменитых коллекционеров. Кто-то скажет, чтобы что-то получить (приобрести) из доставшегося им наследия. И это, безусловно, тоже. Но сколько нового он узнает и делает достоянием «города и мира» – разве это не здорово, когда информация не исчезает, а продолжает жить и обогащать всех?
А как замечательно томик «Воспоминаний» иллюстрирован! Все развороты украшены или фотографиями, или автографами, или великолепной графикой – только за это автору можно сказать огромное «Спасибо». И только во второй части, где Варава проявляет себя недюжинным антикваром, пара-тройка разворотов не несет изобразительного ряда.
Автор материален в своих мемуарах, так как имеет дело с книжной вещественностью. Тем более, его книги очень дорого стоят на рынке, да многие просто уникальны, о таких говорят: «Цены им нет!» В самом деле, попробуйте отыскать два одинаковых автографа классиков Серебряного века?..
Но куда без духовного, когда рассказываешь о книгах. И это высокая духовность. Ведь у него в коллекции сплошь выдающиеся, великие, либо вообще гении. Блок, Ахматова, Волошин, Ремизов и иные – у какого библиофила не защемит сладко сердце только при разглядывании почерка замечательного творца на книжной странице! Потому-то и обилие фото в книге Варавы, чтобы и погордиться обретениями и дать возможность другим посмотреть-почитать. Не случайно он не расшифровывает автографы в тексте – читайте, если же с глазами проблемы, вооружитесь лупой.
Сложение материального и духовного дает удивительный эффект этим мемуарам, буквально выстреливает.
Замечательная книга! И сохраняющая культурное наследие, и воспитывающая. Царский подарок!
Власть Соловецкая
Пятый роман Захара Прилепина «Обитель» – самый объемный из написанных писателем. Несмотря на то, что книга издана, продолжается печатание её фрагментов в газетах, а журнал «Наш современник» начал публикацию на своих страницах. О романе много говорят, будут говорить ещё больше. Одни сравнивают писателя с Львом Толстым, другие – ругают почем зря. Сие означает, что писательский горячий посыл попал в узел общественного напряжения и противостояния.
«Обитель» – исторический роман, полифоничный, одновременно плутовской, с захватывающим авантюрным сюжетом. Ну, конечно, и любовь - куда же без этого в настоящей прозе?
Герои обитают в Соловецком концлагере – первом в Советском Союзе учреждении подобного рода, где происходила «отработка механизма полноценного использования труда заключенных»: ГУЛАГ начинался в Соловках. Получается, что роман – лагерный?..
Прилепин поднимает тему лагерей, сильно отличающуюся от изображённого Варламом Шаламовым и Александром Солженицыным – у них ГУЛАГ на пике своего гибельного расцвета. У Прилепина – лагерь двадцатых годов: система рабского труда заключенных ещё лишь в становлении, в пробах и ошибках. «Что мы должны сделать? – вопрошает один из героев, убитый позднее за попытку покушения на главного организатора первого концлагеря, большевика Фёдора Ивановича Эйхманиса. – То, что не сделали толстовцы и народники – вдохнуть дух просвещения в туземные уста и – уйти с миром». Но близкую цель, кроме «ухода», ставит и «гражданин начальник»: «Перевоспитать и поднять наверх, – и уточняет. – Это не лагерь, это лаборатория». Его слова подтверждает главный герой Артём Горяинов: «Создаёте нового человека». Не случайно в месте, где неволя, вывешивается лозунг: «Да здравствует свободный и радостный труд!»
Сюжет движется стремительно. Ноев ковчег Соловков густо населен палачами и жертвами: справиться с уймой народа было трудно, по словам автора. Всё текуче: мастера заплечных дел легко превращаются в жертв, последние становятся палачами – варится адова похлёбка из людей. Прилепин, рассказывая о биографии Эйхманиса, поднимается до высокой патетики: «Время титанов, полубогов и демонов». Дескать, так всегда происходит, когда история переламывается. Мальчишки становятся вершителями судеб огромных людских масс, им человека убить, что плюнуть. Но зато, какие проекты мобилизационные воплощаются (мечта некоторых престарелых нынешних идеолухов) в жизнь: на северах выращивают то, что там отродясь не росло, разводят животных, каковые там никогда не обитали, закладывают основы будущей добычи полезных ископаемых, и главное – выковывают нового человека.
«Голый» человек Артём Горяинов – из лишних людей, волею судьбы и советского закона оказавшийся в этом месте. Помните, «героя нашего времени» Печорина? Артём из этой породы, только век следующий: москвич, что-то прочёл, места в жизни не определил, немного учился, немного думал. Несется по жизни в «гибельном восторге», словно пух. Случай – и он становится убийцей родного отца. По канонам православной веры – грех тягчайший. Артему бы замаливать свершенное ненароком, однако он, на манер многих представителей интеллигенции того расхристанного времени, играется в показной упорный атеизм. Его бросает на ухабах: собирает ягоды, затем корячится до отупения «на баланах» – таскает из воды исключительно на руках – другого ничего не было, стволы деревьев. Рушит по приказу старинное монашеское кладбище – надругательство над мёртвыми, да кто на такое обращает внимание, когда живые превратились в рабов. Затем оказывается на «Лисьем острове», где пьянствует в компании Фёдора Эйхманиса – «полубога», как его определяет любовница «из чекистов» Галина Кучеренко. В её восприятии Соловки напоминали знаменитый поезд Льва Троцкого из Гражданской войны – то, что было у Льва Давыдовича, появилось тщанием троцкиста Эйхманиса на островах. Что увидел в молодости, впитал, то и строил. Кстати, а дневник этой дамы, тоже катавшейся по воюющей стране в этом поезде, приводимый в конце повествования как документ – это не писательская мистификация?..
Показать атмосферу, суть бытия через восприятие такого «отдельного» героя – задача, успешно решаемая многими русскими писателями-классиками, ряды которых после «Обители» пополнил, по мнению критиков, Захар Прилепин. Его Горяинов стихийно справедлив, наверное, ещё и поэтому вступает в конфликт и с блатными, и с администрацией: мотает вверх-вниз, от гибельного низа до соблазнительного верха.
Прилепин рассказывает в интервью, что в реальности Артём (или кто-то иной из собирательного образа) соблазнил «чекистку»: в те хаотические времена такое было возможным. В 30-е же всё настолько заледенеет, что половая связь мужчины ЗК и женщины из лагерного персонала – дело немыслимое. Великолепно выписаны сексуальные сцены двух героев. И ведь в побег голубки ударились, хотя и неудачный, как и положено героям романтических писаний.
Претензии к написанному Прилепиным. Уже в самом начале, в обращении «от автора» он утверждает: «Истина – то, что «помнится». Поспорим?.. Или, вот герой мечтает о шампуне. Да, в Германии это моющее средство изобрели в самом начале XX века, но до России оно добиралось чуть не тридцать лет. Откуда Артём узнал о шампуне? Ответа нет. Вот ещё: авантюрист Френкель из соловецких заключенных освободился в мае 1927 года и сразу пошел по линии НКВД, уехав в Москву. А он мелькает воочию в романе, как упоминается и роман прилепинского любимца Леонида Леонова «Вор», стоящий на книжной полке у одного из обитателей Соловков – этот роман тоже вышел в первой редакции в том же году. Как-то это плохо по времени совмещается.
Писатель Прилепин – человек патриотических убеждений, как он самопрезентуется и как его представляют, особенно после известной «сталинской» статьи. Однако автор в романе нисколько не оправдывает лагерную систему (прилепинский прадед прошел школу Соловков и выжил). Искать слова оправдания - дело невозможное и неблагодарное. Но он и не осуждает напрямую того, что происходило там: «Работа СЛОН не регламентировалась общегосударственным законодательством». А всё, на мой взгляд, потому, что у нас «времени и власти Соловецкой» в загашнике прошлого гораздо больше кусочков патриотизма с либерализмом: живодёрня здравствовала и процветала веками. Подобное из истории в какой-то мере объясняет цепляющие углы романа, над которым писатель работал 3,5 года: восхищение созидателем Эйхманисом и одновременно ужасная остуда перед зраком человека, за которым «сотни трупов» и руки по локоть в крови. Самое же главное – не подразумевалось в «Обители» нравственных мук от «слезинки ребёнка». Когда извращенно, под звон колокольчика, тащат на смерть, убивают, пытают, рвут и бьют, тогда некогда и некому уповать на добро.
Вот и мечется автор, «плывёт» между извечными рабством и свободой, не зная и не говоря ничего читателю, куда же причалить в конце концов. Бои во всём и везде. И даже в создании СЛОН, где, вот идиллия, розы разводят, спектакли смотрят собственного театра, журнал с газетами выпускают, спартакиаду проводят, оркестры репетируют и играют, 8 школ функционирует, 22 ликбеза, 12 профкурсов, 18 библиотек, включая передвижные.
Причём здесь люди, когда владычка Иоанн, из церковных «обновленцев», волею автора тычет носом в то, что всё предопределено высшей силой: «Я сам воспринял Соловки как суровую школу добродетелей – терпения, трудолюбия, воздержания. Благодарю Бога, что попал сюда…» И ещё его же слова: «Верующий во Христа и живущий во Христе – богочеловек. А ты просто человек, тебе трудно», – говорит он Артёму. Так, может, СЛОН – это начало Божьего наказания русскому народу за предательство Веры? «Здесь всегда была живодёрня, потому монахи и не ушли – им привычно! – Эйхманис засмеялся…» Ключевые слова – «живодёрня» и «привычно». Замечательное оправдание всех преступлений государства. И ещё цитатка: «здесь фабрика людей». При царях вообще в ямы сажали, чтобы подыхали, как животные, но ведь Синод на исходе самодержавия запретил в конце концов темницы. А Советы дали выбор: либо становись человеком, либо – смерть. Ну, а что чекисты «наверху» со щеками, «которые невозможно ущипнуть», так то предопределено новым государственным укладом. И то, что гэпэушники убивают, как мух прихлопывают заключенных и насилуют лагерных женщин – должны же они немного отвлекаться от трудной службы. И то, что психопаты с садистами каким-то чудесным образом просачивались в охрану – то промысел или случайность? В «Обители» приводятся, как я понимаю, документальные данные: «Среди 600 человек обследованных вольнонаёмных и заключенных работников ГПУ оказалось около 40 процентов тяжелых психопатов-эпилептоидов, около 30 процентов – психопатов-истериков и около 20 процентов других психопатизированных личностей и тяжелых психоневротиков». Если учесть, что периодически наезжали московские комиссии, которые «за провинности» расстреливали, в числе прочих, и чекистов, а часть из них переводили в заключенные – картинка проступает ещё та!
По большому счету, Прилепин показал, и это писательское мастерство, приход самого настоящего Апокалипсиса, когда «полезли невесть откуда всякие гады: жабы и слизняки, скорпии и глисты, хамелеоны и ящерицы, пауки и сороконожки… и даже гады были кривы и уродливы…» И далее чуть не на страницу описание приближения гибели вселенской и раскаяния, ввиду скорой смерти страшных преступников-грешников.
Выход для главного героя – в Вере. Его тычут, как несмышленого щенка, на протяжении всего романа; и интересующийся «темой» Всевышнего Эйхманис, и лагерники, и островные монахи со священниками – вольнонаёмными и заключенными, и бывшие белогвардейцы, и каэры, и революционеры, разошедшиеся с большевиками после революции – все и всё буквально вопиёт к Артёму: спасение в Боге!
Однако даже на краю бытия герой не прозревает, на Секирке, откуда прямой, без задержек, выход на тот свет, он ни на йоту не ближе ко всем намёкам…
И это, несмотря на то, что на протяжении всего романа идёт диалог с Господом, а Артём выпадает из него. Лишь на самом краю, в океане, где ни дна, ни покрышки, его стихийно толкнуло на молитву, обращению к Богу. Здесь Артём впервые почувствовал настоящую мужскую ответственность за женщину. И потом, когда эту же женщину ставят под расстрел, он как истинно русский человек становится рядом.
…Так, значит, русский человек неизменен, Россия – отдельная от всех?.. Именно такими словами объясняется Захар Прилепин в многочисленных публичных рассуждениях, воспоследовавших за выходом «Обители».
Ну, тогда можно прогнозировать кранты нашей русской цивилизации, которые не за горами, если не будем гуманизироваться, меняться, конкурировать за место под солнцем. Если русский народ в основных своих чертах характера и жизнеустановок неизменен, о чем с напыщенностью говорят некоторые критики вслед за Захаром Прилепиным, тогда исторически дело швах; все народы меняются, меняются сильно, когда требуется выжить или соответствовать историческим вызовам. А чего, римская цивилизация навернулась, греческая с египетской туда же. Уже совсем рядом с нами австро-венгерская – приказала долго жить, только ошметки национальные разлетелись. Человек меняется, общество в постоянных изменениях – об ином даже как-то неловко говорить. Спасение – в рождении нового человека, более совершенного общества. Мучительно?.. А куда же без мук!?. Оглянитесь окрест, всмотритесь, как веками трясло французское общество, с пролитием кровушки. А трагедия немцев, к которой руку протянуть. Да и Япония – с тугими экономическими мышцами не по волшебству возникла после страшного военного поражения. И эти примеры можно множить и множить, достаточно сравнить две нынешних Кореи… При этом нисколько не покушаюсь на национально-самобытное, не об этом спор.
И всё-таки, несмотря на вышесказанное, Захар Прилепин написал свой лучший роман, который, конечно же, будут читать и перечитывать в разных странах. «Обитель», как представляется, станет одним из претендентов на самые разные литературные премии – этот прогноз как раз предсказуемый, уже стала: вошла в короткий список литпремии «Большая книга» с хорошими шансами на победу. Книга ещё и исключительно кинематографична, художественные образы буквально перенасыщают текст, написанный очень хорошим русским языком.
Не знаю как – сознательно или случайно, но роман этот четко укладывается в литературную классическую традицию постижения христианского жизненного идеала под углом православных ценностей.
После выхода «Обители» можно с полным правом сказать, что разговоры о кризисе русской литературы яйца выеденного не стоят. Подобные упаднические утверждения особенно нелепы, когда параллельно с «Обителью» выходят другие интересные и глубокие книги, постигающие нашу жизнь.