(к 220-летию Ф. Тютчева)
Он создал эпос мыслящего тростника, и камни мысли, которые ворочал Тютчев, были глобальны.
Ямбическая сила Софокла наполняла тугие жилы его строк абсолютно русским содержанием, которое, пропущенное через фильтры его гения, становилось общечеловеческим. Жаль, поэзия трудно поддается переводу...
Великий завет жить внутренней жизнью, превосходящей все внешнее, текучее и мимолетное, даже если жизнь длится долго, высказан необычайно мощно. И дыхание стиха, исполненное высокой эстетики, поражает ныне ничуть не меньше, чем столетие назад.
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои –
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, –
Любуйся ими – и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, –
Питайся ими – и молчи.
Люди – айсберги. И говоря, высказываясь, они лишь верхушки обнажают: масса всего остается скрытым под метафизическими водами, запечатанным в пластах телесности.
Но Тютчев создавал иные свои созвучия из воздуха легкости, и уходили они в таинственный воздух духа, окружающий нас, но тоже столь скрытый.
Чему бы жизнь нас ни учила,
Но сердце верит в чудеса:
Есть нескудеющая сила,
Есть и нетленная краса.
Психологическая точность стихотворения уникальна, равно как и ажурная его воздушность, невесомость, соответствующая чуду.
«Бессонница» тугим натяжением жил-строк словно проходит через сердце всемирности, и силы в это стихотворение вливает сам духовный океан – колышущийся над нами, отражающийся в нас:
Часов однообразный бой,
Томительная ночи повесть!
Язык для всех равно чужой
И внятный каждому, как совесть!
Кто без тоски внимал из нас,
Среди всемирного молчанья,
Глухие времени стенанья,
Пророчески-прощальный глас?
И вместе с тем: мы созданы из вещества того же, что наши сны...
И шекспировский глас словно претворяется в речение Тютчева, ставящее под сомнение реальность – вроде бы такую конкретную, но бесконечно зыбкую на деле:
Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь – и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
То глас ее; он нудит нас и просит...
Уж в пристани волшебный ожил челн;
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.
Его поэзия пронизана дыханием сфер. Соприкасаясь с нею, точно ощущаешь движение параллельных миров, их неизвестную наполненность. И, приникая к тютчевскому источнику, словно насыщаешь душу неведомыми флюидами инобытия.
И потом конкретность чувства – нежного, как бархат, властного, как совесть, – возникает в полный рост:
Я встретил вас – и все былое
В отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время золотое –
И сердцу стало так тепло...
Именно у Тютчева и может быть настолько сложно трактуемое последнее чувство: лед блестит, и солнце, яркое необычно, топит его.
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Он пронизывал, просвечивал своими строками все явления жизни: от космических сияний до мощно разворачиваемых лент истории (как в стихотворении «Ян Гус на костре»); от феномена русскости до тончайших душевных движений, точно портретируемых им; от земных пейзажей до сияния запредельных панорам. И весь космос его, собранный в тугие гроздья созвучий, был бесконечно пропитан жизнью. И – неповторимостью тютчевского гения.
Александр БАЛТИН,
г. Москва
Он создал эпос мыслящего тростника, и камни мысли, которые ворочал Тютчев, были глобальны.
Ямбическая сила Софокла наполняла тугие жилы его строк абсолютно русским содержанием, которое, пропущенное через фильтры его гения, становилось общечеловеческим. Жаль, поэзия трудно поддается переводу...
Великий завет жить внутренней жизнью, превосходящей все внешнее, текучее и мимолетное, даже если жизнь длится долго, высказан необычайно мощно. И дыхание стиха, исполненное высокой эстетики, поражает ныне ничуть не меньше, чем столетие назад.
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои –
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, –
Любуйся ими – и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, –
Питайся ими – и молчи.
Люди – айсберги. И говоря, высказываясь, они лишь верхушки обнажают: масса всего остается скрытым под метафизическими водами, запечатанным в пластах телесности.
Но Тютчев создавал иные свои созвучия из воздуха легкости, и уходили они в таинственный воздух духа, окружающий нас, но тоже столь скрытый.
Чему бы жизнь нас ни учила,
Но сердце верит в чудеса:
Есть нескудеющая сила,
Есть и нетленная краса.
Психологическая точность стихотворения уникальна, равно как и ажурная его воздушность, невесомость, соответствующая чуду.
«Бессонница» тугим натяжением жил-строк словно проходит через сердце всемирности, и силы в это стихотворение вливает сам духовный океан – колышущийся над нами, отражающийся в нас:
Часов однообразный бой,
Томительная ночи повесть!
Язык для всех равно чужой
И внятный каждому, как совесть!
Кто без тоски внимал из нас,
Среди всемирного молчанья,
Глухие времени стенанья,
Пророчески-прощальный глас?
И вместе с тем: мы созданы из вещества того же, что наши сны...
И шекспировский глас словно претворяется в речение Тютчева, ставящее под сомнение реальность – вроде бы такую конкретную, но бесконечно зыбкую на деле:
Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь – и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
То глас ее; он нудит нас и просит...
Уж в пристани волшебный ожил челн;
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.
Его поэзия пронизана дыханием сфер. Соприкасаясь с нею, точно ощущаешь движение параллельных миров, их неизвестную наполненность. И, приникая к тютчевскому источнику, словно насыщаешь душу неведомыми флюидами инобытия.
И потом конкретность чувства – нежного, как бархат, властного, как совесть, – возникает в полный рост:
Я встретил вас – и все былое
В отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время золотое –
И сердцу стало так тепло...
Именно у Тютчева и может быть настолько сложно трактуемое последнее чувство: лед блестит, и солнце, яркое необычно, топит его.
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Он пронизывал, просвечивал своими строками все явления жизни: от космических сияний до мощно разворачиваемых лент истории (как в стихотворении «Ян Гус на костре»); от феномена русскости до тончайших душевных движений, точно портретируемых им; от земных пейзажей до сияния запредельных панорам. И весь космос его, собранный в тугие гроздья созвучий, был бесконечно пропитан жизнью. И – неповторимостью тютчевского гения.
Александр БАЛТИН,
г. Москва