Так сказал о Михаиле Юрьевиче Лермонтове великий писатель, граф Лев Николаевич Толстой, перефразировав стих Евангелия от Матфея («Ибо Он учил, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи» /гл. 7, ст. 29/) . И действительно, не желавший печататься в журналах, молодой сочинитель настойчиво работал над своей поэмой «Демон», улучшал поэму «Боярин Орша», не переставал трудиться над драмой «Маскарад». В его архиве были уже десятки стихотворений, которые войдут в сокровищницу мировой лирики: «Русская мелодия», «Предсказание», «1831-го июля 11 дня», «Прекрасны вы, поля земли родной». «Настанет день – и миром осужденный», «Я не унижусь пред тобою», «Нет, я не Байрон, я другой», «Парус», «Опять народные витии», «Бородино»… а читатель ещё не знал, что уже живёт и действует, что уже созрел для славы гениальный поэт, преемник знаменитого Пушкина. Это был не известный, не открытый миру поэт. А явился он России в горестные для неё дни, – когда оплакивала она смерть Александра Сергеевича Пушкина, «солнца русской поэзии» по замечательному определению А. Одоевского.
Лермонтов был болен, когда до него дошло известие о гибели поэта и светские слухи, и сплетни о причине дуэли. Он был возмущен тем, что «высший свет» оправдывал убийцу и, по его словам, «излил горечь сердечную на бумагу».
«Смерть поэта» заканчивалась строкой:
И на устах его печать.
Реакция на это гневное стихотворение в «высшем свете» была неожиданной: оно вызвало смуту, раздражение в адрес сочинителя и даже… похвалы Дантесу. Один из родственников поэта, дипломат, пришёл к автору защищать убийцу. Лермонтов разгневался, выгнал его… и написал шестнадцать строк, ставшими знаменитыми. Этих крамольных стихов простить ему не смогли, и Михаил Лермонтов в первый раз был сослан на Кавказ: дерзкого корнета перевели прапорщиком в Нижегородский драгунский полк, действовавший там.
Но эта ссылка стала и переводом неизвестного никому стихотворца в знаменитые поэты. А мыслящая Россия поняла, что честь её спасена, что знамя, выпавшее из рук Пушкина, попало в надёжные руки прапорщика-знаменосца: «… я родину люблю. И больше многих…» Эти проникновенные слова семнадцатилетнего юноши прошли испытание временем, и отзываются в сердцах многих поколений, радостно и светло, как слова молитвы в устах верующего.
Отныне на оставшиеся ему четыре года земной жизни, и на всю вечность небесной – имена двух классиков русской литературы стали неразрывно ставиться рядом: Пушкин и Лермонтов, Лермонтов и Пушкин, в зависимости от влюблённости в одного или другого. Но родство этих двух любезных славянскому слуху имён уходит корнями в невиданную глубину, ибо мать их – Москва, а отец их – природный русский язык.
Очень красноречиво о значении этих, родственных нашему сознанию поэтов, поведал нам писатель и философ Дмитрий Мережковский: «С годами я полюбил Пушкина, понял, что он велик, больше, чем Лермонтов. Пушкин оттеснил, умалил и как-то обидел во мне Лермонтова; так иногда взрослые нечаянно обижают детей. Но где-то в самой глубине души остался уголок, неутолённый Пушкиным.
Я буду любить Пушкина, пока я жив; но когда придёт, боюсь, что это примирение:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять, –
покажется мне холодным, жестоким, ничего не примиряющим – и я вспомню тогда детские молитвы, вспомню Лермонтова» (Д. С. Мережковский «М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества». Книгоиздательство «Пантеон», 1909 г. С. 5).
И, конечно, младший брат, как и положено, в семье подражал вначале старшему брату. Достаточно прочитать ранние работы его: «Олега», «Цыган», «Кавказского пленника», позднее написанную «Тамбовскую казначейшу», некоторые другие стихи, чтобы сделать подобный вывод, но Лермонтов стремительно мужал, его ранний ум стал замечать многое из того, что не видели и о чём даже не догадывались его ровесники, окружающие его люди:
Никто не дорожит мной на земле,
И сам себе я в тягость, как другим…
Мотив одиночества в творчестве поэта не прихоть или каприз, а горестная необходимость. Ему было всего три года, когда его мать, Мария Михайловна, умерла от чахотки. «В слезах угасла мать моя» – так ёмко и горестно охарактеризует Михаил Юрьевич трагедию двадцатидвухлетней женщины, больной, разочарованной в жизни, осуждаемой за порыв сердца родной матерью Е.А. Арсеньевой, властной аристократкой, пережившей, в свою очередь, сердечную трагедию. Елизавета Алексеевна сразу невзлюбила своего небогатого зятя. И после смерти любимой дочери не захотела оставить внука, в котором не чаяла души, с его отцом Юрием Петровичем Лермонтовым, отставным капитаном, вынужденным уехать в результате ссоры с тещей в небольшое своё имение Кропотово (Кроптовка) Ефремовского уезда Тульской губернии (ныне Кропотово-Лермонтово Липецкой области). Ей удалось навязать Юрию Петровичу договор, по которому она брала на себя полное обеспечение внука и воспитание его, а взамен требовала одного: не встречаться с сыном. Какое это влияние оказало на впечатлительного ребёнка можно судить по тому, как он описал в своей ранней пьесе подобную ситуацию, в которую попадает его герой: «У моей бабки, моей воспитательницы – жестокая распря с отцом моим, и это все на меня упадает». (М.Ю. Лермонтов. Акад. изд. т. V, с. 149).
И всё-таки редкие встречи их то в Кропотове в 1827 году, то в Москве были, вне сомнения, счастьем для мальчика. О них он помнит всю оставшуюся жизнь.
Не откажу себе в радости процитировать размышления Ивана Бунина о детстве Лермонтова в этом селении: ««Вот бедная колыбель его, наша общая с ним, вот его начальные дни, когда так же смутно, как и у меня некогда, томилась его младенческая душа, «желанием чудным полна», и первые стихи, столь же, как и мои, беспомощные... А потом что? А потом вдруг «Демон», «Мцыри», «Тамань», «Парус», «Дубовый листок оторвался от ветки родимой...». Как связать с этой Кроптовкой всё, что есть Лермонтов? («Жизнь Арсеньева»)». Есть над чем подумать!
Об отношении отца к сыну можно судить по завещанию, в котором Юрий Петрович пророчески пишет: «… ты одарен способностями ума, – не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчет Богу!.. Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце… Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне, и нежное твое ко мне внимание…»
Ему не было и шестнадцати лет, когда его отец умирает.
О, мой отец! где ты! где мне найти
Твой гордый дух, бродящий в небесах… –
восклицает юный поэт, тоскуя о нём.
Это «доброе сердце» помнит глубинным чувством и отца, и, конечно же, мать, иначе бы не были написаны такие строки: «Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал; не могу теперь вспомнить, но уверен, что если бы услышал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать».
Характерно, что тогда же, воссоздавая состояние, в которое приводила его песня, которую пела ему в раннем детстве мама, он слагает замечательное стихотворение «Ангел»:
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез,
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.
И память о матери осталась такой же живой и теплой. Это она подарила сыну дар небесный – слагать звуки. Это она вселила жажду «страшную песнопенья» в него. И снова мысль семнадцатилетнего юноши возвращается к отцу:
Ужасная судьба отца и сына
Жить розно и в разлуке умереть…
Он уже предчувствует свой жребий и полностью подчиняется неодолимому. С этого времени оставшаяся жизнь поэта разделяется как бы на два уровня: один – для людей, для жизни среди них, а другой – для творчества, для жизни небес, ибо «небо учило меня любить, но люди учили меня ненавидеть». Два мира, две параллели, которые не пересекаются. Сам Лермонтов обозначил эти полярности в стихотворении «Небо и звёзды» так:
Люди друг к другу
Зависть питают;
Я же, напротив
Только завидую звёздам прекрасным,
Только их место занять бы хотел.
Остаётся только поражаться ранней мудрости этого юноши. Недаром Д. Мережковский, писатель и философ, назвал Лермонтова «поэтом сверхчеловечества». И он же верно подметил главное в творчестве его: «Не от «благословленного» Пушкина, а от «проклятого» Лермонтова мы получили этот «образок святой» – завет матери, завет родины. От народа к нам идёт Пушкин; от нас – к народу Лермонтов; пусть не дошёл, он всё-таки шёл к нему. И если мы когда-нибудь дойдём до народа в предстоящем религиозном движении от небесного идеализма к земному реализму, от старого неба к новой земле – «Земле Божьей», «Матери Божьей», то не от Пушкина, а от Лермонтова начнётся это будущее народничество». (Д.С. Мережковский. Указ. Сочинение. С. 87).
Размышляя о судьбах русских великих поэтов, В.В. Розанов, глубокий прозаик и оригинальный мыслитель, пишет; «Литература наша, может быть, счастливее всех литератур, именно гармоничнее их всех, потому что в ней единственно «лад» (у Пушкина) выразился столь же удачно и полно, так же окончательно и возвышенно, как «разлад» (у Лермонтова) самым бытием лица своего, самой сущностью всех стихов, ещё детских, объясняет нам, почему мир «вскочил и убежал».
Возможно, что Василий Васильевич знал, что о двадцатитрёхлетнем Пушкине мудрый Карамзин, предсказывая возможное великое будущее поэта, горько сказал: «Но нет лада в его душе». Не было «лада» и в душе Лермонтова. И мы знаем почему…
Но всё-таки страсть его к Небу, обращение его к Богу, которое напоминало отношения сына и отца, было уважительным и сквозным для всего творчества Лермонтова. Вспомним одну за другой все три (исключая шутливую «Юнкерскую молитву» (1833 г.) молитвы: «Не обвиняй меня, Всесильный» (1829), «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою» (1837) и «Молитва («В минуту жизни трудную») (1839). И, конечно же, – стихи последних лет жизни такие, как «Оправдание»:
Но пред судом толпы лукавой
Скажи, что судит нас иной
И что прощать святое право
Страданьем куплено тобой.
Или «Выхожу один я на дорогу» с его «В небесах торжественно и чудно!». Или «По небу полуночи ангел летел». Такие божественные произведения В.В. Розанов называл гимнами: «Гимны его напряжены, страстны, тревожны и вместе воздушны, звёздны. Вся его лирика в целом и каждое стихотворение порознь представляют соединение глубочайше-личного чувства, только ему исключительно принадлежащего, переживания иногда одной только минуты, но чувства, сейчас же раздвигающегося в обширнейшие панорамы, как будто весь мир его обязан слушать, как будто в том, что совершается в его сердце, почему-то заинтересован весь мир. Нет поэта более космического и более личного». (В.В. Розанов. М.Ю. Лермонтов. К 60-летию кончины). Как нет поэта, добавим мы от себя, так «любимого Небом» (В. Розанов) и привязанного страдающей любовью к земле, к своей родине более, чем Лермонтов.
Внимательный читатель может заметить в его творчестве нарастание страсти (стеснительной, даже робкой вначале, непривычной для такого самостоятельного человека как Михаил Юрьевич, к родной отчизне: год от года она росла – от юношеской, непосредственной любви:
… средь её полей
Есть место, где я горесть начал знать;
Есть место, где я буду отдыхать,
Когда мой прах, смешавшийся с землёй.
Навеки прежний вид оставит свой.
до зрелой и осознанной: «Люблю отчизну я, но странною любовью».
(Кстати об эпитете! Сегодня многими воспринимается слово «странною» совсем не так, как оно звучало в середине девятнадцатого века. В словаре древнерусского языка И.И. Срезневского среди прочих значений слова «странный» есть и «удивительный» и, «необыкновенный», и «непостижимый». – А.П.).
Любовь поэта к родине исполнена достоинства и света. И подкреплена офицерской службой. Как известно, Михаил Юрьевич был храбрым воином, и неоднократно командиры его отмечали в своих рапортах отвагу офицера и представляли его к награждению орденами и золотым оружием. Но император Николай I, имевший своё представление о жизни и делах Лермонтова (вопрос отношений императора и поэта – очень сложный и требует особого, деликатного и глубокого, разбора. – А.П.), вычеркивал его имя из боевых реляций.
Многие современники Михаила Юрьевича замечали идущую в его душе борьбу, из которой он должен был выйти к «ладу», к примирению с людьми, к пониманию обстоятельств, в которых живут они, но время не позволило сделать этого.
Творчество Лермонтова, и это отмечали многие его исследователи, в таких произведениях, как «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», «Бородино», «Два великана». «Завещание», «Атаман» становится наиболее народным. Недаром Достоевский, говоря о нём как народном поэте в идеале, горюет: «Остался бы Лермонтов жить, и мы бы имели великого поэта, тоже признававшего правду народную, а, может быть, и истинного «печальника горя народного». Вместе с тем «Герой нашего времени» – летопись человеческих душ, исполненная суровой жизненной правды, лирических мечтаний и повседневной горечи. Нам жаль этого славного человека – Печорина, которого жизнь заставила так презирать людей, что он разучился любить и ненавидеть. Его трагедия была в том, что он призывался на землю для великих деяний, но предпочёл поступкам резонерство и скуку:
Как солнце осени суровой,
Так пасмурна и жизнь моя;
Среди людей скучаю я:
Мне впечатление не ново.
Не менее трагична и судьба другого литературного героя, жителя небес – Демона». Если Печорин сменил любовь на презрение к людям, вследствие «душевной пустоты», то Демон, не замечавший ранее людей с их жалкими страстями, вдруг готов сам беззаветно полюбить. И слеза его, исторгнутая жаждой любви, «адская», немилосердно прожигает камень:
Поныне возле кельи той
Насквозь прожжённый виден камень
Слезою жаркою, как пламень,
Нечеловеческой слезой.
Образ падшего ангела, мечтающего о земной любви, созданный поэтом, был настолько завораживающий, что в него влюблялись. Есть свидетельство разговора петербургской красавицы М.П. Сандомирской с Лермонтовым, в котором она не скрывала того, что «могла бы полюбить такое могучее, властное и гордое существо».
Да и сам Лермонтов, дитя чистого неба, знал нечто о неземной любви. Она явилась ему в раннем возрасте в образе незнакомой девочки. Он сам написал об этом явлении в дневнике за 1830 год: «Кто мне поверит, что я знал любовь, имея 10 лет от роду?…
Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне, мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или <…> подумают, что я брежу, не поверят её существованию – это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринужденность, – нет, с тех пор я ничего подобного не видал, или мне это так кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз. <…> И так рано! В 10 лет… о, это загадка, этот потерянный Рай до могилы будут терзать мой ум!».
Так он и жил, обожжённый этим видением, и глубоко страдал от невозможности воплощения той красоты в реальности. И, мучаясь от противоречия между идеалом и реальностью, горестно писал:
И с тоской
Я вижу, что любить, как я, порок…
Именно это страдание и позволяет мне назвать Лермонтова поэтом несбывшейся любви. Никто так страстно не желал её, никто так резко не отказывался от любви, когда в ней начинали звучать диссонансом ложь, выгода или светское пустое кокетство, никто так не страдал от понимания невозможности чистоты её. И такое осознание невозможности великой радости привело к трагедии…
Известие о гибели поэта было сообщено в газетах в такой форме: «15 июля, около 5-ти часов вечера, разразилась ужасная буря с молнией и громом; в это самое время, между горами Машукою и Бештау, скончался лечившийся в Пятигорске М.Ю. Лермонтов».
Высший свет не очень огорчён был случившимся, а некоторые сановники даже облегчённо вздохнули: «Ещё один смутьян отдал душу Богу».
Но были и близкие души, которые вздрогнули, как от удара молнии, и зарыдали о погибшем. Вот два свидетельства. Графиня Евдокия Ростопчина, известная поэтесса, в письме к французскому писателю Александру Дюма горестно констатировала: «… и пистолетный выстрел во второй раз похитил у России драгоценную жизнь, составлявшую национальную гордость».
И в смерти своей Пушкин и Лермонтов были трагично близки друг к другу. Это заметил выдающийся философ Юрий Самарин. В своём дневнике от 3 августа, когда известие о гибели Лермонтова дошло до Петербурга, он записывает печальные строки: «Лермонтов убит на дуэли Мартыновым!
Нет духа писать!
…Невольно сжимается сердце и при новой утрате болезненно отзываются старые: Грибоедов, Марлинский, Пушкин, Лермонтов. Становится страшно за Россию при мысли, что не слепой случай, а какой-то приговор судьбы поражает её в лучших из её сыновей, в её поэтах. За что такая напасть… и что выкупают эти невинные жертвы?
Бедный Лермонтов. Он умер, оставив по себе тяжёлое впечатление. На нём лежит великий долг, его роман – «Герой нашего времени». Его надлежало выкупить, и Лермонтов, ступивши вперёд, оторвавшись от эгоистической рефлексии, оправдал бы его и успокоил многих.
Да, смерть Лермонтова поражает незаменимой утратой целое поколение. Это не частный случай, но общее горе, гнев Божий, говоря языком писания, и, как некогда при казнях свыше, посылаемых Небом, целый народ облекался трауром, посыпая себя пеплом, и долго молился в храмах, – так мы теперь должны считать себя не безвинными и не просто сожалеть и плакать, но углубиться внутрь и строго допросить себя…».
(Цитирую по книге В. Кошелева «А.С. Хомяков» «Новое литературное обозрение», М., 2000, С. 235.)
«Что выкупают эти невинные жертвы?» – спросим и мы себя, продолжая печальный список именами А. Блока, Н. Гумилёва, С. Есенина, В. Маяковского, П. Васильева, Д. Андреева, И. Талькова… Но нет нам ответа…
ЗАМЕТЫ. ДУМАЯ НАД ЛЕРМОНТОВЫМ
О ЗАКОНАХ БЕССМЕРТИЯ
С физической смертью Лермонтова высвободилась его поэтическая свобода. Созданное им отошло, как и душа, к горнему пределу от его тела, верного родной земле. Умерло тело русского офицера, но поэзия его стала жить по законам бессмертия. Её уже не сдерживали
человеческие поступки создателя. Помните, о чём печалился семнадцатилетний поэт?:
Чем ты несчастлив? –
Скажут мне люди.
Тем я несчастлив,
Добрые люди, что звезды и небо –
Звезды и небо! – а я человек!..
Поэт был огорчен тем, что он – дитя человеческое, несовершенное.
А стремления его были к небесному совершенству.
Потому и желания его были несбыточными:
Только завидую звездам прекрасным,
Только их место занять бы хотел.
Если Пушкин – это земля и воздаяние земному, то Лермонтов – мечта о небе. По сути же своего таланта Лермонтов – метеорит, долженствующий жить канонами земли. Но он, дитя неба, не подчинился смертному. Об этом цитированные выше строки начального стихотворения «Небо и звёзды». Об этом же и «Выхожу один я на дорогу» –стихотворение завершающее творчество поэта.
27 июля (15 ст. ст.) 1841 года день кончины – есть день рождения великого поэта, настоящий день рождения Лермонтова. Ему простилось всё земное, поступки и проступки, а небесное, которому он служил изначально, к чему тянулся так настойчиво, приняло его под своё покровительство. Исполнилось то, о чём он мечтал. Он стал звездой первой величины в космосе мировой культуры.
Но мы-то помним о том, что он был человеком. Именно это роднит нас с поэтом и даёт нам неиссякаемую надежду на достижение несбыточного. Может быть, кому-то ещё из нашего роду-племени удастся достичь таких же космических высот.
О «СТРАННОЙ» ЛЮБВИ ПОЭТА
Люблю тебя нездешней страстью.
Признается Лермонтов Вареньке Лопухиной.
«Для христианства «нездешнее» значит «бесстрастное», «бесплотное»; для Лермонтова наоборот: самое нездешнее – самое страстное; огненный предел земной страсти, огненный источник плоти и крови – не здесь, а там:
Я перенес земные страсти туда с тобой.
И любовь его – оттуда сюда. Не жертвенный огонь, а молния».
Не является ли логически выстроенная цепь доказательств Дмитрия Мережковского применимой и для осмысления «странной» любви поэта к родине?
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Может быть, эта любовь так глубинна, так природна –
Но я люблю, – за что не знаю сам –
Ее степей безбрежное молчанье…,
что и пришла она «оттуда сюда». Не случайно, что определение «странный» идёт от чужой, не обычной страны. В словаре старорусских слов Измаила Срезневского среди многих значений слова «странный» есть такие: сторонний, боковой, чужой, чуждый, и даже отвратительный, зазорный….
Но присутствуют и три поразительных эпитета: удивительный, необыкновенный, непостижимый. Знаменитый ученый приводит пример непостижимости: «Странно девам дети рожати».
Уж не удивительным ли, необыкновенным и непостижимым ли чувством любит Лермонтов отчизну! А если это так, то тогда становится понятным:
Но я люблю, – за что не знаю сам…
ибо только такое чувство, природное и глубинное, может быть не объяснимым и не постижимым, и не обыкновенным.
Наблюдения за эпитетом «странный» в творениях выдающихся писателей пушкинской эпохи заставляют меня убедиться именно в таком для сегодняшнего дня неожиданном прочтении этого слова в начале девятнадцатого века.
Обратимся за примером, подтверждающим мою догадку, к знаменитому очерку А.С. Пушкина «Путешествие в Арзрум» (1829): «Ручьи, падающие с горной высоты мелкими и разбрызганными струями, напоминали мне похищение Ганимеда, странную картину
Рембрандта». (А.С. Пушкин. ПСС, изд-во «Правда», 1981. Т. 7. С. 305).
Разве не это же значение необыкновенности имел в виду наш поэт, характеризуя «Похищение Ганимеда»!
Р.S. Дополняю свои размышления об этом эпитете откликом на прочтённое моего однокурсника по МГУ и друга, известного писателя и переводчика Владимира Мисюченко.
Люблю отчизну я, но странною любовью…
То, что здесь «странный» не несет никакого «негативного» оттенка, можно понять и не прибегая к иностранному языку, на котором говорили (и думали) поэты первой половины XIX в. Да, в английском strange (почти как во французском etrange) это изначально чуждый (иноплеменный), чужой, но главное – необыкновенный, удивительный. Английский язык, как и русский, сохраняет в странном родство со странствием, а потому до сих пор strange англичане воспринимают и как сдержанный, холодный (как сдержан и «холоден» в общении пришедший невесть откуда человек), а блудницу именуют strange woman. Только ведь и по В.И. Далю «странный» это изначально нездешний, иноземный, а главное – чудный, необычайный, особенный. Характерно, что словарь Даля фиксирует, как странный обретает отрицательный смысл в нашем языке – через ругательство «странь».
ВЛАСТЬ И ПОЭТ
Необыкновенно интересна для исследователей эта тема. Не только прямыми отношениями государей с подданными, но и опосредованными временем. К примеру, Е. Гусляров и О. Карпухин издали интересную книгу «О Лермонтове в жизни». Говоря о Николае I, который, с их точки зрения, «люто ненавидел» Лермонтова, авторы утверждают, что о Михаиле Юрьевиче вспомнили лишь «через полвека после его гибели». Возможно, имея в виду открытие памятника ему в Пятигорске в 1891 году.
Но они забыли о том, что о скульптуре, увековечивающей память великого поэта, заговорили уже в 1859 году, то есть через 18 лет. Я говорю о проекте памятника «Тысячелетия России», куда в числе всего лишь 109 имён выдающихся людей России за целое тысячелетие был включен и Лермонтов. А «высочайше» список утверждён был 8 декабря 1860 года учеником знаменитого поэта Василия Жуковского императором Александром II, царствовавшим к тому времени уже пять лет.
В первоначальном списке Лермонтова не было, но появлением его имени мы обязаны, по моему мнению, поэту Тарасу Шевченко, который дружил с двадцатичетырёхлетним скульптором Микешиным. И боготворил Лермонтова. И писал о нём «Ты меж нами // Витаешь ангелом святым». При уточнении 22 августа 1860 года имена Грибоедова и Лермонтова были внесены в окончательный список.
И в этом, вне сомнения заслуга не только Шевченко, но и самого Микешина. Этот молодой человек оказался не только гениальным скульптором, но и мужественным человеком. Любопытно то, что, составляя свой список, он не нашёл места для почившего в бозе императора Николая I. О реакции на это его решение Микешин рассказывал потом: «Когда дошли до Александра, государь спросил: «А батюшка?» Я встал со стула и молчал. Он увидел моё смущение, мою муку. Я продолжал до конца, а когда кончил, он взял меня за плечо и приблизил к себе».
Брату императора Константину Павловичу Микешин всё же высказал своё резкое мнение о Николае I: «Есть множество людей, которые в его правлении находят утеснение русской мысли, а другие его страстно превозносят. Ещё рано помещать его на монумент. Я это делать не буду. Впрочем, есть люди, которые это сделают, если им заплатят». Нашёлся –
скульптор Залеман.
Но в данном случае поражает достоинство, с которым он отстаивал своё понимание русской истории. И второе: поражает деликатность, терпимость, с которой принял решение Микешина Александр 11.
ОБ ИЗМЕНЧИВОСТИ ПАДЕЖЕЙ
Теперь чуть ли не каждый школьник, цитируя строку Михаила Лермонтова «из пламя и света рожденное слово», упрекает его в малограмотности. Редактор Краевский, убеждал поэта изменить именительный падеж на родительный, но молодой сочинитель, в совершенстве зная русскую грамматику, оставил так, как было написано изначально. В итоге, умный редактор, подумав хорошенько, согласился с автором и до нас дошёл этот «неверный» с современной точки зрения правил вариант.
Спустя годы, писатель и философ Дмитрий Мережковский в своей статье «Поэт сверхчеловечества» вспоминал: «Я также узнал, что нельзя сказать: “Из пламя и света”, – а надо: из пламени. Но мне нравилась эта грамматическая ошибка: она приближала ко мне Лермонтова».
Впрочем, у Лермонтова можно найти и другие строки, где нет должного согласования. К примеру «до время не проглянет седина». И о чём говорит этот пример? О безграмотности? Но что же делать тогда с Пушкиным, который не в стихах – а в них из-за ритмики бывает сложным исправление, но в знаменитом очерке «Путешествие в Арзрум», где легка замена, всё же написал «Граф Паскевич не дал ему (Гаки-паше. А.П.) время распорядиться». Почему этот великий грамотей не написал «не дал ему времени
распорядиться?». Да потому, что тогда ещё действовали старые грамматические формы, хотя новые уже побеждали в тогдашнем словаре. Впрочем, эти, явно устаревшие сегодня формы, всё-таки всплывают и в современном языке, к примеру, в стихотворении
Станислава Куняева:
Всё тот же ветер над Окой,
всё те же звезды, багровея,
как и во время Птолемея,
горят над нашей головой.
Впрочем, по-моему, нынешние критики уже не придираются к таким старорусизмам, если даже в «Избранном» поэта они опубликованы. А, может быть, глаз редактора устал от поэтических изысков?!
НЕБЕСНАЯ ПРАВДА
Михаил Юрьевич Лермонтов был редким талантом, но не единственным, кто так ярко, сильно и стремительно вошёл в мировую литературу в раннем возрасте, и также рано ушёл из жизни. К примеру, Шандор Петефи, знаменитый венгерский поэт, который в 27 лет, по одним, принятым сведениям, погиб в ходе революции 1848 года, по другим, легендарным сведениям, был взят в плен русской армией, как революционер-разрушитель австро-венгерской империи. Оказался в Сибири. Говорят, что там благополучно женился и благополучно и естественно закончил свои дни.
В Японии был блистательный поэт Исакава Такубоку, проживший так же 27 лет. В 1904 году, узнав о гибели адмирала Макарова, который вместе с экипажем и неповторимым художником Верещагиным ушёл на дно морское, Такубоку написал стихи, посвящённые русскому флотоводцу, в которых провёл мысль о том, что да, это враг, но какой благородный враг! И сам поступил благородно, воздав должное противнику.
Вот такие поэты редкие. В жизни своей они, конечно, имели много врагов, что для таланта совершенно естественно, но жизнь их была правдивой и целеустремленной, как у детей родного языка.
И мы приходим сегодня к Лермонтову именно потому, что он умел говорить правду о жизни. Но ещё он знал небесную правду, которая многим из нас не доступна.
И нам ли клокотать со страсть иноверца,
Нам горячить ли слабые умы,
Когда мы своего не знаем сердца,
Когда своей души не знаем мы.
(Из стихотворения Анатолия Парпары «Железноводск»).
Перечитайте, друзья, хотя бы его последние стихи, созданные на Кавказе!
«ПУСКАЙ! Я ИМ НЕ ДОРОЖИЛ».
Лермонтов ещё в юном возрасте провидчески многое осознавал, и трагедия его была в том, что он видел унижения, недостойную жизнь людскую, но изменить её не мог, а со временем, столкнувшись вплотную с подлостью и глупостью человеческой, и не захотел. Отсюда его сарказм и желание смерти.
В двадцатых числах апреля 1841 года Юрий Федорович Самарин, философ и друг Лермонтова записал в своем дневнике мнение поэта о современном состоянии России: «Хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а то, что огромное количество страдает, не сознавая этого». Поэт понимал это, мучался от невозможности изменить. Эта невозможность и разрывала его сердце, толкала на безрассудную смелость в боях. Непонимание его предвидений вызывало в нем тихую тоску и нежелание что-либо изменить. Подтверждением тому стихотворение 1837 года:
Не смейся над моей пророческой тоскою;
Я знал: удар судьбы меня не обойдет;
Я знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдет;
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; — настанет час кровавый,
И я паду; и хитрая вражда
С улыбкой очернит мой недоцветший гений;
И я погибну без следа
Моих надежд, моих мучений;
Но я без страха жду довременный конец.
Давно пора мне мир увидеть новый;
Пускай толпа растопчет мой венец:
Венец певца, венец терновый».
Пускай! я им не дорожил.
Стихотворение, как считают исследователи, не завершено поэтом. Но мне кажется, что это не так. Поставлена очень важная нравственная точка в долгом и мучительном споре: «Пускай! я им не дорожил».
Он действительно не дорожил венцом терновым, но он любил поэзию, любил своё отечество: «Я родину люблю и больше многих», любил людей, пусть неразумных, но любил: «Провозглашать я стал любви // И правды чистые ученья...» и творчество его: поистине народная «Песнь про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого
купца Калашникова», поэмы «Мцыри», Демон», «Кавказский пленник», «Сашка»; жемчужины лирической поэзии: «Когда волнуется желтеющая нива». «Синие горы Кавкза...», «Ветка Палестины», «Прекрасны вы, поля земли родной...», «Я не унижусь пред тобою», «Ангел», «Ребенка милого рожденье»; вершины гражданской поэзии: «Предсказание», «Бородино», «Ты идешь на поле битвы», «Опять народные витии
за дело падшее Литвы...», «Валерик», «Смерть поэта»; замечательная проза «Герой нашего времени», «Вадим»... — все творчество его, созданное за неполные двадцать семь лет, высокого уровня и мощной энергии, говорит о том, что он думал о своём отечестве, болел душой за него, смело шёл защищать его: «... до сих пор я предназначал себя для литературного поприща, принёс столько жертв своему неблагодарному кумиру и вдруг
становлюсь воином. Быть может такова особая воля провидения» (письмо М.А. Лопухиной, вторая половина октября 1832 г.).
И воином он был смелым до безрассудства. Его уважали не только товарищи (такие как
Руфин Дорохов), но и сами чеченцы, которые считали его заговоренным от вражеской пули. Так оно и было. Но иная пуля – от руки бывшего друга – свалила его.
Вот как об этом я написал в стихотворении «Железноводск»: