Александр Балтин
Обветшал ли язык русский к началу двадцатого века? Рифма износилась точно – как платье, что использовали многие; рифма истрепалась, стала скучной, чуть ли вовсе не нужной. Требовалось перетряхнуть пласты языка – и изобрести новую рифму, давая образцы работы поэтам будущих поколений. И Маяковский, вламываясь в крепость литературы, принялся за работу с истовостью и всей щедростью своего дара.
1
Не слышали ранее таких созвучий – и показались они грубыми... Не слышали и не рассчитывали услышать после нежной и грустной музыки символизма. Не предполагали, что такою лестницей можно идти – с широкими ступенями лестницей нового стихосложения.
Маяковский гремел, блистал; слова сталкивались, как шары в бильярдной игре, которую он так любил, – и высекали, что искры, новые значения. А суммируясь, давали неведомую доселе образность – дикую и яркую, в рост нарождавшемуся веку. Кабы не эксперименты Маяковского с рифмой, вся сегодняшняя поэзия писалась бы верлибром...
Если бы не глыбы трудов горлана, развитие поэзии остановилось бы. Но он вершил труды – сквозь все преграды и препятствия, сквозь мещанскую косность мировосприятия. Он шел от бездны, ведомой только ему, и бездна эта обеспечила блестящую метафизическую победу – несмотря ни на что... И на маяк Маяковского пошли корабли поэтов будущих поколений.
2
Демонический Маяковский – в плаще и шляпе итальянского карбонария... Или как? Демоническая роль Маяковского в фильме «Драма в кабаре футуристов № 13» (а какой еще мог быть номер? только такой). Из Мартина Идена вырастает «Не для денег родившийся», ибо футуризм видел планету, купающуюся в солнце счастья измененных отношений людей. Но у денег свое мнение по этому поводу. Не оттого ли не сохранилось ни одной копии фильма?
Более-менее отчетливо Маяковский-актер и Маяковский-режиссер представляется по ленте «Барышня и хулиган», хотя едва ли кто-то вспомнит рассказ, по которому он сделан. Выразительность хулигана, отмеченного живым монументализмом огромного (во всех смыслах) поэта, врезается в память так, что не вытравить. Маяковского не мог не интересовать кинематограф: во-первых, он был будущим, как футуризм; во-вторых, есть нечто общее в принципе монтажа и построении стихотворения – особенно стихов Маяковского, чья монтажная лесенка сама часто организует зримые кадры.
Был еще эксцентрический бурлеск «Октябрюхов и Декабрюхов»... Но, представляется, все было бы иначе – иной яркости, будь кинематограф во времена Маяковского более развит. Впрочем, и той, дополнительной к поэтическому дару, яркости Маяковского в кино хватает.
3
Мальчик-самоубийца, так остро описанный в поэме «Про это»: с раскатами уже узнаваемого «р», с нежностью и презрением к процыганенному романсу, со сравнением с собой – поэтом, перелопачивающим груды слов ради решительного обновления общего поэтического словаря, сравнением, ради которого, возможно, и создан был образ мальчика, попавшего в страшную ситуацию бездны жизни.
Век стал ломать привычные устои, век делегировал Маяковского, чтобы появился язык, соответствующий предстоящим громам; Маяковского, наполнившего своим огромным «я» внушительные сосуды поэм.
«Облако в штанах» дает невиданные ранее формы лиризма, чья интенсивность берет в полон даже нечитателей стихов. Хотя мотивы одиночества и бессмыслицы никуда не уходят: «Все чаще думаю – не поставить ли лучше точку пули в своем конце. Сегодня я на всякий случай даю прощальный концерт». Концерт «Флейты-позвоночника» оказался не последним, отчего поэзия выгадала, хотя утверждение насчет точки рисует жизнь как безнадежное предприятие. Но ведь нет, ощущение ложно: громоздятся лестницы поэм, и ступает по облакам великий командор поэзии. «Летающий пролетарий» социален в той же мере, в какой «Облако...» лирично; и все торжественно-приподнято – настолько, что небольшой объем поэм тянет на эпос, а иные метафоры удивляют само пространство.
Или – от вечной ветхости былых времен громоздятся глыбы Маяковского: зиккураты вздымаются в небеса, египетские пирамиды бросают отсветы на красно золотящиеся стихи? Но поэт подчеркивал свой антиинтеллектуализм, хотя связь его с гудящим державинским звуком куда сильнее, нежели со звуком Пушкина, так и не сброшенного ни с какого парохода. Стоило ли снимать профессору очки-велосипед, чтобы послушать рассказ о времени и о себе? Стоило, конечно. Ибо последний документ Маяковского «Во весь голос» – квинтэссенция его поэзии, как сама она – квинтэссенция души.
4
«Летающий пролетарий» декларирует интерес поэта к тому, что будет через сто лет и даже двести...
Слишком отличается от сквозящей истории мальчишки-самоубийцы из «Про это», где индивидуальность выдвигалась на первое место и даже отчаяние не могло заткнуть ее за пояс.
Главное – размах, с которым кидалось все в лицо миру, и будто вызывающее презрение к нему, не желающему меняться.
«Облако в штанах» ошеломляло: казалось, оно отрицало все предшествующие поэмы, созданные в русском пантеоне, хотя и гудело державинским звуком.
Но ведь и нежность одиночества была запредельной: край дымчатого, заповедного не отрицал того же речевого размаха.
...Бегавшие под пулями буржуи вернулись в страну, которую бы не узнал Маяковский, хотя не один профессор, сняв очки-велосипед, готов был выслушать последний поэтический документ поэта.
Маяковский и писал хроники начала века, над которыми летит пролетарий, – писал неистово, как полыхали античные битвы.
Маяковский разрушил Карфаген традиционного отношения к слову и, лестницами своими поднимаясь и нисходя, отправился в сияющий путь по облакам, оставив внизу свои грозно рокочущие поэтические строки...
5
Насколько поэзия Маяковского празднична, избыточно пестра и причудливо-необычна, настолько проза его проста, суха, деловита.
«Я сам».
Он – подлинный, такой, как был: рос, писал, прорастал в поэзию, меняя ее своим гигантским внутренним ростом.
Рассказ о себе, расчлененный на сегменты, и в каждом сказано ровно столько, сколько требовалось сказать.
Начало пути.
Вхождение в жизнь.
Восприятие революции.
Или – «Как делать стихи».
Опыт огромен, просквожен молниями, сверкает красками и вновь – сухо и точно отливается в чеканные строки, превращается в крепкопрозаический рассказ о работе.
А работа – превращение обыденности жизни в чудо. И эта работа может выполняться просто, сухо, внятно.
Очень интересная проза.
Чудесно дополняющая громогласную поэзию.
6
У него свои отношения с Богом, небом, высотой; он ступает по облакам – «архангел-тяжелоступ» (по сверхточному определению Цветаевой); он ступает по облакам словес, добывая неслыханную музыку, и она разносится уже больше века.
Ведь в гости к Маяковскому заходит, сияя, само солнце, требует чая и варенья.
«Пусть богу старухи молятся!» – это по-маяковски: сильно, вразнос. Но тут не Бог, а церковь, все века тщащаяся подменить Его собою...
Антипоповского – абсолютно справедливого – много в речениях горлана-главаря. «От поминок и панихид у одних попов довольный вид» – не потускнело со временем утверждение, применимо и к нашим временам.
Он воспринимает церковь социальным феноменом, каковым она во многом и является, и он обрушивается на установившийся веками порядок добывания попами денег – из темы и тела Христа.
Священник должен быть нищ и свят – тогда и отношение к нему было бы другое...
Иное звучание имеет «Послушайте!», где нежность внутреннего религиозного чувства (стыдно громовержцу Маяковскому демонстрировать нежность!) облекается в урбанистические метафизические одежды конкретики:
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит –
чтоб обязательно была звезда!
Похоже ли это на стихи атеиста?
Собственно, и атеизм – странное состояние, изнаночная вера, необходимость подкреплять себя мыслью об отсутствии главенствующей силы, чтобы оставить себе хоть крохи самостоятельности в жизни... Парадокс заключается в том, что атеист может быть гораздо ближе к Богу, чем церковный иерарх. Для понимания этого достаточно сравнить громокипящего, обновившего весь состав языка Маяковского с каким-нибудь современным церковным долдоном, на «мерседесе» возвращающимся в хоромы свои...
У поэта было огромное, всё-вмещающее сердце; вспомним хотя бы фрагмент из поэмы «Про это» – о мальчике-самоубийце:
Вата снег.
Мальчишка шел по вате...
Человек, обладающий подобным сердцем – и, соответственно, сознанием, – не может не чувствовать огромности пластов, нависающих над нами, не говоря о безднах, сокрытых в нас...
Своеобразная вера Маяковского была горячей, раскаленной даже, и ее факелы часто освещали его могучие, великолепные стихи...
7
Он стремился сделать жизнь: новую, яркую. Приравняв перо не только к штыку, но одновременно – к строительному материалу и различному инструментарию.
В одном Маяковский ошибался: «В этой жизни помереть не трудно...»
Трудно, ох как трудно, ежели достойно, стоически, мудро. Но речь не об этом: в данном контексте стихотворения «Сергею Есенину» строка совершенно оправданна, ибо здесь о новом, неизвестном еще, но бурно развивающемся, строящемся мире...
Представляя противоположные полюса, они – Есенин и Маяковский – сложно противостояли друг другу и в стихе, и в жизни – отдавая друг другу должное, хотя и издеваясь порой друг над другом.
Не без этого.
Однако стихотворение «Сергею Есенину» предельно серьезно. И – столь же уважительно:
– Прекратите!
Бросьте!
Вы в своем уме ли?
Дать,
чтоб щеки
заливал
смертельный мел?!
Вы ж
такое
загибать умели,
что другой
на свете
не умел.
Эти строки дают четкое понимание сверх-значительной роли Есенина в стране, где поэтическое слово раскатисто слышно (в отличие от нынешней), на которое наслаивается очевидное сожаление о сделанном Есениным, и это не просто жалость.
Стих был популярен.
Он разносился широко – ибо отрицал смерть; он рокотал жаждой жизни, деятельности, под-вига.
Вопрос о суициде обоих поэтов едва ли когда-то разрешится...
Вполне возможно, что Маяковский, выполняя секретные политические миссии на Западе, попал под зачистку и был убит.
Так или иначе, о самоубийстве применительно к себе в русской поэзии писали только трое: Есенин, Маяковский, Цветаева...
Стих Маяковского рвется болью вначале, и даже полет Есенина, врезывающегося в звезды, отдает чем-то религиозным.
Далее – более трезвые строфы:
Критики бормочут:
– Этому вина
то...
да се...
а главное,
что смычки мало,
в результате
много пива и вина. –
Дескать,
заменить бы вам
богему
классом,
класс влиял на вас,
и было б не до драк.
Ну, а класс-то
жажду
заливает квасом?
Класс – он тоже
выпить не дурак.
Жесткая констатация расейской беды-привычки, коснувшейся Есенина и обошедшей Маяковского.
Лестница, ведущая вглубь страницы, выводит стремительно к всплеску горя одного поэта от самоубийства другого:
Навсегда
теперь
язык
в зубах затворится.
Тяжело
и неуместно
разводить мистерии.
У народа,
у языкотворца,
Умер
звонкий
забулдыга подмастерье.
Маяковский знал, как почтить равного ему собрата-поэта.
И почтил.
И звонко данный финальный афоризм, отрицающий суицид Маяковского, врезается в плоть реальности вечной правдой – с маленькой такой ошибкой: достойно умереть очень трудно.
г. Москва
Обветшал ли язык русский к началу двадцатого века? Рифма износилась точно – как платье, что использовали многие; рифма истрепалась, стала скучной, чуть ли вовсе не нужной. Требовалось перетряхнуть пласты языка – и изобрести новую рифму, давая образцы работы поэтам будущих поколений. И Маяковский, вламываясь в крепость литературы, принялся за работу с истовостью и всей щедростью своего дара.
1
Не слышали ранее таких созвучий – и показались они грубыми... Не слышали и не рассчитывали услышать после нежной и грустной музыки символизма. Не предполагали, что такою лестницей можно идти – с широкими ступенями лестницей нового стихосложения.
Маяковский гремел, блистал; слова сталкивались, как шары в бильярдной игре, которую он так любил, – и высекали, что искры, новые значения. А суммируясь, давали неведомую доселе образность – дикую и яркую, в рост нарождавшемуся веку. Кабы не эксперименты Маяковского с рифмой, вся сегодняшняя поэзия писалась бы верлибром...
Если бы не глыбы трудов горлана, развитие поэзии остановилось бы. Но он вершил труды – сквозь все преграды и препятствия, сквозь мещанскую косность мировосприятия. Он шел от бездны, ведомой только ему, и бездна эта обеспечила блестящую метафизическую победу – несмотря ни на что... И на маяк Маяковского пошли корабли поэтов будущих поколений.
2
Демонический Маяковский – в плаще и шляпе итальянского карбонария... Или как? Демоническая роль Маяковского в фильме «Драма в кабаре футуристов № 13» (а какой еще мог быть номер? только такой). Из Мартина Идена вырастает «Не для денег родившийся», ибо футуризм видел планету, купающуюся в солнце счастья измененных отношений людей. Но у денег свое мнение по этому поводу. Не оттого ли не сохранилось ни одной копии фильма?
Более-менее отчетливо Маяковский-актер и Маяковский-режиссер представляется по ленте «Барышня и хулиган», хотя едва ли кто-то вспомнит рассказ, по которому он сделан. Выразительность хулигана, отмеченного живым монументализмом огромного (во всех смыслах) поэта, врезается в память так, что не вытравить. Маяковского не мог не интересовать кинематограф: во-первых, он был будущим, как футуризм; во-вторых, есть нечто общее в принципе монтажа и построении стихотворения – особенно стихов Маяковского, чья монтажная лесенка сама часто организует зримые кадры.
Был еще эксцентрический бурлеск «Октябрюхов и Декабрюхов»... Но, представляется, все было бы иначе – иной яркости, будь кинематограф во времена Маяковского более развит. Впрочем, и той, дополнительной к поэтическому дару, яркости Маяковского в кино хватает.
3
Мальчик-самоубийца, так остро описанный в поэме «Про это»: с раскатами уже узнаваемого «р», с нежностью и презрением к процыганенному романсу, со сравнением с собой – поэтом, перелопачивающим груды слов ради решительного обновления общего поэтического словаря, сравнением, ради которого, возможно, и создан был образ мальчика, попавшего в страшную ситуацию бездны жизни.
Век стал ломать привычные устои, век делегировал Маяковского, чтобы появился язык, соответствующий предстоящим громам; Маяковского, наполнившего своим огромным «я» внушительные сосуды поэм.
«Облако в штанах» дает невиданные ранее формы лиризма, чья интенсивность берет в полон даже нечитателей стихов. Хотя мотивы одиночества и бессмыслицы никуда не уходят: «Все чаще думаю – не поставить ли лучше точку пули в своем конце. Сегодня я на всякий случай даю прощальный концерт». Концерт «Флейты-позвоночника» оказался не последним, отчего поэзия выгадала, хотя утверждение насчет точки рисует жизнь как безнадежное предприятие. Но ведь нет, ощущение ложно: громоздятся лестницы поэм, и ступает по облакам великий командор поэзии. «Летающий пролетарий» социален в той же мере, в какой «Облако...» лирично; и все торжественно-приподнято – настолько, что небольшой объем поэм тянет на эпос, а иные метафоры удивляют само пространство.
Или – от вечной ветхости былых времен громоздятся глыбы Маяковского: зиккураты вздымаются в небеса, египетские пирамиды бросают отсветы на красно золотящиеся стихи? Но поэт подчеркивал свой антиинтеллектуализм, хотя связь его с гудящим державинским звуком куда сильнее, нежели со звуком Пушкина, так и не сброшенного ни с какого парохода. Стоило ли снимать профессору очки-велосипед, чтобы послушать рассказ о времени и о себе? Стоило, конечно. Ибо последний документ Маяковского «Во весь голос» – квинтэссенция его поэзии, как сама она – квинтэссенция души.
4
«Летающий пролетарий» декларирует интерес поэта к тому, что будет через сто лет и даже двести...
Слишком отличается от сквозящей истории мальчишки-самоубийцы из «Про это», где индивидуальность выдвигалась на первое место и даже отчаяние не могло заткнуть ее за пояс.
Главное – размах, с которым кидалось все в лицо миру, и будто вызывающее презрение к нему, не желающему меняться.
«Облако в штанах» ошеломляло: казалось, оно отрицало все предшествующие поэмы, созданные в русском пантеоне, хотя и гудело державинским звуком.
Но ведь и нежность одиночества была запредельной: край дымчатого, заповедного не отрицал того же речевого размаха.
...Бегавшие под пулями буржуи вернулись в страну, которую бы не узнал Маяковский, хотя не один профессор, сняв очки-велосипед, готов был выслушать последний поэтический документ поэта.
Маяковский и писал хроники начала века, над которыми летит пролетарий, – писал неистово, как полыхали античные битвы.
Маяковский разрушил Карфаген традиционного отношения к слову и, лестницами своими поднимаясь и нисходя, отправился в сияющий путь по облакам, оставив внизу свои грозно рокочущие поэтические строки...
5
Насколько поэзия Маяковского празднична, избыточно пестра и причудливо-необычна, настолько проза его проста, суха, деловита.
«Я сам».
Он – подлинный, такой, как был: рос, писал, прорастал в поэзию, меняя ее своим гигантским внутренним ростом.
Рассказ о себе, расчлененный на сегменты, и в каждом сказано ровно столько, сколько требовалось сказать.
Начало пути.
Вхождение в жизнь.
Восприятие революции.
Или – «Как делать стихи».
Опыт огромен, просквожен молниями, сверкает красками и вновь – сухо и точно отливается в чеканные строки, превращается в крепкопрозаический рассказ о работе.
А работа – превращение обыденности жизни в чудо. И эта работа может выполняться просто, сухо, внятно.
Очень интересная проза.
Чудесно дополняющая громогласную поэзию.
6
У него свои отношения с Богом, небом, высотой; он ступает по облакам – «архангел-тяжелоступ» (по сверхточному определению Цветаевой); он ступает по облакам словес, добывая неслыханную музыку, и она разносится уже больше века.
Ведь в гости к Маяковскому заходит, сияя, само солнце, требует чая и варенья.
«Пусть богу старухи молятся!» – это по-маяковски: сильно, вразнос. Но тут не Бог, а церковь, все века тщащаяся подменить Его собою...
Антипоповского – абсолютно справедливого – много в речениях горлана-главаря. «От поминок и панихид у одних попов довольный вид» – не потускнело со временем утверждение, применимо и к нашим временам.
Он воспринимает церковь социальным феноменом, каковым она во многом и является, и он обрушивается на установившийся веками порядок добывания попами денег – из темы и тела Христа.
Священник должен быть нищ и свят – тогда и отношение к нему было бы другое...
Иное звучание имеет «Послушайте!», где нежность внутреннего религиозного чувства (стыдно громовержцу Маяковскому демонстрировать нежность!) облекается в урбанистические метафизические одежды конкретики:
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит –
чтоб обязательно была звезда!
Похоже ли это на стихи атеиста?
Собственно, и атеизм – странное состояние, изнаночная вера, необходимость подкреплять себя мыслью об отсутствии главенствующей силы, чтобы оставить себе хоть крохи самостоятельности в жизни... Парадокс заключается в том, что атеист может быть гораздо ближе к Богу, чем церковный иерарх. Для понимания этого достаточно сравнить громокипящего, обновившего весь состав языка Маяковского с каким-нибудь современным церковным долдоном, на «мерседесе» возвращающимся в хоромы свои...
У поэта было огромное, всё-вмещающее сердце; вспомним хотя бы фрагмент из поэмы «Про это» – о мальчике-самоубийце:
Вата снег.
Мальчишка шел по вате...
Человек, обладающий подобным сердцем – и, соответственно, сознанием, – не может не чувствовать огромности пластов, нависающих над нами, не говоря о безднах, сокрытых в нас...
Своеобразная вера Маяковского была горячей, раскаленной даже, и ее факелы часто освещали его могучие, великолепные стихи...
7
Он стремился сделать жизнь: новую, яркую. Приравняв перо не только к штыку, но одновременно – к строительному материалу и различному инструментарию.
В одном Маяковский ошибался: «В этой жизни помереть не трудно...»
Трудно, ох как трудно, ежели достойно, стоически, мудро. Но речь не об этом: в данном контексте стихотворения «Сергею Есенину» строка совершенно оправданна, ибо здесь о новом, неизвестном еще, но бурно развивающемся, строящемся мире...
Представляя противоположные полюса, они – Есенин и Маяковский – сложно противостояли друг другу и в стихе, и в жизни – отдавая друг другу должное, хотя и издеваясь порой друг над другом.
Не без этого.
Однако стихотворение «Сергею Есенину» предельно серьезно. И – столь же уважительно:
– Прекратите!
Бросьте!
Вы в своем уме ли?
Дать,
чтоб щеки
заливал
смертельный мел?!
Вы ж
такое
загибать умели,
что другой
на свете
не умел.
Эти строки дают четкое понимание сверх-значительной роли Есенина в стране, где поэтическое слово раскатисто слышно (в отличие от нынешней), на которое наслаивается очевидное сожаление о сделанном Есениным, и это не просто жалость.
Стих был популярен.
Он разносился широко – ибо отрицал смерть; он рокотал жаждой жизни, деятельности, под-вига.
Вопрос о суициде обоих поэтов едва ли когда-то разрешится...
Вполне возможно, что Маяковский, выполняя секретные политические миссии на Западе, попал под зачистку и был убит.
Так или иначе, о самоубийстве применительно к себе в русской поэзии писали только трое: Есенин, Маяковский, Цветаева...
Стих Маяковского рвется болью вначале, и даже полет Есенина, врезывающегося в звезды, отдает чем-то религиозным.
Далее – более трезвые строфы:
Критики бормочут:
– Этому вина
то...
да се...
а главное,
что смычки мало,
в результате
много пива и вина. –
Дескать,
заменить бы вам
богему
классом,
класс влиял на вас,
и было б не до драк.
Ну, а класс-то
жажду
заливает квасом?
Класс – он тоже
выпить не дурак.
Жесткая констатация расейской беды-привычки, коснувшейся Есенина и обошедшей Маяковского.
Лестница, ведущая вглубь страницы, выводит стремительно к всплеску горя одного поэта от самоубийства другого:
Навсегда
теперь
язык
в зубах затворится.
Тяжело
и неуместно
разводить мистерии.
У народа,
у языкотворца,
Умер
звонкий
забулдыга подмастерье.
Маяковский знал, как почтить равного ему собрата-поэта.
И почтил.
И звонко данный финальный афоризм, отрицающий суицид Маяковского, врезается в плоть реальности вечной правдой – с маленькой такой ошибкой: достойно умереть очень трудно.
г. Москва