- Извини, что-то я струхнула малость!
В Лилином голосе прежняя солнечная энергия. Дина взглянула на нее вприщур, с недоверием: уже взяла себя в руки? И вдруг поняла: «Это только из-за меня. Она почувствовала, что я тоже готова раскваситься. Вот еще, напрягаться ради меня!»
- Я пойду, лягу, - пробормотала она, возвращая журнал на место. - Спина уже отваливается.
- Ты хоть покажи, что получилось!
- Ничего еще не получилось. Я наброски никогда не показываю. Вы же его не просили разбудить вас в середине операции, правда?
Она хихикнула, как девочка:
- Я сама проснулась. Им меня снова глушить пришлось. Такого быка пока с ног свалишь...
- Это вы про себя, что ли? Тоже мне, нашелся бык...
Они продолжали что-то говорить друг другу в том же духе, раздували веселую перебранку, но Дина с трудом улавливала, что именно произносит, думая лишь о том, правильно ли поступает, оставляя сейчас Лилю одну. Это ей самой хотелось бы накануне такого дня уйти в себя, отгородиться ото всех своим страхом, которого никто разделить не может. Но Лиле, может, этого вовсе не хочется...
И она спросила напрямик:
- Как вам лучше: чтобы я ушла или осталась?
- Отдохни, Динка, - улыбнулась она. - Я не говорила тебе, что так называется моя любимая книга? «Динка». Осеева написала.
- Я про такую книжку и не слышала. Ну, я пошла?
Лиля вдруг выкрикнула:
- Дина! Ты придешь завтра? Приходи, ладно? Я буду ждать тебя, солнышко...
* * *
Игорь Андреевич сам высвободил ее ногу, осторожно, как младенца (чтобы не разбудить!) положил на постель, откатил установку в угол. На миг ему стало страшно: повернешься - увидишь глаза Лилиты, в которых слез ни разу не замечал, но лучше бы их разглядеть, чем эту доверчивую радость, которую страшно обмануть, не оправдать, ведь все может быть...
«А вот об этом и мысли допускать нельзя! - оборвал он себя и обернулся, встретил ее взгляд. - Она и заподозрить не должна, что я сомневаюсь...»
- Пока полежите, - заметив ее движение, остановил Игорь Андреевич. - Вы уже сразу бежать собрались? И желательно подальше. Я понимаю, Лилита, что вам тут осточертело... Но придется еще немного потерпеть наше скучное общество.
- Ваше общество, доктор, я готова терпеть вечно! - Лиля произнесла это весело, чтобы он не подумал, будто это всерьез. Не шарахнулся от нее. Подал руку, не сомневаясь, что она воспримет это только как жест поддержки, а не притянет к этой руке еще и сердце...
Костальский отозвался в том же тоне:
- Вот спасибо! Но я вовсе не так жесток, чтобы запереть вас в этой мрачной палате до конца жизни...
- Вовсе она не мрачная!
- ...и тайком навещать по утрам. Если все пойдет, как надо, то дней через десять...
- Через недельку, - заныла она. - У меня же дочка в первый класс идет!
- Вот так! Вы ее провожать собрались?!
- Да уж куда мне... Но я хотя бы встречу ее дома! Если можно... Тортик, шары и все такое...
- Поглядим, - пробормотал он, осматривая костыли. - Не высоковаты?
Лиля демонстративно задрала подбородок:
- Да я не такая уж и маленькая. Вы меня просто не помните в стоячем положении.
Усмехнувшись, Игорь Андреевич пристроил костыли к кровати.
- Пусть пока они постоят, а вы еще полежите. Попривыкните. Я осчастливлю своим появлением других больных и вернусь к вам, договорились? Только лежите смирно, а то я вас знаю!
Невинно округлились синие глаза:
- Да я тише воды!
«Почему они у нее такие синие? - задумался он, уже выйдя из палаты. - Не видел таких, честное слово... Даже у Ляльки не такие яркие были. Даже у Ляльки...»
И опять захотелось выскочить на лестницу, затянуться горьким дымом, почувствовать легкую Надину руку на плече. Большего от этой женщины и не требуется: изредка поделиться крупицей тепла, воскресить его на четверть часа, позволить вспомнить, каково это быть живым, и опять отступить в тень, которая зовется ее семейной жизнью. Не разглядеть, что в этом смутном...
Но сейчас Игорь Андреевич не мог позволить себе даже этой малости, утренний обход - святое, больные ждут. «Чего ждут? - спросил он себя с раздражением, которым обычно сменялась сосущая под сердцем пустота, возникающая при мысли о Ляльке. - Чуда ждут? Да если б я был на него способен, то первым делом воскресил бы ее... Маленькую мою...» В носу защипало, выдавив слезы в уголках глаз. Пришлось остановиться перед дверью в палату и переждать.
А когда все-таки открыл дверь, то опять увидел ту девочку, в судьбе которой его горе отразилось зеркально. Дина, теперь он помнил. Дина Шувалова. Семнадцать лет. Множественные переломы, черепно-мозговая травма средней тяжести, две операции, недельная кома. Бледненькая, вся свалявшаяся какая-то, под глазами синеватые круги. Пора ее выписывать, пока совсем не зачахла без воздуха...
«А как рисует! - внезапно вспомнилось ему, сгустилось в воздухе теплым маревом. - Ведь не глазами увидела Лилиту... Душой? Не знаю, как это бывает у художников... Но это чувствовалось даже в незаконченном рисунке. Кто теперь позаботится о том, чтобы она развила свой талант? Чтобы искала себя, а не что-то вовне... Ведь загубит себя девчонка с тоски».
И нарушив давно установленный порядок, вместо того чтобы войти в душную палату, Костальский поманил девочку:
- Дина, подойдите, пожалуйста.
Машинально отметил: «Ходит уже хорошо, быстро мышцы ожили. Девчонка!» В мгновенно округлившихся глазах - тревога и ожидание, накатывают волнами, сменяя друг друга. От врача не знаешь, чего и ждать...
- Пойдемте со мной. Нам направо.
Чтобы не заставлять ее бежать за ним (привычка метаться между двумя отделениями!), Костальский пропустил девочку, пристроился чуть позади. И впервые увидел трогательную тоненькую шею, не прикрытую волосами, а в ложбинке - родинка. Известно ли ей самой об этой родинке? Вот парадокс: в самом знакомом нам теле что-то все же остается не узнанным...
«Почему она не спрашивает, куда я веду ее? Полная покорность воле врача... Безусловное доверие или просто безволие? Лилита уже потребовала бы объяснений. Но в массе своей больной беззащитен перед врачом. Все ли из нас выдерживают это испытание властью?» - шагнув вперед, Игорь Андреевич распахнул перед ней дверь служебного выхода, и Дина остановилась, застигнутая врасплох сбивчивым говором старого сада, молодеющего каждым летним утром. И хотя она еще не успела выйти за порог, игра света и тени так явственно отразилась на ее бледном личике, что у Костальского сжалось сердце: «Как боязно и радостно...»
- Вам, Дина, нужно немного свежим воздухом подышать, а то давление низковато. И гемоглобин не помешает повысить.
Это были не те слова, которые ему хотелось произнести, но Игорь Андреевич боялся напугать девочку, которой теперь во всем могла мерещиться опасность. И потому он заговорил хорошо знакомым ей «врачебным» тоном, более подходившим к их отношениям. И Дина послушно шагнула в мир, который выбросил ее так грубо, что искалечил и тело, и душу.
Костальский хорошо понимал, чего ей стоил этот шаг. Он помнил, как не мог заставить себя выйти во двор, полный солнца, птичьего щебета и голосов детей, среди которых больше не было его Ляльки. Зачем он вообще вернулся в мир, где ее больше не было?!
«Чтобы спасти вот эту девочку», - больно прикусив верхнюю губу, Игорь Андреевич проследил, как Дина осторожно, будто по воде ступая, направляется к дубовой аллее, в которой он сам то и дело скрывался со своей болью. Но этот довод не убедил его сердце, ведь Костальский знал, что если б у него был выбор, он пожертвовал бы этой несчастной девочкой ради воскрешения своей дочери. Это было не по-христиански, он понимал, и вопреки законам медицинской этики, но что можно поделать со своим обезумевшим сердцем?
Дина вдруг оглянулась:
- А вы... Вам некогда, да?
- Ты хочешь, чтобы я прогулялся с тобой? - спросил он, не заметив, что перешел на «ты».
- Если у вас есть время...
Удивившись самому себе: «Из-за обхода я не позволил себе остаться у Лилиты и поддержать ее, а сам отправляюсь на прогулку с этой девочкой», Игорь Андреевич легко догнал ее и улыбнулся:
- Голова не кружится?
- Немножко. Как будто пива выпила. Но это даже классно! - Дина посмотрела на него без улыбки, глаза пытливые, настороженные. - Сегодня день больших перемен, да? Еще и Лилита встанет на ноги...
- Если только к вечеру...
- Вы - настоящий врач, - произнесла она убежденно. - Таких, наверное, больше и нет.
- Ты других и не видела. И не дай Бог!
- Все равно я знаю, что другие так со своими больными не возятся, как вы. Все наши тетки так говорят. Вы должны знать, что вас все любят.
Он растерянно пожал плечами:
- Что тут скажешь... Спасибо.
Зачем-то подняв резной лист клена, занесенный со стороны терапевтического корпуса, Игорь Андреевич протянул его девочке. Она приняла опавший кусочек лета, не удивившись, и положила в карман халата. «А Лялька посмотрела бы сквозь него на солнце, чтобы увидеть все прожилки», - ему стало и горько, и совестно за то, что он каждую, и юную, и взрослую, сравнивает со своей дочерью, и все как одна уступают его восьмилетней девочке, еще верившей в волшебство, и в Деда Мороза, и в то, что папа все может...
- Извини, - он остановился, пряча глаза. - Я совсем забыл, что...
Не договорив, Костальский пошел назад так быстро, что со стороны это, наверное, было похоже на бегство. Только вряд ли посторонний мог понять, что этот человек пытается убежать от самого себя...
* * *
«Не была бы бездарностью, написала бы о ней поэму, времени-то навалом... Если б умела не просто рифмовать для всяких библиотечных мероприятий, а по-настоящему слагать из слов музыку. Воспела бы каждую ее черточку, каждый тонкий волосок, ускользающие улыбки, безотчетные касания пальчиков, двигающихся до тех пор, пока она не уснет. Когда были вместе, она упиралась в мой бок ножками, - так противилась сну, только он всегда сильнее, этот старый бог Морфей. Зову его каждую ночь, чтобы поскорее отправиться в странствие сквозь расстояние и время, найти, прижать мою детоньку... Не смогла приехать ко мне, солнышко мое, горлышко заболело, и мамы нет рядом, чтобы пожалеть...»
Ночные слезы - дозволены, их никто не видит. Лилита не отирает их, что толку? Когда все выплеснется, рука легко нащупает в темноте салфетку, которые всегда наготове - на тумбочке. Она уже обустроила тут свой быт до мелочей, чтобы никому не докучать просьбами: подай, принеси... Все равно приходится, но хотя бы пореже. Люди лучше относятся к тем, кому не надо помогать. И к тем, кто не ноет, это она давно усвоила, и обо всех своих больничных мучениях вслух отзывается, посмеиваясь: «А, ерунда!» Многим кажется, что ерунда и есть...
Впрочем, Лиля говорила бы так, даже чувствуя недоверие, потому что ей самой легче держать на засове ту дверцу в душе, за которой бездна тоски. У каждого есть потайной коридор, который может увести в кромешный мрак, только зачем туда заглядывать? Назад можно и не выбраться. А у нее - Танюшка и сестра, которая уже продает дом в деревне, чтоб хватило на первое время, когда она тоже переберется в Москву и поможет обеим.
А еще есть любимые маленькие читатели, которые пишут, что приходят в библиотеку потому, что это единственное место в мире, где их понимают. Где можно просто поговорить по душам, и даже не обязательно о книгах, а можно и молча посидеть с каким-нибудь журналом, если не тянет на разговоры... Одна из ее библиотекарей никак не может поверить, что Лиле действительно интересно и весело с ними, не понимает, зачем каждый день проводить беседы и конкурсы, за которые никто не заплатит дополнительно, пусть бы, мол, взяли книжки и шли себе. Тем более с Лилиной-то ногой так выкладываться... Лиля уже перестала с ней спорить и говорить, что нужно было выбрать другую профессию, если не любишь ни детей, ни литературу, ни жизнь вообще и хочешь только, чтобы тебя не трогали, не прикасались к твоей ссыхающейся от старости скорлупе.
Слезы сами собой высохли, когда она вспомнила о своей библиотеке, где никогда не бывает тихо, ведь и сама Лиля - громкоголосая, разговорчивая, чего уж греха таить! Солнце светит во все окна; дети впархивают стайками, с порога орут, что им понадобилось; почти не умолкая, звонит телефон - она всем нужна, потому что в их библиотечной системе несколько десятков женщин, и у каждой то и дело что-то случается. Почему со своими бедами и радостями они обращаются именно к ней, Лиля не допытывается. Так уж сложилось, и эта потребность в ней, как наркотик, - взвоешь от боли, если лишишься.
Даже навещая Лилю в больнице, некоторые только наспех интересуются ее делами, а потом быстренько сводят разговор к собственным проблемам. Она ведь не жалуется, о чем и говорить? Признаться, Лилю это даже радует. Действительно, что толку перемывать ее бедные косточки? Пусть уж лучше этим Игорь Андреевич занимается, это его руки называют «золотыми». Говорят, он даже из Кремля кого-то оперировал, и не раз...
Ей было не особенно интересно, кого именно. Лиле всегда казалось нелепым тянуться к человеку лишь на том основании, что и в его организме произошел похожий сбой. И она никогда не чуралась людей здоровых, помня о том, что ее особенность замечают только первые секунд десять, а потом разговор или захватывает, или нет, но это уже от ее сустава не зависит. И с мужчинами всегда было так же...
Вечером Костальский опять зашел к ней, усталый, неразговорчивый, остановился у окна и какое-то время смотрел в столь же молчаливый сад, будто и не замечая Лили, сжавшейся в ожидании на своей кровати. Потом обернулся совсем другим - улыбка во весь рот, от глаз - веселые морщинки:
- Ну что, готова?
И протянул костыли, сиротливо притулившиеся к кровати. У Лили оглушительно забухало сердце: «Неужели сейчас? Неужели встану?!» В палату, как обещала, заглянула Дина, но увидев врача, смутилась и быстро закрыла дверь. Словно не заметив ее, хотя взглянул в упор - приказал взглядом выйти, Игорь Андреевич продолжил руководить Лилиными действиями:
- Не садимся, сползайте бочком. Вот так.
Его руки подхватили, осторожно стащили с кровати, поставили на пол. Все произошло так быстро, что Лиля едва сорочку под распахнувшимся халатом успела одернуть. Охнуть уже некогда было.
Костальский распорядился:
- Только на правую опираемся. Вот хорошо. Держитесь? Костыли вроде по росту. Давайте я завяжу вам пояс, а то еще рухнете сейчас, своим нарядом занимаясь. Ну, Лилита, вперед!
- Я иду! Ура! - пискнула она, перебросив тело вслед за костылями.
- Это, конечно, громко сказано, - отозвался он скептически. - Но вы, несомненно, двигаетесь. Можете слегка опираться левой ногой, не надо ее задирать, балерина вы наша... С каждым днем нагрузку будем увеличивать, пусть сустав учится работать. Так, теперь назад и - в койку. Хватит на сегодня.
Лиля разочарованно простонала:
- И это все?
- А вы в Большой театр собирались сходить? Еще успеете. Вы диету соблюдаете? - Костальский без церемоний оглядел ее. - Мне кажется, еще килограмм пять вам нужно сбросить.
- Я - толстая, по-вашему?!
Проигнорировав ее вопль, Игорь Андреевич сделал вслух заметку для себя:
- Попрошу массажистку, чтоб еще и талией вашей занялась. Не садитесь! Сразу на бок. Вы же знаете, какой угол допустим, если хочется присесть, а вы уже на девяносто замахнулись.
- Прокрустово ложе, - пробормотала она, откинувшись на подушки.
Игорь Андреевич обиделся:
- Некоторым в травме даже кроватей не хватает, на каталках в коридоре лежат. Могли бы и не капризничать.
- А они капризничают?
- Не прикидывайтесь, я вас имею в виду!
Натянув одеяло, Лиля сказала потолку:
- Как бы хотелось сразу после операции встать и пойти, безо всяких там костылей...
- Мечтательница! - огрызнулся хирург. - Хотя, может, когда-нибудь медицина и дойдет до этого. Только мы с вами не доживем.
- Если только в следующей жизни...
Он снова отвернулся к окну:
- Вы опять об этом? Не верю я в следующую жизнь.
- Почему? - Вырвалось у нее. Лиля приподнялась на локте, взглядом умоляя Костальского обернуться. - Разве это не обнадеживает?
- Потому что... - его руки сошлись за спиной, сцепились в замок. - Впрочем, неважно. Я - материалист, Лиля. Мой отец пережил клиническую смерть и не увидел ни света, ни длинного коридора. Ничего. Сплошная тьма. Человек умирает и все. Иначе...
Не договорив, Игорь Андреевич быстро прошел к двери, и Лиля уже решила, что сейчас он так и уйдет, не попрощавшись и не поздравив ее с первым шагом, но с порога донеслось то, что ей долго предстояло бы разгадывать, если б до этого в полночь не заглянула Маша:
- Иначе она уже вернулась бы ко мне.
...Она так плакала о своей девочке не потому, что узнала от медсестры о погибшей дочери Костальского, просто истосковалась уже до того, что ногти грызть начала. Но и его в нескольких словах прорвавшаяся боль тоже прошлась по сердцу, заставила замереть от ужаса: «Как же он, бедный...» И теперь в нем каждая улыбка виделась по-новому: «Это ведь ежедневное преодоление, похлеще моего... Вот чего не дай бог! Только не это!»
Испуганные мысли подвижной ртутью перетекали от Костальского к собственной дочери, потом к брошенным на произвол других библиотекарей читателям, и опять возвращались к хирургу, на расстоянии обволакивали его сочувствием. И он будто почувствовал то тепло, которое Лиля старалась передать ему, чтобы чуточку согреть, хоть частично воскресить его душу, как Игорь Андреевич пытался вернуть свободу жизни ее телу.
Когда дверь в палату приоткрылась, Лилита даже не удивилась.
- Я не сплю, - сказала она шепотом. - Заходите, Игорь Андреевич.
Он сделал несколько шагов, неуверенно остановился, потом, словно решившись, придвинул к кровати стул и сел рядом. Сквозь темноту попытался поймать ее взгляд:
- Все нормально? Нога не болит?
- Нисколько! Я не знала, что вы сегодня дежурите.
- Виталия Сергеевича подменяю. У него... Впрочем, неважно.
Радостно согласившись, потому что все остальное действительно не было важно, Лиля тихо спросила:
- Вы вообще не спите во время дежурств?
Его усмешка, скорее, угадалась в темноте, чем увиделась:
- Ну, не воображайте меня таким уж героем! Сплю, конечно, если все тихо. А сейчас только что с мальчишкой одним разобрался. Догонялся на мотоцикле, теперь трещина в шейном отделе...
- Я бы тоже гоняла, если б был мотоцикл. Обожаю скорость, - призналась Лиля.
- Кто бы сомневался... Будь сустав на месте, вы бы, наверное, и с парашютом сиганули?
- Ой, хотелось бы! А еще погрузиться на дно морское. Это ведь можно?
Игорь Андреевич не ответил, и она напряглась, сразу уловив тяжесть этого молчания. Вонзив ногти в ладони, Лиля наспех пыталась понять: чем напомнила? Его девочка любила плавать? Господи, как же говорить с ним, ведь что угодно может отозваться такой болью...
- У нее волосы отливали на солнце зеленью, как у морской царевны, - наконец произнес Костальский и откашлялся, пытаясь освободиться от комка в горле. - Вы ведь знаете, о ком я?
- Я узнала это несколько часов назад...
- Вот как... Значит, я рисковал проболтаться.
- Что плохого, чтобы поделиться с кем-то...
Он оборвал ее:
- Это не разделишь! Вы не понимаете, Лиля, и слава Богу! Мы даже с женой не могли разговаривать об этом.
- Потому что вам обоим хотелось вопить от боли, - подхватила она. - Разве не так? Друг для друга вы были в то время самыми... неподходящими собеседниками.
- Мне вообще ни с кем не хотелось говорить.
- Вам казалось, что это только ваше. И что будет предательством открыть самое глубинное постороннему.
Остановив ее резким, нетерпеливым жестом, Костальский заметил:
- Но сейчас у меня нет ощущения, будто я предаю Ляльку. Вот странно... Может, потому, что у вас имена так похожи...
- А это неважно - почему! Всегда ведь интуитивно угадываешь, кому можно довериться. Тут дело не во мне вовсе и не в моем имени.
Он подался вперед, пристально вгляделся в едва угадываемое лицо:
- Хотите сказать, что вы тут совсем ни при чем? Не выйдет, Лилита.
От того, что Игорь наклонился, а темнота мгновенно создала иллюзию близости еще большей, у Лили опять заколотилось сердце, будто тот самый первый шаг, которого она так ждала и боялась, до сих пор не был сделан, и только сейчас предстояло решиться на него. Костальский не мог разглядеть, как вспыхнуло ее лицо, но он и не пытался, она поняла это в ту же минуту, ощутив прикосновение его пальцев к своей щеке. Мелькнуло паническое: «Теперь он все знает обо мне! Но разве ему может быть не все равно? Он же резал меня...»
Его рука впитывала ее волнение всего несколько секунд, потом Игорь Андреевич выпрямился и проговорил сухо:
- Извините, Лиля. Я на мгновение забыл о таком понятии, как врачебная этика.
У нее едва не вырвалось: «При чем тут этика?! Ты просто неожиданно вспомнил, чем я отличаюсь от большинства женщин...»
Выждав, когда сердце разочарованно вернется к обычному ритму, Лиля заставила себя проговорить:
- Вашим больным повезло... Нам повезло, что вы не из тех людей, кто совершает глупости.
- Думаете, не способен? - проговорил он задумчиво, чуть отвернув лицо, словно всматривался во что-то невидимое Лиле.
«Не возражает», - она удержала вздох, который Костальский без труда разгадал бы.
- Конечно. Иначе я не доверила бы вам свою драгоценную персону.
Игорь Андреевич снова посмотрел на нее:
- Не доверили бы? Это интересно!
- А то вдруг вам во время операции вздумалось бы выкинуть что-нибудь этакое?
- Что именно?
- Ну, не знаю! - у Лили уже не было сил поддерживать этот бессмысленный разговор, но она крепилась, как всегда. - Например, подменить швейцарский сустав какой-нибудь сантехнической штуковиной...
Негромко рассмеявшись, Игорь Андреевич вынужденно признал:
- На такое я действительно не способен.
- На это я и надеялась...
Он поднялся и, уже отойдя к двери, спросил:
- Именно на это?
* * *
Дине показалось, что, поставив термометр, она снова забылась сном, и ей привиделась Лиля, наклонившаяся над ее кроватью. Светлые струи волос льются прямо в лицо, не достигая, будто тают в воздухе. Спросонья Дина заслонилась ладонью, потом быстро убрала руку, сообразив, что этим движением рискует обидеть сновидение, и тогда оно не явится больше. Сейчас-то ладно, и наяву можно увидеть Лилю, а вот потом, дома...
- Доброе утро!
«Да ведь это на самом деле! Она - здесь!» - едва не подскочив, но вовремя вспомнив о своем позвоночнике, Дина только приподнялась на локтях и часто заморгала, пытаясь окончательно проснуться:
- Вы... Вы откуда тут взялись?
- Пришла, - стоя на одной ноге, Лиля потрясла костылями. - Ты видишь? Я же хожу! И даже наступаю на левую. Только вот что-то...
- Что? - Дина свесилась с кровати. - Где мои тапки? Вы их не запнули?
Лиля отмахнулась:
- Да ладно, это ерунда, пройдет. Доброе утро, Прасковья Павловна! А мне через пару дней уже с палочкой разрешат ходить.
- Супер! Дайте-ка я встану...
Перекатившись через бок, Дина поднялась на ноги и, запустив в волосы растопыренные пальцы, слегка «взбодрила» их. Затем поковыряла пальцем в уголках глаз, сунула в рот обнаруженную в кармане жвачку и решила, что умываться уже не обязательно. Никто ей не выговорит за неряшливость... Затянув в конец истрепавшийся поясок халата, Дина мотнула головой:
- Ну, пошли.
- Куда? - весело поинтересовалась Лиля, поворачиваясь к двери.
- Да хоть куда... Подальше.
Но выйти из палаты им удалось не скоро, потому что Лиля углядела подрагивающие плечи Августы и не смогла пройти мимо ее кровати. Дина только зубами скрипнула: «Ну, начинается! Сейчас эта тощая клушка прилипнет к Лиле насмерть, и пока все свои язвы ей не распечатает...»
- Я подожду в коридоре, - буркнула Дина, проходя мимо. - Хоть в туалет пока схожу.
На выходе ее чуть не сбила с ног Машка - самая шустрая, веснушчатая, как деревенская девчонка из любой детской книжки, передвигающаяся, Дине на зависть, только бегом. Обдав смешком и свежим, не больничным запахом, она спросила на ходу:
- Сколько? Нормально?
Дина кивнула прежде, чем догадалась, что речь идет о температуре. Градусник она уже давно не ставила по утрам. А зачем? Все у нее в порядке. Обернувшись, медсестра, не останавливаясь, попятилась, быстро семеня и роняя слова горошинками:
- Игорь Андреевич велел к выписке тебя готовить. Ходишь уже нормально. Он в ночь дежурил, уже ушел, но мы и без него контрольный снимочек сделаем. И все - гуляй, Вася! Ну, ты рада?
Ответ ее не интересовал, она успела бы убежать, даже если б Дина нашла в себе силы что-нибудь выговорить. Но их не было. У нее возникло ощущение, будто под ногами пол пошел трещинами глубиной с километр, с огненной сердцевиной, и страшно было шевельнуться, чтобы не провалиться в бездну. Она медленно повернула голову, уже готовая взмолиться о помощи, но Лиля все еще оставалась в палате. И Дина поняла, что так будет всегда: как бы ни было жутко и плохо, не за кого будет зацепиться даже взглядом... Как жить с этим?
Только теперь она осознала, что выписка и возвращение домой все это время казались ей чем-то не более реальным, чем Второе Пришествие. Дина понимала, что рано или поздно это произойдет, но в голове такое не укладывалось. Как можно хотя бы просто войти в их лишенную жизни квартиру? Одной остаться на ночь... На тысячи ночей...
Больно закусив палец, она побрела к туалету, но там толклись какие-то старухи, которые кряхтели на разные голоса и жаловались друг другу, слушая только самих себя. Пришлось выйти и в коридоре дождаться, пока они облегчатся во всех смыслах и уступят ей место. К тому времени, когда Дина оказалась в кабинке, слезы уже отступили и тяжестью осели на сердце. Что поделаешь...
Кто-то стукнул в дверь, и Дина едва не выругалась, но тут же донесся Лилин оклик:
- Динка, ты здесь?
- Сейчас, - отозвалась она холодно, хотя и понимала, что глупо злиться на то, о чем Лиля даже не подозревала. Но ее не оказалось рядом, когда она была так нужна... Она променяла ее на эту Августу... Как можно жить с таким идиотским именем?!
Лиля выпалила поспешно, словно тоже чувствовала свою вину:
- У Августы собака умерла вчера, представляешь? Внезапно, даже не болела. Сосед ее нашел уже мертвой, когда пришел выгулять.
- Ну и что? Подумаешь! - Дина прошла мимо, заставив Лилю гнаться за ней.
- Надо же было поговорить с человеком... Они вдвоем жили с этой собакой, никого больше. Четырнадцать лет вместе, в браке редко столько проживают... Она уже стала для нее больше, чем собака.
«Да понимаю я все!» - хотелось крикнуть Динке, но вместо этого она бросила:
- Собака есть собака.
И не замедлила шаг, хотя ей хорошо было слышно, как тяжело Лиля дышит, проговаривая:
- Ни один собачник с тобой не согласится.
Дина отрезала, пристально глядя в сумрачную даль коридора, по которому можно убегать и убегать:
- Это их проблемы. Незачем так привязываться. Цепляться за кого-то. Дурь все это! Все равно все это кончится. Всегда кончается.
- Динка, да что с тобой? Да погоди же ты! - наконец взмолилась Лиля, выбившись из сил.
Взглянув через плечо в ее расстроенное, покрасневшее от усилий лицо, Дина процедила:
- А вы и не бегите за мной, раз не можете. Я - сама по себе, вы - сами по себе...
И ускорив шаг, она чуть ли не бегом скрылась за подвернувшимся вовремя поворотом, только сейчас вспомнив, что здесь находится спасительная дверца, ведущая в сад. Что с того, что сегодня ей никто не разрешал выходить? Ее доктора нет, кому есть до нее дело? Сегодня все равно выпишут, она уже одной ногой на воле. Разве плохо? И Дина, насколько хватило легких, вобрала теплый лиственный воздух. Ведь здорово же! Можно дышать и греться на солнце, болтаться целыми днями и есть что попало, разве это не счастье?!
Она заревела, ткнувшись лбом в старое тело дуба, возле которого Игорь Андреевич в прошлый раз догнал ее. А листок подарил кленовый, откуда-то доставленный ветром будто специально для нее. Впрочем, она и дубовый также спрятала бы в журнале, который ей оставила одна из выписавшихся теток.
«Ни одного имени не помню, - почему-то пришло ей в голову. - А Лиля только вставать начала, а уже все отделение по именам знает. Бабку эту с мениском, оказывается, Прасковьей как-то там зовут... Я и сейчас не запомнила. Вот поэтому я - одна, а возле Лили вечно народ толчется! Ну и плевать! Плевать на всех!»
Оторвавшись от дерева, Дина побрела по аллее, с удивлением отмечая возникшие за ночь сухие листья, которые ветер уже сорвал и, скомкав, разбросал по земле. Когда осень опустится на все деревья, в этой клинике никто уже и не вспомнит о Дине Шуваловой, девочке без будущего. Зачем ее оперировали и лечили, столько сил на нее потратили? Зачем вытянули из комы? Ради чего? В том небытие, по крайней мере, не было ни боли, ни страха, ни обиды на всех и вся. Там не было ни хорошо, ни плохо. Никак. Пусто. Разве это не лучше этой еще только подступающей тоски?
«Ему даже не пришло в голову проститься со мной! - вспомнила она о Костальском, своей рукой подсыпала соли в рану. - Велел выписать по быстрому, пока его нет... Конечно, кто я такая для него? У него таких два отделения на шее, со всеми не поговоришь. Да плевать! Ему плевать и мне плевать».
С трудом пробивавшееся сквозь плотную листву утреннее солнце было мягким, ласково уговаривающим не злиться, улыбнуться хотя бы этим дубам, повидавшим за два века столько несчастных девочек... «По одной на каждом дубу повесить, - мрачно представила Дина, - так деревьев не хватит! Мне одной хватило бы...»
Ее воображение легко нарисовало черную каплю ее тела, зависшего на суке. Это была бы еще та месть Костальскому! В жизни не забыл бы. И в эту дубовую аллею больше сроду не вышел бы. Дина ухмыльнулась, насладившись маленькой местью. Не полезет она, конечно, с веревкой на дерево, что за дурь?! Но вот так увиделось, значит, отчасти осуществилось, может, не в этом мире, в каком-то другом, то ли воображаемом, то ли действительно существующем... Как бы то ни было, а ей чуть-чуть полегчало. И уже не захотелось угрюмо фантазировать о том, что ту самую веревку можно приладить и дома к люстре. Ну да, и висеть там неделю, пока сосед какой-нибудь не обнаружит ее, как ту сдохшую собаку...
«Лиля сказала бы: умершую. Хотя она тоже может что-нибудь такое брякнуть! Но когда говорит о... о настоящем, она всегда находит самые нужные слова», - Дина мотнула головой: чуть не забыла, что убежала от нее, вся дрожа от ревности... И сама удивилась - разве это ревность? До сих пор она думала, что ревновать можно только мужчин. Отца, например...
Она продолжала разносить свою обиду по саду так долго, что ноги опять начали заплетаться. Бороздя носками больничных тапок, которые были велики ей размера на два, Дина с передышками дотащилась до отделения и воровато огляделась: никто не хватился? Но в коридоре прогуливался один лишь примеченный ею еще раньше высокий горбоносый старик с загипсованной от плеча рукой, про которого говорили, что это сын его поломал. За что - Дина не интересовалась.
Хотя старика почему-то было жаль... Она помнила, как что-то екнуло в груди, когда он встретился ей в этом же коридоре в первый раз, но ее храбрости только на то и хватило, чтобы опустить глаза и постараться разминуться с ним как можно быстрее. А сейчас то же самое непонятное «что-то» заставило ее всмотреться повнимательнее, и мелькнул отсвет узнавания: он же похож на деда! На того, папиного отца, которому Дина еще ползком притаскивала домашние тапки, когда он возвращался с работы, и который гулял с ней часами по набережной и что-то рассказывал - только голос запомнился, а истории по той реке лепестками и уплыли. Он был таким же высоким, держался прямо, и седые волосы так же откидывал назад ото лба, придерживаясь старой моды.
В Лилином голосе прежняя солнечная энергия. Дина взглянула на нее вприщур, с недоверием: уже взяла себя в руки? И вдруг поняла: «Это только из-за меня. Она почувствовала, что я тоже готова раскваситься. Вот еще, напрягаться ради меня!»
- Я пойду, лягу, - пробормотала она, возвращая журнал на место. - Спина уже отваливается.
- Ты хоть покажи, что получилось!
- Ничего еще не получилось. Я наброски никогда не показываю. Вы же его не просили разбудить вас в середине операции, правда?
Она хихикнула, как девочка:
- Я сама проснулась. Им меня снова глушить пришлось. Такого быка пока с ног свалишь...
- Это вы про себя, что ли? Тоже мне, нашелся бык...
Они продолжали что-то говорить друг другу в том же духе, раздували веселую перебранку, но Дина с трудом улавливала, что именно произносит, думая лишь о том, правильно ли поступает, оставляя сейчас Лилю одну. Это ей самой хотелось бы накануне такого дня уйти в себя, отгородиться ото всех своим страхом, которого никто разделить не может. Но Лиле, может, этого вовсе не хочется...
И она спросила напрямик:
- Как вам лучше: чтобы я ушла или осталась?
- Отдохни, Динка, - улыбнулась она. - Я не говорила тебе, что так называется моя любимая книга? «Динка». Осеева написала.
- Я про такую книжку и не слышала. Ну, я пошла?
Лиля вдруг выкрикнула:
- Дина! Ты придешь завтра? Приходи, ладно? Я буду ждать тебя, солнышко...
* * *
Игорь Андреевич сам высвободил ее ногу, осторожно, как младенца (чтобы не разбудить!) положил на постель, откатил установку в угол. На миг ему стало страшно: повернешься - увидишь глаза Лилиты, в которых слез ни разу не замечал, но лучше бы их разглядеть, чем эту доверчивую радость, которую страшно обмануть, не оправдать, ведь все может быть...
«А вот об этом и мысли допускать нельзя! - оборвал он себя и обернулся, встретил ее взгляд. - Она и заподозрить не должна, что я сомневаюсь...»
- Пока полежите, - заметив ее движение, остановил Игорь Андреевич. - Вы уже сразу бежать собрались? И желательно подальше. Я понимаю, Лилита, что вам тут осточертело... Но придется еще немного потерпеть наше скучное общество.
- Ваше общество, доктор, я готова терпеть вечно! - Лиля произнесла это весело, чтобы он не подумал, будто это всерьез. Не шарахнулся от нее. Подал руку, не сомневаясь, что она воспримет это только как жест поддержки, а не притянет к этой руке еще и сердце...
Костальский отозвался в том же тоне:
- Вот спасибо! Но я вовсе не так жесток, чтобы запереть вас в этой мрачной палате до конца жизни...
- Вовсе она не мрачная!
- ...и тайком навещать по утрам. Если все пойдет, как надо, то дней через десять...
- Через недельку, - заныла она. - У меня же дочка в первый класс идет!
- Вот так! Вы ее провожать собрались?!
- Да уж куда мне... Но я хотя бы встречу ее дома! Если можно... Тортик, шары и все такое...
- Поглядим, - пробормотал он, осматривая костыли. - Не высоковаты?
Лиля демонстративно задрала подбородок:
- Да я не такая уж и маленькая. Вы меня просто не помните в стоячем положении.
Усмехнувшись, Игорь Андреевич пристроил костыли к кровати.
- Пусть пока они постоят, а вы еще полежите. Попривыкните. Я осчастливлю своим появлением других больных и вернусь к вам, договорились? Только лежите смирно, а то я вас знаю!
Невинно округлились синие глаза:
- Да я тише воды!
«Почему они у нее такие синие? - задумался он, уже выйдя из палаты. - Не видел таких, честное слово... Даже у Ляльки не такие яркие были. Даже у Ляльки...»
И опять захотелось выскочить на лестницу, затянуться горьким дымом, почувствовать легкую Надину руку на плече. Большего от этой женщины и не требуется: изредка поделиться крупицей тепла, воскресить его на четверть часа, позволить вспомнить, каково это быть живым, и опять отступить в тень, которая зовется ее семейной жизнью. Не разглядеть, что в этом смутном...
Но сейчас Игорь Андреевич не мог позволить себе даже этой малости, утренний обход - святое, больные ждут. «Чего ждут? - спросил он себя с раздражением, которым обычно сменялась сосущая под сердцем пустота, возникающая при мысли о Ляльке. - Чуда ждут? Да если б я был на него способен, то первым делом воскресил бы ее... Маленькую мою...» В носу защипало, выдавив слезы в уголках глаз. Пришлось остановиться перед дверью в палату и переждать.
А когда все-таки открыл дверь, то опять увидел ту девочку, в судьбе которой его горе отразилось зеркально. Дина, теперь он помнил. Дина Шувалова. Семнадцать лет. Множественные переломы, черепно-мозговая травма средней тяжести, две операции, недельная кома. Бледненькая, вся свалявшаяся какая-то, под глазами синеватые круги. Пора ее выписывать, пока совсем не зачахла без воздуха...
«А как рисует! - внезапно вспомнилось ему, сгустилось в воздухе теплым маревом. - Ведь не глазами увидела Лилиту... Душой? Не знаю, как это бывает у художников... Но это чувствовалось даже в незаконченном рисунке. Кто теперь позаботится о том, чтобы она развила свой талант? Чтобы искала себя, а не что-то вовне... Ведь загубит себя девчонка с тоски».
И нарушив давно установленный порядок, вместо того чтобы войти в душную палату, Костальский поманил девочку:
- Дина, подойдите, пожалуйста.
Машинально отметил: «Ходит уже хорошо, быстро мышцы ожили. Девчонка!» В мгновенно округлившихся глазах - тревога и ожидание, накатывают волнами, сменяя друг друга. От врача не знаешь, чего и ждать...
- Пойдемте со мной. Нам направо.
Чтобы не заставлять ее бежать за ним (привычка метаться между двумя отделениями!), Костальский пропустил девочку, пристроился чуть позади. И впервые увидел трогательную тоненькую шею, не прикрытую волосами, а в ложбинке - родинка. Известно ли ей самой об этой родинке? Вот парадокс: в самом знакомом нам теле что-то все же остается не узнанным...
«Почему она не спрашивает, куда я веду ее? Полная покорность воле врача... Безусловное доверие или просто безволие? Лилита уже потребовала бы объяснений. Но в массе своей больной беззащитен перед врачом. Все ли из нас выдерживают это испытание властью?» - шагнув вперед, Игорь Андреевич распахнул перед ней дверь служебного выхода, и Дина остановилась, застигнутая врасплох сбивчивым говором старого сада, молодеющего каждым летним утром. И хотя она еще не успела выйти за порог, игра света и тени так явственно отразилась на ее бледном личике, что у Костальского сжалось сердце: «Как боязно и радостно...»
- Вам, Дина, нужно немного свежим воздухом подышать, а то давление низковато. И гемоглобин не помешает повысить.
Это были не те слова, которые ему хотелось произнести, но Игорь Андреевич боялся напугать девочку, которой теперь во всем могла мерещиться опасность. И потому он заговорил хорошо знакомым ей «врачебным» тоном, более подходившим к их отношениям. И Дина послушно шагнула в мир, который выбросил ее так грубо, что искалечил и тело, и душу.
Костальский хорошо понимал, чего ей стоил этот шаг. Он помнил, как не мог заставить себя выйти во двор, полный солнца, птичьего щебета и голосов детей, среди которых больше не было его Ляльки. Зачем он вообще вернулся в мир, где ее больше не было?!
«Чтобы спасти вот эту девочку», - больно прикусив верхнюю губу, Игорь Андреевич проследил, как Дина осторожно, будто по воде ступая, направляется к дубовой аллее, в которой он сам то и дело скрывался со своей болью. Но этот довод не убедил его сердце, ведь Костальский знал, что если б у него был выбор, он пожертвовал бы этой несчастной девочкой ради воскрешения своей дочери. Это было не по-христиански, он понимал, и вопреки законам медицинской этики, но что можно поделать со своим обезумевшим сердцем?
Дина вдруг оглянулась:
- А вы... Вам некогда, да?
- Ты хочешь, чтобы я прогулялся с тобой? - спросил он, не заметив, что перешел на «ты».
- Если у вас есть время...
Удивившись самому себе: «Из-за обхода я не позволил себе остаться у Лилиты и поддержать ее, а сам отправляюсь на прогулку с этой девочкой», Игорь Андреевич легко догнал ее и улыбнулся:
- Голова не кружится?
- Немножко. Как будто пива выпила. Но это даже классно! - Дина посмотрела на него без улыбки, глаза пытливые, настороженные. - Сегодня день больших перемен, да? Еще и Лилита встанет на ноги...
- Если только к вечеру...
- Вы - настоящий врач, - произнесла она убежденно. - Таких, наверное, больше и нет.
- Ты других и не видела. И не дай Бог!
- Все равно я знаю, что другие так со своими больными не возятся, как вы. Все наши тетки так говорят. Вы должны знать, что вас все любят.
Он растерянно пожал плечами:
- Что тут скажешь... Спасибо.
Зачем-то подняв резной лист клена, занесенный со стороны терапевтического корпуса, Игорь Андреевич протянул его девочке. Она приняла опавший кусочек лета, не удивившись, и положила в карман халата. «А Лялька посмотрела бы сквозь него на солнце, чтобы увидеть все прожилки», - ему стало и горько, и совестно за то, что он каждую, и юную, и взрослую, сравнивает со своей дочерью, и все как одна уступают его восьмилетней девочке, еще верившей в волшебство, и в Деда Мороза, и в то, что папа все может...
- Извини, - он остановился, пряча глаза. - Я совсем забыл, что...
Не договорив, Костальский пошел назад так быстро, что со стороны это, наверное, было похоже на бегство. Только вряд ли посторонний мог понять, что этот человек пытается убежать от самого себя...
* * *
«Не была бы бездарностью, написала бы о ней поэму, времени-то навалом... Если б умела не просто рифмовать для всяких библиотечных мероприятий, а по-настоящему слагать из слов музыку. Воспела бы каждую ее черточку, каждый тонкий волосок, ускользающие улыбки, безотчетные касания пальчиков, двигающихся до тех пор, пока она не уснет. Когда были вместе, она упиралась в мой бок ножками, - так противилась сну, только он всегда сильнее, этот старый бог Морфей. Зову его каждую ночь, чтобы поскорее отправиться в странствие сквозь расстояние и время, найти, прижать мою детоньку... Не смогла приехать ко мне, солнышко мое, горлышко заболело, и мамы нет рядом, чтобы пожалеть...»
Ночные слезы - дозволены, их никто не видит. Лилита не отирает их, что толку? Когда все выплеснется, рука легко нащупает в темноте салфетку, которые всегда наготове - на тумбочке. Она уже обустроила тут свой быт до мелочей, чтобы никому не докучать просьбами: подай, принеси... Все равно приходится, но хотя бы пореже. Люди лучше относятся к тем, кому не надо помогать. И к тем, кто не ноет, это она давно усвоила, и обо всех своих больничных мучениях вслух отзывается, посмеиваясь: «А, ерунда!» Многим кажется, что ерунда и есть...
Впрочем, Лиля говорила бы так, даже чувствуя недоверие, потому что ей самой легче держать на засове ту дверцу в душе, за которой бездна тоски. У каждого есть потайной коридор, который может увести в кромешный мрак, только зачем туда заглядывать? Назад можно и не выбраться. А у нее - Танюшка и сестра, которая уже продает дом в деревне, чтоб хватило на первое время, когда она тоже переберется в Москву и поможет обеим.
А еще есть любимые маленькие читатели, которые пишут, что приходят в библиотеку потому, что это единственное место в мире, где их понимают. Где можно просто поговорить по душам, и даже не обязательно о книгах, а можно и молча посидеть с каким-нибудь журналом, если не тянет на разговоры... Одна из ее библиотекарей никак не может поверить, что Лиле действительно интересно и весело с ними, не понимает, зачем каждый день проводить беседы и конкурсы, за которые никто не заплатит дополнительно, пусть бы, мол, взяли книжки и шли себе. Тем более с Лилиной-то ногой так выкладываться... Лиля уже перестала с ней спорить и говорить, что нужно было выбрать другую профессию, если не любишь ни детей, ни литературу, ни жизнь вообще и хочешь только, чтобы тебя не трогали, не прикасались к твоей ссыхающейся от старости скорлупе.
Слезы сами собой высохли, когда она вспомнила о своей библиотеке, где никогда не бывает тихо, ведь и сама Лиля - громкоголосая, разговорчивая, чего уж греха таить! Солнце светит во все окна; дети впархивают стайками, с порога орут, что им понадобилось; почти не умолкая, звонит телефон - она всем нужна, потому что в их библиотечной системе несколько десятков женщин, и у каждой то и дело что-то случается. Почему со своими бедами и радостями они обращаются именно к ней, Лиля не допытывается. Так уж сложилось, и эта потребность в ней, как наркотик, - взвоешь от боли, если лишишься.
Даже навещая Лилю в больнице, некоторые только наспех интересуются ее делами, а потом быстренько сводят разговор к собственным проблемам. Она ведь не жалуется, о чем и говорить? Признаться, Лилю это даже радует. Действительно, что толку перемывать ее бедные косточки? Пусть уж лучше этим Игорь Андреевич занимается, это его руки называют «золотыми». Говорят, он даже из Кремля кого-то оперировал, и не раз...
Ей было не особенно интересно, кого именно. Лиле всегда казалось нелепым тянуться к человеку лишь на том основании, что и в его организме произошел похожий сбой. И она никогда не чуралась людей здоровых, помня о том, что ее особенность замечают только первые секунд десять, а потом разговор или захватывает, или нет, но это уже от ее сустава не зависит. И с мужчинами всегда было так же...
Вечером Костальский опять зашел к ней, усталый, неразговорчивый, остановился у окна и какое-то время смотрел в столь же молчаливый сад, будто и не замечая Лили, сжавшейся в ожидании на своей кровати. Потом обернулся совсем другим - улыбка во весь рот, от глаз - веселые морщинки:
- Ну что, готова?
И протянул костыли, сиротливо притулившиеся к кровати. У Лили оглушительно забухало сердце: «Неужели сейчас? Неужели встану?!» В палату, как обещала, заглянула Дина, но увидев врача, смутилась и быстро закрыла дверь. Словно не заметив ее, хотя взглянул в упор - приказал взглядом выйти, Игорь Андреевич продолжил руководить Лилиными действиями:
- Не садимся, сползайте бочком. Вот так.
Его руки подхватили, осторожно стащили с кровати, поставили на пол. Все произошло так быстро, что Лиля едва сорочку под распахнувшимся халатом успела одернуть. Охнуть уже некогда было.
Костальский распорядился:
- Только на правую опираемся. Вот хорошо. Держитесь? Костыли вроде по росту. Давайте я завяжу вам пояс, а то еще рухнете сейчас, своим нарядом занимаясь. Ну, Лилита, вперед!
- Я иду! Ура! - пискнула она, перебросив тело вслед за костылями.
- Это, конечно, громко сказано, - отозвался он скептически. - Но вы, несомненно, двигаетесь. Можете слегка опираться левой ногой, не надо ее задирать, балерина вы наша... С каждым днем нагрузку будем увеличивать, пусть сустав учится работать. Так, теперь назад и - в койку. Хватит на сегодня.
Лиля разочарованно простонала:
- И это все?
- А вы в Большой театр собирались сходить? Еще успеете. Вы диету соблюдаете? - Костальский без церемоний оглядел ее. - Мне кажется, еще килограмм пять вам нужно сбросить.
- Я - толстая, по-вашему?!
Проигнорировав ее вопль, Игорь Андреевич сделал вслух заметку для себя:
- Попрошу массажистку, чтоб еще и талией вашей занялась. Не садитесь! Сразу на бок. Вы же знаете, какой угол допустим, если хочется присесть, а вы уже на девяносто замахнулись.
- Прокрустово ложе, - пробормотала она, откинувшись на подушки.
Игорь Андреевич обиделся:
- Некоторым в травме даже кроватей не хватает, на каталках в коридоре лежат. Могли бы и не капризничать.
- А они капризничают?
- Не прикидывайтесь, я вас имею в виду!
Натянув одеяло, Лиля сказала потолку:
- Как бы хотелось сразу после операции встать и пойти, безо всяких там костылей...
- Мечтательница! - огрызнулся хирург. - Хотя, может, когда-нибудь медицина и дойдет до этого. Только мы с вами не доживем.
- Если только в следующей жизни...
Он снова отвернулся к окну:
- Вы опять об этом? Не верю я в следующую жизнь.
- Почему? - Вырвалось у нее. Лиля приподнялась на локте, взглядом умоляя Костальского обернуться. - Разве это не обнадеживает?
- Потому что... - его руки сошлись за спиной, сцепились в замок. - Впрочем, неважно. Я - материалист, Лиля. Мой отец пережил клиническую смерть и не увидел ни света, ни длинного коридора. Ничего. Сплошная тьма. Человек умирает и все. Иначе...
Не договорив, Игорь Андреевич быстро прошел к двери, и Лиля уже решила, что сейчас он так и уйдет, не попрощавшись и не поздравив ее с первым шагом, но с порога донеслось то, что ей долго предстояло бы разгадывать, если б до этого в полночь не заглянула Маша:
- Иначе она уже вернулась бы ко мне.
...Она так плакала о своей девочке не потому, что узнала от медсестры о погибшей дочери Костальского, просто истосковалась уже до того, что ногти грызть начала. Но и его в нескольких словах прорвавшаяся боль тоже прошлась по сердцу, заставила замереть от ужаса: «Как же он, бедный...» И теперь в нем каждая улыбка виделась по-новому: «Это ведь ежедневное преодоление, похлеще моего... Вот чего не дай бог! Только не это!»
Испуганные мысли подвижной ртутью перетекали от Костальского к собственной дочери, потом к брошенным на произвол других библиотекарей читателям, и опять возвращались к хирургу, на расстоянии обволакивали его сочувствием. И он будто почувствовал то тепло, которое Лиля старалась передать ему, чтобы чуточку согреть, хоть частично воскресить его душу, как Игорь Андреевич пытался вернуть свободу жизни ее телу.
Когда дверь в палату приоткрылась, Лилита даже не удивилась.
- Я не сплю, - сказала она шепотом. - Заходите, Игорь Андреевич.
Он сделал несколько шагов, неуверенно остановился, потом, словно решившись, придвинул к кровати стул и сел рядом. Сквозь темноту попытался поймать ее взгляд:
- Все нормально? Нога не болит?
- Нисколько! Я не знала, что вы сегодня дежурите.
- Виталия Сергеевича подменяю. У него... Впрочем, неважно.
Радостно согласившись, потому что все остальное действительно не было важно, Лиля тихо спросила:
- Вы вообще не спите во время дежурств?
Его усмешка, скорее, угадалась в темноте, чем увиделась:
- Ну, не воображайте меня таким уж героем! Сплю, конечно, если все тихо. А сейчас только что с мальчишкой одним разобрался. Догонялся на мотоцикле, теперь трещина в шейном отделе...
- Я бы тоже гоняла, если б был мотоцикл. Обожаю скорость, - призналась Лиля.
- Кто бы сомневался... Будь сустав на месте, вы бы, наверное, и с парашютом сиганули?
- Ой, хотелось бы! А еще погрузиться на дно морское. Это ведь можно?
Игорь Андреевич не ответил, и она напряглась, сразу уловив тяжесть этого молчания. Вонзив ногти в ладони, Лиля наспех пыталась понять: чем напомнила? Его девочка любила плавать? Господи, как же говорить с ним, ведь что угодно может отозваться такой болью...
- У нее волосы отливали на солнце зеленью, как у морской царевны, - наконец произнес Костальский и откашлялся, пытаясь освободиться от комка в горле. - Вы ведь знаете, о ком я?
- Я узнала это несколько часов назад...
- Вот как... Значит, я рисковал проболтаться.
- Что плохого, чтобы поделиться с кем-то...
Он оборвал ее:
- Это не разделишь! Вы не понимаете, Лиля, и слава Богу! Мы даже с женой не могли разговаривать об этом.
- Потому что вам обоим хотелось вопить от боли, - подхватила она. - Разве не так? Друг для друга вы были в то время самыми... неподходящими собеседниками.
- Мне вообще ни с кем не хотелось говорить.
- Вам казалось, что это только ваше. И что будет предательством открыть самое глубинное постороннему.
Остановив ее резким, нетерпеливым жестом, Костальский заметил:
- Но сейчас у меня нет ощущения, будто я предаю Ляльку. Вот странно... Может, потому, что у вас имена так похожи...
- А это неважно - почему! Всегда ведь интуитивно угадываешь, кому можно довериться. Тут дело не во мне вовсе и не в моем имени.
Он подался вперед, пристально вгляделся в едва угадываемое лицо:
- Хотите сказать, что вы тут совсем ни при чем? Не выйдет, Лилита.
От того, что Игорь наклонился, а темнота мгновенно создала иллюзию близости еще большей, у Лили опять заколотилось сердце, будто тот самый первый шаг, которого она так ждала и боялась, до сих пор не был сделан, и только сейчас предстояло решиться на него. Костальский не мог разглядеть, как вспыхнуло ее лицо, но он и не пытался, она поняла это в ту же минуту, ощутив прикосновение его пальцев к своей щеке. Мелькнуло паническое: «Теперь он все знает обо мне! Но разве ему может быть не все равно? Он же резал меня...»
Его рука впитывала ее волнение всего несколько секунд, потом Игорь Андреевич выпрямился и проговорил сухо:
- Извините, Лиля. Я на мгновение забыл о таком понятии, как врачебная этика.
У нее едва не вырвалось: «При чем тут этика?! Ты просто неожиданно вспомнил, чем я отличаюсь от большинства женщин...»
Выждав, когда сердце разочарованно вернется к обычному ритму, Лиля заставила себя проговорить:
- Вашим больным повезло... Нам повезло, что вы не из тех людей, кто совершает глупости.
- Думаете, не способен? - проговорил он задумчиво, чуть отвернув лицо, словно всматривался во что-то невидимое Лиле.
«Не возражает», - она удержала вздох, который Костальский без труда разгадал бы.
- Конечно. Иначе я не доверила бы вам свою драгоценную персону.
Игорь Андреевич снова посмотрел на нее:
- Не доверили бы? Это интересно!
- А то вдруг вам во время операции вздумалось бы выкинуть что-нибудь этакое?
- Что именно?
- Ну, не знаю! - у Лили уже не было сил поддерживать этот бессмысленный разговор, но она крепилась, как всегда. - Например, подменить швейцарский сустав какой-нибудь сантехнической штуковиной...
Негромко рассмеявшись, Игорь Андреевич вынужденно признал:
- На такое я действительно не способен.
- На это я и надеялась...
Он поднялся и, уже отойдя к двери, спросил:
- Именно на это?
* * *
Дине показалось, что, поставив термометр, она снова забылась сном, и ей привиделась Лиля, наклонившаяся над ее кроватью. Светлые струи волос льются прямо в лицо, не достигая, будто тают в воздухе. Спросонья Дина заслонилась ладонью, потом быстро убрала руку, сообразив, что этим движением рискует обидеть сновидение, и тогда оно не явится больше. Сейчас-то ладно, и наяву можно увидеть Лилю, а вот потом, дома...
- Доброе утро!
«Да ведь это на самом деле! Она - здесь!» - едва не подскочив, но вовремя вспомнив о своем позвоночнике, Дина только приподнялась на локтях и часто заморгала, пытаясь окончательно проснуться:
- Вы... Вы откуда тут взялись?
- Пришла, - стоя на одной ноге, Лиля потрясла костылями. - Ты видишь? Я же хожу! И даже наступаю на левую. Только вот что-то...
- Что? - Дина свесилась с кровати. - Где мои тапки? Вы их не запнули?
Лиля отмахнулась:
- Да ладно, это ерунда, пройдет. Доброе утро, Прасковья Павловна! А мне через пару дней уже с палочкой разрешат ходить.
- Супер! Дайте-ка я встану...
Перекатившись через бок, Дина поднялась на ноги и, запустив в волосы растопыренные пальцы, слегка «взбодрила» их. Затем поковыряла пальцем в уголках глаз, сунула в рот обнаруженную в кармане жвачку и решила, что умываться уже не обязательно. Никто ей не выговорит за неряшливость... Затянув в конец истрепавшийся поясок халата, Дина мотнула головой:
- Ну, пошли.
- Куда? - весело поинтересовалась Лиля, поворачиваясь к двери.
- Да хоть куда... Подальше.
Но выйти из палаты им удалось не скоро, потому что Лиля углядела подрагивающие плечи Августы и не смогла пройти мимо ее кровати. Дина только зубами скрипнула: «Ну, начинается! Сейчас эта тощая клушка прилипнет к Лиле насмерть, и пока все свои язвы ей не распечатает...»
- Я подожду в коридоре, - буркнула Дина, проходя мимо. - Хоть в туалет пока схожу.
На выходе ее чуть не сбила с ног Машка - самая шустрая, веснушчатая, как деревенская девчонка из любой детской книжки, передвигающаяся, Дине на зависть, только бегом. Обдав смешком и свежим, не больничным запахом, она спросила на ходу:
- Сколько? Нормально?
Дина кивнула прежде, чем догадалась, что речь идет о температуре. Градусник она уже давно не ставила по утрам. А зачем? Все у нее в порядке. Обернувшись, медсестра, не останавливаясь, попятилась, быстро семеня и роняя слова горошинками:
- Игорь Андреевич велел к выписке тебя готовить. Ходишь уже нормально. Он в ночь дежурил, уже ушел, но мы и без него контрольный снимочек сделаем. И все - гуляй, Вася! Ну, ты рада?
Ответ ее не интересовал, она успела бы убежать, даже если б Дина нашла в себе силы что-нибудь выговорить. Но их не было. У нее возникло ощущение, будто под ногами пол пошел трещинами глубиной с километр, с огненной сердцевиной, и страшно было шевельнуться, чтобы не провалиться в бездну. Она медленно повернула голову, уже готовая взмолиться о помощи, но Лиля все еще оставалась в палате. И Дина поняла, что так будет всегда: как бы ни было жутко и плохо, не за кого будет зацепиться даже взглядом... Как жить с этим?
Только теперь она осознала, что выписка и возвращение домой все это время казались ей чем-то не более реальным, чем Второе Пришествие. Дина понимала, что рано или поздно это произойдет, но в голове такое не укладывалось. Как можно хотя бы просто войти в их лишенную жизни квартиру? Одной остаться на ночь... На тысячи ночей...
Больно закусив палец, она побрела к туалету, но там толклись какие-то старухи, которые кряхтели на разные голоса и жаловались друг другу, слушая только самих себя. Пришлось выйти и в коридоре дождаться, пока они облегчатся во всех смыслах и уступят ей место. К тому времени, когда Дина оказалась в кабинке, слезы уже отступили и тяжестью осели на сердце. Что поделаешь...
Кто-то стукнул в дверь, и Дина едва не выругалась, но тут же донесся Лилин оклик:
- Динка, ты здесь?
- Сейчас, - отозвалась она холодно, хотя и понимала, что глупо злиться на то, о чем Лиля даже не подозревала. Но ее не оказалось рядом, когда она была так нужна... Она променяла ее на эту Августу... Как можно жить с таким идиотским именем?!
Лиля выпалила поспешно, словно тоже чувствовала свою вину:
- У Августы собака умерла вчера, представляешь? Внезапно, даже не болела. Сосед ее нашел уже мертвой, когда пришел выгулять.
- Ну и что? Подумаешь! - Дина прошла мимо, заставив Лилю гнаться за ней.
- Надо же было поговорить с человеком... Они вдвоем жили с этой собакой, никого больше. Четырнадцать лет вместе, в браке редко столько проживают... Она уже стала для нее больше, чем собака.
«Да понимаю я все!» - хотелось крикнуть Динке, но вместо этого она бросила:
- Собака есть собака.
И не замедлила шаг, хотя ей хорошо было слышно, как тяжело Лиля дышит, проговаривая:
- Ни один собачник с тобой не согласится.
Дина отрезала, пристально глядя в сумрачную даль коридора, по которому можно убегать и убегать:
- Это их проблемы. Незачем так привязываться. Цепляться за кого-то. Дурь все это! Все равно все это кончится. Всегда кончается.
- Динка, да что с тобой? Да погоди же ты! - наконец взмолилась Лиля, выбившись из сил.
Взглянув через плечо в ее расстроенное, покрасневшее от усилий лицо, Дина процедила:
- А вы и не бегите за мной, раз не можете. Я - сама по себе, вы - сами по себе...
И ускорив шаг, она чуть ли не бегом скрылась за подвернувшимся вовремя поворотом, только сейчас вспомнив, что здесь находится спасительная дверца, ведущая в сад. Что с того, что сегодня ей никто не разрешал выходить? Ее доктора нет, кому есть до нее дело? Сегодня все равно выпишут, она уже одной ногой на воле. Разве плохо? И Дина, насколько хватило легких, вобрала теплый лиственный воздух. Ведь здорово же! Можно дышать и греться на солнце, болтаться целыми днями и есть что попало, разве это не счастье?!
Она заревела, ткнувшись лбом в старое тело дуба, возле которого Игорь Андреевич в прошлый раз догнал ее. А листок подарил кленовый, откуда-то доставленный ветром будто специально для нее. Впрочем, она и дубовый также спрятала бы в журнале, который ей оставила одна из выписавшихся теток.
«Ни одного имени не помню, - почему-то пришло ей в голову. - А Лиля только вставать начала, а уже все отделение по именам знает. Бабку эту с мениском, оказывается, Прасковьей как-то там зовут... Я и сейчас не запомнила. Вот поэтому я - одна, а возле Лили вечно народ толчется! Ну и плевать! Плевать на всех!»
Оторвавшись от дерева, Дина побрела по аллее, с удивлением отмечая возникшие за ночь сухие листья, которые ветер уже сорвал и, скомкав, разбросал по земле. Когда осень опустится на все деревья, в этой клинике никто уже и не вспомнит о Дине Шуваловой, девочке без будущего. Зачем ее оперировали и лечили, столько сил на нее потратили? Зачем вытянули из комы? Ради чего? В том небытие, по крайней мере, не было ни боли, ни страха, ни обиды на всех и вся. Там не было ни хорошо, ни плохо. Никак. Пусто. Разве это не лучше этой еще только подступающей тоски?
«Ему даже не пришло в голову проститься со мной! - вспомнила она о Костальском, своей рукой подсыпала соли в рану. - Велел выписать по быстрому, пока его нет... Конечно, кто я такая для него? У него таких два отделения на шее, со всеми не поговоришь. Да плевать! Ему плевать и мне плевать».
С трудом пробивавшееся сквозь плотную листву утреннее солнце было мягким, ласково уговаривающим не злиться, улыбнуться хотя бы этим дубам, повидавшим за два века столько несчастных девочек... «По одной на каждом дубу повесить, - мрачно представила Дина, - так деревьев не хватит! Мне одной хватило бы...»
Ее воображение легко нарисовало черную каплю ее тела, зависшего на суке. Это была бы еще та месть Костальскому! В жизни не забыл бы. И в эту дубовую аллею больше сроду не вышел бы. Дина ухмыльнулась, насладившись маленькой местью. Не полезет она, конечно, с веревкой на дерево, что за дурь?! Но вот так увиделось, значит, отчасти осуществилось, может, не в этом мире, в каком-то другом, то ли воображаемом, то ли действительно существующем... Как бы то ни было, а ей чуть-чуть полегчало. И уже не захотелось угрюмо фантазировать о том, что ту самую веревку можно приладить и дома к люстре. Ну да, и висеть там неделю, пока сосед какой-нибудь не обнаружит ее, как ту сдохшую собаку...
«Лиля сказала бы: умершую. Хотя она тоже может что-нибудь такое брякнуть! Но когда говорит о... о настоящем, она всегда находит самые нужные слова», - Дина мотнула головой: чуть не забыла, что убежала от нее, вся дрожа от ревности... И сама удивилась - разве это ревность? До сих пор она думала, что ревновать можно только мужчин. Отца, например...
Она продолжала разносить свою обиду по саду так долго, что ноги опять начали заплетаться. Бороздя носками больничных тапок, которые были велики ей размера на два, Дина с передышками дотащилась до отделения и воровато огляделась: никто не хватился? Но в коридоре прогуливался один лишь примеченный ею еще раньше высокий горбоносый старик с загипсованной от плеча рукой, про которого говорили, что это сын его поломал. За что - Дина не интересовалась.
Хотя старика почему-то было жаль... Она помнила, как что-то екнуло в груди, когда он встретился ей в этом же коридоре в первый раз, но ее храбрости только на то и хватило, чтобы опустить глаза и постараться разминуться с ним как можно быстрее. А сейчас то же самое непонятное «что-то» заставило ее всмотреться повнимательнее, и мелькнул отсвет узнавания: он же похож на деда! На того, папиного отца, которому Дина еще ползком притаскивала домашние тапки, когда он возвращался с работы, и который гулял с ней часами по набережной и что-то рассказывал - только голос запомнился, а истории по той реке лепестками и уплыли. Он был таким же высоким, держался прямо, и седые волосы так же откидывал назад ото лба, придерживаясь старой моды.