- Кошка царапается?
Ни в столовую, ни в буфет котлочисты не ходят. У себя едят яйца, сало, заваривают чифир. Петька салом пробавляется. И слесари ремонтного предприятия в своих кандейках сухие пайки за игрой в домино уплетают. Наши бабы, поев картошки с селёдкой и напившись льготного молока, идут подремать за скруббера. Там доски, щиты, кирпичи. Я начинаю привыкать. Высоко, где спецфрамуги, написано - «Иван Алексеевич! Мы вас любим! Ребята». Там же - «Да здравствуют изолировщицы!», ниже - «Самое дурное племя!», еще ниже - «Замолчи, а то получишь по заслугам!». Изолировщиц две бригады, там много хорошеньких девчонок.
На ГРЭСе - устав, дисциплина. Вот, например, приход на работу. Если, переодевшись, ты приходишь в кандейку за три-пять минут до официального начала работы, то ветераны давно в сборе, ворчат, на гудке, дескать, пришёл. Все Мани, Моти и Наташи приходят за полчаса и уже успевают наговориться. Петька приходит за час до работы. Там же в кандейке, где инструментальная, играют в блоху старики Клубаков, Зяткин, Нигрей. Опоздать - позор!
Уже скоро год как я работаю на электростанции. За плечами один капитальный и четыре текущих ремонта котлов. Котлы разные, у каждого свой характер. Бывало, остановят котёл, выбросят в лючки деревянные штыри с осветительными лампами, разберёшь входной люк, а там - маменька родная - высоко-высоко свисают трубы по стенам, словно макароны. Установят внутри леса ярусов на девять - десять, а внизу ещё холодная воронка - золоудаление. У меня маленькая беда: девки-изолировщицы, на которых можно положить глаз, стали просить шоколад, что очень для меня разорительно. Ставка по третьему разряду, а там холостяцкие, подоходный налог, аванс маленький, получку станешь получать - прослезишься. Правда, после капитального ремонта, после досрочной сдачи что-то достаётся, но очень мизерно. Тут надо выслугу большую иметь. Повышение на разряд даёт большую прибавку, но даже у самых зубров - Спирина, Нигрея, Зяткина - получка не больше, чем в бригаде неисправимых пьяниц Голоднова на ПМК. Насчёт смены моего жилищного существования, то это в далёкой перспективе, когда женюсь и на свет появятся дети. Перед моим приходом квартиру получил Петькин друг, обмуровщик Федоренко. Как получил, освоил квадраты, так и ушёл. Ушёл в цех взрывчатых веществ грузчиком. Там авария случилась, многих пришибло, так и то по большому знакомству устроили.
Наше ПРП «Кузбассэнергоремонт» - подручное предприятие Кемеровской ГРЭС, основной партнёр, так сказать. В нашем предприятии работает главный символ - ветеран строительства станции Алтухов. Это вроде Николая Тихонова, если перевести на литературу. Оба были в молодости гвардейцами комсомола. Лица яростные, всёсметающие. Под старость Николай Тихонов графоманом союзного значения, одуванчиком божьим стал. Алтухов бригадиром землекопов был, первым корчагинцем на строительстве электростанции. Построил станцию, на эксплуатационника выучился, орден Трудового Красного Знамени, редкую награду получил. Заместителем начальника ремонтного цеха работал до глубокой старости. Носил китель, как лидер китайского правительства, но с большим душком родной советской вохры. Даже праздничный парадный костюм, в котором Алтухов появлялся в президиумах, был из-за малого употребления более строгим, с привинченным к лацкану орденом. Орден был подёрнут патиной времени, выглядел очень серьёзно и во времена больших орденов, когда на станции многим вручались высокие правительственные награды: новенький орден Ленина Собину, Октябрьской Революции - Нигрею. Помню, Спирина не обидели. И всем сразу Алтухов прикреплял их при своём единственном - трудовом. Он походил на старого большевика в пыльной боевой будёновке при этой сверкающей пионерии.
Алтухов постоянно писал стихи и публиковал их в стенной газете Кемеровской ГРЭС «Энергетик». Газета всегда начиналась со стихов Алтухова с левой стороны. Я помню названия стихов: «Гимн гербу и флагу», «Прошедший год, как год свершений». Вот строки из «Гимна гербу и флагу»:
А сильные третьего мира,
Познав ось Пекин - Вашингтон,
В Анголе наёмников били,
Как били на Плайя - Хирон».
В правом углу газеты бичевали прогульщиков. В ГРЭСе не выгоняли прогульщиков с позорными статьями, не делали их блудными сыновьями, на ГРЭС - воспитывали.
А грузчик ТТЦ Черюкин
Прогул трёхдневный совершил.
За что и осуждён он, между прочим,
Понижен в должности, стал путевым рабочим.
Я стал смеяться этой странности. Что шило на мыло. Но меня осадили. Ничего смешного, поработает месяца три, пока переведут на прежнее место, поживёт, когда с трёхсот пятидесяти на сторублёвое довольствие. Есть над чем подумать.
На Кемеровской ГРЭС я соприкоснулся с жизнью самого зрелого человечества. Мне казалось, что у терпеливого первомолчальника - Бога - на всякий случай есть ещё вариант веры, о которой мир должен догадаться и прийти к всеобщему пониманию. Вот пример. На станции меня интересовало всё - от котлов до турбин. А так как турбины ремонтировали специалисты нашего цеха, то в свободное от работы время я решил на них посмотреть. На турбине работал Володя Балсунов с подручным. Помню кран грузоподъёмностью 150 тонн. Его подогнали к столу-платформе, на котором лежала полусфера килограмма в четыре весом. Вся сфера охватывает ось турбины. Полусферу стропуют, как положено, начинают махать руками, подгонять на место. В общем, когда поставили, я спросил у Болсунова, зачем ему кран, зачем столько шума, когда одной рукой можно взять и поставить на место. Балсунов с кирпично-красной шевелюрой спокойно ответил:
- Ни в коем случае нельзя руками ставить. Сотки собьёшь. И в жизни тоже надо следить за сотками, если человеком стать хочешь.
И он подмигнул дружелюбно, и стало как-то жизненно мило.
Мне всегда нравилось лицо начальника котельного цеха Матвеева Сергея Ульяновича. Бывало, утром обязательно обходит котлы от среднего до высокого давления. Строгий, взгляд цепкий, лицо лучистое. Идёт, искрится, благожелательно приветствует встречных. На котлы Сергей Ульянович забирался не часто, но когда текущий, когда капитальный ремонт - в топку обязательно залезет. Бывало, трубы опрессованы, пора выкладывать горелки, муфеля, набивать зажигательный пояс. Петька спешит, Петьке хочется быстрее, Петьке хочется больше всех. Он неумолимо кричит:
- Эй, Маня, Мотя, Наташа! Галя, а ты что встала, как кенгуру?
Народ суетится. Сварщик Румянцев Саша в шлангах запутался на пути Петра, а тому тележку к люку поудобнее подкатить надо. Пётр Румянцева кулаком по каске. Здоровущий мясотелый Румянцев аж присел, как-то взмахнул руками, но серьёзно ответить не решился.
Главное для Петра быстрота. Если я выложу одну горелку, то Петька две с половиной. Я «сотки ловлю», прижимаю кирпич к кирпичу, маскируя при этом свою работу шамотом. Петька работает густым раствором, ляпает. Выложит горелку, обмажет раствором, обсыплет цементом, снимет резиновые перчатки, а тут и Матвеев в топку забирается. Петька ему, мол, вот смотрите, не подведём, и на нас с Крючковым, а эти возились бы. Матвеев ему:
- Что-то не совсем мне нравится, Петро. Всегда у тебя горелки к текущему ремонту огнём съедены.
- Не будут съедены, Сергей Ульянович. Мы цементиком, цементиком, - успокаивает Пётр.
Вот уже и Валентин Крючков в бригаде любимцем стал. У него нет указательного пальца на правой руке, а всё равно ноги Наташи и Матрёны шнурками на прочный узел завяжет. Те охают. Не озорничай! А мы, их малютки-первенцы, любим побаловаться: шнурками связать, на трубы-питатели уложить. Бывало, между ремонтами работа не такая уж большая. Возьмут женщины по ведру торкрета, мы с факелами, и пошли по присосам щели образовавшиеся устранять, чтобы тяга лучше была, да прохладный воздух в процесс горения не поступал. Устраним присосы, Петро бригаду в безопасное место уведёт. Сидим, остываем, разговоры ведём. Кто говорит, того не перебивают. Я уже многих знаю до мельчайших деталей жизни. Половина работающих - женщины. Пришли на станцию в годы войны. Всё вспоминают. Не отпускает их память. Вот Наташа Чернова говорит:
- Пришли мы совсем девчонки. Заставили нас с казанскими татарками куски листовой тройки зубилами на лапшу рубить. Лапша эта на электроды шла. Окунут её в жидкое стекло с мелом - вот и электрод. Этим и трубы сваривали. Половинки огнеупорных кирпичей молотками на шамотный порошок дробили. Народу на станции была тьма-тьмущая, и все по двенадцать часов работали. В воскресенье часа в четыре домой отпустят, чтобы кое-как постираться, в огородиках повозиться. Так всю войну, да и после никогда не высыпались, не чувствовали себя отдохнувшими, досыта не наедались. Я как в сорок пятом забеременела, так доносить не пришлось, выкидыш был в сорок шестом. Мужиков стройбатников в городе было навалом, семьи заводили, чтобы как-то прокормиться. А как по домам-то разъезжаться стали, то-то плач стоял. Многим бабам по два суразёнка оставили. Так и вырастили. Кто на станции работал, тем ГРЭС помогал в детсадах на круглосуточном, кто постарше - на всё лето в пионерлагере. Там кормили хорошо: свежее мясо, яйца, молоко.
Бывало, заговорят о человеческой утехе, о проникновении одного в другое, о чувствах. Вспомнят и исповедаются друг перед другом с надеждой стать чистыми, лёгкими, с крыльями. Любовь электростанционного люда не парила орлиной крылатостью в высотном измерении. Народ был в большинстве своём выходцами из деревень, жил в бараках, коммуналках, хорошо смешивался друг с другом. Знаки высшего парения, как-то: единственный - единственная, любимый - любимая, кавалер - дама, любовник - пассия, объект симпатии, моя страсть - не употреблялись. Даже как друг и подружка. А было: сударчик - сударушка, ровно как зазноба - зазнобушка, мотаня - мотанька, постоянный - постоянная. И не любили эти знаки, а связывали: связался - связалась.
Валентина Крючкова я как-то раз назвал Валентишкой, так его теперь так кой-когда и называют. Ему уже доверяют наряды на выход бригады на котёл. Надя Бубу скоро выходит на пенсию. Она единственная среди женщин с высоким вторым разрядом по закладке люков и реставрации стен котла. Идёт в пятьдесят лет, имея горячий стаж. Остальные женщины работают по первому разряду. Им горячий стаж не полагается. В бригаде знают, но молчат о том, что Надя поставила две фляги браги, из которой потом высидит самогон. Бубу пригласила уже Валентишку и Веру Ивановну Бахтину, табельщицу ремонтного цеха. В молодости, уже после войны, она потеряла на углеподаче треть правой руки. И теперь левой управляет ничуть не хуже, чем правой: пишет, печатает на машинке, дома лепит пельмени, убирает. Жила с Бахтиным. Он тоже на ГРЭСе околачивался, потом запил и ушёл на лесосплав да на калымы. Как-то, напившись крепчайшего самогона, утром не успел опохмелиться, так как вино отпускали с одиннадцати часов, поохав и постонав, умер с перепоя. Вера Ивановна осталась одна, стала охотно соглашаться на гулянки по поводу проводов на пенсию, празднички с мужчинами. Грэсовские соседи по лестничной клетке видели, как из однокомнатной Веры Ивановны выбегал сударчик. Вера Ивановна была статная и не считала себя старухой в пятьдесят лет.
Надя Бубу проработала всю жизнь на станции в обмуровке. Она говорила, что вот, мол, пришла и присохла, всё как один день. Много таких, присохших, было на Кемеровской ГРЭС. Возили в башню электродвигатели на обмотку, так там у обмотчицы плоскогубцы были со времён войны. Как дали, так до этой поры и работала ими. Я говорил тем, которые и дня вне Кемеровской ГРЭС не работали:
- У вас уши шилом проткнуты много раз.
А они:
- Как это так, шилом проткнуты?
- Так в писании написано. Когда отпущенный раб не хочет уходить от хозяина, он его ухо к косяку дверному шилом притыкает.
Спирин, помню, сильно обиделся и, наверное, первый раз язык повернулся сказать что-то неприятное в мой адрес.
В ремонтном предприятии «Кузбассэнергоремонт» все друг от друга неотделимы, ровно муж и жена. Вот Доска почёта Кемеровской ГРЭС. Нигрей, бригадир ремонтников котельного цеха, задвижку, будто девку красную, обнял. Что и говорить, стахановец, ударник комтруда. Собин с ключами, в спецовке при орденах чем-то напоминает будни тридцатых годов, фильм «Трактористы». Плешивцев, начальник отдела материального снабжения, в самом деле, плешивый. Ложкина с авторучкой и папкой для бумаг. У Пшеничной на цветном фотопортрете волосы цвета обмотки электродвигателей. Болсунов на фоне обнажённого ротора турбины. Тоже волосы с подсветкой - радиопроволочные. Остальные начальники цехов, управленцы с телефонными трубками, авторучками.
Самая красивая - Беззубцева из химлаборатории. На портрете тонкое благородное лицо. Я чувствую себя Бетховеном, Гершвином, чувствую, как волны обаяния начинают звучать прекрасной музыкой. Я знаю, такие женщины для мужчин опасны. За них Господь спрашивает, много божьих дел нужно творить и, если мужчина ищет ещё что-то другое - власть, неожиданное богатство, то Бог убирает их со сцены жизни. С Беззубцевой мы встречаемся на концертах классической музыки, где я повторяю: «Пусть эта прелесть останется для меня недоступными небесами».
На ГРЭСе люди одухотворённые, бессребреники, великодушные. Попросишь о ком-нибудь рассказать, о прошедшей истории станции, никто не скажет:
- А тебе что пристало? Зачем тебе это знать?
Спрашиваю Спирина:
- Кто такой был Попович?
- Попович? Да это покойный заместитель директора станции по социальным вопросам при Учкалове был. Учкалов со всеми по ручке поздоровается, а если кто на расстоянии, поклонится. Дел, значит, много. Вот он и объявил всем, кто числился на станции, чтобы к нему по бытовым вопросам - ни-ни - дел много. Вот его проверенный человек, его продолжение, к нему и обращайтесь. Мужик суровый был, что Берия. Любил, чтобы его слово в закон шло. Да, трудные времена с бытом, с жильём были, без него хаос был бы.
Жильё для Кемеровской ГРЭС начиналось с бараков. Они были немного постарше моей избушонки. Первые шесть бараков построили за полмесяца и вселили в них около четырёх тысяч душ. Потом ещё строили. Бараки были каркасно-засыпные, в два этажа. На каждые два барака водяная колонка, выгребная яма, отхожее место. На месте, где располагался весь жилмассив, до строительства ГРЭС было кладбище. В подполье барака, где до светлого будущего проживала огнеупорщица Наташа Чернова, в углу выступал угол гроба. И Наташа им пользовалась как приступкой, когда лазила за картошкой. Скажешь Наташе:
- Так от уныния такого можно и окочуриться.
Наташа в ответ:
- Да, бывало, мысль найдёт, нехорошо станет да подумаешь, что никто ещё оттуда не вставал, нечего бояться, и отпустит. Только, бывало, до полуночи шум и гвалт, коридоры длинные, двадцать четыре комнаты по одну и столько же напротив. В каждой комнате семья. За углём, по нужде на улицу бегаешь. Не покойники, а клопы жить людям не давали. Только и разговоры, чем травить, как травить. Бывало, летом люди на улице спали, на крышах углярок и погребов. В бараке я и Ирку родила, три года ей было, когда в благоустроенную перешла.
- Да, - скажешь Наталье, - снизу покойники, сверху клопы, ходи в туалет на улицу, а там, поди, хулиганы, разбойники.
- Хулиганства-то большого не было. Разве что часы снимут, костюм, если хороший, сдерут. Зимой пальто, китайки стянут с ног, а так всё тихо было, не то, что сейчас. Забеременеть бабы боялись, и так сурозят видимо-невидимо понарожали. После выкидыша я с мужиком стала жить, когда медицинский разрешили. Да и то не радость, что ни ночь - как ветер осину треплет. Устанешь, спать бы, а он, давай, да раза по два. Придёшь с медицинского, всё болит, а он неугомонный, мол, давай, я тихонько, тихонько. Дашь тихонько, а потом как размахается. Думала на старости угомонится, да где там. Вот недавно приехал из колхоза, две недели на уборке был. Как зашёл, осмотрелся и сразу:
- Мать, где Ирка?
- В школе ещё, - отвечаю. - Помойся, да сядем обедать.
- Ты мне про обеды кончай говорить. Ложись на кровать.
Что ж, легла, говорю:
- Грызи, до мозгов не догрызёшь.
Да, скажу я и процитирую: «Поднимались из тьмы погребов».
Вот уже два отпуска в доме отдыха отгулял. Уже в третий раз горящую путёвку предлагают, а жизнь моя как-то не сдвинулась. Я понимаю, что в моём положении и устройстве время только мимолётно, а жизненное продвижение станет в медлительности. Моя избёнка на Заречной истончается. Правда, покрыл толем крышу, на засыпной половине забрал тонкомером стенку со стороны улицы. Колесов, зам. по социальным вопросам, пообещал стропила, когда станут разбирать два последних барака. Зато топлива - бери, сколько хочешь, по дешёвке. Уголь жаркий, комочками. Срезка на растопку - вволю. Стал соваться в очередь на получение жилья, а мне говорят:
- Ваши Заречные на будущий год сносить собираются. Жилплощадь тебе город даст. Да и молодой, холостой, найдёшь девку с квартирой.
Я знал, что огнеупорщиком быть не очень высокая должность. Считаются со сварщиками высокого разряда, слесарями-котельщиками, специалистами чугунного литья. Наш бригадир Петро квартиру получил за выслугу, когда женился и родился сын Юрка. Задолго до этого Петро сошёлся с вдовой Машей Путинцевой, работавшей на обмуровочном участке. Маша певунья в ту пору была, аккуратистка, с синими глазами. Петька в ту пору горем прибабахнутый тихим был. У Маши двое детей оставалось, но сумела привязать к себе Петьку. Это сейчас он хвалится, что де Машу как врага народа использовал, а тогда в его мосластом строении что-то горело, да так, что, когда ушёл от Марии, она белугой ревела. Самому Учкалову, директору, заявление подавала, чтоб заставили Петьку к ней вернуться. Народ на ГРЭСе человечный, глубоко осудили поступок Петра, но вернуться к Маше не смогли заставить. Одинокой берёзкой на ветру шумела Маша Путинцева на жизненном пространстве Кемеровской ГРЭС. Как-то подошёл к ней слесарь-ремонтник Илюша Другов, бывший на войне дивизионным разведчиком, кавалер всех орденов Славы, недавно схоронивший свою супругу, попросился по сурьёзному делу в гости:
- Я, Маша, к тебе по сурьёзному, и ты сурьёзно подумай о продолжении своей жизни.
Стала Маша жить с Илюшей Друговым. Маша была среднего роста женщина, Илюша был её ниже на две ладони, если их ребром поставить, щупленький такой. Машины дети при нём выросли.
Когда Юрик стал подрастать, Петро любил прогуляться с ним по городу: на базар, на Швейку, в горсаду побывать. Бывало, где только не таскает его на руках. Погода в начале ноября холодная, с сыростью, а Петька на набережной реки Томи встанет и показывает, как сало ледяное по воде плывёт. Говорил:
- Ну, Юрик, вот уже и лёд пошёл. Не завтра-послезавтра река замёрзнет совсем.
Как любил он своего Юрика, и какой крепости был его раствор любви, трудно себе представить. Петро часто хвалился сыном:
- Нет, он только ко мне, к матери не подойдёт. Ночью, бывало, проснётся и скажет:
- Папа, я писать хочу.
Я ему:
- Сейчас, моя веточка, сейчас, моя кровушка. - Мать во всю кровать развалится, ровно кобыла ногайская, ничего не слышит.
Перед школой Петька принёс сыну оранжевую каску. Юрик наденет каску, запряжет в скакалки троечку девчонок и бегает без устали по двору. Потом я Юрку видел несколько раз. Он всегда первым узнавал меня, здоровался. Я старался разговорить его, задавал вопросы. От Юрика исходило доброжелательство, и кристально чистая русская речь от этого особенно звучала из его уст. Для меня встреча с ним надолго становилась праздником.
Носился Петро по котлам, ровно гольян по тёплым отмелям. Дернется - и расстояние, ещё дернется - и снова расстояние. Привычно, быстро, напоказ. И всё он и он. Ну, Валентишке даст послабление. Скажет, мол, ничего малый, помаленьку в дело вникает. Обо мне и разговору нет. Может, за глазами и бросит когда:
- Мухи во рту свадьбы справляют.
С похвалой на ГРЭС осторожны. Похвали раз, похвали два - на расширение жилплощади запросится, а то и жильё давай. Дай жильё - на производство взрывчатых веществ, гад, сбежит. Квартира есть, заработки бешеные, чем не жизнь! Женский состав бригады огнеупорщиц на Восьмое Марта грамотой поздравят, денег за успехи в производстве немного в конвертах выдадут. Всем, без обиняков. Петьке на новый год, на День Советской армии, ну и, как всем, на День революции и Первомай по десятке кинут. Чтобы дружно и весело пошли на демонстрацию от клуба ГРЭС. Там буфет на широкую ногу: закуска, выпивка разная, песни, пляски. Женщины из химцеха. Беззубцева - красивая, неожиданная. Да! Получал Петька и письма благодарственные и грамоты часто. Получит от мастера, посмотрит и скажет:
- Мне эти бумажки постоянно носят.
Ну, думаю я, никакого почёта в ближайшее время, пока Петька носится, не будет. И задумал я покончить с этой несправедливостью. Расправился я с ним жестоко, по-чекистки, интеллигентно. До сих пор ношу в себе этот несмываемый грех. Для Петькиного здоровья моё коварство было на пользу, но чувство престижа, незаменимости, конечно, катастрофически пострадало.
Самое ответственное для огнеупорщика - это топка котла. В хвостовой части в районе отходящих газов редко какие обрушения бывают. Не уплотнишь перекрытие - пыли столько в щели набуранит, будешь чистить - намаешься. Плохо уплотнишь выходы труб - по присосам досыта набегаешься. Сработаешь как попало горелки - топливному режиму вред нанесёшь. Понял я, что горелки должны быть крепкими, чистым огнеупором смотреться. Не горелки, а линзы оптические, чтобы струи огненные были резкие, под углом. В практике Петра Яковлевича горелки делались в мах. Швы толстенные, и всё замазывалось цементным торкретом. Еще когда котел не был опрессован и не заполнен водой, когда только что выставили мундштуки пылесистем, я по шаблону рассчитал, сколько нужно огнеупорного клина и какой профиль в данном месте нужен. Всё зарисовал, чтобы потом заготовить всё нужное заранее, а не колотить молотком половинки. Эта идея пришла мне в голову, когда сосед моей зареченской избы принёс два диска по резке огнеупорного кирпича. Диски хорошо подходили к электропиле, которой слесаря обрезали выбракованные участки экранных труб. Заготовки огнеупорного материала я сделал на все случаи. Всё подпилено, подогнано. Женщины в люльках подвезли огнеупоры. Первым завозом, как всегда, снабдили Петькину сторону. Второй завоз был мой. Его мы подвезли с Михаилом. Валентишка шёл по муфелям. Михаил знал про мою затею и подмигнул мне одобрительно. Он-то и обеспечил нужную суету, сумев скрыть заготовки. На Петьку я смотрел, как на жертвенное животное. Пока ждали разрешения начинать огнеупорную кладку, женщины обсуждали вчерашнюю продажу суповых наборов. Будущая жертва духовной казни говорила, что борщ варит дома сам, что горячим ест его жена Аннушка, а он любит, когда совсем застынет в холодильнике, с ледком.
Петра я обогнал уверенно, словно междугородний автобус «Икарус» задрипанную бортовуху. Я даже сдерживал темп, когда Петька оглядывался, и колотил молотком плотный незернистый клин. Петька нервничал и, когда уже совсем сорвался, готовый разнести мой окончательный успех, в топку залез начальник котельного цеха Матвеев Сергей Ульянович. Он мгновенно оценил мою работу. Потребовал разрушить начатое Петром, а мне работать в том же духе, наказав, что сдача топки остаётся за мной. Мне было жаль Петра, очень жаль. Но начальство было мудрее, обратившись к нему с просьбой возглавить бригаду заготовщиков обмуровочных материалов. Доставлять со склада шамотный кирпич, мертели, молоть на огнеупорный бетон половинки. В общем, вывели из духоты на свежий воздух стареющее поколение. Я, правда, перед Петром сердечно покаялся. Тошно было от этой победы, в чём ему и признался. Предложил купить и выпить вина «Агдам», он не отказался. Выпили на спуске с Притомской на Заречные.
Если меня определили ответственным за топки, то Валентина сделали бригадиром. Мы все его, с моего лёгкого языка, стали звать Валентишкой. В армии Валентишка служил в кавалерийском полку, участвовал в киносъёмках, но, если бы не был он таким обаятельным парнем, то и не носил бы прозвище Валентишка. У Валентишки была жена Тамара. Тамара была очень суровой и грустной и никогда не смеялась. Когда Валентишка дружил с ней до женитьбы, это была идейная монастырская послушница. Но не было монастырей и нужно было выходить замуж. Для Тамары поцелуй Валентишки приравнивался к половому акту, когда она ходила девкой. Любила она Валентишку смертно. Естественно, переживая Валентишкину вольность по отношению к женскому полу. А то как! Где грусть, там и весёлость.
Отличался Валентишка, когда наши бригадные подруги уходили на пенсию. У Нади Бубу Валентишка, напившись самогону с сивушными маслами, пару дней болел. Хорошо, что гуляли в пятницу перед выходными. Болела и Бахтина Вера Ивановна. Как потом говорили, что еле очухалась. Маша Стрельцова пошла на пенсию с пятидесяти пяти лет. Никакого горячего стажа ей не полагалось, а возрастом была постарше Моти и Наташи. Говорила, что долго в девках ходила, честной была, никого не подпускала, даже солдатиков. Молодую я Машу не видел, что там было. Маша была худая, морщинистая. Казалось, морщины от лица спускались по всему телу до ступней. Бабы говорили, что она морщинистой была уже, когда пришла на ГРЭС. Говорили, что слесарь котельного цеха Дережун, бывший любовник Наташи Черновой, отметился на Мане, и она в начале пятидесятых родила сына Валерку. Маша любила рассказывать про Валерку. Когда она рассказывала, никто её не перебивал.
- Когда меня подселили на пятый этаж, - рассказывала Маша, - Валерке пятый год шёл. Однажды вышла за булкой хлеба и забыла закрыть балконную дверь. Купила хлеб, иду, глянула на балкон, а Валерка между балясин ногу просунул. У меня ноги подкосились, ум вышибло. Я говорю Валерке...
И Маша, сжав кулачки у подбородка, леденела, ей казалось, что вот он стоит её беззащитный Валерка.
Валерка вырос болваном и, как говорил Петро, мухи у него во рту свадьбы справляли. Ушёл Валерка служить в авточасти. Я знал, что в авточастях за работу платили деньги, а Валерка всё ныл: мамка, мамка, вышли денег. Маня половину зарплаты миленькому Валерке вышлет, а он, видно, с дружками и пропивает материнское благословение. Жила Маша не одна-одинёшенька. Как только получила отдельную квартиру, малярша из ремонтно-строительного цеха Анна Чикова привела своего мужа Серёжу. В то время Анна Чикова скрутилась с майором. Ребята её к этому времени выросли, в фезеуху на слесарей учиться пошли. Майор оказался без угла, Анна беременной, что-то делать надо. Это уже потом, когда я в ремстройцех перешёл, Анна Чикова мне сама всё рассказывала. Дочке её, которую от майора родила, уже шестнадцать было. Беленькая, симпатичная вышла.
- Говорю я Серёже, - признавалась Анна, - ты медлительный и скучный, как день ненастный, а я ещё жить хочу. Давай расстанемся по-человечески, а я о тебе позабочусь. Купила я две бутылки водки, колбасы. Пришли к Мане, как я договорилась. Выпили хорошо. Серёжа ещё за бутылкой сбегал. Я и говорю Маше: «Маша, я дура дурой, Серёже не со мной и смолоду жить нужно было, а тебе верной женой быть. Сходитесь да живите на здоровье. Я Серёжу голым тоже отпускать не хочу. Кровать никелированную пусть забирает, перину, пару пуховых подушек, шифоньер китайский - живите». Мне Маня и говорит: «Я Серёжу опрятно содержать буду».
Оставила я Серёжу, а сама будто на крыльях домой полетела.
Проводные деньги Маша всё-таки скопила, несмотря на переводы Валерке. Сколько - в кубышку не заглядывали. Сложились и мы по нищете нашей по десятке. Отдали заблаговременно деньгами. Безделушки покупать не в нашем бедном устроении, не в нашем уставе. Гуляли все наши. Петьки не было, были Вера Ивановна Бахтина, Миша. Еду готовила наша бригадная молодка Люба Ромашина. Дыни, арбузы покупали мы с Валентишкой. День был жаркий, в квартире стояла духота, водка презлющая, будто наливали её из смертной чаши, и все как-то быстро спились. Маша божилась, что не бросит производство, а будет по силе помогать воспитавшему её предприятию.
Быстро наступил вечер. Водки оставалось много, арбузы и дыни не съедены, и никто не собирался уходить. Я прилёг на узкую кровать, когда проснулся, то вовсю горела трёхрожковая люстра. В спаленке Маши агрессивно настроенные клопы поднимались на потолок ручьями и по одному падали на разбитые алкоголем жертвы. Жгли клопы нещадно. Маня лежала ничком на полу и, когда я решил положить её на кровать, она, сощурив оловянные гляделки, мелко потрясая головой, молвила:
- Ты меня не трогай! Я баба честная, одному принадлежу.
Потом, хорошо разглядев двуспальную никелированную кровать с широкой периной, на которой лежал и парился, запутавшись в жарких телесах Веры Ивановны, мой друг, добавила:
- Валентишка!
Вера Ивановна гладила обрубком руки Валентишку, видно, у Нади Бубу тогда свидание состоялось.
Наутро, когда в окна потянуло прохладой, пришёл с ночного дежурства Серёжа Чиков. Маня ныла:
- Серёжа, полежи со мной.
Серёжа отбивался нехорошими словами. Я подремал ещё немного и открыл совсем глаза. Вера Ивановна сидела на кровати и расправляла на коленях панталоны, собираясь их надеть. Серёжа играл на гармони. Вошёл Валентишка с большой плоской тарелкой, на которой стояла стопка водки и приличный кус арбуза.
В первую послеармейскую мою зиму, да и в последующее время, я очень хотел жениться. Мать моя советовала выбирать простенькую. В ПМК девчонки-отделочницы были не простенькими: бойкими, до любви жадными, любили парней с решительными действиями, когда я приглашал только в концертный зал на абонементный концерт, дарил книги. У меня ничего не клеилось. Нянечки, свежие медсёстры из училища в отделении больницы, где работала моя мать, вовсю крутили любовь с врачами из ординаторской, курили и баловались укольчиками. Таких девчонок надо было особо приглашать, подчиняться неписаному уставу протокола простонародья.
Вот Астафуровы к своим старикам через мой огород ходят напрямую. Всё замечают, глядят на мою избушонку. У них дочка очень хороша: голубоглазая с косищей. Как-то увидел её у стариков и сказал:
- Сейчас поймаю! - А она опрометью мимо избы да в кусты малины забилась. Я вышел, разглядел и говорю снова: - Сейчас поймаю!
И всем этим беленьким, спелым, голубоглазым я не внушал доверия. Дружил с концертмейстершей, тоже белой и голубоглазой, берёг её девственность до брачной ночи, до свадьбы. Целовались, втирались друг в друга, чутко прислушиваясь к скрипу, к звяку. Ангелина говорила о том, как ничтожно мала страсть и как бесконечно страдают женщины, позволившие себе это малое.
- Запомни это, искуситель роковой! - говорила мне она.
Потом Ангелину неожиданно сосватал инженер-химик с «Азота». Они долго потом жили в общежитии института культуры, пока Ангелине не досталась от этой культуры квартира на шестнадцатом этаже. В этот случай разрыва я сравнивал себя с Бетховеном, а Ангелину с Беттиной Брентано. Дома у меня звучала восьмая симфония Людвига Вана.
И всё-таки был выбор. Были свои девчонки. У девок Митягиных отцы - сидельцы, братья - первые хулиганы заречных улиц. Татуированы крестами германской армии, с орлами. Агеева Галя только что разошлась с Милентием и опять с дураком живёт. Мать её, Маша, говорит мне:
- Женись на Гальке! Всё отдам: перину, подушки. Каждый день под хмельком ходить будешь.
С другой стороны, напротив моего огорода, девки Пономарёвы. Людочка - девушка-куколка и сестра её младшая - Галка. Долговязая, с тонкими челюстями девка, в ней мало что интересного. Она напоминает о ремненогах из арабских сказок.
На перекрестие дорог стоит изба, но об этом говорить надо осторожно. Строение крепко, в два окна. Такие избушки ставят охотники-промысловики в тайге под сенью пихт, чтоб было совсем незаметно. Так, пара окон, печка, стол да по бокам по топчану. Вот такое жильё у нашего главного скрепляющего, так сказать, старосты зареченской молодёжи, Юрки Политова и его матери. Их зовут Кум да Кума. Около Юркиной избы, избы Кума, вечерами танцы, пятачок, так сказать. Соберётся народ, а Кум самбу отплясывает. Ходит Кум чисто, в дорогих туфлях, хорошем костюме. Не гляди, что в избушке на курьих ножках живёт. Любит Кум плов, щи с говядиной, жаркое - ни в чём себе не отказывает. Любит Кум посмеяться над холостыми и незамужними. Кум заикается, и это придаёт его словесному хулиганству особенный шарм. Народ смеётся, когда какой-нибудь застенчивый молодец выпутывается из Кумовой напасти.
- А! - начинает Кум, когда видит меня. - Видел! Видел! Это ты с кем замарялся?
- Да ни с кем не замарялся.
- Ты мне зубы не заговаривай! Когда свадьба?
Народ начинает понемногу скалить зубы. Юрке нравится. Я начинаю злиться.
- А зачем тебе свадьба? - спрашиваю я Кума.
- Как зачем? Погулять. Неужто не пригласишь соседа невесту помочь распечатать?
Все уже хохочут вовсю. Смеётся и Люда - куколка. Да! Грыз своими шуточками Кум беспощадно.
Однажды рано утром, когда многие уже проснулись и поливали из шлангов огороды, увидали Кума. Он бежал босиком в юбке из стеблей осоки, ровно ирокез. После, когда его спрашивали, в чём дело, он ничего не мог толком сказать, сильно заикался. Позже прояснилось, что, оказывается, купался, выпивал на пляже, заснул, а когда проснулся, то ни костюма, ни туфель, ни плавок - всё гады сняли. Пригласили разбойников Митягиных. Те взяли с собой Юрку, вычислив, чьи шайки ходят на пляж. Ходили по многим местам. Пришли к Монаху на Шахтострой. Там он завел их в сарай и, указав на кучу обуви и тряпья, сказал: «Ищи своё!». Нашёл.
Помню, в одно время услышал такую частушку:
Мой милёнок - тракторист,
Я - знатная доярочка.
Он в мазуте, я в навозе,
Разве мы не парочка?
Да! Ещё раз жалею, что, работая на стройке, не нашёл в строительном коллективе свою судьбу. Девушки-отделочницы любили женатых мастеров, заводили тайные связи и, как Люба Литвинова, беременели. И если бы кто задружил со мной, Артемием Чудовым, или добродушным Проней Старцевым, то это считалось бы катастрофой, жизненным промахом.
«Что за Проню пошла? Лучшего не нашла? Бедняга!» - сказали бы подружки из соседней бригады. Общественное мнение сильно! За зека неисправимого выйти почётней, чем за записного чудака. Ну и у чудака в жизненной пустыне плавают иногда редкие молекулы, где нет бесовщины, а разговор о серьёзном жизненном устройстве.
На первых порах, как пришёл с воинской службы, отец Люды - куколки Пономарёв Дмитрий Иванович старался завести со мной разговор, когда я, поравнявшись с ним, здоровался.
- Думаешь строиться? - спрашивал он меня.
- Не знаю, - отвечал я ему. - Думаю, что на стройке поработаю и что-нибудь получу.
- Не получишь никогда! Будь мужиком, на себя надейся. Вот послушай мой совет. Собери-ка сотни полторы - две. У меня брат на мехзаводе в тарном цехе работает. Можно бракованные ящики из-под снарядов раздобыть. Да на ГРЭСе бараки разбирают. Матки перекрытия на столбы пошли бы.
Людмила замуж была совсем не против. И мы вместе с ней стали ходить на сеансы во вновь построенный кинотеатр «Юбилейный». По декабрьскому снегу на мой огородик сманеврировал панелевоз с подгнившими на концах потолочными матками в многослойных набелах извести и с кусками наружной электропроводки. На этом и затихло, потому что на узких зареченских улочках наросли сугробы, и проехать было невозможно.
Ни в столовую, ни в буфет котлочисты не ходят. У себя едят яйца, сало, заваривают чифир. Петька салом пробавляется. И слесари ремонтного предприятия в своих кандейках сухие пайки за игрой в домино уплетают. Наши бабы, поев картошки с селёдкой и напившись льготного молока, идут подремать за скруббера. Там доски, щиты, кирпичи. Я начинаю привыкать. Высоко, где спецфрамуги, написано - «Иван Алексеевич! Мы вас любим! Ребята». Там же - «Да здравствуют изолировщицы!», ниже - «Самое дурное племя!», еще ниже - «Замолчи, а то получишь по заслугам!». Изолировщиц две бригады, там много хорошеньких девчонок.
На ГРЭСе - устав, дисциплина. Вот, например, приход на работу. Если, переодевшись, ты приходишь в кандейку за три-пять минут до официального начала работы, то ветераны давно в сборе, ворчат, на гудке, дескать, пришёл. Все Мани, Моти и Наташи приходят за полчаса и уже успевают наговориться. Петька приходит за час до работы. Там же в кандейке, где инструментальная, играют в блоху старики Клубаков, Зяткин, Нигрей. Опоздать - позор!
Уже скоро год как я работаю на электростанции. За плечами один капитальный и четыре текущих ремонта котлов. Котлы разные, у каждого свой характер. Бывало, остановят котёл, выбросят в лючки деревянные штыри с осветительными лампами, разберёшь входной люк, а там - маменька родная - высоко-высоко свисают трубы по стенам, словно макароны. Установят внутри леса ярусов на девять - десять, а внизу ещё холодная воронка - золоудаление. У меня маленькая беда: девки-изолировщицы, на которых можно положить глаз, стали просить шоколад, что очень для меня разорительно. Ставка по третьему разряду, а там холостяцкие, подоходный налог, аванс маленький, получку станешь получать - прослезишься. Правда, после капитального ремонта, после досрочной сдачи что-то достаётся, но очень мизерно. Тут надо выслугу большую иметь. Повышение на разряд даёт большую прибавку, но даже у самых зубров - Спирина, Нигрея, Зяткина - получка не больше, чем в бригаде неисправимых пьяниц Голоднова на ПМК. Насчёт смены моего жилищного существования, то это в далёкой перспективе, когда женюсь и на свет появятся дети. Перед моим приходом квартиру получил Петькин друг, обмуровщик Федоренко. Как получил, освоил квадраты, так и ушёл. Ушёл в цех взрывчатых веществ грузчиком. Там авария случилась, многих пришибло, так и то по большому знакомству устроили.
Наше ПРП «Кузбассэнергоремонт» - подручное предприятие Кемеровской ГРЭС, основной партнёр, так сказать. В нашем предприятии работает главный символ - ветеран строительства станции Алтухов. Это вроде Николая Тихонова, если перевести на литературу. Оба были в молодости гвардейцами комсомола. Лица яростные, всёсметающие. Под старость Николай Тихонов графоманом союзного значения, одуванчиком божьим стал. Алтухов бригадиром землекопов был, первым корчагинцем на строительстве электростанции. Построил станцию, на эксплуатационника выучился, орден Трудового Красного Знамени, редкую награду получил. Заместителем начальника ремонтного цеха работал до глубокой старости. Носил китель, как лидер китайского правительства, но с большим душком родной советской вохры. Даже праздничный парадный костюм, в котором Алтухов появлялся в президиумах, был из-за малого употребления более строгим, с привинченным к лацкану орденом. Орден был подёрнут патиной времени, выглядел очень серьёзно и во времена больших орденов, когда на станции многим вручались высокие правительственные награды: новенький орден Ленина Собину, Октябрьской Революции - Нигрею. Помню, Спирина не обидели. И всем сразу Алтухов прикреплял их при своём единственном - трудовом. Он походил на старого большевика в пыльной боевой будёновке при этой сверкающей пионерии.
Алтухов постоянно писал стихи и публиковал их в стенной газете Кемеровской ГРЭС «Энергетик». Газета всегда начиналась со стихов Алтухова с левой стороны. Я помню названия стихов: «Гимн гербу и флагу», «Прошедший год, как год свершений». Вот строки из «Гимна гербу и флагу»:
А сильные третьего мира,
Познав ось Пекин - Вашингтон,
В Анголе наёмников били,
Как били на Плайя - Хирон».
В правом углу газеты бичевали прогульщиков. В ГРЭСе не выгоняли прогульщиков с позорными статьями, не делали их блудными сыновьями, на ГРЭС - воспитывали.
А грузчик ТТЦ Черюкин
Прогул трёхдневный совершил.
За что и осуждён он, между прочим,
Понижен в должности, стал путевым рабочим.
Я стал смеяться этой странности. Что шило на мыло. Но меня осадили. Ничего смешного, поработает месяца три, пока переведут на прежнее место, поживёт, когда с трёхсот пятидесяти на сторублёвое довольствие. Есть над чем подумать.
На Кемеровской ГРЭС я соприкоснулся с жизнью самого зрелого человечества. Мне казалось, что у терпеливого первомолчальника - Бога - на всякий случай есть ещё вариант веры, о которой мир должен догадаться и прийти к всеобщему пониманию. Вот пример. На станции меня интересовало всё - от котлов до турбин. А так как турбины ремонтировали специалисты нашего цеха, то в свободное от работы время я решил на них посмотреть. На турбине работал Володя Балсунов с подручным. Помню кран грузоподъёмностью 150 тонн. Его подогнали к столу-платформе, на котором лежала полусфера килограмма в четыре весом. Вся сфера охватывает ось турбины. Полусферу стропуют, как положено, начинают махать руками, подгонять на место. В общем, когда поставили, я спросил у Болсунова, зачем ему кран, зачем столько шума, когда одной рукой можно взять и поставить на место. Балсунов с кирпично-красной шевелюрой спокойно ответил:
- Ни в коем случае нельзя руками ставить. Сотки собьёшь. И в жизни тоже надо следить за сотками, если человеком стать хочешь.
И он подмигнул дружелюбно, и стало как-то жизненно мило.
Мне всегда нравилось лицо начальника котельного цеха Матвеева Сергея Ульяновича. Бывало, утром обязательно обходит котлы от среднего до высокого давления. Строгий, взгляд цепкий, лицо лучистое. Идёт, искрится, благожелательно приветствует встречных. На котлы Сергей Ульянович забирался не часто, но когда текущий, когда капитальный ремонт - в топку обязательно залезет. Бывало, трубы опрессованы, пора выкладывать горелки, муфеля, набивать зажигательный пояс. Петька спешит, Петьке хочется быстрее, Петьке хочется больше всех. Он неумолимо кричит:
- Эй, Маня, Мотя, Наташа! Галя, а ты что встала, как кенгуру?
Народ суетится. Сварщик Румянцев Саша в шлангах запутался на пути Петра, а тому тележку к люку поудобнее подкатить надо. Пётр Румянцева кулаком по каске. Здоровущий мясотелый Румянцев аж присел, как-то взмахнул руками, но серьёзно ответить не решился.
Главное для Петра быстрота. Если я выложу одну горелку, то Петька две с половиной. Я «сотки ловлю», прижимаю кирпич к кирпичу, маскируя при этом свою работу шамотом. Петька работает густым раствором, ляпает. Выложит горелку, обмажет раствором, обсыплет цементом, снимет резиновые перчатки, а тут и Матвеев в топку забирается. Петька ему, мол, вот смотрите, не подведём, и на нас с Крючковым, а эти возились бы. Матвеев ему:
- Что-то не совсем мне нравится, Петро. Всегда у тебя горелки к текущему ремонту огнём съедены.
- Не будут съедены, Сергей Ульянович. Мы цементиком, цементиком, - успокаивает Пётр.
Вот уже и Валентин Крючков в бригаде любимцем стал. У него нет указательного пальца на правой руке, а всё равно ноги Наташи и Матрёны шнурками на прочный узел завяжет. Те охают. Не озорничай! А мы, их малютки-первенцы, любим побаловаться: шнурками связать, на трубы-питатели уложить. Бывало, между ремонтами работа не такая уж большая. Возьмут женщины по ведру торкрета, мы с факелами, и пошли по присосам щели образовавшиеся устранять, чтобы тяга лучше была, да прохладный воздух в процесс горения не поступал. Устраним присосы, Петро бригаду в безопасное место уведёт. Сидим, остываем, разговоры ведём. Кто говорит, того не перебивают. Я уже многих знаю до мельчайших деталей жизни. Половина работающих - женщины. Пришли на станцию в годы войны. Всё вспоминают. Не отпускает их память. Вот Наташа Чернова говорит:
- Пришли мы совсем девчонки. Заставили нас с казанскими татарками куски листовой тройки зубилами на лапшу рубить. Лапша эта на электроды шла. Окунут её в жидкое стекло с мелом - вот и электрод. Этим и трубы сваривали. Половинки огнеупорных кирпичей молотками на шамотный порошок дробили. Народу на станции была тьма-тьмущая, и все по двенадцать часов работали. В воскресенье часа в четыре домой отпустят, чтобы кое-как постираться, в огородиках повозиться. Так всю войну, да и после никогда не высыпались, не чувствовали себя отдохнувшими, досыта не наедались. Я как в сорок пятом забеременела, так доносить не пришлось, выкидыш был в сорок шестом. Мужиков стройбатников в городе было навалом, семьи заводили, чтобы как-то прокормиться. А как по домам-то разъезжаться стали, то-то плач стоял. Многим бабам по два суразёнка оставили. Так и вырастили. Кто на станции работал, тем ГРЭС помогал в детсадах на круглосуточном, кто постарше - на всё лето в пионерлагере. Там кормили хорошо: свежее мясо, яйца, молоко.
Бывало, заговорят о человеческой утехе, о проникновении одного в другое, о чувствах. Вспомнят и исповедаются друг перед другом с надеждой стать чистыми, лёгкими, с крыльями. Любовь электростанционного люда не парила орлиной крылатостью в высотном измерении. Народ был в большинстве своём выходцами из деревень, жил в бараках, коммуналках, хорошо смешивался друг с другом. Знаки высшего парения, как-то: единственный - единственная, любимый - любимая, кавалер - дама, любовник - пассия, объект симпатии, моя страсть - не употреблялись. Даже как друг и подружка. А было: сударчик - сударушка, ровно как зазноба - зазнобушка, мотаня - мотанька, постоянный - постоянная. И не любили эти знаки, а связывали: связался - связалась.
Валентина Крючкова я как-то раз назвал Валентишкой, так его теперь так кой-когда и называют. Ему уже доверяют наряды на выход бригады на котёл. Надя Бубу скоро выходит на пенсию. Она единственная среди женщин с высоким вторым разрядом по закладке люков и реставрации стен котла. Идёт в пятьдесят лет, имея горячий стаж. Остальные женщины работают по первому разряду. Им горячий стаж не полагается. В бригаде знают, но молчат о том, что Надя поставила две фляги браги, из которой потом высидит самогон. Бубу пригласила уже Валентишку и Веру Ивановну Бахтину, табельщицу ремонтного цеха. В молодости, уже после войны, она потеряла на углеподаче треть правой руки. И теперь левой управляет ничуть не хуже, чем правой: пишет, печатает на машинке, дома лепит пельмени, убирает. Жила с Бахтиным. Он тоже на ГРЭСе околачивался, потом запил и ушёл на лесосплав да на калымы. Как-то, напившись крепчайшего самогона, утром не успел опохмелиться, так как вино отпускали с одиннадцати часов, поохав и постонав, умер с перепоя. Вера Ивановна осталась одна, стала охотно соглашаться на гулянки по поводу проводов на пенсию, празднички с мужчинами. Грэсовские соседи по лестничной клетке видели, как из однокомнатной Веры Ивановны выбегал сударчик. Вера Ивановна была статная и не считала себя старухой в пятьдесят лет.
Надя Бубу проработала всю жизнь на станции в обмуровке. Она говорила, что вот, мол, пришла и присохла, всё как один день. Много таких, присохших, было на Кемеровской ГРЭС. Возили в башню электродвигатели на обмотку, так там у обмотчицы плоскогубцы были со времён войны. Как дали, так до этой поры и работала ими. Я говорил тем, которые и дня вне Кемеровской ГРЭС не работали:
- У вас уши шилом проткнуты много раз.
А они:
- Как это так, шилом проткнуты?
- Так в писании написано. Когда отпущенный раб не хочет уходить от хозяина, он его ухо к косяку дверному шилом притыкает.
Спирин, помню, сильно обиделся и, наверное, первый раз язык повернулся сказать что-то неприятное в мой адрес.
В ремонтном предприятии «Кузбассэнергоремонт» все друг от друга неотделимы, ровно муж и жена. Вот Доска почёта Кемеровской ГРЭС. Нигрей, бригадир ремонтников котельного цеха, задвижку, будто девку красную, обнял. Что и говорить, стахановец, ударник комтруда. Собин с ключами, в спецовке при орденах чем-то напоминает будни тридцатых годов, фильм «Трактористы». Плешивцев, начальник отдела материального снабжения, в самом деле, плешивый. Ложкина с авторучкой и папкой для бумаг. У Пшеничной на цветном фотопортрете волосы цвета обмотки электродвигателей. Болсунов на фоне обнажённого ротора турбины. Тоже волосы с подсветкой - радиопроволочные. Остальные начальники цехов, управленцы с телефонными трубками, авторучками.
Самая красивая - Беззубцева из химлаборатории. На портрете тонкое благородное лицо. Я чувствую себя Бетховеном, Гершвином, чувствую, как волны обаяния начинают звучать прекрасной музыкой. Я знаю, такие женщины для мужчин опасны. За них Господь спрашивает, много божьих дел нужно творить и, если мужчина ищет ещё что-то другое - власть, неожиданное богатство, то Бог убирает их со сцены жизни. С Беззубцевой мы встречаемся на концертах классической музыки, где я повторяю: «Пусть эта прелесть останется для меня недоступными небесами».
На ГРЭСе люди одухотворённые, бессребреники, великодушные. Попросишь о ком-нибудь рассказать, о прошедшей истории станции, никто не скажет:
- А тебе что пристало? Зачем тебе это знать?
Спрашиваю Спирина:
- Кто такой был Попович?
- Попович? Да это покойный заместитель директора станции по социальным вопросам при Учкалове был. Учкалов со всеми по ручке поздоровается, а если кто на расстоянии, поклонится. Дел, значит, много. Вот он и объявил всем, кто числился на станции, чтобы к нему по бытовым вопросам - ни-ни - дел много. Вот его проверенный человек, его продолжение, к нему и обращайтесь. Мужик суровый был, что Берия. Любил, чтобы его слово в закон шло. Да, трудные времена с бытом, с жильём были, без него хаос был бы.
Жильё для Кемеровской ГРЭС начиналось с бараков. Они были немного постарше моей избушонки. Первые шесть бараков построили за полмесяца и вселили в них около четырёх тысяч душ. Потом ещё строили. Бараки были каркасно-засыпные, в два этажа. На каждые два барака водяная колонка, выгребная яма, отхожее место. На месте, где располагался весь жилмассив, до строительства ГРЭС было кладбище. В подполье барака, где до светлого будущего проживала огнеупорщица Наташа Чернова, в углу выступал угол гроба. И Наташа им пользовалась как приступкой, когда лазила за картошкой. Скажешь Наташе:
- Так от уныния такого можно и окочуриться.
Наташа в ответ:
- Да, бывало, мысль найдёт, нехорошо станет да подумаешь, что никто ещё оттуда не вставал, нечего бояться, и отпустит. Только, бывало, до полуночи шум и гвалт, коридоры длинные, двадцать четыре комнаты по одну и столько же напротив. В каждой комнате семья. За углём, по нужде на улицу бегаешь. Не покойники, а клопы жить людям не давали. Только и разговоры, чем травить, как травить. Бывало, летом люди на улице спали, на крышах углярок и погребов. В бараке я и Ирку родила, три года ей было, когда в благоустроенную перешла.
- Да, - скажешь Наталье, - снизу покойники, сверху клопы, ходи в туалет на улицу, а там, поди, хулиганы, разбойники.
- Хулиганства-то большого не было. Разве что часы снимут, костюм, если хороший, сдерут. Зимой пальто, китайки стянут с ног, а так всё тихо было, не то, что сейчас. Забеременеть бабы боялись, и так сурозят видимо-невидимо понарожали. После выкидыша я с мужиком стала жить, когда медицинский разрешили. Да и то не радость, что ни ночь - как ветер осину треплет. Устанешь, спать бы, а он, давай, да раза по два. Придёшь с медицинского, всё болит, а он неугомонный, мол, давай, я тихонько, тихонько. Дашь тихонько, а потом как размахается. Думала на старости угомонится, да где там. Вот недавно приехал из колхоза, две недели на уборке был. Как зашёл, осмотрелся и сразу:
- Мать, где Ирка?
- В школе ещё, - отвечаю. - Помойся, да сядем обедать.
- Ты мне про обеды кончай говорить. Ложись на кровать.
Что ж, легла, говорю:
- Грызи, до мозгов не догрызёшь.
Да, скажу я и процитирую: «Поднимались из тьмы погребов».
Вот уже два отпуска в доме отдыха отгулял. Уже в третий раз горящую путёвку предлагают, а жизнь моя как-то не сдвинулась. Я понимаю, что в моём положении и устройстве время только мимолётно, а жизненное продвижение станет в медлительности. Моя избёнка на Заречной истончается. Правда, покрыл толем крышу, на засыпной половине забрал тонкомером стенку со стороны улицы. Колесов, зам. по социальным вопросам, пообещал стропила, когда станут разбирать два последних барака. Зато топлива - бери, сколько хочешь, по дешёвке. Уголь жаркий, комочками. Срезка на растопку - вволю. Стал соваться в очередь на получение жилья, а мне говорят:
- Ваши Заречные на будущий год сносить собираются. Жилплощадь тебе город даст. Да и молодой, холостой, найдёшь девку с квартирой.
Я знал, что огнеупорщиком быть не очень высокая должность. Считаются со сварщиками высокого разряда, слесарями-котельщиками, специалистами чугунного литья. Наш бригадир Петро квартиру получил за выслугу, когда женился и родился сын Юрка. Задолго до этого Петро сошёлся с вдовой Машей Путинцевой, работавшей на обмуровочном участке. Маша певунья в ту пору была, аккуратистка, с синими глазами. Петька в ту пору горем прибабахнутый тихим был. У Маши двое детей оставалось, но сумела привязать к себе Петьку. Это сейчас он хвалится, что де Машу как врага народа использовал, а тогда в его мосластом строении что-то горело, да так, что, когда ушёл от Марии, она белугой ревела. Самому Учкалову, директору, заявление подавала, чтоб заставили Петьку к ней вернуться. Народ на ГРЭСе человечный, глубоко осудили поступок Петра, но вернуться к Маше не смогли заставить. Одинокой берёзкой на ветру шумела Маша Путинцева на жизненном пространстве Кемеровской ГРЭС. Как-то подошёл к ней слесарь-ремонтник Илюша Другов, бывший на войне дивизионным разведчиком, кавалер всех орденов Славы, недавно схоронивший свою супругу, попросился по сурьёзному делу в гости:
- Я, Маша, к тебе по сурьёзному, и ты сурьёзно подумай о продолжении своей жизни.
Стала Маша жить с Илюшей Друговым. Маша была среднего роста женщина, Илюша был её ниже на две ладони, если их ребром поставить, щупленький такой. Машины дети при нём выросли.
Когда Юрик стал подрастать, Петро любил прогуляться с ним по городу: на базар, на Швейку, в горсаду побывать. Бывало, где только не таскает его на руках. Погода в начале ноября холодная, с сыростью, а Петька на набережной реки Томи встанет и показывает, как сало ледяное по воде плывёт. Говорил:
- Ну, Юрик, вот уже и лёд пошёл. Не завтра-послезавтра река замёрзнет совсем.
Как любил он своего Юрика, и какой крепости был его раствор любви, трудно себе представить. Петро часто хвалился сыном:
- Нет, он только ко мне, к матери не подойдёт. Ночью, бывало, проснётся и скажет:
- Папа, я писать хочу.
Я ему:
- Сейчас, моя веточка, сейчас, моя кровушка. - Мать во всю кровать развалится, ровно кобыла ногайская, ничего не слышит.
Перед школой Петька принёс сыну оранжевую каску. Юрик наденет каску, запряжет в скакалки троечку девчонок и бегает без устали по двору. Потом я Юрку видел несколько раз. Он всегда первым узнавал меня, здоровался. Я старался разговорить его, задавал вопросы. От Юрика исходило доброжелательство, и кристально чистая русская речь от этого особенно звучала из его уст. Для меня встреча с ним надолго становилась праздником.
Носился Петро по котлам, ровно гольян по тёплым отмелям. Дернется - и расстояние, ещё дернется - и снова расстояние. Привычно, быстро, напоказ. И всё он и он. Ну, Валентишке даст послабление. Скажет, мол, ничего малый, помаленьку в дело вникает. Обо мне и разговору нет. Может, за глазами и бросит когда:
- Мухи во рту свадьбы справляют.
С похвалой на ГРЭС осторожны. Похвали раз, похвали два - на расширение жилплощади запросится, а то и жильё давай. Дай жильё - на производство взрывчатых веществ, гад, сбежит. Квартира есть, заработки бешеные, чем не жизнь! Женский состав бригады огнеупорщиц на Восьмое Марта грамотой поздравят, денег за успехи в производстве немного в конвертах выдадут. Всем, без обиняков. Петьке на новый год, на День Советской армии, ну и, как всем, на День революции и Первомай по десятке кинут. Чтобы дружно и весело пошли на демонстрацию от клуба ГРЭС. Там буфет на широкую ногу: закуска, выпивка разная, песни, пляски. Женщины из химцеха. Беззубцева - красивая, неожиданная. Да! Получал Петька и письма благодарственные и грамоты часто. Получит от мастера, посмотрит и скажет:
- Мне эти бумажки постоянно носят.
Ну, думаю я, никакого почёта в ближайшее время, пока Петька носится, не будет. И задумал я покончить с этой несправедливостью. Расправился я с ним жестоко, по-чекистки, интеллигентно. До сих пор ношу в себе этот несмываемый грех. Для Петькиного здоровья моё коварство было на пользу, но чувство престижа, незаменимости, конечно, катастрофически пострадало.
Самое ответственное для огнеупорщика - это топка котла. В хвостовой части в районе отходящих газов редко какие обрушения бывают. Не уплотнишь перекрытие - пыли столько в щели набуранит, будешь чистить - намаешься. Плохо уплотнишь выходы труб - по присосам досыта набегаешься. Сработаешь как попало горелки - топливному режиму вред нанесёшь. Понял я, что горелки должны быть крепкими, чистым огнеупором смотреться. Не горелки, а линзы оптические, чтобы струи огненные были резкие, под углом. В практике Петра Яковлевича горелки делались в мах. Швы толстенные, и всё замазывалось цементным торкретом. Еще когда котел не был опрессован и не заполнен водой, когда только что выставили мундштуки пылесистем, я по шаблону рассчитал, сколько нужно огнеупорного клина и какой профиль в данном месте нужен. Всё зарисовал, чтобы потом заготовить всё нужное заранее, а не колотить молотком половинки. Эта идея пришла мне в голову, когда сосед моей зареченской избы принёс два диска по резке огнеупорного кирпича. Диски хорошо подходили к электропиле, которой слесаря обрезали выбракованные участки экранных труб. Заготовки огнеупорного материала я сделал на все случаи. Всё подпилено, подогнано. Женщины в люльках подвезли огнеупоры. Первым завозом, как всегда, снабдили Петькину сторону. Второй завоз был мой. Его мы подвезли с Михаилом. Валентишка шёл по муфелям. Михаил знал про мою затею и подмигнул мне одобрительно. Он-то и обеспечил нужную суету, сумев скрыть заготовки. На Петьку я смотрел, как на жертвенное животное. Пока ждали разрешения начинать огнеупорную кладку, женщины обсуждали вчерашнюю продажу суповых наборов. Будущая жертва духовной казни говорила, что борщ варит дома сам, что горячим ест его жена Аннушка, а он любит, когда совсем застынет в холодильнике, с ледком.
Петра я обогнал уверенно, словно междугородний автобус «Икарус» задрипанную бортовуху. Я даже сдерживал темп, когда Петька оглядывался, и колотил молотком плотный незернистый клин. Петька нервничал и, когда уже совсем сорвался, готовый разнести мой окончательный успех, в топку залез начальник котельного цеха Матвеев Сергей Ульянович. Он мгновенно оценил мою работу. Потребовал разрушить начатое Петром, а мне работать в том же духе, наказав, что сдача топки остаётся за мной. Мне было жаль Петра, очень жаль. Но начальство было мудрее, обратившись к нему с просьбой возглавить бригаду заготовщиков обмуровочных материалов. Доставлять со склада шамотный кирпич, мертели, молоть на огнеупорный бетон половинки. В общем, вывели из духоты на свежий воздух стареющее поколение. Я, правда, перед Петром сердечно покаялся. Тошно было от этой победы, в чём ему и признался. Предложил купить и выпить вина «Агдам», он не отказался. Выпили на спуске с Притомской на Заречные.
Если меня определили ответственным за топки, то Валентина сделали бригадиром. Мы все его, с моего лёгкого языка, стали звать Валентишкой. В армии Валентишка служил в кавалерийском полку, участвовал в киносъёмках, но, если бы не был он таким обаятельным парнем, то и не носил бы прозвище Валентишка. У Валентишки была жена Тамара. Тамара была очень суровой и грустной и никогда не смеялась. Когда Валентишка дружил с ней до женитьбы, это была идейная монастырская послушница. Но не было монастырей и нужно было выходить замуж. Для Тамары поцелуй Валентишки приравнивался к половому акту, когда она ходила девкой. Любила она Валентишку смертно. Естественно, переживая Валентишкину вольность по отношению к женскому полу. А то как! Где грусть, там и весёлость.
Отличался Валентишка, когда наши бригадные подруги уходили на пенсию. У Нади Бубу Валентишка, напившись самогону с сивушными маслами, пару дней болел. Хорошо, что гуляли в пятницу перед выходными. Болела и Бахтина Вера Ивановна. Как потом говорили, что еле очухалась. Маша Стрельцова пошла на пенсию с пятидесяти пяти лет. Никакого горячего стажа ей не полагалось, а возрастом была постарше Моти и Наташи. Говорила, что долго в девках ходила, честной была, никого не подпускала, даже солдатиков. Молодую я Машу не видел, что там было. Маша была худая, морщинистая. Казалось, морщины от лица спускались по всему телу до ступней. Бабы говорили, что она морщинистой была уже, когда пришла на ГРЭС. Говорили, что слесарь котельного цеха Дережун, бывший любовник Наташи Черновой, отметился на Мане, и она в начале пятидесятых родила сына Валерку. Маша любила рассказывать про Валерку. Когда она рассказывала, никто её не перебивал.
- Когда меня подселили на пятый этаж, - рассказывала Маша, - Валерке пятый год шёл. Однажды вышла за булкой хлеба и забыла закрыть балконную дверь. Купила хлеб, иду, глянула на балкон, а Валерка между балясин ногу просунул. У меня ноги подкосились, ум вышибло. Я говорю Валерке...
И Маша, сжав кулачки у подбородка, леденела, ей казалось, что вот он стоит её беззащитный Валерка.
Валерка вырос болваном и, как говорил Петро, мухи у него во рту свадьбы справляли. Ушёл Валерка служить в авточасти. Я знал, что в авточастях за работу платили деньги, а Валерка всё ныл: мамка, мамка, вышли денег. Маня половину зарплаты миленькому Валерке вышлет, а он, видно, с дружками и пропивает материнское благословение. Жила Маша не одна-одинёшенька. Как только получила отдельную квартиру, малярша из ремонтно-строительного цеха Анна Чикова привела своего мужа Серёжу. В то время Анна Чикова скрутилась с майором. Ребята её к этому времени выросли, в фезеуху на слесарей учиться пошли. Майор оказался без угла, Анна беременной, что-то делать надо. Это уже потом, когда я в ремстройцех перешёл, Анна Чикова мне сама всё рассказывала. Дочке её, которую от майора родила, уже шестнадцать было. Беленькая, симпатичная вышла.
- Говорю я Серёже, - признавалась Анна, - ты медлительный и скучный, как день ненастный, а я ещё жить хочу. Давай расстанемся по-человечески, а я о тебе позабочусь. Купила я две бутылки водки, колбасы. Пришли к Мане, как я договорилась. Выпили хорошо. Серёжа ещё за бутылкой сбегал. Я и говорю Маше: «Маша, я дура дурой, Серёже не со мной и смолоду жить нужно было, а тебе верной женой быть. Сходитесь да живите на здоровье. Я Серёжу голым тоже отпускать не хочу. Кровать никелированную пусть забирает, перину, пару пуховых подушек, шифоньер китайский - живите». Мне Маня и говорит: «Я Серёжу опрятно содержать буду».
Оставила я Серёжу, а сама будто на крыльях домой полетела.
Проводные деньги Маша всё-таки скопила, несмотря на переводы Валерке. Сколько - в кубышку не заглядывали. Сложились и мы по нищете нашей по десятке. Отдали заблаговременно деньгами. Безделушки покупать не в нашем бедном устроении, не в нашем уставе. Гуляли все наши. Петьки не было, были Вера Ивановна Бахтина, Миша. Еду готовила наша бригадная молодка Люба Ромашина. Дыни, арбузы покупали мы с Валентишкой. День был жаркий, в квартире стояла духота, водка презлющая, будто наливали её из смертной чаши, и все как-то быстро спились. Маша божилась, что не бросит производство, а будет по силе помогать воспитавшему её предприятию.
Быстро наступил вечер. Водки оставалось много, арбузы и дыни не съедены, и никто не собирался уходить. Я прилёг на узкую кровать, когда проснулся, то вовсю горела трёхрожковая люстра. В спаленке Маши агрессивно настроенные клопы поднимались на потолок ручьями и по одному падали на разбитые алкоголем жертвы. Жгли клопы нещадно. Маня лежала ничком на полу и, когда я решил положить её на кровать, она, сощурив оловянные гляделки, мелко потрясая головой, молвила:
- Ты меня не трогай! Я баба честная, одному принадлежу.
Потом, хорошо разглядев двуспальную никелированную кровать с широкой периной, на которой лежал и парился, запутавшись в жарких телесах Веры Ивановны, мой друг, добавила:
- Валентишка!
Вера Ивановна гладила обрубком руки Валентишку, видно, у Нади Бубу тогда свидание состоялось.
Наутро, когда в окна потянуло прохладой, пришёл с ночного дежурства Серёжа Чиков. Маня ныла:
- Серёжа, полежи со мной.
Серёжа отбивался нехорошими словами. Я подремал ещё немного и открыл совсем глаза. Вера Ивановна сидела на кровати и расправляла на коленях панталоны, собираясь их надеть. Серёжа играл на гармони. Вошёл Валентишка с большой плоской тарелкой, на которой стояла стопка водки и приличный кус арбуза.
В первую послеармейскую мою зиму, да и в последующее время, я очень хотел жениться. Мать моя советовала выбирать простенькую. В ПМК девчонки-отделочницы были не простенькими: бойкими, до любви жадными, любили парней с решительными действиями, когда я приглашал только в концертный зал на абонементный концерт, дарил книги. У меня ничего не клеилось. Нянечки, свежие медсёстры из училища в отделении больницы, где работала моя мать, вовсю крутили любовь с врачами из ординаторской, курили и баловались укольчиками. Таких девчонок надо было особо приглашать, подчиняться неписаному уставу протокола простонародья.
Вот Астафуровы к своим старикам через мой огород ходят напрямую. Всё замечают, глядят на мою избушонку. У них дочка очень хороша: голубоглазая с косищей. Как-то увидел её у стариков и сказал:
- Сейчас поймаю! - А она опрометью мимо избы да в кусты малины забилась. Я вышел, разглядел и говорю снова: - Сейчас поймаю!
И всем этим беленьким, спелым, голубоглазым я не внушал доверия. Дружил с концертмейстершей, тоже белой и голубоглазой, берёг её девственность до брачной ночи, до свадьбы. Целовались, втирались друг в друга, чутко прислушиваясь к скрипу, к звяку. Ангелина говорила о том, как ничтожно мала страсть и как бесконечно страдают женщины, позволившие себе это малое.
- Запомни это, искуситель роковой! - говорила мне она.
Потом Ангелину неожиданно сосватал инженер-химик с «Азота». Они долго потом жили в общежитии института культуры, пока Ангелине не досталась от этой культуры квартира на шестнадцатом этаже. В этот случай разрыва я сравнивал себя с Бетховеном, а Ангелину с Беттиной Брентано. Дома у меня звучала восьмая симфония Людвига Вана.
И всё-таки был выбор. Были свои девчонки. У девок Митягиных отцы - сидельцы, братья - первые хулиганы заречных улиц. Татуированы крестами германской армии, с орлами. Агеева Галя только что разошлась с Милентием и опять с дураком живёт. Мать её, Маша, говорит мне:
- Женись на Гальке! Всё отдам: перину, подушки. Каждый день под хмельком ходить будешь.
С другой стороны, напротив моего огорода, девки Пономарёвы. Людочка - девушка-куколка и сестра её младшая - Галка. Долговязая, с тонкими челюстями девка, в ней мало что интересного. Она напоминает о ремненогах из арабских сказок.
На перекрестие дорог стоит изба, но об этом говорить надо осторожно. Строение крепко, в два окна. Такие избушки ставят охотники-промысловики в тайге под сенью пихт, чтоб было совсем незаметно. Так, пара окон, печка, стол да по бокам по топчану. Вот такое жильё у нашего главного скрепляющего, так сказать, старосты зареченской молодёжи, Юрки Политова и его матери. Их зовут Кум да Кума. Около Юркиной избы, избы Кума, вечерами танцы, пятачок, так сказать. Соберётся народ, а Кум самбу отплясывает. Ходит Кум чисто, в дорогих туфлях, хорошем костюме. Не гляди, что в избушке на курьих ножках живёт. Любит Кум плов, щи с говядиной, жаркое - ни в чём себе не отказывает. Любит Кум посмеяться над холостыми и незамужними. Кум заикается, и это придаёт его словесному хулиганству особенный шарм. Народ смеётся, когда какой-нибудь застенчивый молодец выпутывается из Кумовой напасти.
- А! - начинает Кум, когда видит меня. - Видел! Видел! Это ты с кем замарялся?
- Да ни с кем не замарялся.
- Ты мне зубы не заговаривай! Когда свадьба?
Народ начинает понемногу скалить зубы. Юрке нравится. Я начинаю злиться.
- А зачем тебе свадьба? - спрашиваю я Кума.
- Как зачем? Погулять. Неужто не пригласишь соседа невесту помочь распечатать?
Все уже хохочут вовсю. Смеётся и Люда - куколка. Да! Грыз своими шуточками Кум беспощадно.
Однажды рано утром, когда многие уже проснулись и поливали из шлангов огороды, увидали Кума. Он бежал босиком в юбке из стеблей осоки, ровно ирокез. После, когда его спрашивали, в чём дело, он ничего не мог толком сказать, сильно заикался. Позже прояснилось, что, оказывается, купался, выпивал на пляже, заснул, а когда проснулся, то ни костюма, ни туфель, ни плавок - всё гады сняли. Пригласили разбойников Митягиных. Те взяли с собой Юрку, вычислив, чьи шайки ходят на пляж. Ходили по многим местам. Пришли к Монаху на Шахтострой. Там он завел их в сарай и, указав на кучу обуви и тряпья, сказал: «Ищи своё!». Нашёл.
Помню, в одно время услышал такую частушку:
Мой милёнок - тракторист,
Я - знатная доярочка.
Он в мазуте, я в навозе,
Разве мы не парочка?
Да! Ещё раз жалею, что, работая на стройке, не нашёл в строительном коллективе свою судьбу. Девушки-отделочницы любили женатых мастеров, заводили тайные связи и, как Люба Литвинова, беременели. И если бы кто задружил со мной, Артемием Чудовым, или добродушным Проней Старцевым, то это считалось бы катастрофой, жизненным промахом.
«Что за Проню пошла? Лучшего не нашла? Бедняга!» - сказали бы подружки из соседней бригады. Общественное мнение сильно! За зека неисправимого выйти почётней, чем за записного чудака. Ну и у чудака в жизненной пустыне плавают иногда редкие молекулы, где нет бесовщины, а разговор о серьёзном жизненном устройстве.
На первых порах, как пришёл с воинской службы, отец Люды - куколки Пономарёв Дмитрий Иванович старался завести со мной разговор, когда я, поравнявшись с ним, здоровался.
- Думаешь строиться? - спрашивал он меня.
- Не знаю, - отвечал я ему. - Думаю, что на стройке поработаю и что-нибудь получу.
- Не получишь никогда! Будь мужиком, на себя надейся. Вот послушай мой совет. Собери-ка сотни полторы - две. У меня брат на мехзаводе в тарном цехе работает. Можно бракованные ящики из-под снарядов раздобыть. Да на ГРЭСе бараки разбирают. Матки перекрытия на столбы пошли бы.
Людмила замуж была совсем не против. И мы вместе с ней стали ходить на сеансы во вновь построенный кинотеатр «Юбилейный». По декабрьскому снегу на мой огородик сманеврировал панелевоз с подгнившими на концах потолочными матками в многослойных набелах извести и с кусками наружной электропроводки. На этом и затихло, потому что на узких зареченских улочках наросли сугробы, и проехать было невозможно.