Гагарин отшатнулся от бесноватых глаз царя и, шипя-хрипя, изверг из себя вовсе уж отчаянную защиту:
- Ты моего рода не трожь! Тебе в нем нет места. Ты и до Романовского рода одно мнимое половинное касательство имеешь. Али я не помню, как ты пьяный домогался до Тихона Стрешнева - был ли он с матерью твоей? А Тихон к полу глаза блудливо прятал. Ведь он не только у тебя спальником служил. Ты и сам не ведаешь - кто отец твой. Так кто из нас порождение блядино?
Щека Петра задергалась, голова начала конвульсивно клониться, и он, выкатив глаза и протянув руку перед собой, рухнул в кресло испытника, не в силах вцепиться тонкими своими пальцами в горло Гагарина.
Матвей Петрович отстраненно смотрел на царя, трепетавшего в накатах приступа. Будто сквозь мрак сна, догадался - надо позвать кого-то... Но, предвидя недоброе, в застенке подозрительно тихо стало, дверь приоткрыл Дмитриев-Мамонов и бросился унимать царские конвульсивные корчи.
...Выйдя из волны припадка, Петр мутно посмотрел на оплывшее тело Гагарина и, не глядя на главу следственной комиссии, уронил:
- Пытать. Все свои вопросные - оставь, остался один мой вопрос. По нему пытать. По главному...
Никакого признания от Гагарина по умыслу об отложении Сибири от России кнутобоец не выбил. Палач вогнал измученного мужика немолодого всего лишь в состояние полуобморочное, из коего пытался его вывести своими вопросами священник, появившийся в камере для исповеди сразу же после пытки.
Когда дошла очередь до обычного вопроса исповедника: решился ли князь не повторять грехов своих - Матвей Петрович против обычая установленного кратко произнес:
- Грехам моим уж и не повториться. Не оставлено места мне. Негде им произойти...
- Доверяешь ли все тайны сердца своего Господу Богу, небу и земле?
- Больше и доверить некому, батюшка, - ответил Гагарин тихо.
- Дела какова от государя не утаил ли?
- Не утаил.
Тяжелая пауза, будто саван черный, повисла над Гагариным. Священник боролся с собой - нарушать ли ход уставной исповедальный и добавить ли тот вопрос, который встремил ему в уши царь. Ведь никто не слышит его разговора с князем, заточенным и исхлестанным. И можно, не задавая того вопроса, отговориться потом - «Не грешен исповедавшийся...» Ну, а вдруг царь устроит еще и свою исповедь и спросит Гагарина - дознавался ли священник так, как настоял Петр? Тогда как дело обернется? И священник из храма Исакия Долматского, под епитрахилью которого побывали все петербургские колодники последних лет, пооберегся гнева царского:
- Тайно или явно помышлял ли отделить Сибирь от России?
Гагарин знал уставной вопросный ряд и не ожидал таких слов. Обожгло его душу внедрение противу вековечного правила, и он подумал: «Да ведь это уж и не исповедь, но допрос! Сами не совладали со мной, теперь Господа в помощники воззвали. И в этом их последняя сила? Но это и моя сила последняя - доверить Господу одному все, о чем я помышлял...»
И князь не заставил ждать исповедника. Он вспомнил тобольскую рентерею и мысли свои о золотом потоке из Сибири.
- Все мысли мои согласовались с промыслом Божиим. Только ему одному всевластно повиновались... Нет, отче. В ином чем грешен. И в том повинен. Но не в помыслах своих...
Священника, едва он покинул Гагарина в камере, офицеры из следственной комиссии тут же отвезли к царю. Петр шагнул к нему так решительно, будто на штурм цитадели направлялся:
- Ну?
- Исповедался, - доложил священник.
- Што о Сибирском царстве? Спрашиван?
- Да, ваше величество.
- Ну?
Поп глянул во тьму горячую царских глаз и, противостоя бесовскому натиску, идущему из них, промолвил:
- Не покаялся. Глаголит - полагался на промысл божий.
- И все?
- Все, государь. Я напрямую вопрошал. Не давал я кривого хода ответу...
Петр отвернулся от священника и забыл о нем тут же.
«Не зря он исповедника прислал», - думал Гагарин, силясь осознать себя, свое будущее и связать все в один разрешительный узел: и царя, и вину свою, и что присудит ему Сенат... «Да что Сенат? То листок фиговый на теле государства, вверенного самодержцу, Сенат - хор певчих. Может пропеть хоть хулу, хоть хвалу. Как регент взмахнет, тако и пропоют согласно. И суд ясен уже - «Казню...» Мне-то свой суд страшен теперь. Жизнь свою стяжал я под ладонь жадную, но при том и делу служил. Кто еще до меня крепь сибирскую так утвердил, кто предел ее расширил? Но ведь и корыстовался...» - потрогал горячую небритую щеку Матвей Петрович. - «Было. Но мне за труды воздавали. Я за людей труждался, а они за меня. Однако ж - как я весть о неправоте своей согласую с вестью сердца своего, как я сведу это все в одно - в совесть?» Гагарин лежал на тюремных досках, уткнувшись в подсунутую под горячий лоб тыльную сторону ладони и стонал, забыв про неотступную боль истерзанного тела.
«Ох, мне, грешному! Како меня земля не пожрет за мои грехи окаянные, како не разверзнется подо мной твердь ее? Мне, преступившему заповеди Божии, нет разве места там, в глуби недоступной, чтоб не видеть, не слышать никого, проклявшего и предавшего мя...»
Кабинет-секретарь Макаров положил перед царем приговор правительствующего Сената, где в восьми пунктах излагались преступления бывшего Сибирского губернатора Гагарина. Черный двуглавый орел реял над шапкой приговора. Петр знал все позиции обвинения и ему не нужно было перечитывать написанное.
Макаров ждал за спиной молча. В нем теплилась зыбкая надежда: если государь не утвердит приговор, перед ним лежащий, то он, Макаров, еще, может статься, получит от Гагарина деньги, втихаря отданные Макаровым в китайский торг. А если наградит утверждающей резолюцией, то...
Петр раздумывал над решением Сената, основанном на его указе от 1714 года о лихоимстве государственном и народном. Все пункты обвинения здесь собраны комиссией под этот указ. А если сюда вписывать еще одно обвинение - об умысле тайном против короны и державы российской - то надобно будет извлекать еще и параграф из «Воинского артикула». Но... Но тогда при прочтении глашатаем приговора на площади, а после по выставлении печатного листа на публику, князь Гагарин в народном мнении получит надменный нимб сибирского страдальца, возмечтавшего облегчить жизнь обширнейшей провинции, а царь его покарал за то... Размолвится по стране со скоростью курьерской в народе эта весть и затлеет уголь прелести, соблазняющей и другие украины думать о самостийной жизни вне России.
«А вот шишь тебе, князь, а не ореол. Ты у меня без нимба страдальца за Сибирь на эшафот пойдешь. Пойдешь как вор низкий, но хитро таившийся. Я тебе не ореол, а такую лярву22 на морду нахлобучу - будут глядеть на тебя и открещиваться, чтоб мимо лихо твое проносилось».
И Петр, прочитав еще раз: «...по тому его великого государя указу, за вышеописанные многие воровства его, князя Матвея Гагарина, приговорили согласно казнить смертию...», нажал на перо, врезая буквы своего решения в рыхлый лист.
«Учинить по сенатскому приговору».
Макаров за спиной сдавленно вздохнул.
- Ты что так переживаешь? - спросил царь. - Вора жалко?
- Нет, государь. Я за ваше величество переживаю. Каков обманщик лицемерный, однако, сей Гагарин... Какой лицедей! Стольких людей в болото лживое свое вовлек...
Два дня никто не тревожил Гагарина. Его больше не водили на виску. Только лекарь был при нем неотступно. Потчевал и пользовал его, стараясь утихомирить бурую от кровоподтеков спину. Но в утро третьего дня лекарь ушел ненадолго и вернулся с каким-то свертком. Он разложил перед князем длинную рубаху темного цвета, и Гагарин все понял - пропускную23 ему комендант послал.
Князь с помощью лекаря, стеная, облачился в скорбную одежду, сверху набросили простой кафтанчик и его вывели во двор.
Мартовский воздух влажной волной хлынул в грудь Гагарина, и он затрясся от кашля. Офицеры-конвоиры выждали, когда приступ минует и повели осужденного к повозке, которая с первых дней Петербурга не была диковинкой на его улицах. То было простое устройство для доставки к эшафоту приговоренного. Оно состояло из четырех колес и брошенного сверх осевых подушек широкого протесанного бревна. Захудалая лошаденка с саблевидными задними ногами, запряженная в кручинную повозку, подергивала кожей загривка, обильно покрытого конским колтуном.
Гагарина усадили бочком на бревно и он, стараясь не опрокинуться навзничь, поискал ногами жердь, нарочито притороченную для опоры пониже сиденья. Поневоле он принял позу согбенную - не падать же с этой последней для него колесницы.
Повозка миновала ворота, а там впереди ее пошла полурота царевых барабанщиков. Даже сырой воздух с Невы не мог смягчить тресучих ударов, означавших предсмертную почесть и позор приговоренному.
«Куда ж везут?» - подумал Гагарин. - «Наверняка на Троицкую... Там любит царь свой суд вершить...» Но повозка к Троицкой не пошла - в рядах барабанщиков вышла заминка и в эту паузу тихую Гагарин услышал, как куранты на Троицкой церкви играют «Господи, помилуй...»
«Господь - он, может, и помилует. А вот царь? У него помилование не выбожить...» - повисла недовершенная мысль в мозгу князя, - снова посыпался на гранитный берег Невы барабанный трескоток. Издалека увидел князь столпившийся народ. «Ага. К мазанкам везут, где коллегии заседают...» - догадался Гагарин. И в самом деле - напротив окон Юстиц-коллегии возвышался и желтел свежими досками помост со ступеньками. Ветер раскачивал петлю на виселице, и когда Гагарина возвели под руки на возвышение, палач поймал ее и стал поправлять, проверять - хорошо ли скользит веревка. При этом он равнодушно посмотрел на приговоренного. Что-то бурчаще-мурлыкающее вырывалось из его губ. Гагарин подсознательно различил - палач вроде бы что-то напевает. Долетел смысл слов - «А под ним лошади вороные... На нем платье черно... Платье черно да все кручинно...». «О ком это он поет?» - машинально спросил себя Матвей Петрович. Но мысль осталась недодуманной - и в это мгновение Гагарин увидел: место перед окнами Юстиц-коллегии расчетливо пусто, зеваки оттеснены за цепь солдат, а там за окнами, за мутью грязного стекла, будто за стеной водяной, видны лица всего его семейства и всех, с кем он породнился. Вон различимое лошадиное обличье свата Головкина, вон олывенно жирное - свата Шафирова, а вон и угадывается сын его Алешка. На грудь к нему склонена голова матери. Алешка обнял ее и не дает ей рухнуть обморочно.
Гагарин в своем узилище, в застеночных пытках потерял счет дням и спросил палача:
- День нынче какой? Число какое?
- Шешнадцатое. А кому и шиш на дцать, - осклабился своей шутке палач. И в этот миг Гагарин увидел царя вкупе со своими сенаторами. Петр что-то весело рассказывал своей новой креатуре - крещеному мусульманину Кантемиру, вывезенному из позорного Прутского похода.
«Так, Алешка, - глянул Гагарин в сторону семьи. - Завтра день ангела твоего - день Алексея Божьего человека. Память тебе какую подарил царь ко дню ангела - казнь мою на миру... Казнь. Так, видно, Господь испытует меня - не отведешь. Вон уж глашатай лист наизготов держит, сейчас приговор оглашать станет. Но коли мой час пробил, то и дарителю твоему, Алешка, тоже век невелик остался. Жаль, государь, опередила меня твоя петля. Но и тебя, по подергушкам твоим припадошным видно, никто с твоего похотливого дна не достанет. Никакие лекари арескины, блюментросты и шумахеры не избавят тебя от тех подарков, коими награжден ты от метресок европейских. Я монастырем бы мог быть спасен и еще бы, сталось, напомнил людям - какого я корню, какого изводу... А ты, Петр Алексеевич, подблядыш стрешневский...» - Но в это мгновение смолкла дробь барабанная, и глашатай принялся зачитывать все, в чем повинен бывший Сибирский губернатор.
В минуты считанные улеглась вся его жизнь греховная, начиная с объявления царского о назначении князя Гагарина Генеральным судьей всех Сибирских провинций и до настоящего мгновения: вот он под глаголью стоит - под петлей.
«И что ж? Это все, что стяжал я жизнью своею? - спросил себя Гагарин. - И даже места под крестом нет мне?..»
В этот момент снова вспороли всеобщее оцепенение барабаны, и палач набросил на голову князя мешок.
Гагарин во тьме почувствовал, как обняла его петля. Он еще пытался ловить сквозь ткань крохи белого света, но в этот момент палач выбил из-под ног приговоренного подставку и за миг до того, как закипит в нем без воздуха кровь, ринулась на Гагарина желтым роем мельтешащая золотистая пыль, пронзающая тело и сознание. Пыль золотая наполнила тело и тяжко обняла его. Последний проблеск мысли застал Гагарина в тот момент, когда он, вовлекаемый в золотую воронку, проскользнул сквозь стеклянное узилище часов и оказался на вершине смертной. Даже сама Судьба не могла уже перевернуть тот сосуд, отсчитывающий время, о входе в который Матвей Петрович совсем недавно просил Господа в своей беспощадной молитве.
* * *
Костылева никак не задело мимолетное известие о казни Гагарина. Он думал о губернаторе Черкасском. Чего ради он обнадежил их с Федором? А Татищев с какой стати говорил новому губернатору, что у тебя Сибирь по части руды не топтана. Неправда ведь. Топтана. И я, и Михайла, и Комарок там потоптались. Михайла и теперь где-то топчется...
Ожидание в Преображенском для Костылева и его приятеля завершилось неожиданно в самом начале апреля. Заключенным сибирякам показалось даже, что дверь крепкокованная не так угрозливо на петлях скрежетнула, когда они услышали:
- Сибиряне-тоболяне. Комарок да Костылев - к начальству. С котомками! - с удовольствием неким распевисто сообщил часовой, сочувствуя будто бы мужикам, что вызывает их не на пытку, а на добрую весть.
Нечасто такое в Преображенском случалось - на волю без кнута и батогов.
В Московской конторе Сибирской канцелярии рудоприищиков ждал Татищев. Был он краток и говорил по делу:
- В руде вашей медный признак верный.
Комарок было разинул рот: «А злато-серебро?», но Татищев не дал ему задать свой вопрос, распорядясь:
- Завтра же с моей командой вам отправка на Камень уральский - в Уктус. Оттуда я с вами определю опытного мастера-плавильщика и пойдете с ним к вашей Синей горе.
В полный разгар весны вышли сибиряки на конях из Уктусского завода. С ними шел назначенный в разведочный поход рудоплавилыцик Инютин. По указу Татищева Инютину надлежало со знанием заводского дела опробовать рудный прииск. Ни Костылев, ни Федя Комарок еще не ведали - какими передрягами обернется для них появление этого незнакомца в горах Алтайского хребта.
Комарок был в своей поре - болтливее всех:
- Знаешь, какой вид мне во сне к утру был? Будто мы с тобой в горах Алтайских ночуем рядом с бабами каменными. И одна из них - помнишь, мы встречали такую, она еще с чарочкой к груди прижатой, одна, значит, усатая вся, на меня валится. И навалилась уже тяжко. Я из-под ей выворачиваюсь, а у ней руки-то раскаменели и она меня обнимает, а я бьюсь-бьюсь и вывернуться не могу.
- Ты же вчера в заводской слободке ночевал?
- Ну, - подтвердил Комарок.
- На тебя там, случаем, никто не навалился?
Комарок кивнул:
- Одна. В два обхвата. Умаялся я...
- Че ж ты лопочешь. То у тебя не сон, а явь такая.
- Я все-таки больше про каменну думаю. Тоскует она там возле гор. Вековечно тоскует.
- А мне, Федор, теперь ой как важно увидеть не каменную, а свою родную-живую. Мы по пути в мою сторону на Ишим завернем. Я уж сколь в Коркинской слободе не был! На день-два и завернем. Теперь меня никто под караул не возьмет. Бумага у нас пропускная по всей Сибири теперь. С печатью! И орленая сверху!
Помолчал Костылев и снова Комарок ему нужен:
- Я, знаешь, кого еще вспоминал кажин день? Михайлу. Было - беседовали мы с ним на Троицу в березовом колочке. Детство перебирали. Он мать свою, Марью нашу, вспоминал, как она ему однажды в малолетние годы говорила: «Смотри, Мишенька! Подорожник уже четыре листочка выбросил. На все четыре стороны дорожку указывает. Вот и нам теперь наша пора выпала - на все четыре стороны».
...Степан попросил спутников обождать малость во дворе и вошел в свой родной дом на берегу Ишима. Теплый свет солнечный ласкал скобленые половицы, в горнице пахло чебрецом и березовыми ветками. Вчера миновала Троица. В углу за ткацким станочком сидела его жена. Солнышко золотило ее косу, подрагивающую на спине, когда приударяла ткачика движком, сродняя нитку с ниткой, скользнувшую к готовой ткани вслед за челноком через суровье основы.
«Ну вот она - моя Златая Баба. Живая и солнечная...» - замер Степан в дверном проеме, любуясь женой и сдерживая крик.
Жена златовласая его была так погружена в тканье, что не почувствовала - кто за спиной.
Она ткала так же, как в тот день, когда они расстались.
И не было в той ткани случайной нитки.
- Ты моего рода не трожь! Тебе в нем нет места. Ты и до Романовского рода одно мнимое половинное касательство имеешь. Али я не помню, как ты пьяный домогался до Тихона Стрешнева - был ли он с матерью твоей? А Тихон к полу глаза блудливо прятал. Ведь он не только у тебя спальником служил. Ты и сам не ведаешь - кто отец твой. Так кто из нас порождение блядино?
Щека Петра задергалась, голова начала конвульсивно клониться, и он, выкатив глаза и протянув руку перед собой, рухнул в кресло испытника, не в силах вцепиться тонкими своими пальцами в горло Гагарина.
Матвей Петрович отстраненно смотрел на царя, трепетавшего в накатах приступа. Будто сквозь мрак сна, догадался - надо позвать кого-то... Но, предвидя недоброе, в застенке подозрительно тихо стало, дверь приоткрыл Дмитриев-Мамонов и бросился унимать царские конвульсивные корчи.
...Выйдя из волны припадка, Петр мутно посмотрел на оплывшее тело Гагарина и, не глядя на главу следственной комиссии, уронил:
- Пытать. Все свои вопросные - оставь, остался один мой вопрос. По нему пытать. По главному...
Никакого признания от Гагарина по умыслу об отложении Сибири от России кнутобоец не выбил. Палач вогнал измученного мужика немолодого всего лишь в состояние полуобморочное, из коего пытался его вывести своими вопросами священник, появившийся в камере для исповеди сразу же после пытки.
Когда дошла очередь до обычного вопроса исповедника: решился ли князь не повторять грехов своих - Матвей Петрович против обычая установленного кратко произнес:
- Грехам моим уж и не повториться. Не оставлено места мне. Негде им произойти...
- Доверяешь ли все тайны сердца своего Господу Богу, небу и земле?
- Больше и доверить некому, батюшка, - ответил Гагарин тихо.
- Дела какова от государя не утаил ли?
- Не утаил.
Тяжелая пауза, будто саван черный, повисла над Гагариным. Священник боролся с собой - нарушать ли ход уставной исповедальный и добавить ли тот вопрос, который встремил ему в уши царь. Ведь никто не слышит его разговора с князем, заточенным и исхлестанным. И можно, не задавая того вопроса, отговориться потом - «Не грешен исповедавшийся...» Ну, а вдруг царь устроит еще и свою исповедь и спросит Гагарина - дознавался ли священник так, как настоял Петр? Тогда как дело обернется? И священник из храма Исакия Долматского, под епитрахилью которого побывали все петербургские колодники последних лет, пооберегся гнева царского:
- Тайно или явно помышлял ли отделить Сибирь от России?
Гагарин знал уставной вопросный ряд и не ожидал таких слов. Обожгло его душу внедрение противу вековечного правила, и он подумал: «Да ведь это уж и не исповедь, но допрос! Сами не совладали со мной, теперь Господа в помощники воззвали. И в этом их последняя сила? Но это и моя сила последняя - доверить Господу одному все, о чем я помышлял...»
И князь не заставил ждать исповедника. Он вспомнил тобольскую рентерею и мысли свои о золотом потоке из Сибири.
- Все мысли мои согласовались с промыслом Божиим. Только ему одному всевластно повиновались... Нет, отче. В ином чем грешен. И в том повинен. Но не в помыслах своих...
Священника, едва он покинул Гагарина в камере, офицеры из следственной комиссии тут же отвезли к царю. Петр шагнул к нему так решительно, будто на штурм цитадели направлялся:
- Ну?
- Исповедался, - доложил священник.
- Што о Сибирском царстве? Спрашиван?
- Да, ваше величество.
- Ну?
Поп глянул во тьму горячую царских глаз и, противостоя бесовскому натиску, идущему из них, промолвил:
- Не покаялся. Глаголит - полагался на промысл божий.
- И все?
- Все, государь. Я напрямую вопрошал. Не давал я кривого хода ответу...
Петр отвернулся от священника и забыл о нем тут же.
«Не зря он исповедника прислал», - думал Гагарин, силясь осознать себя, свое будущее и связать все в один разрешительный узел: и царя, и вину свою, и что присудит ему Сенат... «Да что Сенат? То листок фиговый на теле государства, вверенного самодержцу, Сенат - хор певчих. Может пропеть хоть хулу, хоть хвалу. Как регент взмахнет, тако и пропоют согласно. И суд ясен уже - «Казню...» Мне-то свой суд страшен теперь. Жизнь свою стяжал я под ладонь жадную, но при том и делу служил. Кто еще до меня крепь сибирскую так утвердил, кто предел ее расширил? Но ведь и корыстовался...» - потрогал горячую небритую щеку Матвей Петрович. - «Было. Но мне за труды воздавали. Я за людей труждался, а они за меня. Однако ж - как я весть о неправоте своей согласую с вестью сердца своего, как я сведу это все в одно - в совесть?» Гагарин лежал на тюремных досках, уткнувшись в подсунутую под горячий лоб тыльную сторону ладони и стонал, забыв про неотступную боль истерзанного тела.
«Ох, мне, грешному! Како меня земля не пожрет за мои грехи окаянные, како не разверзнется подо мной твердь ее? Мне, преступившему заповеди Божии, нет разве места там, в глуби недоступной, чтоб не видеть, не слышать никого, проклявшего и предавшего мя...»
Кабинет-секретарь Макаров положил перед царем приговор правительствующего Сената, где в восьми пунктах излагались преступления бывшего Сибирского губернатора Гагарина. Черный двуглавый орел реял над шапкой приговора. Петр знал все позиции обвинения и ему не нужно было перечитывать написанное.
Макаров ждал за спиной молча. В нем теплилась зыбкая надежда: если государь не утвердит приговор, перед ним лежащий, то он, Макаров, еще, может статься, получит от Гагарина деньги, втихаря отданные Макаровым в китайский торг. А если наградит утверждающей резолюцией, то...
Петр раздумывал над решением Сената, основанном на его указе от 1714 года о лихоимстве государственном и народном. Все пункты обвинения здесь собраны комиссией под этот указ. А если сюда вписывать еще одно обвинение - об умысле тайном против короны и державы российской - то надобно будет извлекать еще и параграф из «Воинского артикула». Но... Но тогда при прочтении глашатаем приговора на площади, а после по выставлении печатного листа на публику, князь Гагарин в народном мнении получит надменный нимб сибирского страдальца, возмечтавшего облегчить жизнь обширнейшей провинции, а царь его покарал за то... Размолвится по стране со скоростью курьерской в народе эта весть и затлеет уголь прелести, соблазняющей и другие украины думать о самостийной жизни вне России.
«А вот шишь тебе, князь, а не ореол. Ты у меня без нимба страдальца за Сибирь на эшафот пойдешь. Пойдешь как вор низкий, но хитро таившийся. Я тебе не ореол, а такую лярву22 на морду нахлобучу - будут глядеть на тебя и открещиваться, чтоб мимо лихо твое проносилось».
И Петр, прочитав еще раз: «...по тому его великого государя указу, за вышеописанные многие воровства его, князя Матвея Гагарина, приговорили согласно казнить смертию...», нажал на перо, врезая буквы своего решения в рыхлый лист.
«Учинить по сенатскому приговору».
Макаров за спиной сдавленно вздохнул.
- Ты что так переживаешь? - спросил царь. - Вора жалко?
- Нет, государь. Я за ваше величество переживаю. Каков обманщик лицемерный, однако, сей Гагарин... Какой лицедей! Стольких людей в болото лживое свое вовлек...
Два дня никто не тревожил Гагарина. Его больше не водили на виску. Только лекарь был при нем неотступно. Потчевал и пользовал его, стараясь утихомирить бурую от кровоподтеков спину. Но в утро третьего дня лекарь ушел ненадолго и вернулся с каким-то свертком. Он разложил перед князем длинную рубаху темного цвета, и Гагарин все понял - пропускную23 ему комендант послал.
Князь с помощью лекаря, стеная, облачился в скорбную одежду, сверху набросили простой кафтанчик и его вывели во двор.
Мартовский воздух влажной волной хлынул в грудь Гагарина, и он затрясся от кашля. Офицеры-конвоиры выждали, когда приступ минует и повели осужденного к повозке, которая с первых дней Петербурга не была диковинкой на его улицах. То было простое устройство для доставки к эшафоту приговоренного. Оно состояло из четырех колес и брошенного сверх осевых подушек широкого протесанного бревна. Захудалая лошаденка с саблевидными задними ногами, запряженная в кручинную повозку, подергивала кожей загривка, обильно покрытого конским колтуном.
Гагарина усадили бочком на бревно и он, стараясь не опрокинуться навзничь, поискал ногами жердь, нарочито притороченную для опоры пониже сиденья. Поневоле он принял позу согбенную - не падать же с этой последней для него колесницы.
Повозка миновала ворота, а там впереди ее пошла полурота царевых барабанщиков. Даже сырой воздух с Невы не мог смягчить тресучих ударов, означавших предсмертную почесть и позор приговоренному.
«Куда ж везут?» - подумал Гагарин. - «Наверняка на Троицкую... Там любит царь свой суд вершить...» Но повозка к Троицкой не пошла - в рядах барабанщиков вышла заминка и в эту паузу тихую Гагарин услышал, как куранты на Троицкой церкви играют «Господи, помилуй...»
«Господь - он, может, и помилует. А вот царь? У него помилование не выбожить...» - повисла недовершенная мысль в мозгу князя, - снова посыпался на гранитный берег Невы барабанный трескоток. Издалека увидел князь столпившийся народ. «Ага. К мазанкам везут, где коллегии заседают...» - догадался Гагарин. И в самом деле - напротив окон Юстиц-коллегии возвышался и желтел свежими досками помост со ступеньками. Ветер раскачивал петлю на виселице, и когда Гагарина возвели под руки на возвышение, палач поймал ее и стал поправлять, проверять - хорошо ли скользит веревка. При этом он равнодушно посмотрел на приговоренного. Что-то бурчаще-мурлыкающее вырывалось из его губ. Гагарин подсознательно различил - палач вроде бы что-то напевает. Долетел смысл слов - «А под ним лошади вороные... На нем платье черно... Платье черно да все кручинно...». «О ком это он поет?» - машинально спросил себя Матвей Петрович. Но мысль осталась недодуманной - и в это мгновение Гагарин увидел: место перед окнами Юстиц-коллегии расчетливо пусто, зеваки оттеснены за цепь солдат, а там за окнами, за мутью грязного стекла, будто за стеной водяной, видны лица всего его семейства и всех, с кем он породнился. Вон различимое лошадиное обличье свата Головкина, вон олывенно жирное - свата Шафирова, а вон и угадывается сын его Алешка. На грудь к нему склонена голова матери. Алешка обнял ее и не дает ей рухнуть обморочно.
Гагарин в своем узилище, в застеночных пытках потерял счет дням и спросил палача:
- День нынче какой? Число какое?
- Шешнадцатое. А кому и шиш на дцать, - осклабился своей шутке палач. И в этот миг Гагарин увидел царя вкупе со своими сенаторами. Петр что-то весело рассказывал своей новой креатуре - крещеному мусульманину Кантемиру, вывезенному из позорного Прутского похода.
«Так, Алешка, - глянул Гагарин в сторону семьи. - Завтра день ангела твоего - день Алексея Божьего человека. Память тебе какую подарил царь ко дню ангела - казнь мою на миру... Казнь. Так, видно, Господь испытует меня - не отведешь. Вон уж глашатай лист наизготов держит, сейчас приговор оглашать станет. Но коли мой час пробил, то и дарителю твоему, Алешка, тоже век невелик остался. Жаль, государь, опередила меня твоя петля. Но и тебя, по подергушкам твоим припадошным видно, никто с твоего похотливого дна не достанет. Никакие лекари арескины, блюментросты и шумахеры не избавят тебя от тех подарков, коими награжден ты от метресок европейских. Я монастырем бы мог быть спасен и еще бы, сталось, напомнил людям - какого я корню, какого изводу... А ты, Петр Алексеевич, подблядыш стрешневский...» - Но в это мгновение смолкла дробь барабанная, и глашатай принялся зачитывать все, в чем повинен бывший Сибирский губернатор.
В минуты считанные улеглась вся его жизнь греховная, начиная с объявления царского о назначении князя Гагарина Генеральным судьей всех Сибирских провинций и до настоящего мгновения: вот он под глаголью стоит - под петлей.
«И что ж? Это все, что стяжал я жизнью своею? - спросил себя Гагарин. - И даже места под крестом нет мне?..»
В этот момент снова вспороли всеобщее оцепенение барабаны, и палач набросил на голову князя мешок.
Гагарин во тьме почувствовал, как обняла его петля. Он еще пытался ловить сквозь ткань крохи белого света, но в этот момент палач выбил из-под ног приговоренного подставку и за миг до того, как закипит в нем без воздуха кровь, ринулась на Гагарина желтым роем мельтешащая золотистая пыль, пронзающая тело и сознание. Пыль золотая наполнила тело и тяжко обняла его. Последний проблеск мысли застал Гагарина в тот момент, когда он, вовлекаемый в золотую воронку, проскользнул сквозь стеклянное узилище часов и оказался на вершине смертной. Даже сама Судьба не могла уже перевернуть тот сосуд, отсчитывающий время, о входе в который Матвей Петрович совсем недавно просил Господа в своей беспощадной молитве.
* * *
Костылева никак не задело мимолетное известие о казни Гагарина. Он думал о губернаторе Черкасском. Чего ради он обнадежил их с Федором? А Татищев с какой стати говорил новому губернатору, что у тебя Сибирь по части руды не топтана. Неправда ведь. Топтана. И я, и Михайла, и Комарок там потоптались. Михайла и теперь где-то топчется...
Ожидание в Преображенском для Костылева и его приятеля завершилось неожиданно в самом начале апреля. Заключенным сибирякам показалось даже, что дверь крепкокованная не так угрозливо на петлях скрежетнула, когда они услышали:
- Сибиряне-тоболяне. Комарок да Костылев - к начальству. С котомками! - с удовольствием неким распевисто сообщил часовой, сочувствуя будто бы мужикам, что вызывает их не на пытку, а на добрую весть.
Нечасто такое в Преображенском случалось - на волю без кнута и батогов.
В Московской конторе Сибирской канцелярии рудоприищиков ждал Татищев. Был он краток и говорил по делу:
- В руде вашей медный признак верный.
Комарок было разинул рот: «А злато-серебро?», но Татищев не дал ему задать свой вопрос, распорядясь:
- Завтра же с моей командой вам отправка на Камень уральский - в Уктус. Оттуда я с вами определю опытного мастера-плавильщика и пойдете с ним к вашей Синей горе.
В полный разгар весны вышли сибиряки на конях из Уктусского завода. С ними шел назначенный в разведочный поход рудоплавилыцик Инютин. По указу Татищева Инютину надлежало со знанием заводского дела опробовать рудный прииск. Ни Костылев, ни Федя Комарок еще не ведали - какими передрягами обернется для них появление этого незнакомца в горах Алтайского хребта.
Комарок был в своей поре - болтливее всех:
- Знаешь, какой вид мне во сне к утру был? Будто мы с тобой в горах Алтайских ночуем рядом с бабами каменными. И одна из них - помнишь, мы встречали такую, она еще с чарочкой к груди прижатой, одна, значит, усатая вся, на меня валится. И навалилась уже тяжко. Я из-под ей выворачиваюсь, а у ней руки-то раскаменели и она меня обнимает, а я бьюсь-бьюсь и вывернуться не могу.
- Ты же вчера в заводской слободке ночевал?
- Ну, - подтвердил Комарок.
- На тебя там, случаем, никто не навалился?
Комарок кивнул:
- Одна. В два обхвата. Умаялся я...
- Че ж ты лопочешь. То у тебя не сон, а явь такая.
- Я все-таки больше про каменну думаю. Тоскует она там возле гор. Вековечно тоскует.
- А мне, Федор, теперь ой как важно увидеть не каменную, а свою родную-живую. Мы по пути в мою сторону на Ишим завернем. Я уж сколь в Коркинской слободе не был! На день-два и завернем. Теперь меня никто под караул не возьмет. Бумага у нас пропускная по всей Сибири теперь. С печатью! И орленая сверху!
Помолчал Костылев и снова Комарок ему нужен:
- Я, знаешь, кого еще вспоминал кажин день? Михайлу. Было - беседовали мы с ним на Троицу в березовом колочке. Детство перебирали. Он мать свою, Марью нашу, вспоминал, как она ему однажды в малолетние годы говорила: «Смотри, Мишенька! Подорожник уже четыре листочка выбросил. На все четыре стороны дорожку указывает. Вот и нам теперь наша пора выпала - на все четыре стороны».
...Степан попросил спутников обождать малость во дворе и вошел в свой родной дом на берегу Ишима. Теплый свет солнечный ласкал скобленые половицы, в горнице пахло чебрецом и березовыми ветками. Вчера миновала Троица. В углу за ткацким станочком сидела его жена. Солнышко золотило ее косу, подрагивающую на спине, когда приударяла ткачика движком, сродняя нитку с ниткой, скользнувшую к готовой ткани вслед за челноком через суровье основы.
«Ну вот она - моя Златая Баба. Живая и солнечная...» - замер Степан в дверном проеме, любуясь женой и сдерживая крик.
Жена златовласая его была так погружена в тканье, что не почувствовала - кто за спиной.
Она ткала так же, как в тот день, когда они расстались.
И не было в той ткани случайной нитки.
Назад |