Жизнь в конторе продолжается. Матери сделали выговор. Вышел скандал в присутствии милиционера. Всё было просто. Ольга Лукьяновна, как писалось раньше, заведовала отделом кадров. В её ведении находился большой кованый сундук, в котором хранились бумаги. Ежевечерне она плавила в толще печи сургуч и пломбировала сундук печатями. Так как он стоял возле обогревателя и свет в этой комнате был ярче, то мать со своим бесконечным вязанием садилась на сундук спиной к теплу. И по неосторожности, задев подолом юбки, она сорвала висящую пломбу с сургучом. Сделали ревизию. Ольгу Лукьяновну поблагодарили за бдительность.
Привезли большущий рулон белой бумаги. Грузчики едва втолкнули его в широкую дверь. «Эх, механические ножницы надо было бы», – посетовал директор своему заму. На следующий день Арнольд Ивальдович полосовал бумагу сапожным ножом. Работа трудоёмкая, идёт медленно. Арнольд Ивальдович поминутно правит о брусок лезвие ножа. «В этом деле хорошо бы механические ножницы, Арнольд Ивальдович», – говорю я. «А вот тебя, дружок, я гнал бы механическим веником», – сердится он.
Вот и весна. Уже и Первое мая проводили. На электростанции в это время вспыхивали профили вождей и буквы из электрических гирлянд. В конторе в праздник дежурил главный бухгалтер с сестреницей. Его окончательно разоблачил заместитель директора. Обещал партийное взыскание.
На улице гуляю у тридцатого детсада, у двухэтажных домов. В водокачке живет мой приятель. Мать его отпускает по талонам воду. Водокачка на границе с Интернациональной. Дальше ходить нельзя, могут отлупить. Один взрослый паренёк из двухэтажного дома подарил мне медный паровоз с прицепным вагончиком: это я им в детстве играл, теперь играй ты. И все так просто, так сердечно. «Большое спасибо», – говорю я.
Стало совсем тепло. На глазах полезла трава, на некопаном участке у конторы цвели и облетали белые шары одуванчиков. Контору ликвидировали. Уже побелили в комнатах стены и потолки. Матери дали полный расчет. Приезжали тетка Тася с мужем Володей. Они болтались по Ягуновкам, Промышлёнкам, Томусам, всегда пьяненькие. Один раз брали меня на некоторое время в Промышлёнку. Там тоже ходили в баню. Помню, что пил морс. Пила что-то и тетя Тася. Потом шли в темноте ледяными полями. Тетка Тася падала и плакала: «И-и-и». Так же она плакала над фотографией умершего брата Сережи. Выручил знакомый. Он взял меня на руки и подхватил тетку Тасю. Проснулся я в низкой избе. На кухне сохла шахтёрская роба, в углу лежали каски с лампочками. Приезжала и тетя Зоя, младшая материна сестра, с Кургановки. Красивая. Угощала чёрными пряниками. Она уезжала далеко в Курагино, где дед Роман купил избу.
Сестре выдали табель успеваемости и отпустили на каникулы. Мать закрывала нас на замок, а сама целыми днями искала работу и угол. Она мечтала о самой крошечной, самой неприглядной избушке. Приходила поздно, когда становилось уже темно. От нее мы знали, что и в Горняке, и в Забойщике есть работа, но нет жилья, что была она и в Верхотомке, переплыв реку на лодке, заходила в Денисово к дяде Петровану. Бежала скорёшенько в город родными полями, на которых еще детьми работали, когда всей семьёй жили единолично, и плакала, плакала.
Весь бесконечно длинный световой день мы с сестрой сидели под замком. Давно был съеден чёрный хлеб, картошка, жаренная на воде с луком, давно перепеты по несколько раз песни, которые я знал: про калину и про донского казака. Мать приходила совсем ночью, голодная, усталая, озабоченная. Попьёт воды и тут же ложится спать.
Наутро приходит хозяин дома. Мать что-то говорит ему, он рассуждает, сочувствует. Мать собирается на правый берег. Я умоляю ее взять меня с собой. Так как воскресенье, Луизка дома, то сестра уходит к Крёковым. Это уже неслыханная вольность. Мать не любит, чтобы лишний раз надоедали людям. Опять Предкомбинат, зеленые узкие вагоны, живой мост, станция Правотомск. Идем к Виноградовым. В роще вовсю зелень светлой листвы. Ослепляет молочность пестрых стволов берез, цветут кусты черемухи. Чисто доносятся слова хорошей песни:
И тонкая березонька листву оденет новую,
И запоет соловушка над синею рекой.
У Виноградовых меня не купают и не угощают вкусненьким. Бабушка Настасья дома одна. Отрезала по ломтю хлеба, налила по стакану молока, растерянная от оглушающе неприятных вещей. Оказывается, что Виноградов под следствием, и Надя с детьми уехала на передачу. У Виноградова растрата. Все имущество описано и опломбировано печатями, вплоть до детского велосипеда. Мать рассказывает про своё горе. Рассказывает и про Сухую Речку, вторую ферму совхоза «Новостройка», про саманный домик и хороший земельный участок. Бабушка Настасья одобряет. «Ты вот что, милая, – говорит она матери, – пока твое письмо дойдёт, да Роман деньги вышлет, я тебе дам из своей заначки половину стоимости на задаток. Езжай, не мешкай. А эти сто рублей (она отсчитывает четыре купюры по двадцать пять) от меня в помощь».
Виноградова оправдали. Восстановили на прежней работе. Дед Роман прислал деньги, долг был возвращен. А за сто рублей мать подарила прекрасную вязаную скатерть.
Перед отъездом ходили к Крёковым на Крупскую. В палисаднике уже цвела черемуха, яблоня-дичка. Луизка, взобравшись на березу и умостившись на ветвях, как в гамаке, читала книгу. Я видел, что ей не совсем удобно. Зато как необычно! Мы собирались уезжать на Сухую Речку, и поэтому я нес деду Сыгнею работу: дырявые валенки. Пообедали ржаными пирожками с кислой капустой, морковью, тушённой на конопляном масле, пили жидкий фамильный чай. Дед подобрел после обеда. Я к нему:
– Дедушка Сыгней, у меня вот беда. Валенки совсем худые стали. Помоги моему горю. Я тебе, старенькому, хлеба кусочек поднесу.
– А почто не помочь тебе, паря. Давай сюда свою ветошь, вмиг помолодеет.
Достали сундучок с шильями, дратвой, сапожным инструментом. Через некоторое время валенки были обсоюзены кусочками черного хрома, новые подошвы были простёганы. Дед разрешает мне отблагодарить. Я целую его в бороду, мягкую, широкую, еще не седую. Потом, когда из бороды вышла вся огнистость и она поседела, он сбрил её, оставив только усы.
Мы часто вдвоем с матерью навещали стариков. Приносили гостинцы: батоны, дешёвую колбасу, пили чай, обедали. На улице небо все так же было заряжено аэропланами. Цвели подсолнухи, мальвы, настурции. Летело время, но я не считал, что отплатил свой долг за отремонтированные валенки.
Приезжали на весь сорокадневный отпуск северные люди – Луизкины родители: дочь Анна с мужем Александром. Это было для стариков серьёзным испытанием. Не знаю, как деду Сыгнею, но бабушке Александре доставалось. Зять с дочерью спали долго, вставали далеко за полдень. В это время бабушка готовила еду, что-то стирала. Потом северяне завтракали – обедали и уходили в город. В комнате пахло ароматом духов «Красная Москва», лилась музыка из дорогого радиоприёмника: «Счастье моё, хочу обнять тебя, и любовь как дым». Вечером Новиковы (Анна и Александр) ходили в кино и почти всю ночь, при ярком свете, пили виноградное вино, ели фрукты и при открытых окнах в сад слушали, включив на полную громкость, радиоприемник. Конечно, каким старикам это понравится? Что у них было на душе, особенно у деда Сыгнея после его строгих порядков? И так каждое лето.
По возвращении в Кемерово мы, хотя и не часто, но навещали стариков. Луиза вышла замуж и тоже уехала на север. Когда я уже работал, собирался на службу в армию, то после очередного наезда северных гостей сердце бабушки Александры не выдержало. Дед овдовел. После похорон стал как-то никому не нужен. Может, кто и доходил бы его до смертного часа, живя с ним, впусти бы он спокойных квартирантов из родственников. Да избу уже записали на зятя Сашу, а тот всё боялся, что к его приезду совсем ничего не останется.
Уже в начале зимы, по первым снегам, у деда было холодно, и он днями лежал в валенках и шапке на кровати в кухоньке-прихожей. Заходил к нему сосед Иван Иванович, тоже пенсионер, топил, как мог, печь. По моему приезду топили баньку у Ивана Ивановича. Я решил попарить деда Сыгнея. Пока привел в баню да раздел, то хорошо потратил силы. А когда намыл, напарил в душной бане да стал одевать, то думал, что кончусь. Довести деда до избы помог сам Бог. Последний раз я видел деда живым по новогоднему празднику. Собрал кое-что из еды да бутылку дешевого портвейна, чтобы по стаканчику. Декабрь был тогда метельный, снегу намело достаточно. Улица Крупской стала снежной пустынью, а изба деда Крёкова с палисадником и вислой березой показалась кладбищенской сторожкой. Все стало ветхим, беззащитным. Калитка не открывалась из-за сугроба, видно, никто не ходил. Я зашел со стороны колодца, где у калитки сугроб белел с пустым пазухом. Жилым не пахло, но по сугробу, по желтым глазкам мочи видно было, что дед мочился прямо с крыльца и был жив.
Дед был дома. Он лежал на кровати по-зимнему одетый. «Я жду смерть, а тут вместо смерти внучек». В углярке лежал уголь и дровишки тоже. Я затопил печь, пошел на улицу, нашел фанерную лопату и стал очищать двор от снега. Сходил за водой, поставил ведро с водой на плиту. Через пару часов в кухоньке стало тепло, и мы под купленные мною пельмени пили портвейн. До самых сумерек я ухаживал за Сыгнеем Павловичем. Заставил его парить в горячей воде ноги. Дед жаловался, что приезжала из Зарубина Шура и увезла, что было хорошее, что рылась даже в смертном белье и пенсию выудила пропивать. «Хорошо, что Иван Иванович приходит, наварит на неделю каши. Сын его в алюминиевый бак воды принесет. Вот так и живу». О доме престарелых Сыгней Павлович и разговора заводить не хотел.
В конце марта деда не стало. Ходил по нужде во двор, а когда коряга-корягой – долго ли по холоду простыть. Мать уж и Ивана, и Машу пристыдила, внуков деда Сыгнея, детей дочери Любы.
Хоронили деда веселым весенним днем. Из мужиков собрались: я, Иван, Алексей (Машин муж) и Иван Иванович. После поминального обеда все разъехались по одному. Последние убирали со стола, перемыли в тазу посуду. Спальное ложе деда вынесли на улицу под навес, а все хорошее уже давно вывезено. В избе остались лишь одни фотографии, на которых самыми молодыми были Люба и Михаил.
Но все это случилось позднее, а пока мы готовились к отъезду на Сухую Речку. У матери, очевидно, имелись кое-какие деньги. В предпоследний день мы с матерью ходили в центр на старый базар. Там в стеклянных крынках продавали зелёное конопляное масло. Но самое восхитительное оказалось в универмаге. Мать купила глубокую чугунную сковороду, потом в отделе, где пахло духами «Красная Москва», замечательную шевиотовую фуражку. По дороге домой я часто снимал ее с головы. Внутри она тоже хорошо пахла. Картонный ободок держал форму, в центре красовался фиолетовый ромбик с золотым письмом на темном атласе подкладки. Столько впечатлений, такой праздник! Пошел попрощаться с другом, что жил в водокачке. Его не было дома. Решил пройтись по улице, покрасоваться перед мальчишками. Те не заставили себя долго ждать. Откуда-то появилась тележка. Самый старший, дружелюбно называя мое имя, предложил прокатиться. Меня бодро гурьбой покатили, тележка понеслась, и какой-то злодей смахнул мое сокровище с головы. Я попросил остановиться. Остановили, посочувствовали, посоветовали искать. За какие грехи меня так наказали? Горе мое было велико. Плакал неудержимо, по-взрослому, так, что мать стала обещать купить новую и еще лучше, от чего я тут же насмерть отказался. Мне хотелось поскорей уехать из города от этих страшных улиц и бараков, от этого интернационала.
На следующий день к конторе на двуконной бричке приехали две сухореченские женщины. Погрузили сундук, узлы. Мать хотела забрать оставшийся уголь, но женщины торопились. Торопиться торопились, зато долго стояли у церкви, где на ее наружных стенах висели иконы, а на перекладине, под новой тесовой кровлей, висели колокола. В них постоянно звонили. Наконец тронулись, поехали вдоль улиц со старыми домами, где огороды обнесены штамповкой, редкими досками, колючей проволокой. Подъехали к светлой речке. Кони остановились, стали пить воду. Было видно, как стайки мелкой рыбешки снуют зигзагами по течению. А там, где по самодельным сходням переходили люди с другого берега, сидел пожилой мужик, выставив напоказ зеленую карболитовую ногу. Он кричал, словно заблудившийся в лесу: «Люди, помогите герою гражданской войны, партизану отряда Мамонтова!»
За Искитимкой по одну сторону далеко виднелись деревянные двухэтажные дома, а по другую – роща берез, откуда доносилась траурная музыка духового оркестра. Взобрались на Плешковскую гору. Город оказался внизу, а вокруг простирались чёрные картофельные поля, размеченные белыми колышками. На свободных от пашни местах пасли скот. И вскоре – уже одни поля и цветущие пустоши, берёзовые рощи. А вот и – амфитеатром – лог с огромным, вкопанным в землю, баком. Меня поражает поросшее мелкой травой пространство с одинокими кустами боярышника.
Вдоль ложка протянулась цепочка крошечных сарайчиков, крытых камышом, с окнами, расположенными вровень с землёй. Мы с сестрой, потрясённые, подъезжаем к глиняной, совсем без крыши сараюшке. Тпру-у. Кони остановились. Разгружайте. Это и есть наш приют. Здесь мы будем жить. У соседней избушки жалобно блеет привязанная к плетню коза...
На дурноезжем
В хозяйстве племзавода на последней неделе июня, пока не огрубла трава, не пошла в дудку, начинали закладывать естественный травостой на сенаж. Брали траву с болотных неудобиц всё больше литовками, а где не было кочкарника и поровнее – конными косилками. В первой десятидневке июля начинали валить сеяные травы: костёр, тимофеевку, люцерну. В августе – молочной спелости викоовсяную смесь.
На сенаж требовалось не более четырёх возчиков. Туда зачисляли ребят покрепче, чтобы каждый мог хорошо подцепить и скинуть вилами сырую траву, заехав в силосную яму. В это время распорядитель работ, полевод Лукин Семён Иванович, знал, кого отметить вниманием, кому нужней была копейка. Чаще всего это были ребята-подростки из многодетных семей, уже много чего умевшие. Но и до сенажа, до стогования сена можно было о-го-го как неплохо заработать на прополке турнепса, кукурузы, шкурении стволов берёз и осин на черни, оглобли и другие хозяйственные нужды. Но совхозные отроки считали настоящей работой ту, где непременно участвовала лошадь, а всё остальное было нарушением неписаного протокола. И даже когда ещё свежесрубленные берёзки лежали в слезе, мало кто шёл на шкурение – несмотря на достаточно высокие расценки. Даже мужики охотнее взялись бы за эту работу, чем за низкий тариф на подёнке.
Отроки в это не сенокосное время больше находились на берегах водопойных прудов, в поездках на рыбалку, а в семьях, что покрепче, носились на отцовских мотоциклах. Бывало, Лукин не сразу и сыщет охотника топтать глину для обмазки щелей коровников и саманных построек. Но когда начинался сенаж, те, кому и рубль был вторым делом, толпой ходили за бригадиром полеводов и буквально ныли: «Семён Иванович, возьмите меня, возьмите меня». Пристально глядели, как он запрягает в дрожки лошадь, даёт последние указания, заглядывая в записную книжку, выкрикивает:
– Пашкевич! Гулевич! Дорошкевич! – и дальше, – Чучалов! Где Чучалов? Живо на погрузку зерна!
Когда начинали стоговать сено, Дерик Чучалов знал, что не надо проситься в первый набор. Бойкие мальчуганы всё равно бы оттеснили на задний план, да и их родители хаживали в маленьких начальниках: бригадиры, механики тракторного парка, агрономы, зоотехники. И пристроить сына, тем более, что он сам просится на дело, чтобы меньше праздно болтался и безобразничал, исполнить желание малого – это святая обязанность отца.
Уже собрали третье звено на стогование сена. Кончалась вторая неделя заготовок. Работа перемещалась дальше, а на первом и втором полях восстановилась полная тишина с зародами сена, обозначавших ещё более глубокое и осмысленное молчание.
Работа на конных граблях, быть копновозом для Дерика считалось большой романтикой, успехом личной карьеры. Ведь и начальствующие отцы счастливчиков для престижа сажали своих чад на доверенных им выездных лошадей, сами, запрягая в свои ходки, двуколки и одноосевые таратайки простых кляч, а то и просто использовали личные средства передвижения – мотоциклы.
Дерик смотрел с завистью, как одна группа, другая выезжали сначала спокойным шагом. А потом, с глаз долой управляющего, полевода и конюха, спускались в лог и, поднявшись на гриву, заросшую молодым березняком, выезжали на полевую дорогу, сначала рысью, а затем вмах проминали доверенных им красавцев. Удовлетворив личное самолюбие, переходили на скорый шаг.
В эти полмесяца сенокосной страды Дерика посадили на самую большую, гнедой масти, клячу – жеребую Медогонку, таскавшую волоком брёвна на пилораму, теперь топтать смешанную с конским навозом глину для обмазки щелей коровника на целых четыре дня. Счастливчики, проезжая мимо, жонглировали фамилией Дерика, называя его и «чудо болотное», и «чудак-рыбак», и «чудилище, поймал дерьмо на удилище». Даже внешне Дерик выглядел чудаковато – будто звёзды считал.
Когда формировали третье звено, где главным был Яков Михайлов, Дерику, как работящему и безотказному, полевод предложил вакансию копновоза: «Что ж, иди, коли так рвёшься на сеноуборку». Но Дерик хитренько отказался. Мол, привык к ошкурению стволов, мол, потерплю. И хотя вся слеза, от которой легко отслаивалась кора, особенно у осины, высохла, предложение Лукина было не очень заманчивым. Лошадей самых резвых уже разобрали молодцы бригад Антона Пашкевича и Егора Ванькова. Когда Дерик сверялся в конторе по нарядам на каждый день, то по бухгалтерским расценкам шкурение стволов ценилось очень хорошо и было сравнимо только с прополкой моркови. В день выходило по три с половиной рубля, когда грузчики, возившие из города комбикорма, зарабатывали всего по рубль сорок – рубль пятьдесят. У местных каменщиков получалось в день по три рубля, так же как и у пастухов. По рубль двадцать в день платили за топтание глины, но там работы было всего на четыре дня.
Дерик работал прошлое лето у Михайлова Яши и хорошо знал, что такое работать у суетливого Яшки-Карбида. На работе Яшка всех подгоняет, орёт утром громко, к вечеру охрипнет, голос потеряет, а не утихает. Сам Яша – коротышка, не то что гигант Антон Пашкевич, а если сам коротышка, то и всё мелкое, короткое. Бабы-накладчицы ленивые, копны кладут мелкие. Антон Пашкевич как начнёт формировать зарод, то копны заставляет возить более центнера. У него и без перекидки треть зарода уже есть, а Яков-то и на четвертинку недотягивает. Бывало, заставит копёшками рабочее место, черенок вил на рычаг поставить негде. Так по верхам и суетится, пупом работает. Лошади у Яши-Карбида самые ленивые, спокойные, чтоб ребятишки, основная часть его рабочих, не поразбивались. Это была пара высоких большеголовых кобыл по кличке Груша и Галка. На этих клячах Яшкина мелкота выглядела бедуинами на белых верблюдах.
Больше недели после того, как Яшка-Карбид сформировал своё звено, шли дожди. Вроде сухо, вроде вышел момент, навёрстывай упущенное, а начнут основу зарода, тут и дождь посыплет, сено перемочит. До обеда все ждут погоды, авось за полдень сухо будет, глядишь, часа четыре можно поработать. Ожидавшая ребятня в орлянку играет на расстеленной фуфайчонке, мужики в очко да в ази картишками перекидываются, а шкурить стволы можно и при дождичке.
К этому времени разнотравье уже пущено на сенаж, повалены костёр и тимофеевка. Ждали только безоблачного неба и большого тепла. Тепло наступило. За два дня всё обилие скошенных трав не только просохло, стало при укладке шуметь, терять полезные витамины, превращаясь в малопитательное быльё. По совхозу объявили ударный воскресник до тех пор, пока не будет убрано основное сено. К восьми часам утра, кроме уже задействованных заготовителей, народ шёл как на сабантуй. Шли строители – из них сформировали два звена. Шли из ремонтно-тракторной мастерской шоферы, слесари, токари во главе с медником Гришей Жеребцовым со своим подручным инструментом. Все рабочие лошади уже были разобраны.
К Дерику полевод подошёл буднично.
– Иди к Ермолаеву, бери Василька, сбрую и к Ивану Рябко на подскрёбки. Грабли стоят в поле. Смотри, тебе Василька доверяю, будь осторожен. Рогов давно на нём не ездил.
Василёк числился прикреплённым к Роману Рогову – заместителю директора совхоза. Василька хотели сделать племенным жеребцом, на весёлую жизнь растили, да главный зоотехник Головко остановил задумку. Нечистокровный! Нечего табун в ублюдков превращать! И жеребчика, уже вкусившего сладость размножения, кольнув иглой, сделали пробником; но всё равно привилегий у Василька было много. Целый день на ногах на вольном ветре. За два-три года при Рогове еды было вдоволь. Поедет Рогов на выпаса, а там, смотришь, к коровьей еде пристроит, овсяную дроблёнку и жевать не надо. Заглянет на сушилку – там пшеница, ячмень. До города хозяина прокатит – там весь день комбикорма на заезжем жуй, пока с путей на машине до тракторных саней муку в мешках возят. Да мало ли укромных уголков с едой вкусной, только шевели мозгами, припоминай. Сбруя латунным набором вся сверкает. Хозяин в денник заходил с кусочком комкового сахара на вытянутой руке. Потом всё постепенно прекратилось. Василёк видел, как хозяин подъезжал на вонючем самокате, входил и выходил обратно, уезжал в жаркое время, оставляя по дороге густую пыль. В общем, сам не ездил и другому хозяину не передавал. Зимой целый день в деннике с необъезженными лошаками, на морозе пожуй-ка солому. Солома жесткая, не питательная, мяконька, как травка, редко бывает. А так как Василёк помнил, где наслаждался вкусным поеданьем, то он перемахивал ограждение денника в слабом месте и до вечера шлялся у коровников, зернового склада, где мельник и скотники-разгильдяи оставляли полыми ворота, а там всегда есть ларь, куча зерна, и можно было попировать.
В марте, когда стояли солнечные дни, начиналась жизнь. Молодняк то и дело ировал, прыгая друг на друга и награждая обидчиков ударами задних ног, кусал друг другу гривы. У Василька, пока он возил Рогова, была не грива, а причёска, похожая на шлем римского легионера. Грива так и не отросла за время отсутствия хозяина. Когда Василёк прыгал на молодёжь, то всё равно получал сдачи ровно великовозрастный болван, но он умел хорошо обкусывать хвосты соперникам, вовремя избегая ударов задних ног.
Старший конюх Иван Ермолаев (в посёлке его звали Рыжий) сбрую, в которой ходил Василёк, не выдал, а стал подбирать близкое по размеру – хомут с обнажёнными клещами, тогда как на директорском была изящная покрышка чёрной кожи. Шлея сделана из сыромятных ремней и такой низкой выделки, что, когда-то раскиснув под дождём, а потом, высохнув, стала костяной, и казалось, что вот- вот изломается от энергичного обращения.
Вместо дорогой спортивной узды с латунным набором, которой можно легко управлять молодым жеребчиком, Рыжий нашёл подобие узды, изготовленной из прорезиненного полотна трансмиссий. Такую узду без барашка приходилось снимать при разнуздывании и надевать при внуздывании, что было крайне неудобно. Вдобавок на парадной узде Рогова были тяжёлые ременные поводья, которые приятно пахли дёгтем. При таком снаряжении появлялась уверенность обладания ситуацией при быстрой езде. Здесь же поводьями служил тонкий пеньковый неразмятый канат. Дуга досталась настоящая, директорская. Вожжи Ермолаев выдал новые, тесмённые, из пачки, за что заставил расписаться в журнале, предупредив: «Проворонишь – вычту!» Ермолаев знал, что отдай директорскую сбрую в работу – неприятностей с Роговым не оберёшься. Кожух хомута пошёл бы на обсоюзывание валенок, поводья, гужи – на плетение бичей.
Иван Ермолаев – выше среднего роста, костлявый рыжий мужик. На европейском юге работал на конном заводе. Когда чеченцы поехали семьями из Казахстана на родину, житья не стало, и он с женой-мусульманкой и двумя девочками приехал в совхоз. Девочки подрастали, стали красивыми. Иван мыслил их выдать за самостоятельных мужиков. Таких, как Дерик, Иван презирал: боялся, просмотри, задружат, а потом испортят – вот и вредничал.
Василёк стоял в загоне с молодняком. Он знал, что, когда разберут упряжных лошадей, когда опустеет от телег и повозок площадь, их выпустят на волю пастись. Хозяин не приходил. Васильку хотелось позабавиться, покусать, попрыгать, но никаких знаков на забаву не поступало. Молодняк стоял, сбившись в одну сонную шеренгу, головами к жердям загона, и, ущипнув одну из такой четырёхногой личности, можно было получить не один удар парой задних ног. Василёк всегда подходил сбоку и запрыгивал на крайнего с фланга, кусая гриву необъезженного меринка. Молодняк доживал до пятилетнего возраста. Его не объезживали, а берегли на забой, когда недотягивали плановую сдачу мясопоставок, когда нужно было подкормить рабочих совхоза. Вот наконец-то случилось для Василька приятное. Молодая жеребушка, подняв хвост, мокро сходила, подразнивая створками заветного входа. Василёк приблизил морду к происходившему и, втянув запах тёплого нутра, приподнял край верхней губы к ноздрям, обнажив бледно-розовую изнанку дёсен. Задрав от полученного блаженства голову, он стал бодать воздух.
В это время с жалким подобием узды к нему и подошёл Дерик. Василёк рассердился, приложил уши и, прищурив глаза, стал поворачиваться задом, чтобы лягнуть задними ногами, но Дерик держался ближе к голове. Кусать Василёк не собирался. Еще в молодости, когда хотел укусить хозяина, то получил от него цыганский урок горячей с разварки картошкой. Теперь же он хотел убежать подобру-поздорову. Дерик вспомнил, как Василёк шёл к Рогову, когда тот, вытянув руку, звал к себе, соблазняя кусочком комкового сахара. Дерик сбегал за своим сидорком, в котором лежал лук и сдвоенные пластики хлеба, засыпанные на мокро сахаром. Васильку понравилось угощение. Он поверил. Узда была надета. Василёк охотно пошёл за Дериком на простор. Дугу, хомут, седёлку Дерик забросил в тракторную тележку Ивана Рябко. Там же расположились члены бригады. «Ну, что, артель инвалидов, поехали, значит», – бодро сказал Иван Рябко и сел на сиденье своего ДТ-20. Дерик, запрыгнув с подставки на Василька, поехал до места налегке, стараясь трусить одиночкой. Узда была не строгая, и Василёк, по привычке, стал вольничать, косить то влево, то вправо приплясывающей трусцой. Он и при Рогове всегда шёл приплясом, округляя ноги. Со стороны казалось, что бежит резвый жеребчик, тогда как на самом деле его могла обогнать средняя рабочая лошадёнка. Дерика потряхивало, хотя спина Василька была без костного выступа с незаметным переходом в холку.
Ещё до шкурения стволов, когда подросткам никто не предлагал никакой работы, кроме прополки пшеничного поля на семена, на конном дворе появился бригадир дойного гурта Давыдов. Он попросил Дерика на пару дней подменить заболевшего пастуха, а с пастухами всегда была напряжёнка. Да к тому же и мать Дерика работала дояркой в бригаде Давыдова. Дерик согласился. Давыдов пересадил Дерика на бригадную кобылу и велел ехать на Озерки, а сам пошёл в контору. Бригадная кобыла оказалась резвой, но злой, и не сразу позволяла садиться верхом себе на спину. И хотя в бригаде было вдоволь и овсянки, шрота, кукурузного жмыха, она была сухой конституции. Без седла на жаре Дерик три дня пас непослушное стадо. Нежная кожа на заднице была сбита за два первых часа. Место, где была сбита кожа, пылало раскалёнными угольками. Нужно было терпеть, терпеть, сидя на костлявой спине злой лошади. Коровы пастись не хотели и к обеду становились неуправляемыми, разбегались в разные стороны. Дерик носился галопом по кругу, сбивая разбегавшихся животных в стадо, но потом, отчаявшись, всё пускал на самотёк, предупреждая только попытки бурёнок от соблазна выйти на сеяные клевера. В самый жар коровы стояли на мелководье водопойного пруда.
За три дня испытаний, отпущенных Богом Дерику, стадо потеряло тридцать процентов удоя, но зато осталось без потерь и при полном здоровье. Что ж, и это бывает. А сбитую в самом неудобном месте кожу Давыдов посоветовал смазывать техническим вазелином, употребляемым для смазки сосцов при доении коров вручную и предупреждения болезненных трещин. Технический вазелин не парфюмерный, смазки хватало до половины дня.
Случилось то, чего Дерик и опасался. Просёлок, по которому он трусил на Васильке, минуя мелкие колки, входил в большой берёзовый массив и выходил из него на широкую дорогу и совхозные поля. На дороге Дерика как будто поджидали самые ехидные, самые хулиганистые удальцы совхозного конного подворья. Это были мётчики из бригады Ванькова – мужики, у которых не кончилось детство ни в заднице, ни в голове: Толька Расстегаев, сын конюха полуцыган Вовка Абаринов, сын объездчика Абрамкин и Тютиков, вечный участник конно-лыжных соревнований. Ну, конечно, все они на простых лошадях не сидели, и всем, видно, хотелось похулиганить, повольничать. Они радостно окружили ехавшего на Васильке Дерика, хотевшего скромно отстать, удержаться от греха подальше. Стали смеяться, деланно сочувствовать разжалованному выданной конюхом Ермолаевым уздой генеральского любимчика до ефрейторского звания. Да! Такой уздой управлять было трудно. Она годилась разве что на самую худую клячу, стоит ли говорить. Лошади, на которых ехали абреки, имели самое главное – хороший ход. Это всё равно что остро отточенный инструмент, которым работать легко и безопасно. Простые рабочие кони непредсказуемы, если их разогнать. Тупым инструментом наверняка можно травмироваться. Что-то может соскользнуть, пройти не по назначенному месту. Так и на простой коняге можно умелому ездоку хорошо на землю шарахнуться от неожиданности.
Привезли большущий рулон белой бумаги. Грузчики едва втолкнули его в широкую дверь. «Эх, механические ножницы надо было бы», – посетовал директор своему заму. На следующий день Арнольд Ивальдович полосовал бумагу сапожным ножом. Работа трудоёмкая, идёт медленно. Арнольд Ивальдович поминутно правит о брусок лезвие ножа. «В этом деле хорошо бы механические ножницы, Арнольд Ивальдович», – говорю я. «А вот тебя, дружок, я гнал бы механическим веником», – сердится он.
Вот и весна. Уже и Первое мая проводили. На электростанции в это время вспыхивали профили вождей и буквы из электрических гирлянд. В конторе в праздник дежурил главный бухгалтер с сестреницей. Его окончательно разоблачил заместитель директора. Обещал партийное взыскание.
На улице гуляю у тридцатого детсада, у двухэтажных домов. В водокачке живет мой приятель. Мать его отпускает по талонам воду. Водокачка на границе с Интернациональной. Дальше ходить нельзя, могут отлупить. Один взрослый паренёк из двухэтажного дома подарил мне медный паровоз с прицепным вагончиком: это я им в детстве играл, теперь играй ты. И все так просто, так сердечно. «Большое спасибо», – говорю я.
Стало совсем тепло. На глазах полезла трава, на некопаном участке у конторы цвели и облетали белые шары одуванчиков. Контору ликвидировали. Уже побелили в комнатах стены и потолки. Матери дали полный расчет. Приезжали тетка Тася с мужем Володей. Они болтались по Ягуновкам, Промышлёнкам, Томусам, всегда пьяненькие. Один раз брали меня на некоторое время в Промышлёнку. Там тоже ходили в баню. Помню, что пил морс. Пила что-то и тетя Тася. Потом шли в темноте ледяными полями. Тетка Тася падала и плакала: «И-и-и». Так же она плакала над фотографией умершего брата Сережи. Выручил знакомый. Он взял меня на руки и подхватил тетку Тасю. Проснулся я в низкой избе. На кухне сохла шахтёрская роба, в углу лежали каски с лампочками. Приезжала и тетя Зоя, младшая материна сестра, с Кургановки. Красивая. Угощала чёрными пряниками. Она уезжала далеко в Курагино, где дед Роман купил избу.
Сестре выдали табель успеваемости и отпустили на каникулы. Мать закрывала нас на замок, а сама целыми днями искала работу и угол. Она мечтала о самой крошечной, самой неприглядной избушке. Приходила поздно, когда становилось уже темно. От нее мы знали, что и в Горняке, и в Забойщике есть работа, но нет жилья, что была она и в Верхотомке, переплыв реку на лодке, заходила в Денисово к дяде Петровану. Бежала скорёшенько в город родными полями, на которых еще детьми работали, когда всей семьёй жили единолично, и плакала, плакала.
Весь бесконечно длинный световой день мы с сестрой сидели под замком. Давно был съеден чёрный хлеб, картошка, жаренная на воде с луком, давно перепеты по несколько раз песни, которые я знал: про калину и про донского казака. Мать приходила совсем ночью, голодная, усталая, озабоченная. Попьёт воды и тут же ложится спать.
Наутро приходит хозяин дома. Мать что-то говорит ему, он рассуждает, сочувствует. Мать собирается на правый берег. Я умоляю ее взять меня с собой. Так как воскресенье, Луизка дома, то сестра уходит к Крёковым. Это уже неслыханная вольность. Мать не любит, чтобы лишний раз надоедали людям. Опять Предкомбинат, зеленые узкие вагоны, живой мост, станция Правотомск. Идем к Виноградовым. В роще вовсю зелень светлой листвы. Ослепляет молочность пестрых стволов берез, цветут кусты черемухи. Чисто доносятся слова хорошей песни:
И тонкая березонька листву оденет новую,
И запоет соловушка над синею рекой.
У Виноградовых меня не купают и не угощают вкусненьким. Бабушка Настасья дома одна. Отрезала по ломтю хлеба, налила по стакану молока, растерянная от оглушающе неприятных вещей. Оказывается, что Виноградов под следствием, и Надя с детьми уехала на передачу. У Виноградова растрата. Все имущество описано и опломбировано печатями, вплоть до детского велосипеда. Мать рассказывает про своё горе. Рассказывает и про Сухую Речку, вторую ферму совхоза «Новостройка», про саманный домик и хороший земельный участок. Бабушка Настасья одобряет. «Ты вот что, милая, – говорит она матери, – пока твое письмо дойдёт, да Роман деньги вышлет, я тебе дам из своей заначки половину стоимости на задаток. Езжай, не мешкай. А эти сто рублей (она отсчитывает четыре купюры по двадцать пять) от меня в помощь».
Виноградова оправдали. Восстановили на прежней работе. Дед Роман прислал деньги, долг был возвращен. А за сто рублей мать подарила прекрасную вязаную скатерть.
Перед отъездом ходили к Крёковым на Крупскую. В палисаднике уже цвела черемуха, яблоня-дичка. Луизка, взобравшись на березу и умостившись на ветвях, как в гамаке, читала книгу. Я видел, что ей не совсем удобно. Зато как необычно! Мы собирались уезжать на Сухую Речку, и поэтому я нес деду Сыгнею работу: дырявые валенки. Пообедали ржаными пирожками с кислой капустой, морковью, тушённой на конопляном масле, пили жидкий фамильный чай. Дед подобрел после обеда. Я к нему:
– Дедушка Сыгней, у меня вот беда. Валенки совсем худые стали. Помоги моему горю. Я тебе, старенькому, хлеба кусочек поднесу.
– А почто не помочь тебе, паря. Давай сюда свою ветошь, вмиг помолодеет.
Достали сундучок с шильями, дратвой, сапожным инструментом. Через некоторое время валенки были обсоюзены кусочками черного хрома, новые подошвы были простёганы. Дед разрешает мне отблагодарить. Я целую его в бороду, мягкую, широкую, еще не седую. Потом, когда из бороды вышла вся огнистость и она поседела, он сбрил её, оставив только усы.
Мы часто вдвоем с матерью навещали стариков. Приносили гостинцы: батоны, дешёвую колбасу, пили чай, обедали. На улице небо все так же было заряжено аэропланами. Цвели подсолнухи, мальвы, настурции. Летело время, но я не считал, что отплатил свой долг за отремонтированные валенки.
Приезжали на весь сорокадневный отпуск северные люди – Луизкины родители: дочь Анна с мужем Александром. Это было для стариков серьёзным испытанием. Не знаю, как деду Сыгнею, но бабушке Александре доставалось. Зять с дочерью спали долго, вставали далеко за полдень. В это время бабушка готовила еду, что-то стирала. Потом северяне завтракали – обедали и уходили в город. В комнате пахло ароматом духов «Красная Москва», лилась музыка из дорогого радиоприёмника: «Счастье моё, хочу обнять тебя, и любовь как дым». Вечером Новиковы (Анна и Александр) ходили в кино и почти всю ночь, при ярком свете, пили виноградное вино, ели фрукты и при открытых окнах в сад слушали, включив на полную громкость, радиоприемник. Конечно, каким старикам это понравится? Что у них было на душе, особенно у деда Сыгнея после его строгих порядков? И так каждое лето.
По возвращении в Кемерово мы, хотя и не часто, но навещали стариков. Луиза вышла замуж и тоже уехала на север. Когда я уже работал, собирался на службу в армию, то после очередного наезда северных гостей сердце бабушки Александры не выдержало. Дед овдовел. После похорон стал как-то никому не нужен. Может, кто и доходил бы его до смертного часа, живя с ним, впусти бы он спокойных квартирантов из родственников. Да избу уже записали на зятя Сашу, а тот всё боялся, что к его приезду совсем ничего не останется.
Уже в начале зимы, по первым снегам, у деда было холодно, и он днями лежал в валенках и шапке на кровати в кухоньке-прихожей. Заходил к нему сосед Иван Иванович, тоже пенсионер, топил, как мог, печь. По моему приезду топили баньку у Ивана Ивановича. Я решил попарить деда Сыгнея. Пока привел в баню да раздел, то хорошо потратил силы. А когда намыл, напарил в душной бане да стал одевать, то думал, что кончусь. Довести деда до избы помог сам Бог. Последний раз я видел деда живым по новогоднему празднику. Собрал кое-что из еды да бутылку дешевого портвейна, чтобы по стаканчику. Декабрь был тогда метельный, снегу намело достаточно. Улица Крупской стала снежной пустынью, а изба деда Крёкова с палисадником и вислой березой показалась кладбищенской сторожкой. Все стало ветхим, беззащитным. Калитка не открывалась из-за сугроба, видно, никто не ходил. Я зашел со стороны колодца, где у калитки сугроб белел с пустым пазухом. Жилым не пахло, но по сугробу, по желтым глазкам мочи видно было, что дед мочился прямо с крыльца и был жив.
Дед был дома. Он лежал на кровати по-зимнему одетый. «Я жду смерть, а тут вместо смерти внучек». В углярке лежал уголь и дровишки тоже. Я затопил печь, пошел на улицу, нашел фанерную лопату и стал очищать двор от снега. Сходил за водой, поставил ведро с водой на плиту. Через пару часов в кухоньке стало тепло, и мы под купленные мною пельмени пили портвейн. До самых сумерек я ухаживал за Сыгнеем Павловичем. Заставил его парить в горячей воде ноги. Дед жаловался, что приезжала из Зарубина Шура и увезла, что было хорошее, что рылась даже в смертном белье и пенсию выудила пропивать. «Хорошо, что Иван Иванович приходит, наварит на неделю каши. Сын его в алюминиевый бак воды принесет. Вот так и живу». О доме престарелых Сыгней Павлович и разговора заводить не хотел.
В конце марта деда не стало. Ходил по нужде во двор, а когда коряга-корягой – долго ли по холоду простыть. Мать уж и Ивана, и Машу пристыдила, внуков деда Сыгнея, детей дочери Любы.
Хоронили деда веселым весенним днем. Из мужиков собрались: я, Иван, Алексей (Машин муж) и Иван Иванович. После поминального обеда все разъехались по одному. Последние убирали со стола, перемыли в тазу посуду. Спальное ложе деда вынесли на улицу под навес, а все хорошее уже давно вывезено. В избе остались лишь одни фотографии, на которых самыми молодыми были Люба и Михаил.
Но все это случилось позднее, а пока мы готовились к отъезду на Сухую Речку. У матери, очевидно, имелись кое-какие деньги. В предпоследний день мы с матерью ходили в центр на старый базар. Там в стеклянных крынках продавали зелёное конопляное масло. Но самое восхитительное оказалось в универмаге. Мать купила глубокую чугунную сковороду, потом в отделе, где пахло духами «Красная Москва», замечательную шевиотовую фуражку. По дороге домой я часто снимал ее с головы. Внутри она тоже хорошо пахла. Картонный ободок держал форму, в центре красовался фиолетовый ромбик с золотым письмом на темном атласе подкладки. Столько впечатлений, такой праздник! Пошел попрощаться с другом, что жил в водокачке. Его не было дома. Решил пройтись по улице, покрасоваться перед мальчишками. Те не заставили себя долго ждать. Откуда-то появилась тележка. Самый старший, дружелюбно называя мое имя, предложил прокатиться. Меня бодро гурьбой покатили, тележка понеслась, и какой-то злодей смахнул мое сокровище с головы. Я попросил остановиться. Остановили, посочувствовали, посоветовали искать. За какие грехи меня так наказали? Горе мое было велико. Плакал неудержимо, по-взрослому, так, что мать стала обещать купить новую и еще лучше, от чего я тут же насмерть отказался. Мне хотелось поскорей уехать из города от этих страшных улиц и бараков, от этого интернационала.
На следующий день к конторе на двуконной бричке приехали две сухореченские женщины. Погрузили сундук, узлы. Мать хотела забрать оставшийся уголь, но женщины торопились. Торопиться торопились, зато долго стояли у церкви, где на ее наружных стенах висели иконы, а на перекладине, под новой тесовой кровлей, висели колокола. В них постоянно звонили. Наконец тронулись, поехали вдоль улиц со старыми домами, где огороды обнесены штамповкой, редкими досками, колючей проволокой. Подъехали к светлой речке. Кони остановились, стали пить воду. Было видно, как стайки мелкой рыбешки снуют зигзагами по течению. А там, где по самодельным сходням переходили люди с другого берега, сидел пожилой мужик, выставив напоказ зеленую карболитовую ногу. Он кричал, словно заблудившийся в лесу: «Люди, помогите герою гражданской войны, партизану отряда Мамонтова!»
За Искитимкой по одну сторону далеко виднелись деревянные двухэтажные дома, а по другую – роща берез, откуда доносилась траурная музыка духового оркестра. Взобрались на Плешковскую гору. Город оказался внизу, а вокруг простирались чёрные картофельные поля, размеченные белыми колышками. На свободных от пашни местах пасли скот. И вскоре – уже одни поля и цветущие пустоши, берёзовые рощи. А вот и – амфитеатром – лог с огромным, вкопанным в землю, баком. Меня поражает поросшее мелкой травой пространство с одинокими кустами боярышника.
Вдоль ложка протянулась цепочка крошечных сарайчиков, крытых камышом, с окнами, расположенными вровень с землёй. Мы с сестрой, потрясённые, подъезжаем к глиняной, совсем без крыши сараюшке. Тпру-у. Кони остановились. Разгружайте. Это и есть наш приют. Здесь мы будем жить. У соседней избушки жалобно блеет привязанная к плетню коза...
На дурноезжем
В хозяйстве племзавода на последней неделе июня, пока не огрубла трава, не пошла в дудку, начинали закладывать естественный травостой на сенаж. Брали траву с болотных неудобиц всё больше литовками, а где не было кочкарника и поровнее – конными косилками. В первой десятидневке июля начинали валить сеяные травы: костёр, тимофеевку, люцерну. В августе – молочной спелости викоовсяную смесь.
На сенаж требовалось не более четырёх возчиков. Туда зачисляли ребят покрепче, чтобы каждый мог хорошо подцепить и скинуть вилами сырую траву, заехав в силосную яму. В это время распорядитель работ, полевод Лукин Семён Иванович, знал, кого отметить вниманием, кому нужней была копейка. Чаще всего это были ребята-подростки из многодетных семей, уже много чего умевшие. Но и до сенажа, до стогования сена можно было о-го-го как неплохо заработать на прополке турнепса, кукурузы, шкурении стволов берёз и осин на черни, оглобли и другие хозяйственные нужды. Но совхозные отроки считали настоящей работой ту, где непременно участвовала лошадь, а всё остальное было нарушением неписаного протокола. И даже когда ещё свежесрубленные берёзки лежали в слезе, мало кто шёл на шкурение – несмотря на достаточно высокие расценки. Даже мужики охотнее взялись бы за эту работу, чем за низкий тариф на подёнке.
Отроки в это не сенокосное время больше находились на берегах водопойных прудов, в поездках на рыбалку, а в семьях, что покрепче, носились на отцовских мотоциклах. Бывало, Лукин не сразу и сыщет охотника топтать глину для обмазки щелей коровников и саманных построек. Но когда начинался сенаж, те, кому и рубль был вторым делом, толпой ходили за бригадиром полеводов и буквально ныли: «Семён Иванович, возьмите меня, возьмите меня». Пристально глядели, как он запрягает в дрожки лошадь, даёт последние указания, заглядывая в записную книжку, выкрикивает:
– Пашкевич! Гулевич! Дорошкевич! – и дальше, – Чучалов! Где Чучалов? Живо на погрузку зерна!
Когда начинали стоговать сено, Дерик Чучалов знал, что не надо проситься в первый набор. Бойкие мальчуганы всё равно бы оттеснили на задний план, да и их родители хаживали в маленьких начальниках: бригадиры, механики тракторного парка, агрономы, зоотехники. И пристроить сына, тем более, что он сам просится на дело, чтобы меньше праздно болтался и безобразничал, исполнить желание малого – это святая обязанность отца.
Уже собрали третье звено на стогование сена. Кончалась вторая неделя заготовок. Работа перемещалась дальше, а на первом и втором полях восстановилась полная тишина с зародами сена, обозначавших ещё более глубокое и осмысленное молчание.
Работа на конных граблях, быть копновозом для Дерика считалось большой романтикой, успехом личной карьеры. Ведь и начальствующие отцы счастливчиков для престижа сажали своих чад на доверенных им выездных лошадей, сами, запрягая в свои ходки, двуколки и одноосевые таратайки простых кляч, а то и просто использовали личные средства передвижения – мотоциклы.
Дерик смотрел с завистью, как одна группа, другая выезжали сначала спокойным шагом. А потом, с глаз долой управляющего, полевода и конюха, спускались в лог и, поднявшись на гриву, заросшую молодым березняком, выезжали на полевую дорогу, сначала рысью, а затем вмах проминали доверенных им красавцев. Удовлетворив личное самолюбие, переходили на скорый шаг.
В эти полмесяца сенокосной страды Дерика посадили на самую большую, гнедой масти, клячу – жеребую Медогонку, таскавшую волоком брёвна на пилораму, теперь топтать смешанную с конским навозом глину для обмазки щелей коровника на целых четыре дня. Счастливчики, проезжая мимо, жонглировали фамилией Дерика, называя его и «чудо болотное», и «чудак-рыбак», и «чудилище, поймал дерьмо на удилище». Даже внешне Дерик выглядел чудаковато – будто звёзды считал.
Когда формировали третье звено, где главным был Яков Михайлов, Дерику, как работящему и безотказному, полевод предложил вакансию копновоза: «Что ж, иди, коли так рвёшься на сеноуборку». Но Дерик хитренько отказался. Мол, привык к ошкурению стволов, мол, потерплю. И хотя вся слеза, от которой легко отслаивалась кора, особенно у осины, высохла, предложение Лукина было не очень заманчивым. Лошадей самых резвых уже разобрали молодцы бригад Антона Пашкевича и Егора Ванькова. Когда Дерик сверялся в конторе по нарядам на каждый день, то по бухгалтерским расценкам шкурение стволов ценилось очень хорошо и было сравнимо только с прополкой моркови. В день выходило по три с половиной рубля, когда грузчики, возившие из города комбикорма, зарабатывали всего по рубль сорок – рубль пятьдесят. У местных каменщиков получалось в день по три рубля, так же как и у пастухов. По рубль двадцать в день платили за топтание глины, но там работы было всего на четыре дня.
Дерик работал прошлое лето у Михайлова Яши и хорошо знал, что такое работать у суетливого Яшки-Карбида. На работе Яшка всех подгоняет, орёт утром громко, к вечеру охрипнет, голос потеряет, а не утихает. Сам Яша – коротышка, не то что гигант Антон Пашкевич, а если сам коротышка, то и всё мелкое, короткое. Бабы-накладчицы ленивые, копны кладут мелкие. Антон Пашкевич как начнёт формировать зарод, то копны заставляет возить более центнера. У него и без перекидки треть зарода уже есть, а Яков-то и на четвертинку недотягивает. Бывало, заставит копёшками рабочее место, черенок вил на рычаг поставить негде. Так по верхам и суетится, пупом работает. Лошади у Яши-Карбида самые ленивые, спокойные, чтоб ребятишки, основная часть его рабочих, не поразбивались. Это была пара высоких большеголовых кобыл по кличке Груша и Галка. На этих клячах Яшкина мелкота выглядела бедуинами на белых верблюдах.
Больше недели после того, как Яшка-Карбид сформировал своё звено, шли дожди. Вроде сухо, вроде вышел момент, навёрстывай упущенное, а начнут основу зарода, тут и дождь посыплет, сено перемочит. До обеда все ждут погоды, авось за полдень сухо будет, глядишь, часа четыре можно поработать. Ожидавшая ребятня в орлянку играет на расстеленной фуфайчонке, мужики в очко да в ази картишками перекидываются, а шкурить стволы можно и при дождичке.
К этому времени разнотравье уже пущено на сенаж, повалены костёр и тимофеевка. Ждали только безоблачного неба и большого тепла. Тепло наступило. За два дня всё обилие скошенных трав не только просохло, стало при укладке шуметь, терять полезные витамины, превращаясь в малопитательное быльё. По совхозу объявили ударный воскресник до тех пор, пока не будет убрано основное сено. К восьми часам утра, кроме уже задействованных заготовителей, народ шёл как на сабантуй. Шли строители – из них сформировали два звена. Шли из ремонтно-тракторной мастерской шоферы, слесари, токари во главе с медником Гришей Жеребцовым со своим подручным инструментом. Все рабочие лошади уже были разобраны.
К Дерику полевод подошёл буднично.
– Иди к Ермолаеву, бери Василька, сбрую и к Ивану Рябко на подскрёбки. Грабли стоят в поле. Смотри, тебе Василька доверяю, будь осторожен. Рогов давно на нём не ездил.
Василёк числился прикреплённым к Роману Рогову – заместителю директора совхоза. Василька хотели сделать племенным жеребцом, на весёлую жизнь растили, да главный зоотехник Головко остановил задумку. Нечистокровный! Нечего табун в ублюдков превращать! И жеребчика, уже вкусившего сладость размножения, кольнув иглой, сделали пробником; но всё равно привилегий у Василька было много. Целый день на ногах на вольном ветре. За два-три года при Рогове еды было вдоволь. Поедет Рогов на выпаса, а там, смотришь, к коровьей еде пристроит, овсяную дроблёнку и жевать не надо. Заглянет на сушилку – там пшеница, ячмень. До города хозяина прокатит – там весь день комбикорма на заезжем жуй, пока с путей на машине до тракторных саней муку в мешках возят. Да мало ли укромных уголков с едой вкусной, только шевели мозгами, припоминай. Сбруя латунным набором вся сверкает. Хозяин в денник заходил с кусочком комкового сахара на вытянутой руке. Потом всё постепенно прекратилось. Василёк видел, как хозяин подъезжал на вонючем самокате, входил и выходил обратно, уезжал в жаркое время, оставляя по дороге густую пыль. В общем, сам не ездил и другому хозяину не передавал. Зимой целый день в деннике с необъезженными лошаками, на морозе пожуй-ка солому. Солома жесткая, не питательная, мяконька, как травка, редко бывает. А так как Василёк помнил, где наслаждался вкусным поеданьем, то он перемахивал ограждение денника в слабом месте и до вечера шлялся у коровников, зернового склада, где мельник и скотники-разгильдяи оставляли полыми ворота, а там всегда есть ларь, куча зерна, и можно было попировать.
В марте, когда стояли солнечные дни, начиналась жизнь. Молодняк то и дело ировал, прыгая друг на друга и награждая обидчиков ударами задних ног, кусал друг другу гривы. У Василька, пока он возил Рогова, была не грива, а причёска, похожая на шлем римского легионера. Грива так и не отросла за время отсутствия хозяина. Когда Василёк прыгал на молодёжь, то всё равно получал сдачи ровно великовозрастный болван, но он умел хорошо обкусывать хвосты соперникам, вовремя избегая ударов задних ног.
Старший конюх Иван Ермолаев (в посёлке его звали Рыжий) сбрую, в которой ходил Василёк, не выдал, а стал подбирать близкое по размеру – хомут с обнажёнными клещами, тогда как на директорском была изящная покрышка чёрной кожи. Шлея сделана из сыромятных ремней и такой низкой выделки, что, когда-то раскиснув под дождём, а потом, высохнув, стала костяной, и казалось, что вот- вот изломается от энергичного обращения.
Вместо дорогой спортивной узды с латунным набором, которой можно легко управлять молодым жеребчиком, Рыжий нашёл подобие узды, изготовленной из прорезиненного полотна трансмиссий. Такую узду без барашка приходилось снимать при разнуздывании и надевать при внуздывании, что было крайне неудобно. Вдобавок на парадной узде Рогова были тяжёлые ременные поводья, которые приятно пахли дёгтем. При таком снаряжении появлялась уверенность обладания ситуацией при быстрой езде. Здесь же поводьями служил тонкий пеньковый неразмятый канат. Дуга досталась настоящая, директорская. Вожжи Ермолаев выдал новые, тесмённые, из пачки, за что заставил расписаться в журнале, предупредив: «Проворонишь – вычту!» Ермолаев знал, что отдай директорскую сбрую в работу – неприятностей с Роговым не оберёшься. Кожух хомута пошёл бы на обсоюзывание валенок, поводья, гужи – на плетение бичей.
Иван Ермолаев – выше среднего роста, костлявый рыжий мужик. На европейском юге работал на конном заводе. Когда чеченцы поехали семьями из Казахстана на родину, житья не стало, и он с женой-мусульманкой и двумя девочками приехал в совхоз. Девочки подрастали, стали красивыми. Иван мыслил их выдать за самостоятельных мужиков. Таких, как Дерик, Иван презирал: боялся, просмотри, задружат, а потом испортят – вот и вредничал.
Василёк стоял в загоне с молодняком. Он знал, что, когда разберут упряжных лошадей, когда опустеет от телег и повозок площадь, их выпустят на волю пастись. Хозяин не приходил. Васильку хотелось позабавиться, покусать, попрыгать, но никаких знаков на забаву не поступало. Молодняк стоял, сбившись в одну сонную шеренгу, головами к жердям загона, и, ущипнув одну из такой четырёхногой личности, можно было получить не один удар парой задних ног. Василёк всегда подходил сбоку и запрыгивал на крайнего с фланга, кусая гриву необъезженного меринка. Молодняк доживал до пятилетнего возраста. Его не объезживали, а берегли на забой, когда недотягивали плановую сдачу мясопоставок, когда нужно было подкормить рабочих совхоза. Вот наконец-то случилось для Василька приятное. Молодая жеребушка, подняв хвост, мокро сходила, подразнивая створками заветного входа. Василёк приблизил морду к происходившему и, втянув запах тёплого нутра, приподнял край верхней губы к ноздрям, обнажив бледно-розовую изнанку дёсен. Задрав от полученного блаженства голову, он стал бодать воздух.
В это время с жалким подобием узды к нему и подошёл Дерик. Василёк рассердился, приложил уши и, прищурив глаза, стал поворачиваться задом, чтобы лягнуть задними ногами, но Дерик держался ближе к голове. Кусать Василёк не собирался. Еще в молодости, когда хотел укусить хозяина, то получил от него цыганский урок горячей с разварки картошкой. Теперь же он хотел убежать подобру-поздорову. Дерик вспомнил, как Василёк шёл к Рогову, когда тот, вытянув руку, звал к себе, соблазняя кусочком комкового сахара. Дерик сбегал за своим сидорком, в котором лежал лук и сдвоенные пластики хлеба, засыпанные на мокро сахаром. Васильку понравилось угощение. Он поверил. Узда была надета. Василёк охотно пошёл за Дериком на простор. Дугу, хомут, седёлку Дерик забросил в тракторную тележку Ивана Рябко. Там же расположились члены бригады. «Ну, что, артель инвалидов, поехали, значит», – бодро сказал Иван Рябко и сел на сиденье своего ДТ-20. Дерик, запрыгнув с подставки на Василька, поехал до места налегке, стараясь трусить одиночкой. Узда была не строгая, и Василёк, по привычке, стал вольничать, косить то влево, то вправо приплясывающей трусцой. Он и при Рогове всегда шёл приплясом, округляя ноги. Со стороны казалось, что бежит резвый жеребчик, тогда как на самом деле его могла обогнать средняя рабочая лошадёнка. Дерика потряхивало, хотя спина Василька была без костного выступа с незаметным переходом в холку.
Ещё до шкурения стволов, когда подросткам никто не предлагал никакой работы, кроме прополки пшеничного поля на семена, на конном дворе появился бригадир дойного гурта Давыдов. Он попросил Дерика на пару дней подменить заболевшего пастуха, а с пастухами всегда была напряжёнка. Да к тому же и мать Дерика работала дояркой в бригаде Давыдова. Дерик согласился. Давыдов пересадил Дерика на бригадную кобылу и велел ехать на Озерки, а сам пошёл в контору. Бригадная кобыла оказалась резвой, но злой, и не сразу позволяла садиться верхом себе на спину. И хотя в бригаде было вдоволь и овсянки, шрота, кукурузного жмыха, она была сухой конституции. Без седла на жаре Дерик три дня пас непослушное стадо. Нежная кожа на заднице была сбита за два первых часа. Место, где была сбита кожа, пылало раскалёнными угольками. Нужно было терпеть, терпеть, сидя на костлявой спине злой лошади. Коровы пастись не хотели и к обеду становились неуправляемыми, разбегались в разные стороны. Дерик носился галопом по кругу, сбивая разбегавшихся животных в стадо, но потом, отчаявшись, всё пускал на самотёк, предупреждая только попытки бурёнок от соблазна выйти на сеяные клевера. В самый жар коровы стояли на мелководье водопойного пруда.
За три дня испытаний, отпущенных Богом Дерику, стадо потеряло тридцать процентов удоя, но зато осталось без потерь и при полном здоровье. Что ж, и это бывает. А сбитую в самом неудобном месте кожу Давыдов посоветовал смазывать техническим вазелином, употребляемым для смазки сосцов при доении коров вручную и предупреждения болезненных трещин. Технический вазелин не парфюмерный, смазки хватало до половины дня.
Случилось то, чего Дерик и опасался. Просёлок, по которому он трусил на Васильке, минуя мелкие колки, входил в большой берёзовый массив и выходил из него на широкую дорогу и совхозные поля. На дороге Дерика как будто поджидали самые ехидные, самые хулиганистые удальцы совхозного конного подворья. Это были мётчики из бригады Ванькова – мужики, у которых не кончилось детство ни в заднице, ни в голове: Толька Расстегаев, сын конюха полуцыган Вовка Абаринов, сын объездчика Абрамкин и Тютиков, вечный участник конно-лыжных соревнований. Ну, конечно, все они на простых лошадях не сидели, и всем, видно, хотелось похулиганить, повольничать. Они радостно окружили ехавшего на Васильке Дерика, хотевшего скромно отстать, удержаться от греха подальше. Стали смеяться, деланно сочувствовать разжалованному выданной конюхом Ермолаевым уздой генеральского любимчика до ефрейторского звания. Да! Такой уздой управлять было трудно. Она годилась разве что на самую худую клячу, стоит ли говорить. Лошади, на которых ехали абреки, имели самое главное – хороший ход. Это всё равно что остро отточенный инструмент, которым работать легко и безопасно. Простые рабочие кони непредсказуемы, если их разогнать. Тупым инструментом наверняка можно травмироваться. Что-то может соскользнуть, пройти не по назначенному месту. Так и на простой коняге можно умелому ездоку хорошо на землю шарахнуться от неожиданности.