Искрящаяся у основания синими, зеленоватыми надломами громада нависала над речкой. Солнце било с востока, и цвет камней, сгущенный тенью, обретал необъяснимую весомость.
Волков и Комарок, разом стряхнув немоту восторга пред увиденным, потянулись потрогать камни чудного облика, зашуршали синей осыпью у подножия, ощупывая тело скалы.
Комарок запрокинул голову кверху, пытаясь глазом охватить нависшую над ним расцвеченную громадину - шапка упала.
- Это не все чудеса, братцы. Айдате - покажу.
Степан, утопая по щиколотку в осыпи щебенистой, прошел за выступ каменный. Друзья приблизились к Степану. Он молча указал им взглядом - перед ним черным зевом зияла полукруглая нора аршина полтора в поперечнике.
И снова замолкли мужики, даже не переглядывась. Углубление было полузасыпано дробным камнем в ржаво-бурых потеках и будто обрызганных голубым крапом.
- Ты это вчера нашел? - глухим голосом спросил Волков. - Или тут кто-то сыстари побывал.
- Нашел вчера. Но не я такое нашел.
- Кому же здесь сапоги по тарначу драть в ум придет, кроме нас. Кругом дичь такая и пустошь...
- Кто-то... Я не знаю кто.
- Ты что - умом тут поперхнулся? - уставился на Костылева Федя Комарок.
- Иди ты... Вон гляньте на правой стенке норы - прямо с краю. Комарок нырнул в отверстый лаз и тут же выскочил:
- Кто там клин всадил в щель?
- Не знаю, видно, тот самый «кто-то»... - ответил Степан.
Они постояли у отверстого лаза молча и нерешительно.
- Надо бы повыше глянуть, - наконец предложил Степан, и все они согласно покарабкались вверх, обходя скальный выступ по цепкому карагайнику.
Остроребристый гребень скалы, вверху ничем не приметный - грязно-серый, вскоре нырнул под заросшую кустарником почву, а когда они добрались до следующих торчащих из земли камней, то тут же заметили - камни здесь совсем иные, нежели те, что будто обрызганы синевой. Здесь светло-бурые глыбы, кое-где с прозернью блескучей, похожие на стадо разлегшихся по склону буйволов, покрывали весь крутой откос горы. А дальше - дальше шла непрерывная отвесная стенка из такого же камня, вся в редких продольных трещинах и широченных ржавых потеках, красно горевших под полуденным солнцем.
С трудом продирались они больше часа вдоль стены по зарослям кустарника и молодого осинника до излома горы, выбрались на ее макушку, глянули на восток и замерли зачарованно.
Внизу перед ними лежало круглое озеро с неподвижной зеленой тайной острова посредине. Густая налитая зеленью кайма тальника обнимала водную гладь, слева к озеру спускался низкий каменистый отрог, а впереди и справа ковыльно светло лежали пологие холмы, края которым не было.
- Братцы! - будто парнишонка малый вскрикнул Михайла. - Гляньте туда, - он указал рукой на полуденную сторону. - Кажись, там снег на горах...
- Да ну... Летом? - недоверчиво протянул Комарок.
- Снег - я тебе говорю! - твердил Волков. - Снег! Степан! Ты помнишь, как назвал твоего зверя золотого Тастаракай?
- Помню.
- Барс ведь?
- Барс.
- А я слышал, что такой барс любит в лето по снегам шастать. Во-о-он где он живет, - открывая для себя местообиталище невиданного зверя, удивился Волков, не давая более выплескиваться своим мечтательным догадкам.
Степан не выкрикивал восторгов, но подумал о дедуле Силантии. Что говорил он о дальних горах, о Беловодье в те дни, когда возвращались с бугрованья на Иртыше...
Любование окрестным миром рисковало слишком затянуться.
Это был день потрясений, следовавших одно за другим.
Сперва скала синяя с необъяснимым отверстым лазом внутрь ее. Бронзовый клин в стенке! Потом, ближе к вершине горы, стена великокаменная, будто кем-то когда-то возведенная... А теперь вот и чудное озеро с островом посредине. Вечер тоже не поскупился на неожиданности.
Рудоприищики вернулись по своему следу к найденному у подножия скалы отверстию и решили там же на ручье и заночевать, чтобы не спеша и не расставаясь с находкой, обсудить - как дальше быть под этим небом, которое еще вчера было обыденным и привычным над этими затравенелыми сопками, а нынче и цвет его будто поголубел и стал похож на тот камень, которым сложен корень скалы, уходящий в неизвестную глубину.
Комар, собирая валежник под старыми соснами, будто застрял невдалеке от ручья и затих.
- Федор! - окликнул его Волков. - Ты на каком суку там завис? Будем ай нет корье на шалаш брать?
- Будем, будем. Погоди... - отмахнулся от него Комар, опускаясь на колени перед невысокой чередой маленьких холмиков, рядком протянувшихся вдоль берега ручья. Федя что-то яростно раскапывал, его скрюченная к земле фигура то колыхалась над травой, то исчезала. А спустя малое время - уже и солнышко село, и пичуги в кустах песни допели, он вышел к костру и протянул друзьям ладонь. На ладони, играя сизым отливом в свете огня, лежали черные обломки, не похожие ни на простой камень, ни на металл. Они были ноздреваты и раковисты, черно-сизые в краях рваные кусочки покрывал будто туман утренний: то нежно-зеленый налет, то голубовато-дымчатый.
- Дай-ка, дай-ка сюда, - потянулся к Феде Волков. Он взял тяжелые обломки и едва ли не обнюхал их, близко рассматривая.
- Ты видел хоть когда-нибудь такое? - спросил он Костылева.
Тот помотал головой, тоже разглядывая бесформенные обломки.
- А я видел, - твердо сказал Волков.
- Где?
- На Каштаке.
- У тебя все на Каштаке. И золото - у каждого глухаря в зобу по самородку. И серебро...
- А ты не подъелдыкивай. Мужики там печь с каким-то греком выкладывали из плитняка - серебро и в самом деле хотели плавить. Я хоть и мальцом был, да помню. Не успели тогда серебра выплавить. И камней рыжих в печь наломали в яме, и угля нажгли, и камень им пересыпали. Печь разожгли и топили ее круглые сутки смольем, да, видать, кому-то из киргизов в ноздри тот дым едкий попал. Они ведь нюхачие, киргизы. Начали налетать на Каштак да рубить и колоть наших томских казаков. Главный казак заторопил всех по становищу - уходить надо восвояси, уходить! А грек бегает вокруг печки и по ляжкам себя бьет: «Уходи нет! Плавка! Плавка!» Тогда казак главный послал его куда подальше и сказал: «Ломай свою печку, серебро свое выламывай. - В Томском доплавишь...» Я как щас помню - мужики вот таким же камнем, из печки вывороченным, баулы набивали, на коней вьючили. Мне поглянулся тот камень - я малость у печи набрал, долго потом с осколочками дома уже забавлялся, в Томском. Они черные, да будто теплые. На солнышке по весне такой радугой иногда брызнут - до сего дня в глазах свет стоит. А может, и прав ты - до нас тут кто-то уже прошел, копал да плавил?
Костылев ничего не ответил на эти догадки. Он такого нигде не видел. В плавильнях он никогда не бывал.
Надрали корья с толстенной упавшей сосны, устроили навес и ногами к костру улеглись спать, так и не договорив - что же завтра?
Комар долго ворочался, лежа промеж Степана и Михайлы, бормотал что-то вполголоса и наконец сказал громко:
- Братцы, а ведь я боюсь тута.
- Каво бояться, - в полудреме буркнул Волков. - Акромя медведя к нам выйти некому. А он теперь сытый - ты видел - под ягодой кусты гнутся. Сытый он. Спи. Он такого худого, как ты, на дух не возьмет. Ты теперь вонючий, как киргиз. Целое лето в бане не был. Спи.
- Боюсь, ребятки. А ну как придет энтот «Кто-то» за своим бронзовым клином? Всадился мне этот клин в мозги - покоя нет. Че он энтот «Кто-то» клин сразу не выдернул? Хороший хозяин такого добра не бросит.
- Спугнул его кго-то, - успокоил Федю Костылев.
- По-твоему выходит - один «Кто-то» спугнул другого «Кто-то». Куда ж они делись? - тянул свои домыслы Комар.
- Да не зуди ты под ухом, - ткнул Комара под бок Михайла. - Ушли твои «Кто-то» куда-то... Волкам сено косят.
- Я знаю, куда они ушли. Вон, видите, по небу тянется цыганская дорога - вся звездами, как горохом, усеяна. Это энти «Кто-то» золота тут нагребли да и ушли в свои палестины. Но вот пестерька у них худая оказалась - золотом след посыпан, ажно до земли свет его долетает.
Комар глазел на Млечный Путь, знать не зная, что где-то на другом краю земли на берегу Каспийского моря глазеет на то же небо участник неудачного похода за Эркетским золотом, схоронивший в прибрежном ракушечнике своих однополчан или растерявший их в морских хлябях. Бухольц смотрел на войлочное небо Петербурга и ни одного золотого проблеска не видел. Все они, неволей службы подталкиваемые к походу, тяготились неудачей. А в предгорьях Алтая - на краю Русской Сибири - лежал добровольный охотник за рудой Федя Комар и долго не мог оторвать глаз от звездами вымощенной дороги. Он и знать не знал неволи похода.
Он жил так, как хотел.
Поутру они не увидели Комара под навесом, но костерок был заряжен новым валежником и поплясывал невысоким огнем. А Комарок похаживал у подножия скалы. Вскоре он вернулся к ночлегу.
- Вы меня в крошки, однако, просмеете. Но энтот «Кто-то» - он там. - Комар указал в сторону отверстия в скале. - Там он. Я заглянул туда на заре, а он глазом посверкивает, он у него светится. Сверкнет и плачет будто. Слезы аж слышно, а не видно. Кап-кап. Кап-кап.
- Пошел с утра дурь молотить, - разминая занеженное сном тело, насмешливо покивал в сторону балагура Волков.
- И он там - это не «Кто-то». Нет. Я долго не спал и ночью просыпался. Клин бронзовый перед глазами, чаши медные... А у кого они? Кто в них дорогие каменья выносил царевне в могилу? Да там, однако, царь тот - отец ее, царевнин. Про которого томский казак рассказывал. Это здесь отец ее золото копал. Я всю ночь об этом, будто наяву, грезил.
- Ага. Копал, - поддакнул Костылев. - Я гляжу - еще один от золота прям поутру с ума поехал. Где тот казак томский был? На Иртыше. Сам же рассказывал. А эта худобедная речушка как называется? Она и в племяшки Иртышу не годится. Да ей и прозванья-то нет никакого. И какое тебе здесь золото? Каменья - сине да зелено...
- Не веришь - сам посмотри. В занорыш этот. - Комар кивнул в сторону отверстого лаза. - А я туда залазить боюсь.
Костылев смутился:
-Я и сам, признаюсь, туда лезть не отважился. Ну, как впервой дыру увидел. Но давайте спробуем. Михайла, ты полезешь?
Волков кивнул готовно.
Вывернули корневище посмолистей, намотали на него бересты, запалили факел от костра и поднялись к устью лаза. Волков ввалился в скалу, будто в глотку зверю, и пропал. Вскоре послышался грохот чего-то обрушенного. Так гремит лед, когда падает с карниза.
Минуты не прошло - Волков вывернулся наружу и отдышался.
- Там теснотень такая - собаке негде хвост откинуть. А вверху - вот они, твои глазки сверкающие, - и Михайла швырнул под ноги Комару увесистую сосульку. - Вот они - твои кап-кап. Там снег и лед - не видно дна...
* * *
Рудоискатели задержались еще на день и наколотили камней - коню не вывезти. Степан отобрал из всей добычи те, что поувесистей и разделил на три доли:
- Чтоб всем поровну в заплечье, - сказал он и, понимая, что расстаются они с местом приметным и загадочным, оглянулся на гору. - И все ж свербит, свербит у меня дума под черепом - кто же здесь сысстари побывал? Кто первый руду здесь взял, будто руку Христу за пазуху запустил?
Отойдя от горы, сели на гребне увала и оглянулись - место запоминали. И не было иного, более надежного признака, чем сама гора: вчера горевшая в закатном свете тяжким красноватым цветом, будто остывающий металл, когда на его разгоряченной поверхности еще вспыхивает искрами угольная зернь из горна. Так и нынче - горели неистребимо по склонам горы осенние березы на фоне багровеющего осинника. А выше, выше по склону - налитой зеленым цветом сосняк переходил в синеву хвойного оплечья горы.
Путники отходили, отдалялись от горы, а она постепенно обретала нежность небесного цвета, но не сливалась с небом, а возвышалась и возносилась над округой своим властным телом. И не было ни рядом, ни по всей охватной глазу дуге горизонта равного ей возвышения. Гора царила над волнами хвойно-мохнатых увалов и пригорков.
* * *
- Все лето-летичко шастали - хоть бы киргиза аль калмыка какого встретили, - на какой-то день пути будто бы никому, а так - в пространство сказал Комар. На его слова, намолчавшись под завязку, отозвался Костылев:
- Да, Федя. Обратным ходом уж неделю идем. И земли тут сколь! День иди, месяц иди - а она нескончаема и пустынна до того, будто ничейная... Да и придут коли сюда люди - на всех хватит. Ну ни любо ли было бы, когда вместо тщеты - крепости да остроги ставить, - обставиться бы здесь по рекам простым жильем, да пашню взметывать по целику, пахать бы без опаски, за свою спину не опасаясь - а ну как стрела вопьется промеж лопаток. Здесь вольно бы зверовать да рыбачить - живности на всех Господь припас.
- Твоими бы устами да мед пить, - едко выговорил, глядя только перед собой, но не на спутников, Волков. - Нагляделся с детства я по нашим острогам да по форпостам всяких порубежных заварушек и думаю часто про то же, что и ты, Степан. И казаки на здешних реках да и любые люди с ружьем для того только и топчутся, что идет дележка великая всей божьей благодати вот этой, - широко махнул по окоему рукой Михайла. - Идет дележка на твоё-моё. Контайша и все подбрюшники его, какие алман платят ему, все татаришки ему поддавшиеся, мягким сапогом шуршат по этой земле и сапог сам вышептывает: «Моё! Моё!» У татаришки, вишь, и сапог-то ласковый. Острый носок кверху загнут, чтоб землю невзначай не ковырнуть, не поранить. А что так берегут? То, что родным считается. А сядет на конь кочевой мужик - каждое копыто конское под ним вбивает в землю здешнюю, словно колышек межевой: «Мое - не тронь!», «Мое - не тронь!» А ты говоришь - всем хватит.
- Все верно говоришь, да и не было б лиха, коли рассудить да положить рядышком без злобы: и твое, и мое. И для какой надобности тогда межеваться? Ты погляди - сколь пуста огромность здешняя. Какую седьмицу ходим - ни души.
- До поры до времени, - пытался охолонуть щедрость костылевскую Волков.
- Просто энтот конник, что вбивает в расковылье степное «Мое! Мое!», на время в отлучке. Чем земля эта провинна пред Господом, чтоб безлюдно лежать?
Они не могли найти согласья в разговорах и потому возвращались постоянно к этой теме много раз и снова, не находя общего взгляда на возможную жизнь в степи, снова замолкали. Они шли по необитаемой земле, вовсе не думая о том, что их взглядом и поступью здесь расширяется русский предел.
* * *
Держась восходной солнечной стороны, выбрели мужики из редколесья к тонкой речушке и ее долиной шли почти до вечера.
- Вот чудно мне, - оценивал положение путников Комар. - Идем по речке целый день, а как ее названье - не знаем.
- Она вся в тебя - вертится меж пригорков, суетится. Одно слово - Суета.
- Погляжу я - как ты ту речку назовешь, в которую эта впадает, - пообещал Комар.
Они и сами не ожидали - какова она река, предугаданная балагуром. Как будто иное дыхание их наполнило, когда открылась им широкая долина реки с утесистыми зелено-фиолетовыми бортами. А меж скал, петляя плавно и обтекая острова, шурша галечником на перекатах, широко и проворно летела та река, зеленопенно выказывая свой норов.
- Такую вброд не спробуешь,- протянул Волков. - Тут и до смерти завертеть может. Похоже, браты, мы к Чарошу вышли...
- И не надо бродить нам его. На кой ляд? Вспомни - Чарыш в Обь падает с левой руки. Кривощек вроде так говорил... А нам к чему на правый плавиться? Левым пойдем, на левый Обской и выйдем.
Выходя путеводным берегом Чарыша, рудоискатели задержались на ночлег у самого уступа Алтайских гор, где они круто, резко и невидимо ныряют под одеяло степей. Ночевку разбили подле сопки, вострушкой торчавшей над рекой, над равниной. Ниже ее Чарыш тек вольно, не теснясь меж лиловых скал.
Вечереющий воздух тек дымчато над равниной необъятной небесной рекой и в косых лучах заходившего солнца хорошо был виден в отдаленье одинокий курган. Степан указал на него:
- Ждет кого-то. Дождется. И его раскопают.
- А может, нам копнуть? - оживился Комар.
- Да ты хоть знаешь - как надо курганное золото отмаливать?
- Нет. А коли знаешь, так поделись, - подзадорил Волков.
- Надо прежде молитвы, - начал Костылев, - дьявола заклясть. Заклинаем тя, дьявола, Люцифера, тьмы князя града ада геенского и всех с тобою - злых нечистых дьявольских духов живым своим истинным богом Господом Иисусом Христом сыном Божиим и сыном Марииным, альфою и омегою, от сего часа и минуты, да изыди от сего места со всеми своими нечисты духи, невидимо нами рабами божиими на сух лес, на желты пески синяго моря акияна. Аминь! Аминь! Аминь!
- Ну вот со словом божиим и копнем! - обрадовался Федя Комар. - А? Копнем... Завтра? На денек призадержимся. Снег еще не скоро падет... А так че - каку-то зелень да обгарины чьей-то плавки несем...
- Не суетись, Комар. Не пойдем мы копать. Усовестили меня старики наши ишимские, как узнали, что я разрываю могилы на Иртышской степи. Пригрозно сказано было: коли будешь копать - проклянем и от церкви древлеотеческой отлучим. Ладно ли дело? Христианское ли - брать чужое трудом своим не обретенное... Грех великий!..
- Да я бы отмолил потом грех, - не унимался Комар.
- Будет тебе с панталыку меня сбивать. А и не возьмем мы золота здесь - ладана у нас нет, чтоб клад открывать, - Степан помолчал и что-то вспомнив, добавил: - Их, курганов, тут по степи столько, что никакого ладана не хватит.
* * *
Незадолго до Рождества Гагарин вновь оказался в одном застолье с царем. Пир по случаю пожалования в чин действительного тайного советника устроил Петр Толстой. За привоз царевича из чуждого государства, как гласил указ, графу были пожалованы еще и деревеньки, ранее принадлежавшие тем, кто лишился головы за гибельную близость к захлестанному кнутом наследнику. Петр был ровен со всеми вельможами на торжестве у Главы Тайной канцелярии, и все приглашенные чувствовали себя будто бы причастными к ее успехам в розыске, поскольку царедворцы только что присутствовали на казни дьяка Воронова. Все изрядно продрогли и торопливо отогревали нутро чем покрепче, уписывая вслед за чаркой нескоромную снедь. И никто из пирующих не признавался друг другу, что перед глазами у каждого еще жива картина: дьяк Воронов кланяется на четыре стороны, помилованья не просит, но вдруг замирает, вперясь страшным взглядом в стоящего у помоста Меншикова и уже колпак смертный нахлобучен на голову дьяка, а оттуда, из-под мешковины, еще несется стиснутое - «Иуда...»
Меншиков на чествовании Толстого веселился пуще других и Гагарин, поглядывавший в его сторону во все протяжение казни, понимал - что превратило еще вчера хмурого светлейшего в этакого разухабистого весельчака-дебошана... «Да не Толстого он празднует, а себя, свое спасенье и удачу отмечает запьянисто. Теперь он точно уверен, что вместе с головой Воронова отрублены все его банкирские хвосты в Амстердаме и более нет никого, кто знал бы переписку Данилыча со своей креатурой - Соловьевым», - думал про себя Матвей Петрович, улыбаясь при этом и чокаясь то с князем ижорским, то с новоявленным высокочтимым советником Толстым. Благодушие лилось пуще вина. И царь даже в какую-то минуту, будто советуясь, спросил у Гагарина:
- Как думаешь - управится ли в Китае Лоренц Ланг, ежели я пошлю его туда? Не одного, само собой, но с офицерами. Подберу кого...
- Одноконечно, ваше величество, справится, - поддакнул Гагарин царю. - Ведь он уже бывал там. Дело справил. У него там при богдыхане и двор теперь знаком. Ланг мне в Тобольском говорил, что не одних придворных мандаринов узнал в Пекине, а и многих иезувитов. А это, знамо, - не пустое дело, иезувиты у богдыхана в почете.
- Тебе надлежит, князь, с Лангом до малых мелочей подробно составить разговор в Пекине нащет наших караванов.
- Непременно, ваше величество, - кивал Гагарин.
Но Петр так же быстро, как и нашел, потерял интерес к собеседнику. К тому же его отвлекла перебранка Меншикова с Шафировым. Князь светлейший, набычившись вдруг, рычал на вице-канцлера:
- А твои письма подметные, коими ты размахиваешь - из Голландии будто, из Голландии! - не годятся даже в подметки нашим поклепчикам. Эвон, сколь наветов да кляуз Нестеров со своими фискалами насобирал.
- Куда деваться? Идут ко мне всякие эпистолы. Ко мне, отмечу, а не к тебе, каналья ты этакая! - козырнул Шафиров новым словечком. - И то мое дело - знать о чем пишут, что и на кого в них изложено, - вяло отмахивался пышный Шафиров, затянутый в облегающий камзол, так донельзя затянутый, что пуговки агатовые были готовы вот-вот с треском стрельнуть по сторонам, если хозяин их примет внутрь еще хоть одну чарку. Но Меншиков не уступал. У него аж пудра с парика сыпалась тонко:
- Веры твоим пасквилянтам никакой. Зря что ль Петр Алексеич указал запретно - подметное письмо не подымать и не рассматривать.
- Вовсе не мои те пасквилянты. Но то люди из нашего государства выбывшие. Да и все мы люди государевы, - гасил неожиданный меншиковский гнев дипломат.
Петр редко вмешивался в подобные стычки меж своих придворных. Пока зубатятся соперники, столько неожиданно скрываемого можно услышать - узнаешь то, о чем до свары и ведать не ведал. Азарт скандала, даже и до мордобоя доходило меж дворянами именитыми, снимал с них покровы мундирные и натура в азарте представала во всей красе и безобразии. Но на сей раз Петр только удивился - откуда Меншиков знает о подметном послании из Голландии? Ведь оно легло к царю на стол через канцелярию Шафирова. И Петр не дал разгореться неожиданному спору - кой-что лишнее выплескивалось через пьяный край.
А его и в самом деле заинтересовало то письмо, что доставил ему Шафиров, хоть и появилось оно в коллегии иностранных дел запретным путем.
Аноним излагал безбоязненно:...губернаторы радеют только о своих карманах. О купцах особенно ехидно излагал, жалуясь и вопрошая - что делают с русскими торговцами: «Извольте, ваше величество, спросить о том новых всероссийских купцов - Меншикова, сибирского губернатора князя Гагарина да им подобных».
Аноним будто цель себе поставил - напомнить царю, что за время царствования Петра число купцов гостиной сотни сократилось вдвое! Какой тут расцвет коммерции и негоциации? Но еще более уязвительно автор письма упрекал петровский порядок жизни, когда добирался до иноземцев. «Иностранные купцы высылают серебро и золото из России, что запрещено в чужих землях. Вельможи кладут деньги в чужестранные банки - Меншиков, Куракин, комиссар князь Львов...»
Никто сегодня не поздравлял Петра с победой, хотя все за столом знали, что срубленная голова дьяка Воронова - вероятно, последняя казнь в деле царевича. Но Петр будто подводил свою тайную неразъяснимую черту - срублена только голова, но есть еще и корни...
Канун рождественский не был отмечен чем-либо шумным и заметным.
Петр в очередной раз почувствовал колики в почках. Позвали его врача Арескина и тот уговаривал царя оставить все дела в Петербурге и заняться еще раз лечением усталого тела где-нибудь в Бельгии на целебных источниках в Спа.
Царь, укрытый заячьим одеялом, отнекивался и почему-то вспомнил:
- Давно у нас с тобой был разговор, Арескин. Я велел губернаторам по всему государству собирать монстры и присылать к тебе. К примеру - петух о пяти ногах или свинья в два рыла попадется. Ты тогда много шкафов и банок стеклянных для них приготовил - спиртовать монстров. Эх, Арескин! Если б я хотел присылать к тебе все монстры человеческие не по виду телес, а по уродливым нравам, места бы в твоих шкафах было мало. Я мыслил тогда - пусть они, монстры, во всенародной кунсткаморе обретаются - так они людям приметней и наглядней. Да вот время такое подступает, что срам человеческий и стыд Божий пора выставлять напоказ. Музеум монстров этакий пора устраивать...
Привыкший к расправам на Троицкой площади, Петербург на Рождество остался без кровавых зрелищ. Петр как будто ждал чего-то. На Троицкой площади даже никого батогами не обихаживали. На колесо пытошное с железным шипцом посредине падал благостный снежок, равнодушно прикрывая кровь минувших казней.
Но отпраздновав с привычным разгульным шумом Рождество, царь в самом большом зале мазанкового здания Сената заставил своей речью склониться в предчувствии царской бури многие головы.
Царь определился:
- Я презирал все могущие быть в свете рассуждения относительно до строгости моей в наблюдении правды. Вы видели - показал я преступления и сына моего, а равно и злодеяния тех, которые имели в преступлениях его соучастие. Я уповаю - утвердил я главное мое дело, могущее учинить народ российским и сильным, и страшным, а земли мои благополучными... Учиня сие, время уже обуздать предерзость тех, которым я провинции моего государства и моих подданных вверял и которые власть свою во зло употребят, а подданных моих утеснят, себя обогащать дерзая. И понеже мои подданные в настоящей войне принуждены были мне помогать людьми, лошадьми и провиантом, то тем и заслужили у меня наисильнейшее защищение против оных кровопийцев. И сего ради учредил я комиссии, которые должны наистрожайше исследовать поступки тех, коих имена вручены комиссии будут!
...Из здания Сената в тот день Меншиков и Апраксин вышли без шпаг. Вылезли наружу их баснословно дорогие поставки провианта и амуниции в армию.
Гагарин бросился было в сумерках того дня к светлейшему с сочувствиями, но более всего - чтоб пожалобиться, мол, наседают безпричинно на него Дмитриев-Мамонов и его комиссия. Нет ли хода - поослабить натиск. Но Меншиков, будучи в очередной опале, только хмыкнул:
- Ты ж видишь... Одна свирепость кругом. Свету белого не вижу...
Гагарину к той поре доставили из Тобольска карту дороги на Эркет, где были нанесены все прииртышские крепости и далее - к полуденной стороне, все города Малой Бухарии: Хами, Турфан, Кульджа и самый важный город - Эркет.
Матвей Петрович тут же понес ее к Дмитриеву-Мамонову, собираясь доказать ему - путь к золоту не так страшен, как его обрисовал Бухольц.
Давно не видел Гагарин таким оживленным и довольным генерала - допросчика своего. Весело спросил Гагарин:
- Ты нынче, Иван Ильич, аки жених сияешь. Неужто государь разрешил, и с невестой все сладилось?
Дмитриев-Мамонов легко отвел намек на его попытки обвенчаться с царевной-хромоножкой Прасковьей и, не меняя выражения довольства, раскинул руки:
- Да и ты молодец, Матвей Петрович! Прямо козырем ходишь. За тобой и нарочного слать не надо. Сам явился!
- А я тебе дорогу к золоту бухарскому принес, Иван Ильич.
- Да и я не без новостей к тебе, князь. И у меня для тебя дорога определена. И глава комиссии следственной, не отлагая дела, зачитал Гагарину царский указ об увольнении его от должности сибирского губернатора. Гагарин, понурясь и глядя исподлобья на главу комиссии, только и успел вздохнуть, как достигнутый охотником зверь, но Дмитриев-Мамонов на чтении одного указа не остановился. И тут же зачитал бывшему губернатору еще один декрет царский - о содержании Гагарина под караулом.
Дмитриев-Мамонов, глядя поверх понурой головы гагаринской, сделал знак адъютанту, и два сержанта выросли рядом с Гагариным.
- Куда ж ты меня, Иван Ильич, определишь? - трудно выговорил арестованный.
- В крепость, милый, в крепость.
...Иным глазом увидел город Матвей Петрович, когда везли его в обывательском возке от сенатских хоромин до крепости. Город показался ему не таким уж мрачным и прижатым тучами к земле. В ровное серое небо вились беззаботные дымочки на Московской стороне. Над городом простиралась отгудевшая святочная беспечность. Вольно гуляла, ласкаясь к граниту береговому поземочка.
У самых главных ворот крепости, построенных совсем недавно, Матвей Петрович поднял голову и посмотрел на арку. В самом верху ее утверждена была серая от изморози грузная свинцовая фигура апостола Петра, свершающего с небес волхва Симона.
И не успел Гагарин вспомнить - за что свергнут тот волхвун апостолом, как один из сержантов легонько подтолкнул его сзади, и маленькая черная дверь, проклепанная крупными кругляшами наискось и поперек, захлопнулась за ним.
* * *
- Ты видел у избы комендантской - какие-то новые листы прибиты? - спросил Костылев Михайлу Волкова, вернувшись под вечер в Шумихинский заулок, где уже несколько дней Марья-хозяйка откармливала воротившихся из дальней дороги рудоприищиков. - У листов мужики бесперечь топчутся.
- Видел, видел, - отмахнулся Волков. - Тамо-ка теперь не одна Уржатка9 слухами шуршит, а поди-ка и по всему Томску шорох пошел.
- Дак ты знаешь - о чем в тех листах писано?
- Знаю, да не верю словам тем.
- Говорят - там указ царский. Новый...
- Указы, что ни седьмица, то новые.
- Давай завтра найдем кого грамотного и с ним сходим к комендантской.
- Ага! Сходи! Тебя там и ждет-пождет какой-нито козловский подхвосток. Прямо к коменданту и подметет.
Костылев выслушал опасения Волкова и сделал по-своему. Нашел наутро в монастыре Алексеевском - где его еще не забыли по плотницкой работе, знакомого чернеца и, улуча минутку подходящую, дескать, до базара на Уржатку отлучиться надо, сходили они к комендантской избе, где на выветрелых серых досках белым пятном выделялся лист указа. Рядом шелестели остатки обветшалого до желтизны листа о лишении Гагарина губернаторского чина и о том, что он плут. Но старого листа теперь никто не читал, простолюдинам эта новость приелась, поскольку она не коснулась большинства томского народу да и среди комендантского окружения мало кто попал в водоворот розыска. Однако ж новый лист подманивал к себе свежестью бумаги и природная жадность к известиям из Тобольска и Москвы находила свой выход. Снег у публичных досок был крепко притоптан. Ночной ветер потрепал края бумаги, и один томич немолодой, прижав трепыхающийся уголок, водил по строчкам пальцем. Чернец подступил к листу поближе и стал читать негромко. Степан, слушая, даже полушубок на груди раздвинул и тронул за локоть монашка и дохнул полушепотом:
- То же про нас писано! - глотнул воздуха и спросил: - Названье указу какое?
- Бергпривилегия, - с трудом прочитал монах непривычное слово, размещенное в шапке крупно.
- Что означает слово такое?
- Начало мне неведомо. А вот привилей - сие внятно и на нашем наречии. То значит - грамота жалованная.
- А кому жалуется этот, как его?..
- Берг, - подсказал монах.
- Да. Берг - кому?
- Вестимо - всем. Так на листе, - ответил монашек.
- Давай вдругорядь весь лист. Понять надо.
И черноризец терпеливо прочитал повторно. Костылеву врезалось в память - дозволяется всем охотникам до рудных дел искать, копать, плавить всякие металлы: сиречь - золото, серебро, медь, олово...
К монастырю Костылев возвращался, почти не слыша - о чем бубнит ему семенящий рядом монах. В мозгу засело - «Дозволяется всем!..»
Почти с порога, не раздеваясь, Степан крикнул в дверной проем второго жилья, где валялся на постели Волков:
- Михайла! Зря мы затаились. Нам теперь жалованная грамота есть.
- И что ж пожаловали? - вяло отозвался Волков.
- Берг какой-то. Никто не знает - что это за берг, но грамота означает - всем охотникам до руды можно безбоязно ее искать, копать и плавить. Так что давай снова пойдем к коменданту и объявим руду нашего прииску.
- И выйдет как в прошлом году, - полуутвердил, полуспросил Волков.
- Нет, Михайла, не так выйдет. О прошлом годе такой жалованной не было на публику. Теперь есть царская - всем открытая. И даже награда в конце - по тыще рублей за прииск!
- Кошель растопыривай - деньги ссыпать. Али мешок прихвати - как почнет тебе рубли комендант отваливать. Деть будет некуда... Забыл - че он год назад нам выговаривал?
Год назад, воротившись из первого своего блуждания по предгорьям, по притокам Чарыша, рудоприищики первым делом подались к коменданту.
Но беда случилась в долгом пути на возврате - все, что набрали, наколотили они у подножия Синей горы оказалось на дне безвестной реки. На переправе занесло их скороспешно связанный плот под упавшую поперек реки лесину и опрокинуло. Поклажа жалкая, но дорогая для путников, булькнула безвозвратно в воду, только одна котомка Феди Комара за сук зацепилась и ее с трудом удалось выхватить. Да вдобавок ко всему коменданта в Томске не оказалось. Он с ранней осени залился в северные томские окраины - поближе к меховому раздолью - и вернулся в город только к масленой неделе. Так что разговор с Козловым получился запоздалый и довольно злой:
- Ну, Мишка, чего вызнал? Какую радость нам бугры послали? - спросил он тогда, памятуя - для каких забот он послал в юргинские деревеньки Волкова.
Волков, держа в руках уцелевшую торбочку с каменьями, просто ответил:
- Пустые бугры попались. Врут, однако, про юргинцев, что они золотом огреблись... - Кому ж те враки выгодны? - поднял палец Козлов. - Тому, кто утаивает могильное золото? И мимо меня на ярмарку несет? А?
- Не знаю, господин комендант, - ответил Волков и тряхнул камешками в котомке.
Но Козлов не обратил на это внимания, либо сделал вид, что его не интересует - что там мужичонка принес, но поддел рудоприищика подозрением:
- Ты, как на духу, скажи - утаил могильное?
- Зачем бы я сюда шел - коли утаил? - растерялся Волков.
- А чтобы прикрыться своим нетом! Нету золота - и весь разговор.
- Его и в самом деле нет. До того энти юргинцы слух вокруг могил богатых раздули - звон на всю округу. На наших глазах их коновода-бугровальщика в могиле придавило до смерти. А могила пустая. И целое лето проблудили, но могилы все пустые были. Вон - мужики соврать не дадут - рядом были, - кивнул Волков в сторону Костылева и Комара, нетерпеливо переминавшихся с ноги на ногу у порога комендантской избы.
Костылев вглядывался в лицо Козлова - вислощекое и рыхлое оттого, что его покрывали редкие, какие-то свилеватые волосенки, которые и бородой-то назвать язык не поворачивался. Но более всего брезгливое и в то же время жадное отношение к окружающему выдавали крючковато-вислый нос и толстенькая с выворотом губенка. И когда он ее прикусывал крупным корявым зубом, то нижние волосья топорщились изо рта и, казалось, что рот Козлова заткнут убогим шерстяным пучком. Но вот он снова приоткрыл свои маслянистые губы:
- Так, коли нет могильного - для чего явился?
- Мы камни рудные приискали. - Волков принялся выкладывать на край стола уцелевшие в походе куски руды.
Волков и Комарок, разом стряхнув немоту восторга пред увиденным, потянулись потрогать камни чудного облика, зашуршали синей осыпью у подножия, ощупывая тело скалы.
Комарок запрокинул голову кверху, пытаясь глазом охватить нависшую над ним расцвеченную громадину - шапка упала.
- Это не все чудеса, братцы. Айдате - покажу.
Степан, утопая по щиколотку в осыпи щебенистой, прошел за выступ каменный. Друзья приблизились к Степану. Он молча указал им взглядом - перед ним черным зевом зияла полукруглая нора аршина полтора в поперечнике.
И снова замолкли мужики, даже не переглядывась. Углубление было полузасыпано дробным камнем в ржаво-бурых потеках и будто обрызганных голубым крапом.
- Ты это вчера нашел? - глухим голосом спросил Волков. - Или тут кто-то сыстари побывал.
- Нашел вчера. Но не я такое нашел.
- Кому же здесь сапоги по тарначу драть в ум придет, кроме нас. Кругом дичь такая и пустошь...
- Кто-то... Я не знаю кто.
- Ты что - умом тут поперхнулся? - уставился на Костылева Федя Комарок.
- Иди ты... Вон гляньте на правой стенке норы - прямо с краю. Комарок нырнул в отверстый лаз и тут же выскочил:
- Кто там клин всадил в щель?
- Не знаю, видно, тот самый «кто-то»... - ответил Степан.
Они постояли у отверстого лаза молча и нерешительно.
- Надо бы повыше глянуть, - наконец предложил Степан, и все они согласно покарабкались вверх, обходя скальный выступ по цепкому карагайнику.
Остроребристый гребень скалы, вверху ничем не приметный - грязно-серый, вскоре нырнул под заросшую кустарником почву, а когда они добрались до следующих торчащих из земли камней, то тут же заметили - камни здесь совсем иные, нежели те, что будто обрызганы синевой. Здесь светло-бурые глыбы, кое-где с прозернью блескучей, похожие на стадо разлегшихся по склону буйволов, покрывали весь крутой откос горы. А дальше - дальше шла непрерывная отвесная стенка из такого же камня, вся в редких продольных трещинах и широченных ржавых потеках, красно горевших под полуденным солнцем.
С трудом продирались они больше часа вдоль стены по зарослям кустарника и молодого осинника до излома горы, выбрались на ее макушку, глянули на восток и замерли зачарованно.
Внизу перед ними лежало круглое озеро с неподвижной зеленой тайной острова посредине. Густая налитая зеленью кайма тальника обнимала водную гладь, слева к озеру спускался низкий каменистый отрог, а впереди и справа ковыльно светло лежали пологие холмы, края которым не было.
- Братцы! - будто парнишонка малый вскрикнул Михайла. - Гляньте туда, - он указал рукой на полуденную сторону. - Кажись, там снег на горах...
- Да ну... Летом? - недоверчиво протянул Комарок.
- Снег - я тебе говорю! - твердил Волков. - Снег! Степан! Ты помнишь, как назвал твоего зверя золотого Тастаракай?
- Помню.
- Барс ведь?
- Барс.
- А я слышал, что такой барс любит в лето по снегам шастать. Во-о-он где он живет, - открывая для себя местообиталище невиданного зверя, удивился Волков, не давая более выплескиваться своим мечтательным догадкам.
Степан не выкрикивал восторгов, но подумал о дедуле Силантии. Что говорил он о дальних горах, о Беловодье в те дни, когда возвращались с бугрованья на Иртыше...
Любование окрестным миром рисковало слишком затянуться.
Это был день потрясений, следовавших одно за другим.
Сперва скала синяя с необъяснимым отверстым лазом внутрь ее. Бронзовый клин в стенке! Потом, ближе к вершине горы, стена великокаменная, будто кем-то когда-то возведенная... А теперь вот и чудное озеро с островом посредине. Вечер тоже не поскупился на неожиданности.
Рудоприищики вернулись по своему следу к найденному у подножия скалы отверстию и решили там же на ручье и заночевать, чтобы не спеша и не расставаясь с находкой, обсудить - как дальше быть под этим небом, которое еще вчера было обыденным и привычным над этими затравенелыми сопками, а нынче и цвет его будто поголубел и стал похож на тот камень, которым сложен корень скалы, уходящий в неизвестную глубину.
Комар, собирая валежник под старыми соснами, будто застрял невдалеке от ручья и затих.
- Федор! - окликнул его Волков. - Ты на каком суку там завис? Будем ай нет корье на шалаш брать?
- Будем, будем. Погоди... - отмахнулся от него Комар, опускаясь на колени перед невысокой чередой маленьких холмиков, рядком протянувшихся вдоль берега ручья. Федя что-то яростно раскапывал, его скрюченная к земле фигура то колыхалась над травой, то исчезала. А спустя малое время - уже и солнышко село, и пичуги в кустах песни допели, он вышел к костру и протянул друзьям ладонь. На ладони, играя сизым отливом в свете огня, лежали черные обломки, не похожие ни на простой камень, ни на металл. Они были ноздреваты и раковисты, черно-сизые в краях рваные кусочки покрывал будто туман утренний: то нежно-зеленый налет, то голубовато-дымчатый.
- Дай-ка, дай-ка сюда, - потянулся к Феде Волков. Он взял тяжелые обломки и едва ли не обнюхал их, близко рассматривая.
- Ты видел хоть когда-нибудь такое? - спросил он Костылева.
Тот помотал головой, тоже разглядывая бесформенные обломки.
- А я видел, - твердо сказал Волков.
- Где?
- На Каштаке.
- У тебя все на Каштаке. И золото - у каждого глухаря в зобу по самородку. И серебро...
- А ты не подъелдыкивай. Мужики там печь с каким-то греком выкладывали из плитняка - серебро и в самом деле хотели плавить. Я хоть и мальцом был, да помню. Не успели тогда серебра выплавить. И камней рыжих в печь наломали в яме, и угля нажгли, и камень им пересыпали. Печь разожгли и топили ее круглые сутки смольем, да, видать, кому-то из киргизов в ноздри тот дым едкий попал. Они ведь нюхачие, киргизы. Начали налетать на Каштак да рубить и колоть наших томских казаков. Главный казак заторопил всех по становищу - уходить надо восвояси, уходить! А грек бегает вокруг печки и по ляжкам себя бьет: «Уходи нет! Плавка! Плавка!» Тогда казак главный послал его куда подальше и сказал: «Ломай свою печку, серебро свое выламывай. - В Томском доплавишь...» Я как щас помню - мужики вот таким же камнем, из печки вывороченным, баулы набивали, на коней вьючили. Мне поглянулся тот камень - я малость у печи набрал, долго потом с осколочками дома уже забавлялся, в Томском. Они черные, да будто теплые. На солнышке по весне такой радугой иногда брызнут - до сего дня в глазах свет стоит. А может, и прав ты - до нас тут кто-то уже прошел, копал да плавил?
Костылев ничего не ответил на эти догадки. Он такого нигде не видел. В плавильнях он никогда не бывал.
Надрали корья с толстенной упавшей сосны, устроили навес и ногами к костру улеглись спать, так и не договорив - что же завтра?
Комар долго ворочался, лежа промеж Степана и Михайлы, бормотал что-то вполголоса и наконец сказал громко:
- Братцы, а ведь я боюсь тута.
- Каво бояться, - в полудреме буркнул Волков. - Акромя медведя к нам выйти некому. А он теперь сытый - ты видел - под ягодой кусты гнутся. Сытый он. Спи. Он такого худого, как ты, на дух не возьмет. Ты теперь вонючий, как киргиз. Целое лето в бане не был. Спи.
- Боюсь, ребятки. А ну как придет энтот «Кто-то» за своим бронзовым клином? Всадился мне этот клин в мозги - покоя нет. Че он энтот «Кто-то» клин сразу не выдернул? Хороший хозяин такого добра не бросит.
- Спугнул его кго-то, - успокоил Федю Костылев.
- По-твоему выходит - один «Кто-то» спугнул другого «Кто-то». Куда ж они делись? - тянул свои домыслы Комар.
- Да не зуди ты под ухом, - ткнул Комара под бок Михайла. - Ушли твои «Кто-то» куда-то... Волкам сено косят.
- Я знаю, куда они ушли. Вон, видите, по небу тянется цыганская дорога - вся звездами, как горохом, усеяна. Это энти «Кто-то» золота тут нагребли да и ушли в свои палестины. Но вот пестерька у них худая оказалась - золотом след посыпан, ажно до земли свет его долетает.
Комар глазел на Млечный Путь, знать не зная, что где-то на другом краю земли на берегу Каспийского моря глазеет на то же небо участник неудачного похода за Эркетским золотом, схоронивший в прибрежном ракушечнике своих однополчан или растерявший их в морских хлябях. Бухольц смотрел на войлочное небо Петербурга и ни одного золотого проблеска не видел. Все они, неволей службы подталкиваемые к походу, тяготились неудачей. А в предгорьях Алтая - на краю Русской Сибири - лежал добровольный охотник за рудой Федя Комар и долго не мог оторвать глаз от звездами вымощенной дороги. Он и знать не знал неволи похода.
Он жил так, как хотел.
Поутру они не увидели Комара под навесом, но костерок был заряжен новым валежником и поплясывал невысоким огнем. А Комарок похаживал у подножия скалы. Вскоре он вернулся к ночлегу.
- Вы меня в крошки, однако, просмеете. Но энтот «Кто-то» - он там. - Комар указал в сторону отверстия в скале. - Там он. Я заглянул туда на заре, а он глазом посверкивает, он у него светится. Сверкнет и плачет будто. Слезы аж слышно, а не видно. Кап-кап. Кап-кап.
- Пошел с утра дурь молотить, - разминая занеженное сном тело, насмешливо покивал в сторону балагура Волков.
- И он там - это не «Кто-то». Нет. Я долго не спал и ночью просыпался. Клин бронзовый перед глазами, чаши медные... А у кого они? Кто в них дорогие каменья выносил царевне в могилу? Да там, однако, царь тот - отец ее, царевнин. Про которого томский казак рассказывал. Это здесь отец ее золото копал. Я всю ночь об этом, будто наяву, грезил.
- Ага. Копал, - поддакнул Костылев. - Я гляжу - еще один от золота прям поутру с ума поехал. Где тот казак томский был? На Иртыше. Сам же рассказывал. А эта худобедная речушка как называется? Она и в племяшки Иртышу не годится. Да ей и прозванья-то нет никакого. И какое тебе здесь золото? Каменья - сине да зелено...
- Не веришь - сам посмотри. В занорыш этот. - Комар кивнул в сторону отверстого лаза. - А я туда залазить боюсь.
Костылев смутился:
-Я и сам, признаюсь, туда лезть не отважился. Ну, как впервой дыру увидел. Но давайте спробуем. Михайла, ты полезешь?
Волков кивнул готовно.
Вывернули корневище посмолистей, намотали на него бересты, запалили факел от костра и поднялись к устью лаза. Волков ввалился в скалу, будто в глотку зверю, и пропал. Вскоре послышался грохот чего-то обрушенного. Так гремит лед, когда падает с карниза.
Минуты не прошло - Волков вывернулся наружу и отдышался.
- Там теснотень такая - собаке негде хвост откинуть. А вверху - вот они, твои глазки сверкающие, - и Михайла швырнул под ноги Комару увесистую сосульку. - Вот они - твои кап-кап. Там снег и лед - не видно дна...
* * *
Рудоискатели задержались еще на день и наколотили камней - коню не вывезти. Степан отобрал из всей добычи те, что поувесистей и разделил на три доли:
- Чтоб всем поровну в заплечье, - сказал он и, понимая, что расстаются они с местом приметным и загадочным, оглянулся на гору. - И все ж свербит, свербит у меня дума под черепом - кто же здесь сысстари побывал? Кто первый руду здесь взял, будто руку Христу за пазуху запустил?
Отойдя от горы, сели на гребне увала и оглянулись - место запоминали. И не было иного, более надежного признака, чем сама гора: вчера горевшая в закатном свете тяжким красноватым цветом, будто остывающий металл, когда на его разгоряченной поверхности еще вспыхивает искрами угольная зернь из горна. Так и нынче - горели неистребимо по склонам горы осенние березы на фоне багровеющего осинника. А выше, выше по склону - налитой зеленым цветом сосняк переходил в синеву хвойного оплечья горы.
Путники отходили, отдалялись от горы, а она постепенно обретала нежность небесного цвета, но не сливалась с небом, а возвышалась и возносилась над округой своим властным телом. И не было ни рядом, ни по всей охватной глазу дуге горизонта равного ей возвышения. Гора царила над волнами хвойно-мохнатых увалов и пригорков.
* * *
- Все лето-летичко шастали - хоть бы киргиза аль калмыка какого встретили, - на какой-то день пути будто бы никому, а так - в пространство сказал Комар. На его слова, намолчавшись под завязку, отозвался Костылев:
- Да, Федя. Обратным ходом уж неделю идем. И земли тут сколь! День иди, месяц иди - а она нескончаема и пустынна до того, будто ничейная... Да и придут коли сюда люди - на всех хватит. Ну ни любо ли было бы, когда вместо тщеты - крепости да остроги ставить, - обставиться бы здесь по рекам простым жильем, да пашню взметывать по целику, пахать бы без опаски, за свою спину не опасаясь - а ну как стрела вопьется промеж лопаток. Здесь вольно бы зверовать да рыбачить - живности на всех Господь припас.
- Твоими бы устами да мед пить, - едко выговорил, глядя только перед собой, но не на спутников, Волков. - Нагляделся с детства я по нашим острогам да по форпостам всяких порубежных заварушек и думаю часто про то же, что и ты, Степан. И казаки на здешних реках да и любые люди с ружьем для того только и топчутся, что идет дележка великая всей божьей благодати вот этой, - широко махнул по окоему рукой Михайла. - Идет дележка на твоё-моё. Контайша и все подбрюшники его, какие алман платят ему, все татаришки ему поддавшиеся, мягким сапогом шуршат по этой земле и сапог сам вышептывает: «Моё! Моё!» У татаришки, вишь, и сапог-то ласковый. Острый носок кверху загнут, чтоб землю невзначай не ковырнуть, не поранить. А что так берегут? То, что родным считается. А сядет на конь кочевой мужик - каждое копыто конское под ним вбивает в землю здешнюю, словно колышек межевой: «Мое - не тронь!», «Мое - не тронь!» А ты говоришь - всем хватит.
- Все верно говоришь, да и не было б лиха, коли рассудить да положить рядышком без злобы: и твое, и мое. И для какой надобности тогда межеваться? Ты погляди - сколь пуста огромность здешняя. Какую седьмицу ходим - ни души.
- До поры до времени, - пытался охолонуть щедрость костылевскую Волков.
- Просто энтот конник, что вбивает в расковылье степное «Мое! Мое!», на время в отлучке. Чем земля эта провинна пред Господом, чтоб безлюдно лежать?
Они не могли найти согласья в разговорах и потому возвращались постоянно к этой теме много раз и снова, не находя общего взгляда на возможную жизнь в степи, снова замолкали. Они шли по необитаемой земле, вовсе не думая о том, что их взглядом и поступью здесь расширяется русский предел.
* * *
Держась восходной солнечной стороны, выбрели мужики из редколесья к тонкой речушке и ее долиной шли почти до вечера.
- Вот чудно мне, - оценивал положение путников Комар. - Идем по речке целый день, а как ее названье - не знаем.
- Она вся в тебя - вертится меж пригорков, суетится. Одно слово - Суета.
- Погляжу я - как ты ту речку назовешь, в которую эта впадает, - пообещал Комар.
Они и сами не ожидали - какова она река, предугаданная балагуром. Как будто иное дыхание их наполнило, когда открылась им широкая долина реки с утесистыми зелено-фиолетовыми бортами. А меж скал, петляя плавно и обтекая острова, шурша галечником на перекатах, широко и проворно летела та река, зеленопенно выказывая свой норов.
- Такую вброд не спробуешь,- протянул Волков. - Тут и до смерти завертеть может. Похоже, браты, мы к Чарошу вышли...
- И не надо бродить нам его. На кой ляд? Вспомни - Чарыш в Обь падает с левой руки. Кривощек вроде так говорил... А нам к чему на правый плавиться? Левым пойдем, на левый Обской и выйдем.
Выходя путеводным берегом Чарыша, рудоискатели задержались на ночлег у самого уступа Алтайских гор, где они круто, резко и невидимо ныряют под одеяло степей. Ночевку разбили подле сопки, вострушкой торчавшей над рекой, над равниной. Ниже ее Чарыш тек вольно, не теснясь меж лиловых скал.
Вечереющий воздух тек дымчато над равниной необъятной небесной рекой и в косых лучах заходившего солнца хорошо был виден в отдаленье одинокий курган. Степан указал на него:
- Ждет кого-то. Дождется. И его раскопают.
- А может, нам копнуть? - оживился Комар.
- Да ты хоть знаешь - как надо курганное золото отмаливать?
- Нет. А коли знаешь, так поделись, - подзадорил Волков.
- Надо прежде молитвы, - начал Костылев, - дьявола заклясть. Заклинаем тя, дьявола, Люцифера, тьмы князя града ада геенского и всех с тобою - злых нечистых дьявольских духов живым своим истинным богом Господом Иисусом Христом сыном Божиим и сыном Марииным, альфою и омегою, от сего часа и минуты, да изыди от сего места со всеми своими нечисты духи, невидимо нами рабами божиими на сух лес, на желты пески синяго моря акияна. Аминь! Аминь! Аминь!
- Ну вот со словом божиим и копнем! - обрадовался Федя Комар. - А? Копнем... Завтра? На денек призадержимся. Снег еще не скоро падет... А так че - каку-то зелень да обгарины чьей-то плавки несем...
- Не суетись, Комар. Не пойдем мы копать. Усовестили меня старики наши ишимские, как узнали, что я разрываю могилы на Иртышской степи. Пригрозно сказано было: коли будешь копать - проклянем и от церкви древлеотеческой отлучим. Ладно ли дело? Христианское ли - брать чужое трудом своим не обретенное... Грех великий!..
- Да я бы отмолил потом грех, - не унимался Комар.
- Будет тебе с панталыку меня сбивать. А и не возьмем мы золота здесь - ладана у нас нет, чтоб клад открывать, - Степан помолчал и что-то вспомнив, добавил: - Их, курганов, тут по степи столько, что никакого ладана не хватит.
* * *
Незадолго до Рождества Гагарин вновь оказался в одном застолье с царем. Пир по случаю пожалования в чин действительного тайного советника устроил Петр Толстой. За привоз царевича из чуждого государства, как гласил указ, графу были пожалованы еще и деревеньки, ранее принадлежавшие тем, кто лишился головы за гибельную близость к захлестанному кнутом наследнику. Петр был ровен со всеми вельможами на торжестве у Главы Тайной канцелярии, и все приглашенные чувствовали себя будто бы причастными к ее успехам в розыске, поскольку царедворцы только что присутствовали на казни дьяка Воронова. Все изрядно продрогли и торопливо отогревали нутро чем покрепче, уписывая вслед за чаркой нескоромную снедь. И никто из пирующих не признавался друг другу, что перед глазами у каждого еще жива картина: дьяк Воронов кланяется на четыре стороны, помилованья не просит, но вдруг замирает, вперясь страшным взглядом в стоящего у помоста Меншикова и уже колпак смертный нахлобучен на голову дьяка, а оттуда, из-под мешковины, еще несется стиснутое - «Иуда...»
Меншиков на чествовании Толстого веселился пуще других и Гагарин, поглядывавший в его сторону во все протяжение казни, понимал - что превратило еще вчера хмурого светлейшего в этакого разухабистого весельчака-дебошана... «Да не Толстого он празднует, а себя, свое спасенье и удачу отмечает запьянисто. Теперь он точно уверен, что вместе с головой Воронова отрублены все его банкирские хвосты в Амстердаме и более нет никого, кто знал бы переписку Данилыча со своей креатурой - Соловьевым», - думал про себя Матвей Петрович, улыбаясь при этом и чокаясь то с князем ижорским, то с новоявленным высокочтимым советником Толстым. Благодушие лилось пуще вина. И царь даже в какую-то минуту, будто советуясь, спросил у Гагарина:
- Как думаешь - управится ли в Китае Лоренц Ланг, ежели я пошлю его туда? Не одного, само собой, но с офицерами. Подберу кого...
- Одноконечно, ваше величество, справится, - поддакнул Гагарин царю. - Ведь он уже бывал там. Дело справил. У него там при богдыхане и двор теперь знаком. Ланг мне в Тобольском говорил, что не одних придворных мандаринов узнал в Пекине, а и многих иезувитов. А это, знамо, - не пустое дело, иезувиты у богдыхана в почете.
- Тебе надлежит, князь, с Лангом до малых мелочей подробно составить разговор в Пекине нащет наших караванов.
- Непременно, ваше величество, - кивал Гагарин.
Но Петр так же быстро, как и нашел, потерял интерес к собеседнику. К тому же его отвлекла перебранка Меншикова с Шафировым. Князь светлейший, набычившись вдруг, рычал на вице-канцлера:
- А твои письма подметные, коими ты размахиваешь - из Голландии будто, из Голландии! - не годятся даже в подметки нашим поклепчикам. Эвон, сколь наветов да кляуз Нестеров со своими фискалами насобирал.
- Куда деваться? Идут ко мне всякие эпистолы. Ко мне, отмечу, а не к тебе, каналья ты этакая! - козырнул Шафиров новым словечком. - И то мое дело - знать о чем пишут, что и на кого в них изложено, - вяло отмахивался пышный Шафиров, затянутый в облегающий камзол, так донельзя затянутый, что пуговки агатовые были готовы вот-вот с треском стрельнуть по сторонам, если хозяин их примет внутрь еще хоть одну чарку. Но Меншиков не уступал. У него аж пудра с парика сыпалась тонко:
- Веры твоим пасквилянтам никакой. Зря что ль Петр Алексеич указал запретно - подметное письмо не подымать и не рассматривать.
- Вовсе не мои те пасквилянты. Но то люди из нашего государства выбывшие. Да и все мы люди государевы, - гасил неожиданный меншиковский гнев дипломат.
Петр редко вмешивался в подобные стычки меж своих придворных. Пока зубатятся соперники, столько неожиданно скрываемого можно услышать - узнаешь то, о чем до свары и ведать не ведал. Азарт скандала, даже и до мордобоя доходило меж дворянами именитыми, снимал с них покровы мундирные и натура в азарте представала во всей красе и безобразии. Но на сей раз Петр только удивился - откуда Меншиков знает о подметном послании из Голландии? Ведь оно легло к царю на стол через канцелярию Шафирова. И Петр не дал разгореться неожиданному спору - кой-что лишнее выплескивалось через пьяный край.
А его и в самом деле заинтересовало то письмо, что доставил ему Шафиров, хоть и появилось оно в коллегии иностранных дел запретным путем.
Аноним излагал безбоязненно:...губернаторы радеют только о своих карманах. О купцах особенно ехидно излагал, жалуясь и вопрошая - что делают с русскими торговцами: «Извольте, ваше величество, спросить о том новых всероссийских купцов - Меншикова, сибирского губернатора князя Гагарина да им подобных».
Аноним будто цель себе поставил - напомнить царю, что за время царствования Петра число купцов гостиной сотни сократилось вдвое! Какой тут расцвет коммерции и негоциации? Но еще более уязвительно автор письма упрекал петровский порядок жизни, когда добирался до иноземцев. «Иностранные купцы высылают серебро и золото из России, что запрещено в чужих землях. Вельможи кладут деньги в чужестранные банки - Меншиков, Куракин, комиссар князь Львов...»
Никто сегодня не поздравлял Петра с победой, хотя все за столом знали, что срубленная голова дьяка Воронова - вероятно, последняя казнь в деле царевича. Но Петр будто подводил свою тайную неразъяснимую черту - срублена только голова, но есть еще и корни...
Канун рождественский не был отмечен чем-либо шумным и заметным.
Петр в очередной раз почувствовал колики в почках. Позвали его врача Арескина и тот уговаривал царя оставить все дела в Петербурге и заняться еще раз лечением усталого тела где-нибудь в Бельгии на целебных источниках в Спа.
Царь, укрытый заячьим одеялом, отнекивался и почему-то вспомнил:
- Давно у нас с тобой был разговор, Арескин. Я велел губернаторам по всему государству собирать монстры и присылать к тебе. К примеру - петух о пяти ногах или свинья в два рыла попадется. Ты тогда много шкафов и банок стеклянных для них приготовил - спиртовать монстров. Эх, Арескин! Если б я хотел присылать к тебе все монстры человеческие не по виду телес, а по уродливым нравам, места бы в твоих шкафах было мало. Я мыслил тогда - пусть они, монстры, во всенародной кунсткаморе обретаются - так они людям приметней и наглядней. Да вот время такое подступает, что срам человеческий и стыд Божий пора выставлять напоказ. Музеум монстров этакий пора устраивать...
Привыкший к расправам на Троицкой площади, Петербург на Рождество остался без кровавых зрелищ. Петр как будто ждал чего-то. На Троицкой площади даже никого батогами не обихаживали. На колесо пытошное с железным шипцом посредине падал благостный снежок, равнодушно прикрывая кровь минувших казней.
Но отпраздновав с привычным разгульным шумом Рождество, царь в самом большом зале мазанкового здания Сената заставил своей речью склониться в предчувствии царской бури многие головы.
Царь определился:
- Я презирал все могущие быть в свете рассуждения относительно до строгости моей в наблюдении правды. Вы видели - показал я преступления и сына моего, а равно и злодеяния тех, которые имели в преступлениях его соучастие. Я уповаю - утвердил я главное мое дело, могущее учинить народ российским и сильным, и страшным, а земли мои благополучными... Учиня сие, время уже обуздать предерзость тех, которым я провинции моего государства и моих подданных вверял и которые власть свою во зло употребят, а подданных моих утеснят, себя обогащать дерзая. И понеже мои подданные в настоящей войне принуждены были мне помогать людьми, лошадьми и провиантом, то тем и заслужили у меня наисильнейшее защищение против оных кровопийцев. И сего ради учредил я комиссии, которые должны наистрожайше исследовать поступки тех, коих имена вручены комиссии будут!
...Из здания Сената в тот день Меншиков и Апраксин вышли без шпаг. Вылезли наружу их баснословно дорогие поставки провианта и амуниции в армию.
Гагарин бросился было в сумерках того дня к светлейшему с сочувствиями, но более всего - чтоб пожалобиться, мол, наседают безпричинно на него Дмитриев-Мамонов и его комиссия. Нет ли хода - поослабить натиск. Но Меншиков, будучи в очередной опале, только хмыкнул:
- Ты ж видишь... Одна свирепость кругом. Свету белого не вижу...
Гагарину к той поре доставили из Тобольска карту дороги на Эркет, где были нанесены все прииртышские крепости и далее - к полуденной стороне, все города Малой Бухарии: Хами, Турфан, Кульджа и самый важный город - Эркет.
Матвей Петрович тут же понес ее к Дмитриеву-Мамонову, собираясь доказать ему - путь к золоту не так страшен, как его обрисовал Бухольц.
Давно не видел Гагарин таким оживленным и довольным генерала - допросчика своего. Весело спросил Гагарин:
- Ты нынче, Иван Ильич, аки жених сияешь. Неужто государь разрешил, и с невестой все сладилось?
Дмитриев-Мамонов легко отвел намек на его попытки обвенчаться с царевной-хромоножкой Прасковьей и, не меняя выражения довольства, раскинул руки:
- Да и ты молодец, Матвей Петрович! Прямо козырем ходишь. За тобой и нарочного слать не надо. Сам явился!
- А я тебе дорогу к золоту бухарскому принес, Иван Ильич.
- Да и я не без новостей к тебе, князь. И у меня для тебя дорога определена. И глава комиссии следственной, не отлагая дела, зачитал Гагарину царский указ об увольнении его от должности сибирского губернатора. Гагарин, понурясь и глядя исподлобья на главу комиссии, только и успел вздохнуть, как достигнутый охотником зверь, но Дмитриев-Мамонов на чтении одного указа не остановился. И тут же зачитал бывшему губернатору еще один декрет царский - о содержании Гагарина под караулом.
Дмитриев-Мамонов, глядя поверх понурой головы гагаринской, сделал знак адъютанту, и два сержанта выросли рядом с Гагариным.
- Куда ж ты меня, Иван Ильич, определишь? - трудно выговорил арестованный.
- В крепость, милый, в крепость.
...Иным глазом увидел город Матвей Петрович, когда везли его в обывательском возке от сенатских хоромин до крепости. Город показался ему не таким уж мрачным и прижатым тучами к земле. В ровное серое небо вились беззаботные дымочки на Московской стороне. Над городом простиралась отгудевшая святочная беспечность. Вольно гуляла, ласкаясь к граниту береговому поземочка.
У самых главных ворот крепости, построенных совсем недавно, Матвей Петрович поднял голову и посмотрел на арку. В самом верху ее утверждена была серая от изморози грузная свинцовая фигура апостола Петра, свершающего с небес волхва Симона.
И не успел Гагарин вспомнить - за что свергнут тот волхвун апостолом, как один из сержантов легонько подтолкнул его сзади, и маленькая черная дверь, проклепанная крупными кругляшами наискось и поперек, захлопнулась за ним.
* * *
- Ты видел у избы комендантской - какие-то новые листы прибиты? - спросил Костылев Михайлу Волкова, вернувшись под вечер в Шумихинский заулок, где уже несколько дней Марья-хозяйка откармливала воротившихся из дальней дороги рудоприищиков. - У листов мужики бесперечь топчутся.
- Видел, видел, - отмахнулся Волков. - Тамо-ка теперь не одна Уржатка9 слухами шуршит, а поди-ка и по всему Томску шорох пошел.
- Дак ты знаешь - о чем в тех листах писано?
- Знаю, да не верю словам тем.
- Говорят - там указ царский. Новый...
- Указы, что ни седьмица, то новые.
- Давай завтра найдем кого грамотного и с ним сходим к комендантской.
- Ага! Сходи! Тебя там и ждет-пождет какой-нито козловский подхвосток. Прямо к коменданту и подметет.
Костылев выслушал опасения Волкова и сделал по-своему. Нашел наутро в монастыре Алексеевском - где его еще не забыли по плотницкой работе, знакомого чернеца и, улуча минутку подходящую, дескать, до базара на Уржатку отлучиться надо, сходили они к комендантской избе, где на выветрелых серых досках белым пятном выделялся лист указа. Рядом шелестели остатки обветшалого до желтизны листа о лишении Гагарина губернаторского чина и о том, что он плут. Но старого листа теперь никто не читал, простолюдинам эта новость приелась, поскольку она не коснулась большинства томского народу да и среди комендантского окружения мало кто попал в водоворот розыска. Однако ж новый лист подманивал к себе свежестью бумаги и природная жадность к известиям из Тобольска и Москвы находила свой выход. Снег у публичных досок был крепко притоптан. Ночной ветер потрепал края бумаги, и один томич немолодой, прижав трепыхающийся уголок, водил по строчкам пальцем. Чернец подступил к листу поближе и стал читать негромко. Степан, слушая, даже полушубок на груди раздвинул и тронул за локоть монашка и дохнул полушепотом:
- То же про нас писано! - глотнул воздуха и спросил: - Названье указу какое?
- Бергпривилегия, - с трудом прочитал монах непривычное слово, размещенное в шапке крупно.
- Что означает слово такое?
- Начало мне неведомо. А вот привилей - сие внятно и на нашем наречии. То значит - грамота жалованная.
- А кому жалуется этот, как его?..
- Берг, - подсказал монах.
- Да. Берг - кому?
- Вестимо - всем. Так на листе, - ответил монашек.
- Давай вдругорядь весь лист. Понять надо.
И черноризец терпеливо прочитал повторно. Костылеву врезалось в память - дозволяется всем охотникам до рудных дел искать, копать, плавить всякие металлы: сиречь - золото, серебро, медь, олово...
К монастырю Костылев возвращался, почти не слыша - о чем бубнит ему семенящий рядом монах. В мозгу засело - «Дозволяется всем!..»
Почти с порога, не раздеваясь, Степан крикнул в дверной проем второго жилья, где валялся на постели Волков:
- Михайла! Зря мы затаились. Нам теперь жалованная грамота есть.
- И что ж пожаловали? - вяло отозвался Волков.
- Берг какой-то. Никто не знает - что это за берг, но грамота означает - всем охотникам до руды можно безбоязно ее искать, копать и плавить. Так что давай снова пойдем к коменданту и объявим руду нашего прииску.
- И выйдет как в прошлом году, - полуутвердил, полуспросил Волков.
- Нет, Михайла, не так выйдет. О прошлом годе такой жалованной не было на публику. Теперь есть царская - всем открытая. И даже награда в конце - по тыще рублей за прииск!
- Кошель растопыривай - деньги ссыпать. Али мешок прихвати - как почнет тебе рубли комендант отваливать. Деть будет некуда... Забыл - че он год назад нам выговаривал?
Год назад, воротившись из первого своего блуждания по предгорьям, по притокам Чарыша, рудоприищики первым делом подались к коменданту.
Но беда случилась в долгом пути на возврате - все, что набрали, наколотили они у подножия Синей горы оказалось на дне безвестной реки. На переправе занесло их скороспешно связанный плот под упавшую поперек реки лесину и опрокинуло. Поклажа жалкая, но дорогая для путников, булькнула безвозвратно в воду, только одна котомка Феди Комара за сук зацепилась и ее с трудом удалось выхватить. Да вдобавок ко всему коменданта в Томске не оказалось. Он с ранней осени залился в северные томские окраины - поближе к меховому раздолью - и вернулся в город только к масленой неделе. Так что разговор с Козловым получился запоздалый и довольно злой:
- Ну, Мишка, чего вызнал? Какую радость нам бугры послали? - спросил он тогда, памятуя - для каких забот он послал в юргинские деревеньки Волкова.
Волков, держа в руках уцелевшую торбочку с каменьями, просто ответил:
- Пустые бугры попались. Врут, однако, про юргинцев, что они золотом огреблись... - Кому ж те враки выгодны? - поднял палец Козлов. - Тому, кто утаивает могильное золото? И мимо меня на ярмарку несет? А?
- Не знаю, господин комендант, - ответил Волков и тряхнул камешками в котомке.
Но Козлов не обратил на это внимания, либо сделал вид, что его не интересует - что там мужичонка принес, но поддел рудоприищика подозрением:
- Ты, как на духу, скажи - утаил могильное?
- Зачем бы я сюда шел - коли утаил? - растерялся Волков.
- А чтобы прикрыться своим нетом! Нету золота - и весь разговор.
- Его и в самом деле нет. До того энти юргинцы слух вокруг могил богатых раздули - звон на всю округу. На наших глазах их коновода-бугровальщика в могиле придавило до смерти. А могила пустая. И целое лето проблудили, но могилы все пустые были. Вон - мужики соврать не дадут - рядом были, - кивнул Волков в сторону Костылева и Комара, нетерпеливо переминавшихся с ноги на ногу у порога комендантской избы.
Костылев вглядывался в лицо Козлова - вислощекое и рыхлое оттого, что его покрывали редкие, какие-то свилеватые волосенки, которые и бородой-то назвать язык не поворачивался. Но более всего брезгливое и в то же время жадное отношение к окружающему выдавали крючковато-вислый нос и толстенькая с выворотом губенка. И когда он ее прикусывал крупным корявым зубом, то нижние волосья топорщились изо рта и, казалось, что рот Козлова заткнут убогим шерстяным пучком. Но вот он снова приоткрыл свои маслянистые губы:
- Так, коли нет могильного - для чего явился?
- Мы камни рудные приискали. - Волков принялся выкладывать на край стола уцелевшие в походе куски руды.