Оксана Витальевна сердито стрельнула узкими, восточного рисунка глазами - обожгла черным:
- Список под стеклом. Вы, между прочим, его сами туда и положили, Игорь Андреевич.
- Действительно, - опомнился он. - Извините. Склероз в действии.
Она присмотрелась повнимательнее:
- Кофейку не желаете? Что-то вы, Игорь Андреевич, неважно выглядите.
- Спасибо на добром слове. Кофе не надо.
Сняв трубку, Костальский на секунду затосковал: «Как же я буду объясняться при них? И сотовый как назло разрядился... Надо было позвонить с Надиного. Так ведь номер не помнил! Или - плевать на всех? Так и сказать во весь голос: до того, мол, хочется убить человека, что руки трясутся, как у того ветеринара... Чтобы Владик примчался в свой выходной, надо сказать открытым текстом, что я не могу оперировать человека, изнасиловавшего и убившего мою маленькую дочь. Ляльку мою... Все разорвал, изуродовал, измучил...»
Не обращая внимания на гудки, призывно несущиеся следом из брошенной на стол трубки, Игорь Андреевич быстро вышел из ординаторской, сбежал по лестнице к служебному выходу и вырвался в сад, окружавший их старую больницу. В позапрошлом веке посадили эти дубы... Полтора столетия боли впитали их корни. Капли утреннего дождя сорвались с дерева и оросили его лицо прежде, чем Костальский позволил слезам вырваться наружу. Хрипло застонав, Игорь Андреевич схватился рукой за ствол и скорчился, придавленный тяжестью ноши, кем-то опрометчиво названной святым долгом.
- Будь ты проклят... Будь проклят...
Скамья тоже оказалась мокрой, но он заметил это не сразу, потом пришлось сушить халат. Сжав руками голову, Игорь Андреевич плакал беззвучно и долго, с каждой минутой ощущая все явственнее, что время не вылечило его, не способно вылечить. С женой они расстались через два дня после похорон своей единственной дочери, одновременно осознав, что видеть друг друга - мука, которой не вынести. А всю жизнь прятаться по разным комнатам...
Квартиру даже не делили: Игорь Андреевич ушел на съемную, остатками чувств пожалев Галю. Еще и это пережить - кому под силу? Так он с тех пор и жил по чужим углам, оставив жене и Лялькины альбомы с наклейками, и шкатулку со значками, и конвертики с первыми прядками, и разноцветные школьные тетрадки, и белые носочки, и туфельки со сбитыми носками...
Ему отчетливо увиделась сквозь время солнечная - обои и те желтенькие - детская, куда он непременно заглядывал перед работой, даже если Лялька еще спала, младенчески раскинувшись в своей розовой фланелевой пижамке, раскрасневшись почти картинно. С нее и вправду можно было писать принцессу подводного царства - легкие волосы на свету отливали зеленью. А пахли цветущей яблоней...
Зная, что не разбудит, Игорь Андреевич на цыпочках подходил к ее кроватке и целовал воздух: «Спи, моя радость... Единственная моя...» Узкие ступни ее с ровненькими пальчиками с каждым годом вытягивались, коленки становились все мягче, коротенькие волоски на голени золотились, притягивая его ладонь... Погладить позволял себе - над, по воздуху, чтобы не разбудить, не испугать. Хотя мог и прикрикнуть, если (редко-редко!) начинала упрямиться, капризничать. Теперь, когда вспоминал это, бросало в жар: как он мог? Зачем срывал на девочке свою родительскую беспомощность? Кто вырос, не показывая характер? Вырос... Она так и не выросла.
Ему часто виделся некий абстрактный первый бал, куда он однажды повезет Ляльку в шикарном лимузине, уж на аренду сможет заработать. И она вся в капроне и кружевах, легка, полувоздушна... Его тихая, застенчивая девочка, готовая просидеть с книжкой все лето. Она ведь и в тот день пошла в библиотеку...
Кажется, он вздрогнул, выдал себя, когда больная из второй палаты Лилита Винтерголлер сказала, что заведует детской библиотекой. Игорь Андреевич тут же взял себя в руки: «Она-то при чем? Это же в другом конце Москвы...» Но душу саднило весь день. Теперь же этот штрих и вовсе кажется предвестником появления Босякова... Хотя Лилита, конечно, ни при чем, нельзя позволить черной тени упасть на нее. Она - светлая женщина, поразительная: ни жалоб, ни нытья, ни цепляний за его халат, хотя от нее-то как раз стерпел бы с удовольствием...
Одна из медсестер про Лилиту сказала на своем жаргоне: «Натерпелась, как Гагарин!» Костальский тогда, помнится, подумал про себя: «Да больше, больше... Что там - один полет на сорок минут? Вот сорок лет муки - это да...» Кого этой женщине обвинять в своей растянувшейся на года боли? Кому мстить?
Игорь Андреевич тяжело поднялся, цепляясь за тот же клен, что так доверчиво поделился своими слезами. Больного нужно готовить к операции... И так уже прошли все допустимые сроки.
* * *
Ту женщину из второй палаты Дина увидела в свою следующую ходку - перед сном. Санитарка вышла с ведром и шваброй, а дверь не прикрыла, может, решила проветрить на ночь. Окна сегодня еще не открывали - дождь опять хлестал прямо по стеклам, залило бы весь подоконник. А Дине вдруг так нестерпимо захотелось выйти в пропахший влажной листвой больничный двор и промокнуть как следует, до последней нитки, кожей впитав теплый небесный поток, что она опять сползла с кровати и принялась мучить тренировкой ноги.
Нужно было вернуть им резвость и силу, чтобы не составило труда убегать от соболезнований, которые могут поджидать на каждом углу. А те немногие, которые пощадят и не станут твердить, как им жаль, может, и не притворно, конечно, не будут знать, о чем вообще говорить с этой угрюмой девочкой с землистым лицом. Что ее может заинтересовать в мире живых людей? Дина и сама не могла придумать такого. Разве что запах дождя... Ощущение скользящих по коже тонких струй...
«Еще несколько дней, - задала она себе срок. - Эти чертовы мышцы должны ожить! И тогда... Нас не догонят!» завершила она строчкой из песни, которую вообще-то не любила. Но сейчас почему-то вырвалось именно это... Вот только никаких «нас» в ее жизни больше не было, и об этом не нужно было себе напоминать.
В коридоре, как всегда, сумрачно, уже снова попахивает хлоркой, но здесь видишь перспективу, которой палата лишена. Пока не выходишь ее, жизнь не имеет продолжения. А здесь ведь полно лежачих... Интересно, все так чувствуют, или только она одна?
Невольно остановившись перед раскрытой дверью второй палаты, Дина заглянула, чуть вытянув шею, и, еще ничего не разглядев, кроме странной конструкции из веревок, крюков и противовесов, среди которых торчала босая ступня, услышала:
- Заходите, я одна! Меня ото всех подальше спрятали, чтоб народ не пугала.
Она оглянулась, потом неуверенно уточнила:
- Вы мне?
- Да конечно! Я ваше отражение в стекле вижу. Нет, серьезно! Заходите, поболтаем.
- О чем? - не торопясь сделать шаг, буркнула Дина, осознавая, что грубит человеку, у которого, похоже, могла найтись тема для разговора с ней, чем не могло похвастаться остальное человечество.
Чуть подавшись вперед, она увидела светлые волосы на подушке, маленькие отражения бра в больших линзах очков...
- Расскажете мне о своих болячках, - голос зазвучал насмешливо.
- Терпеть не могу об этом говорить!
- Ой, ну слава Богу! А то все только об этом и рассказывают.
Дина сделала еще пару шагов:
- А зачем вы их слушаете, если неинтересно?
- Кто-то же должен слушать... Раз они приходят ко мне, значит, не нашли никого другого.
- А у вас самые большие уши?
- А это даже оттуда заметно?
Дина не выдержала, фыркнула, маска отчужденности соскользнула, и не то чтобы затерялась, но возиться с ней было лень, снова лепить к лицу... Она подтащила свои непослушные ноги к самой кровати. Быстрым взглядом человека, пристрастившегося к рисованию, выхватила: лицо широкое в скулах, к подбородку резко сходится, рот подвижный, тонкий, готовый к улыбке, нос длинноват, пожалуй... А глаза мешает разглядеть эту дурацкая бра, что отражается в линзах очков. Вот что надо увидеть - глаза! Иначе как понять человека, который хохочет после тринадцатой операции?
- Ну, здрасьте! - поприветствовали ее. - Меня зовут Лиля. Лилита, если быть точной. Но тут как раз точность не так уж важна. А вы...
- Дина. Даже полностью и то Дина. А что это за фиг... за сооружение такое? - она осторожно коснулась пальцем подвешенной гири.
- Это мне ногу пытаются вытянуть, - охотно пояснила Лиля. - Протез сустава тазобедренного поставили, но кое-что подчистить пришлось, и чтобы ноги были вровень, эту приходится растягивать.
Дина усомнилась:
- Разве это возможно?
- Еще как возможно! А вы не слышали? Сюда в клинику даже здоровые девчонки ложатся, чтобы ноги удлинить аппаратом Илизарова. Это денег стоит, конечно... Дина, можно на «ты»?
- Сколько угодно... И вы все время лежите с этой штукой?
Лиля улыбнулась, показав позолоченные коронки в уголках рта:
- Третью неделю.
- О-о! - вырвалось у Дины. - Я без такой дуры со своим позвоночником и то еле вылежала...
- Да это все ерунда, я даже присаживаться с ней могу. Ненадолго, правда, чтобы не навредить. И только под тупым углом. Совсем таким тупым-тупым... Чуть тебе сесть не предложила... Нельзя ведь? А лечь больше некуда. Постоишь немножко? Ну, рассказывай, кто там в вашей палате имеется?
Дина поморщилась:
- Тетки. Старухи. Одна бабка ничего...
- Понятно, - протянула Лиля. - Чаю хочешь? У меня чайник есть, и всякой всячины девчонки натащили.
- Я слышала сегодня...
- А! - она опять рассмеялась, только на этот раз негромко. - Это я им про операцию рассказывала.
- А что в этом смешного?
Лиля устрашающе расширила глаза:
- Мне делали тринадцатую операцию тринадцатого числа в пятницу!
- Да фигня это все!
- На это и надеюсь. Но когда меня черт дернул хирургической сестре сказать, что это еще и тринадцатая операция, она сразу снесла собственным тазом стерилизатор с йодом. И все разлилось. Они еще переглянулись: «Так, начинается...»
Дина поморщилась: «Очень смешно! Лишь бы над чем-нибудь поржать, что ли?»
- Я во всю эту чушь не верю. Ничего же с вами не произошло!
Поджав губы, та проговорила как-то боязливо:
- Пока вроде нет. Так что, чайку дерябнем?
- Как-нибудь потом, - решила Дина, чувствуя, что ноги уже подкашиваются. - Мне бы сейчас назад дотащиться.
Лиля помахала пальцами:
- Ну, давай! Возьми шоколадку, а. Мне толстеть запретили, чтобы бедный сустав меня выдержал, а тут натащили столько... И смотри, приходи завтра! А то скучно здесь, озвереть можно.
«Скучно ей, - с досадой подумала Дина, выбравшись из палаты с плиткой шоколада в кармане. - Лежит в «люксе» с телевизором, с холодильником, и скучно! В общую ложилась бы, если поболтать любит, а я бы лучше вообще никого не видела...»
Из соседней палаты выскользнула медсестра, также вскользь похвалила:
- Ну, молодец, Шувалова, ходишь! Не перестарайся только... Ты из второй идешь? Никого там? - и юркнула к Лиле, зазвенела бубенчиком: - Так я вам не дорассказала! Представляете, она ж подала на нас в суд, мол, мы ей не своевременно помощь оказали. И я, типа, бутылку пива выпила прямо возле ее каталки! Я! Я ж вообще не пью, вы же знаете, у меня спортивный режим. А она-то сама в коме лежала, что она могла видеть?! Это ей мерещилось черт знает что, а она - в суд!
- Маш, да ты не кипятись, - донесся Лилин голос. - Воспринимай все это как анекдот. Смешная же ситуация! Судья ведь не идиот...
- Вы думаете?
На этот раз - не взрыв хохота, только всплеск, все-таки почти ночь, некоторые из больных уже забылись снами, в которых только и могут побежать навстречу ветру, как те, что снаружи, под летним, таким не страшным, дождем. Не гуманно разбивать смехом это непрочное счастье. Оно и так, словно у вампиров, - до рассвета.
«И с Машкой общая тема нашлась, и над чем посмеяться, - отметила Дина с ревностью, показавшейся нелепой даже ей самой. - Ну, просто человек такой... разговорчивый... Да плевать! Пусть ржут, хоть до рассвета. Мне бы вот до кровати доползти...»
Постель встретила незнакомым запахом. Оказалось, санитарка сменила белье, пока Дина шастала по коридорам. Ей почудилось, что в другой мир вернулась, хотя сопели и стонали вокруг все так же. Татьяна Ивановна даже похрапывала, но трогать ее Дина не стала, хотя, говорят, достаточно повернуть человека...
«Отец никогда не храпел», - вспомнила она, скользя взглядом по линиям света от фонаря, уходившим на три метра в высоту. Ее отец был молодым, веселым, черноглазым, с примесью даже ему самому неведомой кавказской крови, проступающей смуглостью кожи, неправдоподобной белизной улыбки, редкими взрывами гнева, который никого не пугал. Динка походила на него больше, чем сестра, и потому, скрывая, ревновала до слез: ей казалось, что отец больше любит «своих блондиночек». Обе походили на эльфов - такие же прозрачные от худобы, светленькие, волосы вокруг головы легким дымком. А у Дины - черные завитки облепили череп...
«Твою голову надо рисовать», - однажды заметил отец так серьезно, что Дина смутилась. И с сожалением добавил: «Не дано мне». Надо было тогда сказать, что ему дано много другого, что он самый красивый, самый талантливый, самый остроумный... Что за идиотская неловкость мешает произносить слова восхищения? Может быть, ему хотелось услышать, что он не потерял свою жизнь оттого, что не получилось из него художника? Он ведь не был неудачником! Год назад они с матерью открыли свое риэлтерское агентство. Все только начиналось...
Но заплакала она сейчас о матери, хотя думалось чаще об отце. Вот это дрожание света на стене... Оно почему-то напомнило касания ее пальцев, всегда вскользь, наспех, потому что Дина не давала приласкать себя, уворачивалась, а матери, видно, нестерпимо хотелось, раз не могла удержаться... И почему вырывалась, дура?! Ведь не было же ни противно, ни стыдно! Одна сплошная глупость: я уже взрослая, а она лезет, как к маленькой. Такие мысли оттого и являлись, что действительно была еще маленькой, безмозглой, из сегодняшнего дня это так хорошо видно. Ничьи плечи не заслоняют - одна осталась.
Накрывшись с головой, простонала, захлебываясь: «Сволочь! Урод!», опять вспомнив того, ни разу не показавшегося ей на глаза, адвоката-убийцу. Но где-то с краешка сознания закопошилось, причиняя такую боль, от которой хоть в крик, понимание того, что Дининой-то любви тот человек ее родителей не лишил. Она сама лишала их своей любви. И проживи они еще хоть сто лет...
* * *
Как получилось, что она выплеснула все это на Лилю? Лилиту. Даже не помнила, как добрела темным коридором, разбудила и, стоя на коленях возле кровати (а как иначе, чтобы не орать на все отделение?!), выпустила рвущую нутро боль. Поделилась ею (совсем отдать невозможно!) с совершенно незнакомой женщиной, которая и не предлагала ей исповедоваться... Как это вышло?
Та прижимала ее голову, принимая и слезы, и слюни, которые текли, как у безутешно плачущего ребенка. И нашептывала тоже, как ребенку: «Ну, маленькая, ну-ну...» Но даже понимая это, Дина не дернулась, не вывернулась из-под мягкой руки, гладившей по голове, только взвыла с отчаянием: «Почему же я маме ни разу этого не позволила?!»
- Солнышко, я уверена: твоя мама прекрасно понимала, что ребята твоего возраста не умеют говорить родителям о любви. И ласкаться не позволяют. Не одна ведь ты такая... Я не думаю, что она обижалась. Она же родила тебя, чтобы самой любить и наслаждаться тем, что у нее в душе. И тем, что ты есть. Просто рядом, и она видит тебя каждый день. Это такое счастье... Поверь мне.
И почему-то в это поверилось, теплой слабостью разлилось по телу. А потом как-то само получилось, что она из последних сил забралась к стенке и уснула возле Лили, уткнувшись лбом в ее плечо. И ничего не снилось, не мучило больше. Просто уставшие и тело, и сознание вдруг растворились в темноте...
Утром же ее разбудил шепот:
- Маша, ну не кипятись! Мне ночью поплохело, а тебя как прикажешь дозваться? Орать, что ли? Так я ж не умею, ты знаешь. Кнопку вызова надо делать, девушка! Хорошо, что Дина мимо проходила. Это я уговорила ее остаться.
- А что случилось-то? - голос медсестры прозвучал недоверчиво. - Болело что?
- Да все болело! - с легкостью солгала Лиля. - Дина мне и спину массировала, и руку. Да так и уснула.
- Вижу, что уснула. Будите ее, Лилита Викторовна, а то обход скоро, тогда уж всем влетит.
Но Дина сама открыла глаза, как только медсестра вышла, оставив градусник. Поморгала, осваиваясь с непривычной реальностью.
- Да я уже не сплю.
- Доброе утро! Кофе хочешь?
Это прозвучало совсем по-домашнему, Дина уже и забыла, что бывают в мире такие слова, от которых исходит тепло и вкусный запах.
- А у вас есть? - пробормотала она смущенно. Вспоминать ночную истерику было неловко. И выбираться из чужой постели тоже. Дина даже в детстве у подруг не ночевала. Не хотелось уходить из дома.
Лиля вытянула шею:
- Вон баночка, на подносе. Мне сделаешь? Только без сахара, ладно? Толстеть доктор запретил. А кофе хо-очется! Поможешь старой, больной тетке?
- Вы не тетка! - вырвалось у Дины.
Может, сперва следовало опровергнуть «старую», но ее карябнуло именно это слово, которое никак не подходило Лиле, а ею самой использовалось, как ругательное. Соседкам по палате оно подходило в самый раз... Интересно, хоть заметили ее отсутствие? Дина отвернулась, чтобы включить чайник. Ну, и вообще...
- Конечно, конечно. Я - девушка, - усмехнулась Лиля. - Девушка с ребенком.
Дина покосилась на ее подвешенную ногу:
- У вас есть ребенок?
- Девочка. Моя девочка. Таня.
Вот теперь, когда солнце в окно, и очки лежат на тумбочке, можно рассмотреть Лилины глаза. Оттого, что о дочери заговорили, они так засветились, или и до того были такими распахнутыми и глубокими, - яркая синева, впитавшая солнце? Веселые глаза. А чему веселиться-то с такой жизнью?! Тринадцать операций...
А рот так и расплывается улыбкой:
- Она у моей сестры в деревне, пока я тут валяюсь. В субботу должны приехать, так что увидишь мою Татьяну. Не поверишь, ей здесь так нравится! Говорит: «Мам, у тебя тут так интересно, трубочки всякие, надписи непонятные». Это она про капельницу.
- Сколько ей? - спросила Дина только потому, что всегда об этом спрашивают, и надо же как-то поддержать разговор.
- Самой не верится, уже семь! Как столько лет пролетело? В сентябре ей в школу идти. Так что нужно мне срочно выбираться отсюда.
О том, что более интересно, чем возраст девочки, спрашивать неловко. Да, собственно, и так ясно, что никакого мужа у Лили не было и быть не могло. Ее, Дину, тоже теперь никто не возьмет замуж. Кому нужна вся переломанная? Да и ладно, ей и самой не очень-то хотелось замуж, если честно! Как у ее родителей все равно ни у кого в мире больше быть не может... А иначе - какой смысл?
Она так зазвенела ложкой, перемешивая кофе, что это напомнило приближение трамвая. Только уехать на нем подальше от этой клиники было невозможно, даже если б она решилась бежать. Некуда.
Лиля наблюдала за ней, не пряча улыбки:
- Да ты спрашивай, вижу ведь, что распирает! Муж у меня был. Ничего такой муж...
Дина прекратила звон:
- И куда же он делся?
- А я его выгнала! - беспечный взмах руки.
- Как это - выгнала?
Разве можно в это поверить? Она ведь - инвалид, эта Лилита, если уж начистоту. Разве такие бросаются мужиками? Они ведь зубами должны держаться!
- Да так, выгнала и все. И даже не потому, что он запил, пока я Танюшку в деревне подращивала. Это в общем-то с каждым может случиться, это можно было простить. Если б хотелось... Но мы уже к тому времени стали чужими. Я не чувствовала в нем родного человека, понимаешь? Такого, без которого ни дня не прожить.
- И куда же он делся?
Лиля опять несколько раз махнула рукой, словно заново провожала его подальше:
- Вернулся в свою белорусскую пущу. Зубр. Роман такой был, не читала?
- При чем тут роман-то?
- Ни при чем, просто вспомнилось. А Володя даже не вспоминается. Вот так.
Продолжая держать в руках ее чашку, Дина с недоверием спросила:
- Но ведь вы же любили его, наверное, если женили на себе?
- Я? Женила?! - вместо гнева в ее глазах смех. - Еще чего! Ты так решила только потому, что у меня нога больная? Нет, девушка, ошибаетесь. Это он всю дорогу от Москвы до Красноярска уговаривал меня выйти за него. Уговорил. Долго ехали!
Она рассмеялась уже вслух, жестом показав, чтобы Дина отдала кофе, и приподнялась на локтях:
- Сделай, пожалуйста, чуть повыше... Вот так. Отлично! Давай чашку.
- А как вы будете пить, прольется же!
- Воображая, как будто это коктейль - через соломинку. Каприз старой аристократки... Подай, пожалуйста, она где-то на тумбочке валяется.
- Здесь много чего валяется... - разгребая пальцем, заметила Дина и с удивлением услышала, как ворчливо это вышло, будто она была старшей и выговаривала безалаберной девчонке.
Лиля издала прерывистый вздох, в который не очень-то верилось:
- Ну, аккуратность никогда не была моей сильной стороной...
Вытащив из-под косметички толстую полосатую соломинку, Дина сполоснула ее под краном, опустила в чашку с кофе и осторожно поставила Лиле на грудь. Потом тронула один из висевших на крючках мешочков, в нем прощупывалось что-то твердое.
- Там гирька, - пояснила Лиля. - Сначала так висели, а потом решили спрятать, чтобы народ не пугать. Хотя теперь эти мешочки так интригуют! Всех потрогать тянет.
- А вам долго еще так лежать?
- В понедельник эту бандуру уберут и будут наблюдать за мной. Как за белой мышью...
Разводя кофе и для себя, Дина покосилась на нее с недоумением:
- Как вы пьете без сахара? Гадость же! Может, вам тогда и кофе не обязательно класть?
- Ага! Скоро буду, как в войну кипяточком пробавляться... Я и так совсем как ветеран, все детство в госпитале провела.
- Почему - в госпитале? Там же... Вы что, воевали где-то?
- Преимущественно с нянечками. Вы что, девушка, думаете, мне уже за восемьдесят? Всего-то сорок два. Хотя для тебя, я так понимаю, это примерно одинаково...
- Да нет, что вы, - неубедительно возразила Дина. - Вы хотели мне про свои госпитали рассказать...
- Разве хотела? - У нее весело заблестели глаза. - Кстати, он был один. Здесь, в Москве. В основном в нем действительно ветераны лечились, ребят из Афгана привозили... Ну, и детское отделение там было. Для таких, как я. Слушай, а у тебя вкусный кофе получился! Никто еще так не делал.
Дина осторожно поинтересовалась:
- А что у вас такое вообще?
- Врожденный подвывих обоих тазобедренных суставов, - радостно пояснила Лиля. - В младенчестве это можно было вылечить, но я в такой глуши родилась... В деревне для ссыльных немцев в Красноярском крае.
- В Сибири, что ли? - ужаснулась Дина.
- Это пугает?
- Н-не знаю... Так вы - немка?
Лиля кивнула:
- Наполовину. Мама у меня латышка. Ее родителей тоже туда же отправили, она уже в Сибири родилась. «Долгую дорогу в дюнах» смотрела?
Дина попыталась вспомнить:
- Кажется, нет. Это фильм такой?
- Теперь его, пожалуй, назвали бы сериалом... Так вот, когда уже выяснилось, что у меня такое, врачи в Канске решили, что надо оперировать, но там таких специалистов не было. И сослали меня в Москву...
- Ничего себе - сослали!
- Ну, когда тебе всего девять лет...
Дверь распахнулась, и густой голос санитарки заполнил палату:
- Ага, они тут кофеи гоняют с утра пораньше! Температуру мерили, кумушки?
- Конечно, Виктория Ильинична. Как у пионеров - тридцать шесть и шесть, - отрапортовала Лиля, даже не притронувшаяся к градуснику.
Дина удивилась: «Откуда она знает, как эту бабку зовут? Я даже не спрашивала...»
- Я пойду, - почувствовав себя неловко, сказала она. - Спасибо за кофе.
- Это тебе - спасибо! Заходи после процедур, ладно? Обязательно!
- Да к вам, наверное, придет кто-нибудь...
Едва не задев тряпкой Динину ногу, санитарка беззлобно проворчала:
- Придет, придет. Целые дни тут сидят, гогочут. Тунеядки какие-то твои подружки-то! Никто не работает, только по больницам и шляются.
Лиля подмигнула:
- Они - свободные художники.
- Оно и видно! Никакой серьезности. И сама такая же...
Рассмеявшись, Лиля напомнила:
- Самые большие глупости на земле совершаются с серьезным выражением лица.
- Да что ты говоришь! - возмутилась Виктория Ильинична. - Умница какая!
- Это не я говорю. Это барон Мюнхгаузен.
«Еще один немец, - почему-то подумала Дина уже в коридоре. - Но разве не они больше всего глупостей и наделали?»
Ей тут же стало стыдно за эту попытку как-то принизить, уличить в заурядности человека, который помог ей больше других за последнее время, ведь главная боль гнездилась не в переломанном теле, а в душе. И Лиля если и не совсем сняла ее, это ведь невозможно, будь хоть трижды экстрасенсом, то хотя бы облегчила. Лилита. Ей еще не встречались женщины с такими именами. С детства по госпиталям... Лежит, улыбается...
«Я, наверное, озверела бы от такой жизни, - Дина остановилась у окна, дала ногам передохнуть. - Кидалась бы на всех, как собака. Я и сейчас не лучше...»
Мелкий слепой дождь, не замечавший медленно поднимавшегося солнца, покрывал стекло выпуклыми, искрящимися каплями, похожими на те, что остаются на коже, когда в жаркий день выходишь из воды. В этом году не удалось искупаться, июнь выдался прохладным, а июля для нее и вовсе не было. Прошлым же летом отец отправил их с мамой в Турцию, пока сестра очередную сессию сдавала, чтобы Дина не мешала ей своим «Рамштайном». Вот откуда запомнились эти капли на смуглой коже... Тогда Дина откровенно наслаждалась тем, что мужчины на пляже поглядывают на нее, а не на располневшую с годами мать. И даже не скрывая от нее, тщательно собирала их взгляды, чтобы тайком ото всех перебирать зимой, когда ничем другим не согреешься.
Она стиснула кулаки так, что суставы болезненно хрустнули. Стыдно. Как же стыдно... Оказывается, мелкая душа у нее, не добрая. Мама-то радовалась, что Динкой любуются, называла ее своей красавицей. Почему же она сама уродилась такой, что все - под себя?! Гребет и гребет. Ну вот, получила. Радуйся. Все твое.
В свою палату возвращаться не хотелось, от одного несвежего воздуха тошнить начинает, а бабки проветрить не дают. Да и чем там занять себя? Книг никто не приносит. Некому. Опять прислушиваться, как шепчутся о чем-то неважном (что у них может быть важного в жизни?!) Даша с Наташей? Как Татьяна Ивановна надрывно кашляет, а старуха напротив стонет, проклиная весь белый свет? Только это и умеет, хотя что она-то знает о настоящей боли? Или это знание, к тому же прочувствованное до самого нутра, каждой косточкой, и делает человека таким, каким и задумывал его Господь? Нет, усомнилась Дина, далеко не каждого человека. Иначе среди инвалидов были бы сплошь святые...
До обхода еще оставалось время, а завтракать не хотелось, после кофе хорошо стало. Кровь как-то веселее побежала, еще самой бы также пуститься вприпрыжку... Дина побрела к выходу из отделения, потом решила, что останавливаться не стоит, тренироваться надо, и прошла всю кардиологию. Никто не остановил ее, даже внимания не обратили. Если бы Игорь Андреевич встретился, то, может быть, и спросил бы... Хотя, возможно, и он различал своих больных только в определенном месте - на койке. А так... Ну, тащится по коридору какая-то девчонка в жутком халате... Один раз уже прошел мимо, машинально кивнул, но Дина сразу угадала: не узнал. Не выделилась из общей массы. Ничем не зацепила...
«Неужели можно чувствовать себя женщиной и после тринадцати операций? - ей опять вспомнилась Лилита. - Не цепляться за мужика, чтоб хоть кто-то был... Она уважает себя. Достоинство в ней есть, вот что! Поэтому тот Зубр и уговаривал ее всю дорогу до Красноярска, почуял... И потом, она ведь симпатичная, если от больничной койки и всех этих гирек-трубок отделить. Попробовать бы. Хотя бы на листе. Глаза вон какие...»
Продолжая свои беспредметные поиски, Дина вышла в маленький коридорчик, спрятавшийся за кардиологией, и остолбенела, увидев два трупа, лежавших на каталках. Один, покороче, явно женский - ножки высовывались совсем маленькие, с головой был закрыт простыней, лицо другого почему-то не спрятали, и из черной ямы рта разило таким холодом, что Дина ощутила, как разом сковало все члены. По коже колюче пробежали мурашки, и даже волосы, как ей показалось, шевельнулись, задетые волной страха. И без того слабые ноги совсем обмякли, и она едва не села на пол, забыв, что это запрещено. Однако мысль о том, что можно провести какое-то время рядом с тем жутким, что поселилось в этих бывших людях, испугала Дину так, что она чуть ли не бегом вернулась в отделение, и еще не скоро усмирила шаг.
«Слава Богу, что я не видела их такими, - со странным облегчением подумалось о семье. - Хорошо, что не смогла пойти на похороны».
До этой минуты ее мучило то, что проститься не удалось, казалось, что родители и сестра тоже хотели этого, ждали ее до последней секунды... Теперь Дина не сомневалась: в том, что предстояло похоронить, нет никакого ожидания. Сожаления нет. Один черный холод, уходящий в ту глубину, куда невозможно заглянуть. Ей вдруг вспомнился закон физики о том, что тепло поднимается кверху. Вот куда оно ушло из них, нечего и голову ломать. Все там сейчас...
* * *
Лапароскопию в гинекологии делала только Надежда Владимировна Куранова, и потому операции ей доставались дорогостоящие и трудные. Она стонала от усталости и про себя, и вслух, но не настаивала, чтобы приняли еще одного специалиста, потому что ее сыну хотелось поступить в институт (до сих пор не решено было - в какой именно!) и поселиться отдельно от родителей.
Последнее, как Надя догадывалась, было для него самым важным, самым желанным, ей же не удавалось даже вообразить, какой бедой для них с мужем обернется жизнь вдвоем. Надя подозревала, что в доме нечем станет дышать, потому что кислород для ее легких, вопреки всем законам природы, выделял только сын. И следовало бы держать его при себе, чтобы просто не погибнуть. Но трудность была в том, что она привыкла спасать других, не себя, а ведь в этом случае речь тоже шла о жизни. О том, что ее Петька считал жизненно необходимым...
На исполнение и того, и другого желания мальчика нужны были немалые деньги, способности-то его до сих пор не раскрылись, и Надя терпела, работая одновременно и непосредственно на гинекологическое отделение, и на родильное, где частенько встречала тех, кого сама же лечила или оперировала за год или два до этого. Она так радовалась за своих рожениц, будто была причастна к зачатию, и отчасти это так и было, не случайно же они напоминали о себе и своих болячках, если Надежда Владимировна узнавала их не сразу.
Но сейчас, отходя в кресле с чашкой не очень хорошего растворимого кофе и коробкой шоколадных конфет, от операции, которую смело можно было назвать удачной, Надя не испытывала обычной радости, от которой так и тянет помурлыкать вполголоса. И дело было не только в том, что накануне сын в пылу дурацкой бытовой ссоры из-за грязной посуды хлестнул ее упреком: «Да кто ты вообще такая? Чего ты хоть добилась? На метро на работу ездишь! Шубы приличной и то нет». Это она переплакала еще ночью... Но сегодняшнее утро повергло ее в уныние еще большее: Игорь все-таки сам прооперировал того мерзавца. И все сделал, как положено.
Почему это известие так придавило, чуть ли не расплющило ее? Ведь по-хорошему гордиться нужно своим старым другом - преодолел естественное желание отомстить, настоящим мужиком оказался, христианином... А Наде было тошно, ведь она знала, что сама на подобное не способна. Не доросла. Главной вершины не достигла. Значит, прав сын: ничего не добилась в жизни. Хотя Петька-то имел в виду только деньги.
И все внезапно увиделось с уровня Голгофы: беру от больных взятки подарками, прелюбодействую, предаюсь чревоугодию и злословию. Даже приближаться к Игорю ей должно быть совестно, не то что заниматься с ним любовью. Тоже воровски, ночью в ординаторской, прислушиваясь к шагам в коридоре, при тусклом освещении похожем на зловещий переход в иной мир... И того же Игоря она тоже вводит в грех, ведь получается, что он возжелал чужую жену и даже глаза себе не вырвал.
Хотя, если разобраться, это, скорее, она его соблазнила. Уже лет пять назад, когда только пришла сюда после ординатуры... Как удержаться было? Мужчина-мечта в двух шагах... Словно заколдованная искала его в больничных коридорах, заглядывала в ординаторскую ортопедии чаще, чем в свою, и все это - единожды увидев в переходе между корпусами.
Костальский тогда улыбнулся, не скрываясь, наверное, Надя показалась ему смешной - молоденький доктор на шпильках с огромными перепуганными глазами, руки в карманы халата сунула, чтобы не видно было, как трясутся... Ей же, как она не слепла от страха, увиделся совсем не врач. Хотя как о докторе все в клинике говорили об Игоре, заканчивая фразы восклицаниями.
- Список под стеклом. Вы, между прочим, его сами туда и положили, Игорь Андреевич.
- Действительно, - опомнился он. - Извините. Склероз в действии.
Она присмотрелась повнимательнее:
- Кофейку не желаете? Что-то вы, Игорь Андреевич, неважно выглядите.
- Спасибо на добром слове. Кофе не надо.
Сняв трубку, Костальский на секунду затосковал: «Как же я буду объясняться при них? И сотовый как назло разрядился... Надо было позвонить с Надиного. Так ведь номер не помнил! Или - плевать на всех? Так и сказать во весь голос: до того, мол, хочется убить человека, что руки трясутся, как у того ветеринара... Чтобы Владик примчался в свой выходной, надо сказать открытым текстом, что я не могу оперировать человека, изнасиловавшего и убившего мою маленькую дочь. Ляльку мою... Все разорвал, изуродовал, измучил...»
Не обращая внимания на гудки, призывно несущиеся следом из брошенной на стол трубки, Игорь Андреевич быстро вышел из ординаторской, сбежал по лестнице к служебному выходу и вырвался в сад, окружавший их старую больницу. В позапрошлом веке посадили эти дубы... Полтора столетия боли впитали их корни. Капли утреннего дождя сорвались с дерева и оросили его лицо прежде, чем Костальский позволил слезам вырваться наружу. Хрипло застонав, Игорь Андреевич схватился рукой за ствол и скорчился, придавленный тяжестью ноши, кем-то опрометчиво названной святым долгом.
- Будь ты проклят... Будь проклят...
Скамья тоже оказалась мокрой, но он заметил это не сразу, потом пришлось сушить халат. Сжав руками голову, Игорь Андреевич плакал беззвучно и долго, с каждой минутой ощущая все явственнее, что время не вылечило его, не способно вылечить. С женой они расстались через два дня после похорон своей единственной дочери, одновременно осознав, что видеть друг друга - мука, которой не вынести. А всю жизнь прятаться по разным комнатам...
Квартиру даже не делили: Игорь Андреевич ушел на съемную, остатками чувств пожалев Галю. Еще и это пережить - кому под силу? Так он с тех пор и жил по чужим углам, оставив жене и Лялькины альбомы с наклейками, и шкатулку со значками, и конвертики с первыми прядками, и разноцветные школьные тетрадки, и белые носочки, и туфельки со сбитыми носками...
Ему отчетливо увиделась сквозь время солнечная - обои и те желтенькие - детская, куда он непременно заглядывал перед работой, даже если Лялька еще спала, младенчески раскинувшись в своей розовой фланелевой пижамке, раскрасневшись почти картинно. С нее и вправду можно было писать принцессу подводного царства - легкие волосы на свету отливали зеленью. А пахли цветущей яблоней...
Зная, что не разбудит, Игорь Андреевич на цыпочках подходил к ее кроватке и целовал воздух: «Спи, моя радость... Единственная моя...» Узкие ступни ее с ровненькими пальчиками с каждым годом вытягивались, коленки становились все мягче, коротенькие волоски на голени золотились, притягивая его ладонь... Погладить позволял себе - над, по воздуху, чтобы не разбудить, не испугать. Хотя мог и прикрикнуть, если (редко-редко!) начинала упрямиться, капризничать. Теперь, когда вспоминал это, бросало в жар: как он мог? Зачем срывал на девочке свою родительскую беспомощность? Кто вырос, не показывая характер? Вырос... Она так и не выросла.
Ему часто виделся некий абстрактный первый бал, куда он однажды повезет Ляльку в шикарном лимузине, уж на аренду сможет заработать. И она вся в капроне и кружевах, легка, полувоздушна... Его тихая, застенчивая девочка, готовая просидеть с книжкой все лето. Она ведь и в тот день пошла в библиотеку...
Кажется, он вздрогнул, выдал себя, когда больная из второй палаты Лилита Винтерголлер сказала, что заведует детской библиотекой. Игорь Андреевич тут же взял себя в руки: «Она-то при чем? Это же в другом конце Москвы...» Но душу саднило весь день. Теперь же этот штрих и вовсе кажется предвестником появления Босякова... Хотя Лилита, конечно, ни при чем, нельзя позволить черной тени упасть на нее. Она - светлая женщина, поразительная: ни жалоб, ни нытья, ни цепляний за его халат, хотя от нее-то как раз стерпел бы с удовольствием...
Одна из медсестер про Лилиту сказала на своем жаргоне: «Натерпелась, как Гагарин!» Костальский тогда, помнится, подумал про себя: «Да больше, больше... Что там - один полет на сорок минут? Вот сорок лет муки - это да...» Кого этой женщине обвинять в своей растянувшейся на года боли? Кому мстить?
Игорь Андреевич тяжело поднялся, цепляясь за тот же клен, что так доверчиво поделился своими слезами. Больного нужно готовить к операции... И так уже прошли все допустимые сроки.
* * *
Ту женщину из второй палаты Дина увидела в свою следующую ходку - перед сном. Санитарка вышла с ведром и шваброй, а дверь не прикрыла, может, решила проветрить на ночь. Окна сегодня еще не открывали - дождь опять хлестал прямо по стеклам, залило бы весь подоконник. А Дине вдруг так нестерпимо захотелось выйти в пропахший влажной листвой больничный двор и промокнуть как следует, до последней нитки, кожей впитав теплый небесный поток, что она опять сползла с кровати и принялась мучить тренировкой ноги.
Нужно было вернуть им резвость и силу, чтобы не составило труда убегать от соболезнований, которые могут поджидать на каждом углу. А те немногие, которые пощадят и не станут твердить, как им жаль, может, и не притворно, конечно, не будут знать, о чем вообще говорить с этой угрюмой девочкой с землистым лицом. Что ее может заинтересовать в мире живых людей? Дина и сама не могла придумать такого. Разве что запах дождя... Ощущение скользящих по коже тонких струй...
«Еще несколько дней, - задала она себе срок. - Эти чертовы мышцы должны ожить! И тогда... Нас не догонят!» завершила она строчкой из песни, которую вообще-то не любила. Но сейчас почему-то вырвалось именно это... Вот только никаких «нас» в ее жизни больше не было, и об этом не нужно было себе напоминать.
В коридоре, как всегда, сумрачно, уже снова попахивает хлоркой, но здесь видишь перспективу, которой палата лишена. Пока не выходишь ее, жизнь не имеет продолжения. А здесь ведь полно лежачих... Интересно, все так чувствуют, или только она одна?
Невольно остановившись перед раскрытой дверью второй палаты, Дина заглянула, чуть вытянув шею, и, еще ничего не разглядев, кроме странной конструкции из веревок, крюков и противовесов, среди которых торчала босая ступня, услышала:
- Заходите, я одна! Меня ото всех подальше спрятали, чтоб народ не пугала.
Она оглянулась, потом неуверенно уточнила:
- Вы мне?
- Да конечно! Я ваше отражение в стекле вижу. Нет, серьезно! Заходите, поболтаем.
- О чем? - не торопясь сделать шаг, буркнула Дина, осознавая, что грубит человеку, у которого, похоже, могла найтись тема для разговора с ней, чем не могло похвастаться остальное человечество.
Чуть подавшись вперед, она увидела светлые волосы на подушке, маленькие отражения бра в больших линзах очков...
- Расскажете мне о своих болячках, - голос зазвучал насмешливо.
- Терпеть не могу об этом говорить!
- Ой, ну слава Богу! А то все только об этом и рассказывают.
Дина сделала еще пару шагов:
- А зачем вы их слушаете, если неинтересно?
- Кто-то же должен слушать... Раз они приходят ко мне, значит, не нашли никого другого.
- А у вас самые большие уши?
- А это даже оттуда заметно?
Дина не выдержала, фыркнула, маска отчужденности соскользнула, и не то чтобы затерялась, но возиться с ней было лень, снова лепить к лицу... Она подтащила свои непослушные ноги к самой кровати. Быстрым взглядом человека, пристрастившегося к рисованию, выхватила: лицо широкое в скулах, к подбородку резко сходится, рот подвижный, тонкий, готовый к улыбке, нос длинноват, пожалуй... А глаза мешает разглядеть эту дурацкая бра, что отражается в линзах очков. Вот что надо увидеть - глаза! Иначе как понять человека, который хохочет после тринадцатой операции?
- Ну, здрасьте! - поприветствовали ее. - Меня зовут Лиля. Лилита, если быть точной. Но тут как раз точность не так уж важна. А вы...
- Дина. Даже полностью и то Дина. А что это за фиг... за сооружение такое? - она осторожно коснулась пальцем подвешенной гири.
- Это мне ногу пытаются вытянуть, - охотно пояснила Лиля. - Протез сустава тазобедренного поставили, но кое-что подчистить пришлось, и чтобы ноги были вровень, эту приходится растягивать.
Дина усомнилась:
- Разве это возможно?
- Еще как возможно! А вы не слышали? Сюда в клинику даже здоровые девчонки ложатся, чтобы ноги удлинить аппаратом Илизарова. Это денег стоит, конечно... Дина, можно на «ты»?
- Сколько угодно... И вы все время лежите с этой штукой?
Лиля улыбнулась, показав позолоченные коронки в уголках рта:
- Третью неделю.
- О-о! - вырвалось у Дины. - Я без такой дуры со своим позвоночником и то еле вылежала...
- Да это все ерунда, я даже присаживаться с ней могу. Ненадолго, правда, чтобы не навредить. И только под тупым углом. Совсем таким тупым-тупым... Чуть тебе сесть не предложила... Нельзя ведь? А лечь больше некуда. Постоишь немножко? Ну, рассказывай, кто там в вашей палате имеется?
Дина поморщилась:
- Тетки. Старухи. Одна бабка ничего...
- Понятно, - протянула Лиля. - Чаю хочешь? У меня чайник есть, и всякой всячины девчонки натащили.
- Я слышала сегодня...
- А! - она опять рассмеялась, только на этот раз негромко. - Это я им про операцию рассказывала.
- А что в этом смешного?
Лиля устрашающе расширила глаза:
- Мне делали тринадцатую операцию тринадцатого числа в пятницу!
- Да фигня это все!
- На это и надеюсь. Но когда меня черт дернул хирургической сестре сказать, что это еще и тринадцатая операция, она сразу снесла собственным тазом стерилизатор с йодом. И все разлилось. Они еще переглянулись: «Так, начинается...»
Дина поморщилась: «Очень смешно! Лишь бы над чем-нибудь поржать, что ли?»
- Я во всю эту чушь не верю. Ничего же с вами не произошло!
Поджав губы, та проговорила как-то боязливо:
- Пока вроде нет. Так что, чайку дерябнем?
- Как-нибудь потом, - решила Дина, чувствуя, что ноги уже подкашиваются. - Мне бы сейчас назад дотащиться.
Лиля помахала пальцами:
- Ну, давай! Возьми шоколадку, а. Мне толстеть запретили, чтобы бедный сустав меня выдержал, а тут натащили столько... И смотри, приходи завтра! А то скучно здесь, озвереть можно.
«Скучно ей, - с досадой подумала Дина, выбравшись из палаты с плиткой шоколада в кармане. - Лежит в «люксе» с телевизором, с холодильником, и скучно! В общую ложилась бы, если поболтать любит, а я бы лучше вообще никого не видела...»
Из соседней палаты выскользнула медсестра, также вскользь похвалила:
- Ну, молодец, Шувалова, ходишь! Не перестарайся только... Ты из второй идешь? Никого там? - и юркнула к Лиле, зазвенела бубенчиком: - Так я вам не дорассказала! Представляете, она ж подала на нас в суд, мол, мы ей не своевременно помощь оказали. И я, типа, бутылку пива выпила прямо возле ее каталки! Я! Я ж вообще не пью, вы же знаете, у меня спортивный режим. А она-то сама в коме лежала, что она могла видеть?! Это ей мерещилось черт знает что, а она - в суд!
- Маш, да ты не кипятись, - донесся Лилин голос. - Воспринимай все это как анекдот. Смешная же ситуация! Судья ведь не идиот...
- Вы думаете?
На этот раз - не взрыв хохота, только всплеск, все-таки почти ночь, некоторые из больных уже забылись снами, в которых только и могут побежать навстречу ветру, как те, что снаружи, под летним, таким не страшным, дождем. Не гуманно разбивать смехом это непрочное счастье. Оно и так, словно у вампиров, - до рассвета.
«И с Машкой общая тема нашлась, и над чем посмеяться, - отметила Дина с ревностью, показавшейся нелепой даже ей самой. - Ну, просто человек такой... разговорчивый... Да плевать! Пусть ржут, хоть до рассвета. Мне бы вот до кровати доползти...»
Постель встретила незнакомым запахом. Оказалось, санитарка сменила белье, пока Дина шастала по коридорам. Ей почудилось, что в другой мир вернулась, хотя сопели и стонали вокруг все так же. Татьяна Ивановна даже похрапывала, но трогать ее Дина не стала, хотя, говорят, достаточно повернуть человека...
«Отец никогда не храпел», - вспомнила она, скользя взглядом по линиям света от фонаря, уходившим на три метра в высоту. Ее отец был молодым, веселым, черноглазым, с примесью даже ему самому неведомой кавказской крови, проступающей смуглостью кожи, неправдоподобной белизной улыбки, редкими взрывами гнева, который никого не пугал. Динка походила на него больше, чем сестра, и потому, скрывая, ревновала до слез: ей казалось, что отец больше любит «своих блондиночек». Обе походили на эльфов - такие же прозрачные от худобы, светленькие, волосы вокруг головы легким дымком. А у Дины - черные завитки облепили череп...
«Твою голову надо рисовать», - однажды заметил отец так серьезно, что Дина смутилась. И с сожалением добавил: «Не дано мне». Надо было тогда сказать, что ему дано много другого, что он самый красивый, самый талантливый, самый остроумный... Что за идиотская неловкость мешает произносить слова восхищения? Может быть, ему хотелось услышать, что он не потерял свою жизнь оттого, что не получилось из него художника? Он ведь не был неудачником! Год назад они с матерью открыли свое риэлтерское агентство. Все только начиналось...
Но заплакала она сейчас о матери, хотя думалось чаще об отце. Вот это дрожание света на стене... Оно почему-то напомнило касания ее пальцев, всегда вскользь, наспех, потому что Дина не давала приласкать себя, уворачивалась, а матери, видно, нестерпимо хотелось, раз не могла удержаться... И почему вырывалась, дура?! Ведь не было же ни противно, ни стыдно! Одна сплошная глупость: я уже взрослая, а она лезет, как к маленькой. Такие мысли оттого и являлись, что действительно была еще маленькой, безмозглой, из сегодняшнего дня это так хорошо видно. Ничьи плечи не заслоняют - одна осталась.
Накрывшись с головой, простонала, захлебываясь: «Сволочь! Урод!», опять вспомнив того, ни разу не показавшегося ей на глаза, адвоката-убийцу. Но где-то с краешка сознания закопошилось, причиняя такую боль, от которой хоть в крик, понимание того, что Дининой-то любви тот человек ее родителей не лишил. Она сама лишала их своей любви. И проживи они еще хоть сто лет...
* * *
Как получилось, что она выплеснула все это на Лилю? Лилиту. Даже не помнила, как добрела темным коридором, разбудила и, стоя на коленях возле кровати (а как иначе, чтобы не орать на все отделение?!), выпустила рвущую нутро боль. Поделилась ею (совсем отдать невозможно!) с совершенно незнакомой женщиной, которая и не предлагала ей исповедоваться... Как это вышло?
Та прижимала ее голову, принимая и слезы, и слюни, которые текли, как у безутешно плачущего ребенка. И нашептывала тоже, как ребенку: «Ну, маленькая, ну-ну...» Но даже понимая это, Дина не дернулась, не вывернулась из-под мягкой руки, гладившей по голове, только взвыла с отчаянием: «Почему же я маме ни разу этого не позволила?!»
- Солнышко, я уверена: твоя мама прекрасно понимала, что ребята твоего возраста не умеют говорить родителям о любви. И ласкаться не позволяют. Не одна ведь ты такая... Я не думаю, что она обижалась. Она же родила тебя, чтобы самой любить и наслаждаться тем, что у нее в душе. И тем, что ты есть. Просто рядом, и она видит тебя каждый день. Это такое счастье... Поверь мне.
И почему-то в это поверилось, теплой слабостью разлилось по телу. А потом как-то само получилось, что она из последних сил забралась к стенке и уснула возле Лили, уткнувшись лбом в ее плечо. И ничего не снилось, не мучило больше. Просто уставшие и тело, и сознание вдруг растворились в темноте...
Утром же ее разбудил шепот:
- Маша, ну не кипятись! Мне ночью поплохело, а тебя как прикажешь дозваться? Орать, что ли? Так я ж не умею, ты знаешь. Кнопку вызова надо делать, девушка! Хорошо, что Дина мимо проходила. Это я уговорила ее остаться.
- А что случилось-то? - голос медсестры прозвучал недоверчиво. - Болело что?
- Да все болело! - с легкостью солгала Лиля. - Дина мне и спину массировала, и руку. Да так и уснула.
- Вижу, что уснула. Будите ее, Лилита Викторовна, а то обход скоро, тогда уж всем влетит.
Но Дина сама открыла глаза, как только медсестра вышла, оставив градусник. Поморгала, осваиваясь с непривычной реальностью.
- Да я уже не сплю.
- Доброе утро! Кофе хочешь?
Это прозвучало совсем по-домашнему, Дина уже и забыла, что бывают в мире такие слова, от которых исходит тепло и вкусный запах.
- А у вас есть? - пробормотала она смущенно. Вспоминать ночную истерику было неловко. И выбираться из чужой постели тоже. Дина даже в детстве у подруг не ночевала. Не хотелось уходить из дома.
Лиля вытянула шею:
- Вон баночка, на подносе. Мне сделаешь? Только без сахара, ладно? Толстеть доктор запретил. А кофе хо-очется! Поможешь старой, больной тетке?
- Вы не тетка! - вырвалось у Дины.
Может, сперва следовало опровергнуть «старую», но ее карябнуло именно это слово, которое никак не подходило Лиле, а ею самой использовалось, как ругательное. Соседкам по палате оно подходило в самый раз... Интересно, хоть заметили ее отсутствие? Дина отвернулась, чтобы включить чайник. Ну, и вообще...
- Конечно, конечно. Я - девушка, - усмехнулась Лиля. - Девушка с ребенком.
Дина покосилась на ее подвешенную ногу:
- У вас есть ребенок?
- Девочка. Моя девочка. Таня.
Вот теперь, когда солнце в окно, и очки лежат на тумбочке, можно рассмотреть Лилины глаза. Оттого, что о дочери заговорили, они так засветились, или и до того были такими распахнутыми и глубокими, - яркая синева, впитавшая солнце? Веселые глаза. А чему веселиться-то с такой жизнью?! Тринадцать операций...
А рот так и расплывается улыбкой:
- Она у моей сестры в деревне, пока я тут валяюсь. В субботу должны приехать, так что увидишь мою Татьяну. Не поверишь, ей здесь так нравится! Говорит: «Мам, у тебя тут так интересно, трубочки всякие, надписи непонятные». Это она про капельницу.
- Сколько ей? - спросила Дина только потому, что всегда об этом спрашивают, и надо же как-то поддержать разговор.
- Самой не верится, уже семь! Как столько лет пролетело? В сентябре ей в школу идти. Так что нужно мне срочно выбираться отсюда.
О том, что более интересно, чем возраст девочки, спрашивать неловко. Да, собственно, и так ясно, что никакого мужа у Лили не было и быть не могло. Ее, Дину, тоже теперь никто не возьмет замуж. Кому нужна вся переломанная? Да и ладно, ей и самой не очень-то хотелось замуж, если честно! Как у ее родителей все равно ни у кого в мире больше быть не может... А иначе - какой смысл?
Она так зазвенела ложкой, перемешивая кофе, что это напомнило приближение трамвая. Только уехать на нем подальше от этой клиники было невозможно, даже если б она решилась бежать. Некуда.
Лиля наблюдала за ней, не пряча улыбки:
- Да ты спрашивай, вижу ведь, что распирает! Муж у меня был. Ничего такой муж...
Дина прекратила звон:
- И куда же он делся?
- А я его выгнала! - беспечный взмах руки.
- Как это - выгнала?
Разве можно в это поверить? Она ведь - инвалид, эта Лилита, если уж начистоту. Разве такие бросаются мужиками? Они ведь зубами должны держаться!
- Да так, выгнала и все. И даже не потому, что он запил, пока я Танюшку в деревне подращивала. Это в общем-то с каждым может случиться, это можно было простить. Если б хотелось... Но мы уже к тому времени стали чужими. Я не чувствовала в нем родного человека, понимаешь? Такого, без которого ни дня не прожить.
- И куда же он делся?
Лиля опять несколько раз махнула рукой, словно заново провожала его подальше:
- Вернулся в свою белорусскую пущу. Зубр. Роман такой был, не читала?
- При чем тут роман-то?
- Ни при чем, просто вспомнилось. А Володя даже не вспоминается. Вот так.
Продолжая держать в руках ее чашку, Дина с недоверием спросила:
- Но ведь вы же любили его, наверное, если женили на себе?
- Я? Женила?! - вместо гнева в ее глазах смех. - Еще чего! Ты так решила только потому, что у меня нога больная? Нет, девушка, ошибаетесь. Это он всю дорогу от Москвы до Красноярска уговаривал меня выйти за него. Уговорил. Долго ехали!
Она рассмеялась уже вслух, жестом показав, чтобы Дина отдала кофе, и приподнялась на локтях:
- Сделай, пожалуйста, чуть повыше... Вот так. Отлично! Давай чашку.
- А как вы будете пить, прольется же!
- Воображая, как будто это коктейль - через соломинку. Каприз старой аристократки... Подай, пожалуйста, она где-то на тумбочке валяется.
- Здесь много чего валяется... - разгребая пальцем, заметила Дина и с удивлением услышала, как ворчливо это вышло, будто она была старшей и выговаривала безалаберной девчонке.
Лиля издала прерывистый вздох, в который не очень-то верилось:
- Ну, аккуратность никогда не была моей сильной стороной...
Вытащив из-под косметички толстую полосатую соломинку, Дина сполоснула ее под краном, опустила в чашку с кофе и осторожно поставила Лиле на грудь. Потом тронула один из висевших на крючках мешочков, в нем прощупывалось что-то твердое.
- Там гирька, - пояснила Лиля. - Сначала так висели, а потом решили спрятать, чтобы народ не пугать. Хотя теперь эти мешочки так интригуют! Всех потрогать тянет.
- А вам долго еще так лежать?
- В понедельник эту бандуру уберут и будут наблюдать за мной. Как за белой мышью...
Разводя кофе и для себя, Дина покосилась на нее с недоумением:
- Как вы пьете без сахара? Гадость же! Может, вам тогда и кофе не обязательно класть?
- Ага! Скоро буду, как в войну кипяточком пробавляться... Я и так совсем как ветеран, все детство в госпитале провела.
- Почему - в госпитале? Там же... Вы что, воевали где-то?
- Преимущественно с нянечками. Вы что, девушка, думаете, мне уже за восемьдесят? Всего-то сорок два. Хотя для тебя, я так понимаю, это примерно одинаково...
- Да нет, что вы, - неубедительно возразила Дина. - Вы хотели мне про свои госпитали рассказать...
- Разве хотела? - У нее весело заблестели глаза. - Кстати, он был один. Здесь, в Москве. В основном в нем действительно ветераны лечились, ребят из Афгана привозили... Ну, и детское отделение там было. Для таких, как я. Слушай, а у тебя вкусный кофе получился! Никто еще так не делал.
Дина осторожно поинтересовалась:
- А что у вас такое вообще?
- Врожденный подвывих обоих тазобедренных суставов, - радостно пояснила Лиля. - В младенчестве это можно было вылечить, но я в такой глуши родилась... В деревне для ссыльных немцев в Красноярском крае.
- В Сибири, что ли? - ужаснулась Дина.
- Это пугает?
- Н-не знаю... Так вы - немка?
Лиля кивнула:
- Наполовину. Мама у меня латышка. Ее родителей тоже туда же отправили, она уже в Сибири родилась. «Долгую дорогу в дюнах» смотрела?
Дина попыталась вспомнить:
- Кажется, нет. Это фильм такой?
- Теперь его, пожалуй, назвали бы сериалом... Так вот, когда уже выяснилось, что у меня такое, врачи в Канске решили, что надо оперировать, но там таких специалистов не было. И сослали меня в Москву...
- Ничего себе - сослали!
- Ну, когда тебе всего девять лет...
Дверь распахнулась, и густой голос санитарки заполнил палату:
- Ага, они тут кофеи гоняют с утра пораньше! Температуру мерили, кумушки?
- Конечно, Виктория Ильинична. Как у пионеров - тридцать шесть и шесть, - отрапортовала Лиля, даже не притронувшаяся к градуснику.
Дина удивилась: «Откуда она знает, как эту бабку зовут? Я даже не спрашивала...»
- Я пойду, - почувствовав себя неловко, сказала она. - Спасибо за кофе.
- Это тебе - спасибо! Заходи после процедур, ладно? Обязательно!
- Да к вам, наверное, придет кто-нибудь...
Едва не задев тряпкой Динину ногу, санитарка беззлобно проворчала:
- Придет, придет. Целые дни тут сидят, гогочут. Тунеядки какие-то твои подружки-то! Никто не работает, только по больницам и шляются.
Лиля подмигнула:
- Они - свободные художники.
- Оно и видно! Никакой серьезности. И сама такая же...
Рассмеявшись, Лиля напомнила:
- Самые большие глупости на земле совершаются с серьезным выражением лица.
- Да что ты говоришь! - возмутилась Виктория Ильинична. - Умница какая!
- Это не я говорю. Это барон Мюнхгаузен.
«Еще один немец, - почему-то подумала Дина уже в коридоре. - Но разве не они больше всего глупостей и наделали?»
Ей тут же стало стыдно за эту попытку как-то принизить, уличить в заурядности человека, который помог ей больше других за последнее время, ведь главная боль гнездилась не в переломанном теле, а в душе. И Лиля если и не совсем сняла ее, это ведь невозможно, будь хоть трижды экстрасенсом, то хотя бы облегчила. Лилита. Ей еще не встречались женщины с такими именами. С детства по госпиталям... Лежит, улыбается...
«Я, наверное, озверела бы от такой жизни, - Дина остановилась у окна, дала ногам передохнуть. - Кидалась бы на всех, как собака. Я и сейчас не лучше...»
Мелкий слепой дождь, не замечавший медленно поднимавшегося солнца, покрывал стекло выпуклыми, искрящимися каплями, похожими на те, что остаются на коже, когда в жаркий день выходишь из воды. В этом году не удалось искупаться, июнь выдался прохладным, а июля для нее и вовсе не было. Прошлым же летом отец отправил их с мамой в Турцию, пока сестра очередную сессию сдавала, чтобы Дина не мешала ей своим «Рамштайном». Вот откуда запомнились эти капли на смуглой коже... Тогда Дина откровенно наслаждалась тем, что мужчины на пляже поглядывают на нее, а не на располневшую с годами мать. И даже не скрывая от нее, тщательно собирала их взгляды, чтобы тайком ото всех перебирать зимой, когда ничем другим не согреешься.
Она стиснула кулаки так, что суставы болезненно хрустнули. Стыдно. Как же стыдно... Оказывается, мелкая душа у нее, не добрая. Мама-то радовалась, что Динкой любуются, называла ее своей красавицей. Почему же она сама уродилась такой, что все - под себя?! Гребет и гребет. Ну вот, получила. Радуйся. Все твое.
В свою палату возвращаться не хотелось, от одного несвежего воздуха тошнить начинает, а бабки проветрить не дают. Да и чем там занять себя? Книг никто не приносит. Некому. Опять прислушиваться, как шепчутся о чем-то неважном (что у них может быть важного в жизни?!) Даша с Наташей? Как Татьяна Ивановна надрывно кашляет, а старуха напротив стонет, проклиная весь белый свет? Только это и умеет, хотя что она-то знает о настоящей боли? Или это знание, к тому же прочувствованное до самого нутра, каждой косточкой, и делает человека таким, каким и задумывал его Господь? Нет, усомнилась Дина, далеко не каждого человека. Иначе среди инвалидов были бы сплошь святые...
До обхода еще оставалось время, а завтракать не хотелось, после кофе хорошо стало. Кровь как-то веселее побежала, еще самой бы также пуститься вприпрыжку... Дина побрела к выходу из отделения, потом решила, что останавливаться не стоит, тренироваться надо, и прошла всю кардиологию. Никто не остановил ее, даже внимания не обратили. Если бы Игорь Андреевич встретился, то, может быть, и спросил бы... Хотя, возможно, и он различал своих больных только в определенном месте - на койке. А так... Ну, тащится по коридору какая-то девчонка в жутком халате... Один раз уже прошел мимо, машинально кивнул, но Дина сразу угадала: не узнал. Не выделилась из общей массы. Ничем не зацепила...
«Неужели можно чувствовать себя женщиной и после тринадцати операций? - ей опять вспомнилась Лилита. - Не цепляться за мужика, чтоб хоть кто-то был... Она уважает себя. Достоинство в ней есть, вот что! Поэтому тот Зубр и уговаривал ее всю дорогу до Красноярска, почуял... И потом, она ведь симпатичная, если от больничной койки и всех этих гирек-трубок отделить. Попробовать бы. Хотя бы на листе. Глаза вон какие...»
Продолжая свои беспредметные поиски, Дина вышла в маленький коридорчик, спрятавшийся за кардиологией, и остолбенела, увидев два трупа, лежавших на каталках. Один, покороче, явно женский - ножки высовывались совсем маленькие, с головой был закрыт простыней, лицо другого почему-то не спрятали, и из черной ямы рта разило таким холодом, что Дина ощутила, как разом сковало все члены. По коже колюче пробежали мурашки, и даже волосы, как ей показалось, шевельнулись, задетые волной страха. И без того слабые ноги совсем обмякли, и она едва не села на пол, забыв, что это запрещено. Однако мысль о том, что можно провести какое-то время рядом с тем жутким, что поселилось в этих бывших людях, испугала Дину так, что она чуть ли не бегом вернулась в отделение, и еще не скоро усмирила шаг.
«Слава Богу, что я не видела их такими, - со странным облегчением подумалось о семье. - Хорошо, что не смогла пойти на похороны».
До этой минуты ее мучило то, что проститься не удалось, казалось, что родители и сестра тоже хотели этого, ждали ее до последней секунды... Теперь Дина не сомневалась: в том, что предстояло похоронить, нет никакого ожидания. Сожаления нет. Один черный холод, уходящий в ту глубину, куда невозможно заглянуть. Ей вдруг вспомнился закон физики о том, что тепло поднимается кверху. Вот куда оно ушло из них, нечего и голову ломать. Все там сейчас...
* * *
Лапароскопию в гинекологии делала только Надежда Владимировна Куранова, и потому операции ей доставались дорогостоящие и трудные. Она стонала от усталости и про себя, и вслух, но не настаивала, чтобы приняли еще одного специалиста, потому что ее сыну хотелось поступить в институт (до сих пор не решено было - в какой именно!) и поселиться отдельно от родителей.
Последнее, как Надя догадывалась, было для него самым важным, самым желанным, ей же не удавалось даже вообразить, какой бедой для них с мужем обернется жизнь вдвоем. Надя подозревала, что в доме нечем станет дышать, потому что кислород для ее легких, вопреки всем законам природы, выделял только сын. И следовало бы держать его при себе, чтобы просто не погибнуть. Но трудность была в том, что она привыкла спасать других, не себя, а ведь в этом случае речь тоже шла о жизни. О том, что ее Петька считал жизненно необходимым...
На исполнение и того, и другого желания мальчика нужны были немалые деньги, способности-то его до сих пор не раскрылись, и Надя терпела, работая одновременно и непосредственно на гинекологическое отделение, и на родильное, где частенько встречала тех, кого сама же лечила или оперировала за год или два до этого. Она так радовалась за своих рожениц, будто была причастна к зачатию, и отчасти это так и было, не случайно же они напоминали о себе и своих болячках, если Надежда Владимировна узнавала их не сразу.
Но сейчас, отходя в кресле с чашкой не очень хорошего растворимого кофе и коробкой шоколадных конфет, от операции, которую смело можно было назвать удачной, Надя не испытывала обычной радости, от которой так и тянет помурлыкать вполголоса. И дело было не только в том, что накануне сын в пылу дурацкой бытовой ссоры из-за грязной посуды хлестнул ее упреком: «Да кто ты вообще такая? Чего ты хоть добилась? На метро на работу ездишь! Шубы приличной и то нет». Это она переплакала еще ночью... Но сегодняшнее утро повергло ее в уныние еще большее: Игорь все-таки сам прооперировал того мерзавца. И все сделал, как положено.
Почему это известие так придавило, чуть ли не расплющило ее? Ведь по-хорошему гордиться нужно своим старым другом - преодолел естественное желание отомстить, настоящим мужиком оказался, христианином... А Наде было тошно, ведь она знала, что сама на подобное не способна. Не доросла. Главной вершины не достигла. Значит, прав сын: ничего не добилась в жизни. Хотя Петька-то имел в виду только деньги.
И все внезапно увиделось с уровня Голгофы: беру от больных взятки подарками, прелюбодействую, предаюсь чревоугодию и злословию. Даже приближаться к Игорю ей должно быть совестно, не то что заниматься с ним любовью. Тоже воровски, ночью в ординаторской, прислушиваясь к шагам в коридоре, при тусклом освещении похожем на зловещий переход в иной мир... И того же Игоря она тоже вводит в грех, ведь получается, что он возжелал чужую жену и даже глаза себе не вырвал.
Хотя, если разобраться, это, скорее, она его соблазнила. Уже лет пять назад, когда только пришла сюда после ординатуры... Как удержаться было? Мужчина-мечта в двух шагах... Словно заколдованная искала его в больничных коридорах, заглядывала в ординаторскую ортопедии чаще, чем в свою, и все это - единожды увидев в переходе между корпусами.
Костальский тогда улыбнулся, не скрываясь, наверное, Надя показалась ему смешной - молоденький доктор на шпильках с огромными перепуганными глазами, руки в карманы халата сунула, чтобы не видно было, как трясутся... Ей же, как она не слепла от страха, увиделся совсем не врач. Хотя как о докторе все в клинике говорили об Игоре, заканчивая фразы восклицаниями.