– Э-ей! – как бы закричал черкес. – Хахай!.. Мардж!
Ничего, что этим самым переводчик выложил сразу ну, чуть ли не весь известный ему словарный запас адыгейского языка?..
Ым?!
Во мне и до сих пор жива неловкость, какую испытал, когда вручал Вале «Железного Волка»! Ещё в рукописи.
Валя тогда тоже замялся и говорит: на днях ложусь в госпиталь. А что с тобой? – спрашиваю. Да понимаешь, отвечает: в мочевом пузыре якобы образовалась лишняя какая-то пазуха...
– Во-от! – говорю ему. – Вот к чему приводит-то твоя обязательность: в президиуме всегда сидишь, как привязанный. Нет выйти, чтобы во-время пописать: бери пример хоть с Расула, хоть с кого другого – поднялся и побрел себе, куда вздумается! А ты теперь, видишь: досиделся.
Ложись, говорю, в свой госпиталь, дай Бог, чтобы все хорошо обошлось, а я свою просьбу беру обратно: конечно, тебе не до того.
А он толстенную папку с рукописью пододвигает к себе: нет, все-таки возьму, попробую прочитать и, что думаю, написать потом, только вы там с твоим другом-черкесом не ожидайте, что это будет завтра или же послезавтра!
Я – к себе папку, а он положил на неё ладони: не отдает.
И ведь вскорости написал-таки, да ещё какое глубокое и мудрое предисловие!
Но в полной мере оценил я его товарищеский подвиг, когда спустя десяток лет сам потом по той же причине попал в Главный госпиталь Космических войск под Голицыном, в Краснознаменске: само собой, что имею в виду всего только «лишнюю пазуху» в мочевом пузыре, а не терпеливое сидение в президиумах.
Об этом своем, штафиркином, лежании среди остатков доблестного некогда русского офицерства я потом написал рассказ «Лезгинка для смертельно больных»: сдаётся, что он ещё пригодится нам в этом не очень веселом повествовании, так же как пригодятся и наши с Валентином Григорьевичем письма. Моё к нему, с просьбой заступиться за историческую правду, и его к нам: к страдальцу-переводчику и к благожелательницам его, двум очаровательным черкешенкам... Но это потом, потом, а теперь, когда они, прочитав адресованное им чуть шутливое, пожалуй, и чуть грустное письмо Распутина, растроганно провожали меня из своего краеведческого, значит, отдела, я вдруг, и точно, ощутил себя русачком, стоящим перед «девами гор»: ну, помните?
В одной руке блестит пила,
В другой кинжал её булатный... Беги, милый, из черкесского плена – беги! И перед ним уже в туманах Сверкали русские штыки, И окликались на курганах Сторожевые казаки.
Ну, эти, да: из Кубанского казачьего войска липового генерала «батьки Громова», из отданной ему на откуп экологической службы, которая шерстит проезжающих к морю на всем протяжении от Краснодара до Туапсе, эх!..
Но всё это будет через три с половиной десятка лет, а тогда...
Тогда я бродил по рабочему своему поселку с веселеньким именем Заводский... но, может, так-то оно и лучше?
А что, если бы Петр Семенович Щетинин, председатель совета, пошел бы на поводу у нашей редакции, и так бы и назвал тогда Антоновскую площадку, как мы ему предлагали: город Счастливый. Или там, город Родной. Город Радостный.
Вот счастье-то: в городе Родном рыться теперь в мусорных баках в поисках куска засохшего хлеба и хоть какой одежонки... Вот великая радость!
А Заводский: ну, как в воду глядели! Дымит рядом гигантский комбинат? Ещё как! Так ведь ради него, любимого, и старались. Мы. Домниканцы.
В июле пятьдесят девятого с Валей Фоминых познакомились в жиденькой очереденке на складе нашей жилищно-коммунальной конторы, который тогда располагался ещё в палаточном городке. Оба получали один и тот же нехитрый инвентарь: небольшой круглый стол, табуретку, электрочайник.
– Надолго сюда? – насмешливо спросил он, с откровенным ехидством глядя на вельветовые мои брюки-«дудочки».
– На полтора года, – ответил я простодушно. – До первого чугуна. И он расхохотался:
– Ма-альчик! Меньше, чем через пять чугунка не жди! Удивлению моему не было конца:
– Пя-ять?!
– Это в лучшем случае.
Он был немногим старше, но уже успел поработать на знаменитой Магнитке: доменщик!..
Вот уже сорок лет в кармане пиджака у меня, куда бы не шел, куда бы не ехал, лежит темно-синий глазок с ручкой из белого плексиглаза – гляделка, которую он, заместитель начальника доменного цеха, подарил мне, когда пускали, наконец, первую печку:
– Помнишь, пресса, наш первый разговор?.. Кто тогда был прав? На, держи! На долгую память.
И на душе у меня до сих пор спокойней, когда гляделка со мной. На унылом каком-нибудь столичном сборище вдруг достанешь её и сквозь синий глазок незаметно начнёшь одного за другим оглядывать: неужели они все тут давно погасли?.. Есть хоть кто-нибудь, кто ещё ну, самую малость светится?
Был он тогда весельчак и с хорошим голосом гитарист, сколько с ним было пето и сколько пито, но однажды ненастной осенью, уже в сумерках, встретил его посреди вселенской грязи в центре поселка с семилетнею дочкой на руках -спящую, нес из школы. Остановился напротив и почти закричал:
– Ну, скажи мне, писатель!.. Неужели за этот десяток лет мы тут все так-таки и не заработали ещё одну хоть поганенькую школу: чтобы первоклашки не занимались в четыре смены?! На втором уроке заснула – учительница разбудила, а на третьем уже не стала будить: спит половина класса... вот, разобрали родители, понесли по домам...
Может быть, довело его что-то другое, что в тот день приключилось, мало ли, но он вдруг зарыдал, затрясся всем телом, и я тоже неожиданно уронил голову и заплакал...
Как раз в те дни я сидел над большим очерком, который назвал «Новый город на земле»: о несбывшихся мечтах замерзавших в палатках первых наших строителей. И правда: сколько можно жить этим давно превратившимся в миф: «здесь будет город-сад». Когда, наконец, он будет-то, ну, – когда?!
При самой высокой на ту пору в нашем поселке по всей матушке-России рождаемости...
Вместо монорельсовой дороги, голубые вагоны которой должны были развозить строителей по участкам, а металлургов – по цехам, мы получили надвое рассекшую поселок бетонку с потоком мощных грузовиков и спецтехники, а рядом железную дорогу с тревожно кричащими тяжелыми поездами: во встречной давке на переездах испуганные молодые матери хватали на руки малышей, оставляя коляски да саночки перед стремительно приближавшимся товарняком: родина ждет чугун, ждёт сталь, ждет прокат!
Да тут только начни бередить!..
И я уже написал, как на охоте в тайге приятели мои убили изгвазданного, чуть ли не в пятнах машинного масла, черного от угольной пыли, графитом подсеребренного зайца, и долго стояли потом над ним без шапок: прощались, как с пролетарием, братом по классу... Как на «ударную» нашу, на «комсомольскую» в одночасье привезли три тысячи «химиков», зэков «досрочно освобождённых», и поселок захлестнула не только преступность -сковало всеобщее ожесточение и страх: приехавший из армии на побывку солдатик пошел в гости, а чуть ли не в спину подталкиваемый матерью его, женой своею, родитель, плотник-бетонщик из комбригады, сунул под полу топор и незаметно следом отправился – попробуй кто-нибудь, тронь сына! К парню подошли трое, и не успели слова сказать, как закричавший на них отец солдатика взмахнул топором и в один момент чуть не на куски – всех троих...передовик!
Очерк уже отлежал своё в «Литературке», перекочевал в один и в другой журнал, а мне всё продолжали звонить из столичных редакций: а не смогли бы для нас что-нибудь этакое... о простом человеке с непростой биографией... о необычной судьбе. Без фанфар, но и без очернительства, понимаете...что-нибудь духоподъемное все-таки... с писательскими размышлениями. В предстоящий праздник на первой полосе дадим, если сделаете с душой.
А душа моя уже давно перешагнула точку кипения: долго слушал, терпеливо поддакивал...
– Понимаю, да, понимаю... почему бы не смог? Только одно условие: гонорар – постным маслом!
– Что-что? – раздавалось недоуменное.
Я повторял.
– У вас напряжённо с подсолнечным маслом? – удивлялись в Москве. – Да вот представьте: закончу разговор с вами и поеду на рынок в Новокузнецк, это два часа в битком набитом автобусе... Там не будет – придется на электричке в соседний Прокопьевск, может, есть у шахтеров... А было бы дома масло – сидел бы я и писал для вас... На первую полосу.
Бывало, тон говорившего менялся, в нем начинало слышаться сочувствие, а то чуть ли не вина:
– Коли что не так, не осудите... поймите и нас правильно... Я тоже охотно винился: – И вы меня.
Но если звонивший пытался через губу разговаривать, получал по полной программе... Чего только я в счет будущего гонорара тогда не требовал: кефира для ребятишек, за которым тогда тоже ездили в город, а то и мужских носков, и лезвий для бритвы – ни того, ни другого в магазинах годами не было... передний край, как же!
Лет через двадцать, будучи уже москвичом, вспомню я и об этом самом подсолнечном масле, и о носках с лезвиями – найдется у меня для этого один весьма любопытный и очень, скажу вам, многозначительный повод, найдется.
К печальным размышлениям о высокомерном столичном равнодушии у меня тогда вдруг добавились непростые семейные проблемы.
В родной кубанской станице, в доме у моих отца-матери подрастал старший мой, от первого брака сын, Серёжа... и крута гора, а миновать нельзя: придется и об этом тоже горькую для всей в живых оставшейся родни, а особенно для нас с ним, правду рассказывать. Но, может быть, чуточку позже?
А пока о том, что я все порывался забрать его, мама чего только не придумывала, чтобы нам его все-таки не отдать, и после нескольких лет семейных переговоров мы решили: родители мои продадут дом в станице и переедут в Новокузнецк: о том, чтобы Сибирь бросить, я не хотел и слышать.
И вдруг они уперлись там: нет и нет. Куда на старости ехать?
А я под будущее наше воссоединение уже успел получить четырехкомнатную квартиру в одном из считанных в поселке «старых» домов: просторную и с высокими потолками. Как мы ею гордились!.. Не помешало этому даже одно весьма любопытное по тем годам происшествие.
Дело было летом шестьдесят девятого. Не помню, по какому поводу очутился я в городе в кассах аэровокзала. Достаточно долго стоял в очереди за человеком, который никак не мог приобрести билет в Бийск. Говорил он с явным акцентом, и, когда у окошка печально развел руками, я, уже не сомневаясь, тронул его за локоть:
– Извини, брат: чех?
Он согласно закивал: да, да!
– А что ты тут у нас делаешь?
– Трамвай, – сказал он. – Мы делаем вам трамвай. Наши вагоны... – А ну-ка, погоди, – попридержал его за руку. И наклонился к окошку, громко и с укором заговорил. – Неправильно, девочки!.. Он нам тут помогает с трамваем, а мы мало того, что танки в Прагу ввели – не можем его отправить в Бийск: нехорошо!
– Там тоже наш инженер, тоже трамвай, – заговорил чех. – Позвонил, хочет, я был его гость...Праздник... на праздник.
– Ну, во-от! – продолжал я громогласно укорять. На языке нашей Антоновской площадки это называлось блажить. – Он хочет к дружку на День строителя, а мы, значит, лишаем его... неправильно!
– Кого-кого, а чеха надо отправить, – поддержали в очереди.
– Слышите, что народ говорит, девчата? – продолжал я митинговать. – Может, ещё раз там у себя поищете?.
– Надо поискать, надо!
– Да мы и не поняли, что он чех, – сказала кассирша.
– Ну, вот: как танки вводить, так – сразу... – Вернитесь, товарищ!
Чех вернулся, билет ему выписали, и мы с ним потом долго хлопали друг дружку по плечу и пожимали руки.
Вечером я сидел в кафе, в «Юности», пили «Охотничью», как он вдруг появился в проходе между столиками:
– О-о! – встал я навстречу. Мы обнялись: не знаю, как чех, а я уже был примерно в той форме, в какой чуть не постоянно была наша кампания год назад на фестивале Дружбы русской и чешской молодежи в словацкой Нитре.
Наша кампания – это мы с поэтом Олегом Дмитриевым, старым дружком, и два «примкнувших к нам» уже хорошо известных тогда скульптора: москвич Олег Комов, тут же давший мне новую фамилию, Глухонемченко, и свердловчанин Лев Головницкий, придумавший название крошечной дозе, к которой хотели нас приучить хозяева фестиваля: выпить по двадцать пять-тридцать граммов стало у нас называться «взять по массарику». В честь свергнутого после второй мировой войны президента «буржуазной» республики Чехословакия Карла Массарика, тень которого возникла из небытия во время «Пражской весны»...
Куда ясней уже ощущалась тогда другая тень, куда более грозная: Олег записал в те дни в мой блокнот «Подражание Уткину»... придется напомнить:»Мальчишку шлепнули в Иркутске, ему шестнадцать лет всего: как жемчуга на чистом блюдце блестели зубы у него...»
Олежка чутко предчувствовал наш исторический отыгрыш за сибирскую эпопею пленных чехов в Гражданскую:
Словак у Гарри добивался:
что у тебя, брат, на уме?
А он в ответ лишь улыбался:
мол, ничего «не понимэ»!
Он парнем был довольно хитрым
назло идейным всем врагам.
И били Гарика поллитром
по знаменитым жемчугам. И он, судьбу свою приемля,
сливовицей упившись в дым,
упал, обняв чужую землю,
которой мы не отдадим!
Ну, а коли так, не отдадим-таки, тогда думали, разве не надо подневольную нашу дружбу хоть чуть одухотворить?
Чеху тут же налили, и прежде, чем выпить, он присмотрелся к этикетке на бутылке:
– Мысливска?
Во мне начал оживать словарный запас, накопившийся во время фестиваля: разве я им там не заливал про медведей?
– Мысливец, да! – ткнул себя в грудь.
Чех наш оглядел ближние столики, на которых стояли бутылки точно с такими же этикетками:
– Это все – мысливцы? Тут клуб?
Подначивает?.. Или ещё не все в сибирской-то нашей жизни дошло до него?
Попал бы в нашу Кузню три-четыре года назад, мог бы подумать, что в городе живут сплошные любители чистого спирта: ровно год кроме него тогда – ну, ничегошеньки! Только синие бутылки с наклейкой без затей: «Спирт питьевой». И циферка сверху: мол, девяносто шесть градусов. Цена внизу: пять шестьдесят семь. Плати, и я – твой.
К нему тогда быстро приспособились. Брали вместе с трехлитровой банкой зеленых помидоров, красные к нам почему-то не доходили. Й вот, чтобы не усложнять процедуру, как говорится, наливаешь сразу полный стакан и открываешь банку. Прямо из неё делаешь хороший хлебок, пропускаешь вслед за ним спирт и тут же из банки запиваешь: все дела!
Говорят, что первая рюмка идет колом, вторая – соколом, а остальные потом – мелкими пташечками... Все эти отполированные веками филигранные детали, при таком, как у нас тогда на Антоновской повелось, употреблении «питьевого», конечно же, пропадали, зато каким орлом ты себя сразу чувствовал! Сиди потом и весь оставшийся вечерок разбавляй в себе спирт глотками того же рассола от помидоров, а то и простой, если на тот момент в кране была, водичкой.
Уж куда трудней приходилось в памятный год, когда в магазинах не было ничего, кроме шампанского. Чтобы хоть что-то в конце промозглого либо морозного дня почувствовать, брать приходилось не меньше трех «огнетушителей». А если намечалось какое мероприятие, должны были прийти гости?
Из «гастронома» каждый выходил тогда, как «Иван Никулин, русский матрос» перед атакой немецких танковых полчищ... это тебе, не «по массарику»!
Чеха было звать Иржи, а так, как все подчеркивал, что он – инженер, Геннаша Емельянов тут же прилепил ему: И р ж и н е р.
– Европейский стандарт! – насмешничал в своей обычной манере. – Не обижайся, старик!.. Но вы там все одинаковые, как эти ваши трамвайные вагоны!
Пришлось объяснять, что друг мой – мастер слова, да, сибирский писатель, по-чешски списывател: это я тоже знал со времен фестиваля Дружбы, сразу после которого в Чехословакию и вошли наши танки, дружить, так дружить, чего там!.. Это сегодня мы путаемся в соплях уже на своих исконных землях.
Может быть, наш новый друг решил доказать, что не такой уж типичный он «иржинер»?
И пил он с нами на равных, и, когда кафе стали закрывать, почти с восторгом принял мое предложение взять такси и продолжить нашу дружескую встречу в поселке, у меня дома. От администраторши, успевшей к концу рабочего дня разделить с завсегдатаями не только несгибаемый дух нашей Кузни, но и то, что его обычно подпитывало, позвонил домой, и сонная жена с привычным вздохом спросила: а чем ты этого Иржинера, или как его, кормить думаешь?
– Дайте мне трубку, дайте! – загорячилась оскорбленная в лучших чувствах администраторша: в поздний час телефон в нашей Кузне переходил на режим громкоговорителя.
Но я докладывал уже сам: – Тут девочки отдают нам кастрюлю отбивных... -Тут девочки отдают нам кастрюлю отбивных...
– От семьи отрывают! – дурашливо закричал Геннаша, и администраторша понесла к его носу сжатый кулачок.
Левой он перехватил руку у запястья, а указательным правой взялся постукивать по кольцам и перстенькам на её кулачке:
– Правда везде пробьется!
Ребята мы были: палец в рот не клади!
Жена уже заранее ушла в детскую, как бы освободив для нас с Иржи три остальные комнаты, и, прежде чем надолго пристроиться на кухне, я не без некоторого бахвальства провел по ним гостя... Он всё как -то странно смотрел на меня, потом потащил в кабинет, где на стальной, со сплошным кругом внизу, подставке висело ещё не окончательно доеденное молью чучело глухаря, стал подбирать слова:
– Это мысливец, да... Это вижу. Почему ты списывател?.. Такая шутка? – Ты так считаешь?!
На письменном столе из польского, между прочим, кабинетного гарнитура, только что по великому блату приобретенного, взялся выкладывать перед ним книжку за книжкой:
– Детская повестуха. Другая. Сборник рассказов. Роман. Ещё роман... чей тут снимок? Чья фамилия? Тебе что, паспорт показать?
Теперь уже он повел меня по всем комнатам и, когда вернулись на кухню, к отбивным, сказал сочувственно:
– Бедно живешь, списывател!.. Тут был вор? Они все украли? Тогда-то я расхохотался так, что заспанная жена вышла из детской: – Напугаешь Жору. Хорошо, что не проснулся, а только вздрогнул... Где ты, «Иржинер»?.. Жив ли?
О твоем ночном гостеваньи в доме у «летописца Запсиба», чуть ли не классика «пролетарской» литературы, по народной молве -богатея, к которому уже чуть не весь наш поселок приходил стрельнуть до получки, а то и разузнать, не даст ли «на «москвича», я и раньше часто рассказывал, и рассказываю вот снова...
Но сместился акцент.
Кого, и правда что, под гребенку только что по всей России опять обобрали?
Ведь и тогда уже – почти нищету...
...Днём, когда оставался дома один, я перечитывал письмо отца и долго потом ходил по квартире, как будто вновь всё разглядывая... Польский гарнитур-то, конечно, – да, но что там в него входит? Стол, кресло и невысоконький книжный шкаф, наполовину закрытый створками, наполовину – стеклом. За створками – папки с рукописями, за стеклом – книжки со стихами, поэзия, а куда более объёмная проза так и осталась на самодельных, до потолка, стеллажах, на манер детского «конструктора» сложенных из поставленных один на другой деревянных ящиков из-под водки. Это теперь повсюду их заменили никчемные картонные коробки, из которых не соорудишь ничего приличного... А в то время чуть не каждому деревянному ящику была суждена у нас долгая, почти символическая судьба: на заре юных лет – непременная дань Бахусу, который в русском произношении именовался тогда в Сибири все больше Б у х а с о м; потом продолжительная, а когда и не очень, служба Амуру в качестве прикрытой матрасом из соломы, а то и подпаленной у костра телогрейкой с торчащей из ней обгорелой ватой и такими же стегаными штанами тахты; и, наконец, союз – бывало, даже юридически оформленный – с Гименеем: после недолгих трансформаций предыдущее узкое ложе с добавлением новой тары превращалось в роскошную двуспальную кровать... как вспомнишь!
Когда по телевизору, не успев его вовремя выключить, увидишь рекламу новейших зарубежных ароматизаторов – ну, что они, вместе взятые, вдруг подумаешь, перед устойчивым запахом свежей пихты, из которой только что были сколочены ящики, с оригинальной добавкой к нему терпкого душка селедочного рассола, который почему-то всегда над ними витал – может, досточки пропитывали им ещё в тарном цехе? Может, по какой-то хитрой технологии, так и оставшейся тайной тех лет, в селедочном рассоле выдерживали?
А неистребимый запах упомянутой выше паленой ваты?
После бурных перемен прежней жизни и для этих, казалось бы, неодушевленных предметов новостроечного быта наступала, наконец, задумчивая пора осмысления не только всего невольно увиденного и подслушанного, но и запоздалого знакомства с далеко отстоящими от нашей «ударной» вершинами человеческого духа... с каким рвением мы тогда собирали свои библиотеки!
Денег у нас по-прежнему не было, но самый основательный из нас, Толя Ябров – недаром столько лет, бедный, не то что самоотверженно – жертвенно «тащил» в нашей газетенке отдел партийной жизни, чего никто другой из нас не мог, как бы сказали теперь, «по определению»... так вот, Толя разобрался, наконец, в редакционной бухгалтерии, и вдруг выяснилось, что уже несколько лет мы не обращались к некоей хитрой графе, которая давала нам, ну, чуть ли не беспредельную возможность приобретать книг «по перечислению». Какие тут ожидали нас радости! В городском «Книготорге» с его забитыми собраниями сочинений букинистическими отделами наш нищий, как нам всегда казалось, «Металлургстрой» стал вдруг самой уважаемой организацией... И ящики из-под неё, проклятой, сделались, наконец, хранилищем тысячелетней мудрости и вместилищем высокого духа.
Конечно, с помощью типографской, опять же в счет «Металлургстроя», бумаги и множества кнопок их, насколько это возможно, облагораживали, а на белом поле перед разноцветными, с черными буквами, а то и золотым тиснением, корешками сочинений классиков мировой литературы и древних философов расставляли и раскладывали на первый взгляд странные приметы новостроечной жизни: крошечный глиняный человечек, вылепленный когда-то из отодранного от пудовых кирзачей ошметка глины; обгорелый кусок бикфордова шнура, оставшийся после взрыва на месте «пня» будущей доменной «печки»; чуть порыжевший, с рваными краями двугорбый брусок металла с надписью по бокам: «Первый чугун.» «Июль 1964. Запсиб» – само собою, апофеоз нашей всеми горячо любимой Домны Запсибовны...
В 1999 году иеромонах Феофил из Саввино-Сторожевского монастыря подарит мне семитомный, в каждом по тысяча двести страниц, «Букварь школьника», где собраны «Начала познания вещей божественных и человеческих», и в первой книге найду, что «Домна – христианское имя, означающее с латинского – госпожа.»
Была она нашей госпожею, была!
Стыдно сказать, но моею, несмотря ни на что, остается ещё и нынче...
А сколько разного цвета и разного вида касок, подаренных сперва строителями да монтажниками, а после уже – «эксплуатацией» венчали под потолком верхнюю полку стеллажа-самоделки!
История нового жанра
Ещё не так давно, увидав, что у меня скопилось много неоконченных рассказов, подумал: а если их не завершать в том неторопливом ключе, в каком начаты?.. Ведь каждый раз меня наверняка останавливало именно оно – желание соблюсти классическую форму. А просто ли?.. Бьёшься, бьёшься, и вдруг случается тот самый «затык»: жди теперь у моря погоды.
Но, может быть, сменив интонацию, – даже на слегка ироническую, а что? -попробовать очень кратко дописывать всякий рассказ уже без литературных прикрас, а как Бог на душу положит?.. Дальше, мол, я хотел сказать то-то и то-то и тем-то и тем-то заключить: всё!
Для этой сознательно усеченной формы, которая, что там ни говори, позволила бы когда-то полнокровному, яростно стучавшему в сердце замыслу хоть как-то сохранить жизнь, я даже название придумал: досказы.
Ни один «досказ» так с тех пор на свет и не появился, а обнаружилось уже вот что: теперь скопилось несколько начатых романов, работу над которыми по тем или иным причинам прежде откладывал. То казалось, что слишком свежи ранившие когда-то сердце события: начни рассказывать, и к тебе вернется тяжелая душевная смута, от которой столько лет не только самому – с помощью врачей не удавалось избавиться; о другом думалось, что по горячим следам писать об этом не следует: пусть все сперва хорошенько отстоится и вылежится; в очередном случае вдруг перебилось настроение, когда знающий человек сказал запросто: тебе что, жить надоело, если сейчас вздумал об этом написать?.. Забудь навсегда, забудь!..
Кроме прочего во мне всегда был силен и такой «сдерживающий фактор»: не торопись, всегда говорил себе, – подучись ещё, подучись-ка! Ведь подошел ты к самым серьезным своим вещам: не напортачь! Не испорти борозду, на которую столько лет ревниво оглядывался: по-прежнему ли пряма и, как надо, углублена?.
Но вот время, как свиток, стремительно свертывается... Только ли моё?
И сам для себя вдруг становишься похож на нерасчетливого актера, который вдохновенно и вольно начал, наконец, свой главный, на пределе откровенности, моноспектакль, а из суфлерской будки ему уже показывают сперва на часы, а потом и на занавес: вот-вот упадет, мол, – вот-вот. Ты что?!
И как быть теперь?
Методом краткого «досказа» закончить размашисто начатые романы?
Сочинить ещё один жанр: сокроман?
Хотите, с о к ращенный роман. Хотите – сокровенный.
...Переехали мы в Майкоп, где жили родители жены.
Каждый год раннею весной её мама приезжала в Новокузнецк с традиционным бочонком вина от отца, отставного полковника, с которым мы не разлей-вода дружили, забирала нашего сына Жору и чуть не до середины осени увозила к себе на юг.
Когда я надумал, наконец, остепениться, мы решили позволить себе очередного ребенка. Как только «ушла в декрет», Лариса уехала к своим, родила мальчика, которого мы назвали Митей, а я ещё около года все оттягивал свой отъезд: как будто предчувствовал, как несладко мне вскорости придется в этом поистине райском городке.
До этого мы уже подолгу живали у родителей Ларисы, в дом к ним и поработать со мной, и отдохнуть от столичной суеты несколько раз приезжал мой добрый советчик и покровитель «молодогвардейский» редактор Владимир Викторович Сякин.
В тексте потом наверняка возникнет необходимость о нем рассказывать: сделаю-ка я это сразу.
Ещё в 1961-м я вдруг получил от него письмо: не удивляйтесь, мол, о вас мне рассказал ваш друг Олег Дмитриев. Как понимаю, вы живете в любопытном краю среди людей, которые заняты делами масштабными. Могли бы прислать мне заявку на книгу очерков о вашем Запсибе? А я обещаю сделать все от меня зависящее, чтобы она увидела свет как можно скорей.
Стыдно сказать: теперь уже забыл, как я хотел такую книгу назвать, но заявку приняли, и начались мои мучения, ставшие потом традиционными. Ну, как закон: стоило мне заключить договор и что-то твердо пообещать, как тут же я принимался писать нечто совершенно далекое от обещанного. Сдается, у меня так и не было ни одного выполненного договора: все потом переделывались, исходя из того, что я в конце концов в издательство присылал или с чем вдруг приходил.
Но первому терпеливо и безропотно ждать пришлось Сякину.
На аванс, который он мне тогда выхлопотал, я купил портативную машинку «Москва», остальное было почти тут же проедено и, разумеется, пропито, а дело с очерками никак не шло, и только четыре года спустя, когда Сякин работал уже не в издательстве, а в журнале, я представил пред его редакторские очи довольно внушительный «кирпич»: роман «Пашка, моя милиция...»
Его приняли, и редактировать «Пашку» Владимир Викторович приехал в Майкоп... незабываемое время!
К роману ни он, ни я не притрагивались: не могли оторваться от задушевных разговоров в увитой «изабеллой» беседке, где завтрак плавно переходил в долгий обед, а тот в свою очередь заканчивался за ужином, к которому присоединялись бившиеся об электрическую лампочку ночные бабочки и ни на миг не смолкавшие сверчки... Бывший студент ИФЛИ, Сякин провел войну в «Смерше», но стал потом редактором крошечного, первого после опалы сборника стихов Леонида Мартынова и крестным отцом только начинавших тогда Евтушенко и Вознесенского, после моей сибирской стройки было, было мне что от него узнать, и я сидел открыв рот, а тесть Гавриил Павлович, добрейший наш, честнейший и порядочнейший наш папа, поглядывал на нас обоих со счастливой слезой во взоре...
Это он предложил свозить Сякина на рыбалку в знаменитое охотничье хозяйство «Садки» в приазовских лиманах.
Женщины наше решение одобрили, взялись на неделю готовить нам провиант, но когда папа с канистрою полез в подвал с бочками, обе дружно запротестовали: куда мы собираемся ехать? Если, и правда, на рыбалку, то зачем нам вино – выпить можно и здесь. Но не пора ли нам сделать хоть небольшой перерыв?
Что правда, то правда: давно следовало. И мы дали обещание сначала им, а потом уже и себе, что на рыбалке – ни-ни. Ни капли.
Чешский четырехместный самолетик «Морава» доставил нас в Приморско-Ахтарск, рабочий поезд дотащил до ближнего рыбацкого поселка, а там давно знакомый начальник базы тут же дал катер, и нас отвезли далеко на необитаемый остров...
Ничего, что этим самым переводчик выложил сразу ну, чуть ли не весь известный ему словарный запас адыгейского языка?..
Ым?!
Во мне и до сих пор жива неловкость, какую испытал, когда вручал Вале «Железного Волка»! Ещё в рукописи.
Валя тогда тоже замялся и говорит: на днях ложусь в госпиталь. А что с тобой? – спрашиваю. Да понимаешь, отвечает: в мочевом пузыре якобы образовалась лишняя какая-то пазуха...
– Во-от! – говорю ему. – Вот к чему приводит-то твоя обязательность: в президиуме всегда сидишь, как привязанный. Нет выйти, чтобы во-время пописать: бери пример хоть с Расула, хоть с кого другого – поднялся и побрел себе, куда вздумается! А ты теперь, видишь: досиделся.
Ложись, говорю, в свой госпиталь, дай Бог, чтобы все хорошо обошлось, а я свою просьбу беру обратно: конечно, тебе не до того.
А он толстенную папку с рукописью пододвигает к себе: нет, все-таки возьму, попробую прочитать и, что думаю, написать потом, только вы там с твоим другом-черкесом не ожидайте, что это будет завтра или же послезавтра!
Я – к себе папку, а он положил на неё ладони: не отдает.
И ведь вскорости написал-таки, да ещё какое глубокое и мудрое предисловие!
Но в полной мере оценил я его товарищеский подвиг, когда спустя десяток лет сам потом по той же причине попал в Главный госпиталь Космических войск под Голицыном, в Краснознаменске: само собой, что имею в виду всего только «лишнюю пазуху» в мочевом пузыре, а не терпеливое сидение в президиумах.
Об этом своем, штафиркином, лежании среди остатков доблестного некогда русского офицерства я потом написал рассказ «Лезгинка для смертельно больных»: сдаётся, что он ещё пригодится нам в этом не очень веселом повествовании, так же как пригодятся и наши с Валентином Григорьевичем письма. Моё к нему, с просьбой заступиться за историческую правду, и его к нам: к страдальцу-переводчику и к благожелательницам его, двум очаровательным черкешенкам... Но это потом, потом, а теперь, когда они, прочитав адресованное им чуть шутливое, пожалуй, и чуть грустное письмо Распутина, растроганно провожали меня из своего краеведческого, значит, отдела, я вдруг, и точно, ощутил себя русачком, стоящим перед «девами гор»: ну, помните?
В одной руке блестит пила,
В другой кинжал её булатный... Беги, милый, из черкесского плена – беги! И перед ним уже в туманах Сверкали русские штыки, И окликались на курганах Сторожевые казаки.
Ну, эти, да: из Кубанского казачьего войска липового генерала «батьки Громова», из отданной ему на откуп экологической службы, которая шерстит проезжающих к морю на всем протяжении от Краснодара до Туапсе, эх!..
Но всё это будет через три с половиной десятка лет, а тогда...
Тогда я бродил по рабочему своему поселку с веселеньким именем Заводский... но, может, так-то оно и лучше?
А что, если бы Петр Семенович Щетинин, председатель совета, пошел бы на поводу у нашей редакции, и так бы и назвал тогда Антоновскую площадку, как мы ему предлагали: город Счастливый. Или там, город Родной. Город Радостный.
Вот счастье-то: в городе Родном рыться теперь в мусорных баках в поисках куска засохшего хлеба и хоть какой одежонки... Вот великая радость!
А Заводский: ну, как в воду глядели! Дымит рядом гигантский комбинат? Ещё как! Так ведь ради него, любимого, и старались. Мы. Домниканцы.
В июле пятьдесят девятого с Валей Фоминых познакомились в жиденькой очереденке на складе нашей жилищно-коммунальной конторы, который тогда располагался ещё в палаточном городке. Оба получали один и тот же нехитрый инвентарь: небольшой круглый стол, табуретку, электрочайник.
– Надолго сюда? – насмешливо спросил он, с откровенным ехидством глядя на вельветовые мои брюки-«дудочки».
– На полтора года, – ответил я простодушно. – До первого чугуна. И он расхохотался:
– Ма-альчик! Меньше, чем через пять чугунка не жди! Удивлению моему не было конца:
– Пя-ять?!
– Это в лучшем случае.
Он был немногим старше, но уже успел поработать на знаменитой Магнитке: доменщик!..
Вот уже сорок лет в кармане пиджака у меня, куда бы не шел, куда бы не ехал, лежит темно-синий глазок с ручкой из белого плексиглаза – гляделка, которую он, заместитель начальника доменного цеха, подарил мне, когда пускали, наконец, первую печку:
– Помнишь, пресса, наш первый разговор?.. Кто тогда был прав? На, держи! На долгую память.
И на душе у меня до сих пор спокойней, когда гляделка со мной. На унылом каком-нибудь столичном сборище вдруг достанешь её и сквозь синий глазок незаметно начнёшь одного за другим оглядывать: неужели они все тут давно погасли?.. Есть хоть кто-нибудь, кто ещё ну, самую малость светится?
Был он тогда весельчак и с хорошим голосом гитарист, сколько с ним было пето и сколько пито, но однажды ненастной осенью, уже в сумерках, встретил его посреди вселенской грязи в центре поселка с семилетнею дочкой на руках -спящую, нес из школы. Остановился напротив и почти закричал:
– Ну, скажи мне, писатель!.. Неужели за этот десяток лет мы тут все так-таки и не заработали ещё одну хоть поганенькую школу: чтобы первоклашки не занимались в четыре смены?! На втором уроке заснула – учительница разбудила, а на третьем уже не стала будить: спит половина класса... вот, разобрали родители, понесли по домам...
Может быть, довело его что-то другое, что в тот день приключилось, мало ли, но он вдруг зарыдал, затрясся всем телом, и я тоже неожиданно уронил голову и заплакал...
Как раз в те дни я сидел над большим очерком, который назвал «Новый город на земле»: о несбывшихся мечтах замерзавших в палатках первых наших строителей. И правда: сколько можно жить этим давно превратившимся в миф: «здесь будет город-сад». Когда, наконец, он будет-то, ну, – когда?!
При самой высокой на ту пору в нашем поселке по всей матушке-России рождаемости...
Вместо монорельсовой дороги, голубые вагоны которой должны были развозить строителей по участкам, а металлургов – по цехам, мы получили надвое рассекшую поселок бетонку с потоком мощных грузовиков и спецтехники, а рядом железную дорогу с тревожно кричащими тяжелыми поездами: во встречной давке на переездах испуганные молодые матери хватали на руки малышей, оставляя коляски да саночки перед стремительно приближавшимся товарняком: родина ждет чугун, ждёт сталь, ждет прокат!
Да тут только начни бередить!..
И я уже написал, как на охоте в тайге приятели мои убили изгвазданного, чуть ли не в пятнах машинного масла, черного от угольной пыли, графитом подсеребренного зайца, и долго стояли потом над ним без шапок: прощались, как с пролетарием, братом по классу... Как на «ударную» нашу, на «комсомольскую» в одночасье привезли три тысячи «химиков», зэков «досрочно освобождённых», и поселок захлестнула не только преступность -сковало всеобщее ожесточение и страх: приехавший из армии на побывку солдатик пошел в гости, а чуть ли не в спину подталкиваемый матерью его, женой своею, родитель, плотник-бетонщик из комбригады, сунул под полу топор и незаметно следом отправился – попробуй кто-нибудь, тронь сына! К парню подошли трое, и не успели слова сказать, как закричавший на них отец солдатика взмахнул топором и в один момент чуть не на куски – всех троих...передовик!
Очерк уже отлежал своё в «Литературке», перекочевал в один и в другой журнал, а мне всё продолжали звонить из столичных редакций: а не смогли бы для нас что-нибудь этакое... о простом человеке с непростой биографией... о необычной судьбе. Без фанфар, но и без очернительства, понимаете...что-нибудь духоподъемное все-таки... с писательскими размышлениями. В предстоящий праздник на первой полосе дадим, если сделаете с душой.
А душа моя уже давно перешагнула точку кипения: долго слушал, терпеливо поддакивал...
– Понимаю, да, понимаю... почему бы не смог? Только одно условие: гонорар – постным маслом!
– Что-что? – раздавалось недоуменное.
Я повторял.
– У вас напряжённо с подсолнечным маслом? – удивлялись в Москве. – Да вот представьте: закончу разговор с вами и поеду на рынок в Новокузнецк, это два часа в битком набитом автобусе... Там не будет – придется на электричке в соседний Прокопьевск, может, есть у шахтеров... А было бы дома масло – сидел бы я и писал для вас... На первую полосу.
Бывало, тон говорившего менялся, в нем начинало слышаться сочувствие, а то чуть ли не вина:
– Коли что не так, не осудите... поймите и нас правильно... Я тоже охотно винился: – И вы меня.
Но если звонивший пытался через губу разговаривать, получал по полной программе... Чего только я в счет будущего гонорара тогда не требовал: кефира для ребятишек, за которым тогда тоже ездили в город, а то и мужских носков, и лезвий для бритвы – ни того, ни другого в магазинах годами не было... передний край, как же!
Лет через двадцать, будучи уже москвичом, вспомню я и об этом самом подсолнечном масле, и о носках с лезвиями – найдется у меня для этого один весьма любопытный и очень, скажу вам, многозначительный повод, найдется.
К печальным размышлениям о высокомерном столичном равнодушии у меня тогда вдруг добавились непростые семейные проблемы.
В родной кубанской станице, в доме у моих отца-матери подрастал старший мой, от первого брака сын, Серёжа... и крута гора, а миновать нельзя: придется и об этом тоже горькую для всей в живых оставшейся родни, а особенно для нас с ним, правду рассказывать. Но, может быть, чуточку позже?
А пока о том, что я все порывался забрать его, мама чего только не придумывала, чтобы нам его все-таки не отдать, и после нескольких лет семейных переговоров мы решили: родители мои продадут дом в станице и переедут в Новокузнецк: о том, чтобы Сибирь бросить, я не хотел и слышать.
И вдруг они уперлись там: нет и нет. Куда на старости ехать?
А я под будущее наше воссоединение уже успел получить четырехкомнатную квартиру в одном из считанных в поселке «старых» домов: просторную и с высокими потолками. Как мы ею гордились!.. Не помешало этому даже одно весьма любопытное по тем годам происшествие.
Дело было летом шестьдесят девятого. Не помню, по какому поводу очутился я в городе в кассах аэровокзала. Достаточно долго стоял в очереди за человеком, который никак не мог приобрести билет в Бийск. Говорил он с явным акцентом, и, когда у окошка печально развел руками, я, уже не сомневаясь, тронул его за локоть:
– Извини, брат: чех?
Он согласно закивал: да, да!
– А что ты тут у нас делаешь?
– Трамвай, – сказал он. – Мы делаем вам трамвай. Наши вагоны... – А ну-ка, погоди, – попридержал его за руку. И наклонился к окошку, громко и с укором заговорил. – Неправильно, девочки!.. Он нам тут помогает с трамваем, а мы мало того, что танки в Прагу ввели – не можем его отправить в Бийск: нехорошо!
– Там тоже наш инженер, тоже трамвай, – заговорил чех. – Позвонил, хочет, я был его гость...Праздник... на праздник.
– Ну, во-от! – продолжал я громогласно укорять. На языке нашей Антоновской площадки это называлось блажить. – Он хочет к дружку на День строителя, а мы, значит, лишаем его... неправильно!
– Кого-кого, а чеха надо отправить, – поддержали в очереди.
– Слышите, что народ говорит, девчата? – продолжал я митинговать. – Может, ещё раз там у себя поищете?.
– Надо поискать, надо!
– Да мы и не поняли, что он чех, – сказала кассирша.
– Ну, вот: как танки вводить, так – сразу... – Вернитесь, товарищ!
Чех вернулся, билет ему выписали, и мы с ним потом долго хлопали друг дружку по плечу и пожимали руки.
Вечером я сидел в кафе, в «Юности», пили «Охотничью», как он вдруг появился в проходе между столиками:
– О-о! – встал я навстречу. Мы обнялись: не знаю, как чех, а я уже был примерно в той форме, в какой чуть не постоянно была наша кампания год назад на фестивале Дружбы русской и чешской молодежи в словацкой Нитре.
Наша кампания – это мы с поэтом Олегом Дмитриевым, старым дружком, и два «примкнувших к нам» уже хорошо известных тогда скульптора: москвич Олег Комов, тут же давший мне новую фамилию, Глухонемченко, и свердловчанин Лев Головницкий, придумавший название крошечной дозе, к которой хотели нас приучить хозяева фестиваля: выпить по двадцать пять-тридцать граммов стало у нас называться «взять по массарику». В честь свергнутого после второй мировой войны президента «буржуазной» республики Чехословакия Карла Массарика, тень которого возникла из небытия во время «Пражской весны»...
Куда ясней уже ощущалась тогда другая тень, куда более грозная: Олег записал в те дни в мой блокнот «Подражание Уткину»... придется напомнить:»Мальчишку шлепнули в Иркутске, ему шестнадцать лет всего: как жемчуга на чистом блюдце блестели зубы у него...»
Олежка чутко предчувствовал наш исторический отыгрыш за сибирскую эпопею пленных чехов в Гражданскую:
Словак у Гарри добивался:
что у тебя, брат, на уме?
А он в ответ лишь улыбался:
мол, ничего «не понимэ»!
Он парнем был довольно хитрым
назло идейным всем врагам.
И били Гарика поллитром
по знаменитым жемчугам. И он, судьбу свою приемля,
сливовицей упившись в дым,
упал, обняв чужую землю,
которой мы не отдадим!
Ну, а коли так, не отдадим-таки, тогда думали, разве не надо подневольную нашу дружбу хоть чуть одухотворить?
Чеху тут же налили, и прежде, чем выпить, он присмотрелся к этикетке на бутылке:
– Мысливска?
Во мне начал оживать словарный запас, накопившийся во время фестиваля: разве я им там не заливал про медведей?
– Мысливец, да! – ткнул себя в грудь.
Чех наш оглядел ближние столики, на которых стояли бутылки точно с такими же этикетками:
– Это все – мысливцы? Тут клуб?
Подначивает?.. Или ещё не все в сибирской-то нашей жизни дошло до него?
Попал бы в нашу Кузню три-четыре года назад, мог бы подумать, что в городе живут сплошные любители чистого спирта: ровно год кроме него тогда – ну, ничегошеньки! Только синие бутылки с наклейкой без затей: «Спирт питьевой». И циферка сверху: мол, девяносто шесть градусов. Цена внизу: пять шестьдесят семь. Плати, и я – твой.
К нему тогда быстро приспособились. Брали вместе с трехлитровой банкой зеленых помидоров, красные к нам почему-то не доходили. Й вот, чтобы не усложнять процедуру, как говорится, наливаешь сразу полный стакан и открываешь банку. Прямо из неё делаешь хороший хлебок, пропускаешь вслед за ним спирт и тут же из банки запиваешь: все дела!
Говорят, что первая рюмка идет колом, вторая – соколом, а остальные потом – мелкими пташечками... Все эти отполированные веками филигранные детали, при таком, как у нас тогда на Антоновской повелось, употреблении «питьевого», конечно же, пропадали, зато каким орлом ты себя сразу чувствовал! Сиди потом и весь оставшийся вечерок разбавляй в себе спирт глотками того же рассола от помидоров, а то и простой, если на тот момент в кране была, водичкой.
Уж куда трудней приходилось в памятный год, когда в магазинах не было ничего, кроме шампанского. Чтобы хоть что-то в конце промозглого либо морозного дня почувствовать, брать приходилось не меньше трех «огнетушителей». А если намечалось какое мероприятие, должны были прийти гости?
Из «гастронома» каждый выходил тогда, как «Иван Никулин, русский матрос» перед атакой немецких танковых полчищ... это тебе, не «по массарику»!
Чеха было звать Иржи, а так, как все подчеркивал, что он – инженер, Геннаша Емельянов тут же прилепил ему: И р ж и н е р.
– Европейский стандарт! – насмешничал в своей обычной манере. – Не обижайся, старик!.. Но вы там все одинаковые, как эти ваши трамвайные вагоны!
Пришлось объяснять, что друг мой – мастер слова, да, сибирский писатель, по-чешски списывател: это я тоже знал со времен фестиваля Дружбы, сразу после которого в Чехословакию и вошли наши танки, дружить, так дружить, чего там!.. Это сегодня мы путаемся в соплях уже на своих исконных землях.
Может быть, наш новый друг решил доказать, что не такой уж типичный он «иржинер»?
И пил он с нами на равных, и, когда кафе стали закрывать, почти с восторгом принял мое предложение взять такси и продолжить нашу дружескую встречу в поселке, у меня дома. От администраторши, успевшей к концу рабочего дня разделить с завсегдатаями не только несгибаемый дух нашей Кузни, но и то, что его обычно подпитывало, позвонил домой, и сонная жена с привычным вздохом спросила: а чем ты этого Иржинера, или как его, кормить думаешь?
– Дайте мне трубку, дайте! – загорячилась оскорбленная в лучших чувствах администраторша: в поздний час телефон в нашей Кузне переходил на режим громкоговорителя.
Но я докладывал уже сам: – Тут девочки отдают нам кастрюлю отбивных... -Тут девочки отдают нам кастрюлю отбивных...
– От семьи отрывают! – дурашливо закричал Геннаша, и администраторша понесла к его носу сжатый кулачок.
Левой он перехватил руку у запястья, а указательным правой взялся постукивать по кольцам и перстенькам на её кулачке:
– Правда везде пробьется!
Ребята мы были: палец в рот не клади!
Жена уже заранее ушла в детскую, как бы освободив для нас с Иржи три остальные комнаты, и, прежде чем надолго пристроиться на кухне, я не без некоторого бахвальства провел по ним гостя... Он всё как -то странно смотрел на меня, потом потащил в кабинет, где на стальной, со сплошным кругом внизу, подставке висело ещё не окончательно доеденное молью чучело глухаря, стал подбирать слова:
– Это мысливец, да... Это вижу. Почему ты списывател?.. Такая шутка? – Ты так считаешь?!
На письменном столе из польского, между прочим, кабинетного гарнитура, только что по великому блату приобретенного, взялся выкладывать перед ним книжку за книжкой:
– Детская повестуха. Другая. Сборник рассказов. Роман. Ещё роман... чей тут снимок? Чья фамилия? Тебе что, паспорт показать?
Теперь уже он повел меня по всем комнатам и, когда вернулись на кухню, к отбивным, сказал сочувственно:
– Бедно живешь, списывател!.. Тут был вор? Они все украли? Тогда-то я расхохотался так, что заспанная жена вышла из детской: – Напугаешь Жору. Хорошо, что не проснулся, а только вздрогнул... Где ты, «Иржинер»?.. Жив ли?
О твоем ночном гостеваньи в доме у «летописца Запсиба», чуть ли не классика «пролетарской» литературы, по народной молве -богатея, к которому уже чуть не весь наш поселок приходил стрельнуть до получки, а то и разузнать, не даст ли «на «москвича», я и раньше часто рассказывал, и рассказываю вот снова...
Но сместился акцент.
Кого, и правда что, под гребенку только что по всей России опять обобрали?
Ведь и тогда уже – почти нищету...
...Днём, когда оставался дома один, я перечитывал письмо отца и долго потом ходил по квартире, как будто вновь всё разглядывая... Польский гарнитур-то, конечно, – да, но что там в него входит? Стол, кресло и невысоконький книжный шкаф, наполовину закрытый створками, наполовину – стеклом. За створками – папки с рукописями, за стеклом – книжки со стихами, поэзия, а куда более объёмная проза так и осталась на самодельных, до потолка, стеллажах, на манер детского «конструктора» сложенных из поставленных один на другой деревянных ящиков из-под водки. Это теперь повсюду их заменили никчемные картонные коробки, из которых не соорудишь ничего приличного... А в то время чуть не каждому деревянному ящику была суждена у нас долгая, почти символическая судьба: на заре юных лет – непременная дань Бахусу, который в русском произношении именовался тогда в Сибири все больше Б у х а с о м; потом продолжительная, а когда и не очень, служба Амуру в качестве прикрытой матрасом из соломы, а то и подпаленной у костра телогрейкой с торчащей из ней обгорелой ватой и такими же стегаными штанами тахты; и, наконец, союз – бывало, даже юридически оформленный – с Гименеем: после недолгих трансформаций предыдущее узкое ложе с добавлением новой тары превращалось в роскошную двуспальную кровать... как вспомнишь!
Когда по телевизору, не успев его вовремя выключить, увидишь рекламу новейших зарубежных ароматизаторов – ну, что они, вместе взятые, вдруг подумаешь, перед устойчивым запахом свежей пихты, из которой только что были сколочены ящики, с оригинальной добавкой к нему терпкого душка селедочного рассола, который почему-то всегда над ними витал – может, досточки пропитывали им ещё в тарном цехе? Может, по какой-то хитрой технологии, так и оставшейся тайной тех лет, в селедочном рассоле выдерживали?
А неистребимый запах упомянутой выше паленой ваты?
После бурных перемен прежней жизни и для этих, казалось бы, неодушевленных предметов новостроечного быта наступала, наконец, задумчивая пора осмысления не только всего невольно увиденного и подслушанного, но и запоздалого знакомства с далеко отстоящими от нашей «ударной» вершинами человеческого духа... с каким рвением мы тогда собирали свои библиотеки!
Денег у нас по-прежнему не было, но самый основательный из нас, Толя Ябров – недаром столько лет, бедный, не то что самоотверженно – жертвенно «тащил» в нашей газетенке отдел партийной жизни, чего никто другой из нас не мог, как бы сказали теперь, «по определению»... так вот, Толя разобрался, наконец, в редакционной бухгалтерии, и вдруг выяснилось, что уже несколько лет мы не обращались к некоей хитрой графе, которая давала нам, ну, чуть ли не беспредельную возможность приобретать книг «по перечислению». Какие тут ожидали нас радости! В городском «Книготорге» с его забитыми собраниями сочинений букинистическими отделами наш нищий, как нам всегда казалось, «Металлургстрой» стал вдруг самой уважаемой организацией... И ящики из-под неё, проклятой, сделались, наконец, хранилищем тысячелетней мудрости и вместилищем высокого духа.
Конечно, с помощью типографской, опять же в счет «Металлургстроя», бумаги и множества кнопок их, насколько это возможно, облагораживали, а на белом поле перед разноцветными, с черными буквами, а то и золотым тиснением, корешками сочинений классиков мировой литературы и древних философов расставляли и раскладывали на первый взгляд странные приметы новостроечной жизни: крошечный глиняный человечек, вылепленный когда-то из отодранного от пудовых кирзачей ошметка глины; обгорелый кусок бикфордова шнура, оставшийся после взрыва на месте «пня» будущей доменной «печки»; чуть порыжевший, с рваными краями двугорбый брусок металла с надписью по бокам: «Первый чугун.» «Июль 1964. Запсиб» – само собою, апофеоз нашей всеми горячо любимой Домны Запсибовны...
В 1999 году иеромонах Феофил из Саввино-Сторожевского монастыря подарит мне семитомный, в каждом по тысяча двести страниц, «Букварь школьника», где собраны «Начала познания вещей божественных и человеческих», и в первой книге найду, что «Домна – христианское имя, означающее с латинского – госпожа.»
Была она нашей госпожею, была!
Стыдно сказать, но моею, несмотря ни на что, остается ещё и нынче...
А сколько разного цвета и разного вида касок, подаренных сперва строителями да монтажниками, а после уже – «эксплуатацией» венчали под потолком верхнюю полку стеллажа-самоделки!
История нового жанра
Ещё не так давно, увидав, что у меня скопилось много неоконченных рассказов, подумал: а если их не завершать в том неторопливом ключе, в каком начаты?.. Ведь каждый раз меня наверняка останавливало именно оно – желание соблюсти классическую форму. А просто ли?.. Бьёшься, бьёшься, и вдруг случается тот самый «затык»: жди теперь у моря погоды.
Но, может быть, сменив интонацию, – даже на слегка ироническую, а что? -попробовать очень кратко дописывать всякий рассказ уже без литературных прикрас, а как Бог на душу положит?.. Дальше, мол, я хотел сказать то-то и то-то и тем-то и тем-то заключить: всё!
Для этой сознательно усеченной формы, которая, что там ни говори, позволила бы когда-то полнокровному, яростно стучавшему в сердце замыслу хоть как-то сохранить жизнь, я даже название придумал: досказы.
Ни один «досказ» так с тех пор на свет и не появился, а обнаружилось уже вот что: теперь скопилось несколько начатых романов, работу над которыми по тем или иным причинам прежде откладывал. То казалось, что слишком свежи ранившие когда-то сердце события: начни рассказывать, и к тебе вернется тяжелая душевная смута, от которой столько лет не только самому – с помощью врачей не удавалось избавиться; о другом думалось, что по горячим следам писать об этом не следует: пусть все сперва хорошенько отстоится и вылежится; в очередном случае вдруг перебилось настроение, когда знающий человек сказал запросто: тебе что, жить надоело, если сейчас вздумал об этом написать?.. Забудь навсегда, забудь!..
Кроме прочего во мне всегда был силен и такой «сдерживающий фактор»: не торопись, всегда говорил себе, – подучись ещё, подучись-ка! Ведь подошел ты к самым серьезным своим вещам: не напортачь! Не испорти борозду, на которую столько лет ревниво оглядывался: по-прежнему ли пряма и, как надо, углублена?.
Но вот время, как свиток, стремительно свертывается... Только ли моё?
И сам для себя вдруг становишься похож на нерасчетливого актера, который вдохновенно и вольно начал, наконец, свой главный, на пределе откровенности, моноспектакль, а из суфлерской будки ему уже показывают сперва на часы, а потом и на занавес: вот-вот упадет, мол, – вот-вот. Ты что?!
И как быть теперь?
Методом краткого «досказа» закончить размашисто начатые романы?
Сочинить ещё один жанр: сокроман?
Хотите, с о к ращенный роман. Хотите – сокровенный.
...Переехали мы в Майкоп, где жили родители жены.
Каждый год раннею весной её мама приезжала в Новокузнецк с традиционным бочонком вина от отца, отставного полковника, с которым мы не разлей-вода дружили, забирала нашего сына Жору и чуть не до середины осени увозила к себе на юг.
Когда я надумал, наконец, остепениться, мы решили позволить себе очередного ребенка. Как только «ушла в декрет», Лариса уехала к своим, родила мальчика, которого мы назвали Митей, а я ещё около года все оттягивал свой отъезд: как будто предчувствовал, как несладко мне вскорости придется в этом поистине райском городке.
До этого мы уже подолгу живали у родителей Ларисы, в дом к ним и поработать со мной, и отдохнуть от столичной суеты несколько раз приезжал мой добрый советчик и покровитель «молодогвардейский» редактор Владимир Викторович Сякин.
В тексте потом наверняка возникнет необходимость о нем рассказывать: сделаю-ка я это сразу.
Ещё в 1961-м я вдруг получил от него письмо: не удивляйтесь, мол, о вас мне рассказал ваш друг Олег Дмитриев. Как понимаю, вы живете в любопытном краю среди людей, которые заняты делами масштабными. Могли бы прислать мне заявку на книгу очерков о вашем Запсибе? А я обещаю сделать все от меня зависящее, чтобы она увидела свет как можно скорей.
Стыдно сказать: теперь уже забыл, как я хотел такую книгу назвать, но заявку приняли, и начались мои мучения, ставшие потом традиционными. Ну, как закон: стоило мне заключить договор и что-то твердо пообещать, как тут же я принимался писать нечто совершенно далекое от обещанного. Сдается, у меня так и не было ни одного выполненного договора: все потом переделывались, исходя из того, что я в конце концов в издательство присылал или с чем вдруг приходил.
Но первому терпеливо и безропотно ждать пришлось Сякину.
На аванс, который он мне тогда выхлопотал, я купил портативную машинку «Москва», остальное было почти тут же проедено и, разумеется, пропито, а дело с очерками никак не шло, и только четыре года спустя, когда Сякин работал уже не в издательстве, а в журнале, я представил пред его редакторские очи довольно внушительный «кирпич»: роман «Пашка, моя милиция...»
Его приняли, и редактировать «Пашку» Владимир Викторович приехал в Майкоп... незабываемое время!
К роману ни он, ни я не притрагивались: не могли оторваться от задушевных разговоров в увитой «изабеллой» беседке, где завтрак плавно переходил в долгий обед, а тот в свою очередь заканчивался за ужином, к которому присоединялись бившиеся об электрическую лампочку ночные бабочки и ни на миг не смолкавшие сверчки... Бывший студент ИФЛИ, Сякин провел войну в «Смерше», но стал потом редактором крошечного, первого после опалы сборника стихов Леонида Мартынова и крестным отцом только начинавших тогда Евтушенко и Вознесенского, после моей сибирской стройки было, было мне что от него узнать, и я сидел открыв рот, а тесть Гавриил Павлович, добрейший наш, честнейший и порядочнейший наш папа, поглядывал на нас обоих со счастливой слезой во взоре...
Это он предложил свозить Сякина на рыбалку в знаменитое охотничье хозяйство «Садки» в приазовских лиманах.
Женщины наше решение одобрили, взялись на неделю готовить нам провиант, но когда папа с канистрою полез в подвал с бочками, обе дружно запротестовали: куда мы собираемся ехать? Если, и правда, на рыбалку, то зачем нам вино – выпить можно и здесь. Но не пора ли нам сделать хоть небольшой перерыв?
Что правда, то правда: давно следовало. И мы дали обещание сначала им, а потом уже и себе, что на рыбалке – ни-ни. Ни капли.
Чешский четырехместный самолетик «Морава» доставил нас в Приморско-Ахтарск, рабочий поезд дотащил до ближнего рыбацкого поселка, а там давно знакомый начальник базы тут же дал катер, и нас отвезли далеко на необитаемый остров...