- А кто ж коноводом у вас? - спросил губернатор.
- Мы себе - оба коноводы. Вместе мы.
- Костылев из вас кто?
Степан назвался.
- Ага, а второй значит - Комар. Востер, востер Комар. Вижу - ты под любой камень нос подточишь? - пошутил Алексей Михайлович, пытаясь вывести рудоприищиков из нацеленного их немногословия.
Комарок малость сробел - не каждый день губернатор с ним беседует. Но все ж нашелся:
- Под пустой камень точить для че? Не, я не под пустые... - и осекся.
- Ну, ну вот и расскажите - под какие?
- Не. Одному государю такое можно сказать.
- Костылев, - глянул губернатор на Степана. - Ты-то хоть скажи - в каких местах горки обшаривали? Мне сказали - с вами котомки каменья не случайного. Ну, хоть крепости наши там али острожки какие ставлены?
Костылева подкупила дотошность губернатора и он кратко обронил:
- Поблизости - нет.
- Сколь же это - поблизости?
Степан переглянулся с Федей и тот кивнул будто - «ну, скажи...»
- Ходу до ближней крепости чуть больше седьмицы.
- Э-э-э. Да это в зарубежье аль где? - попытался свалять ванечку Черкасский.
- Не, господин губернатор, мы свое царственное царю и скажем.
- Да. Конечное дело - скажете. Вы так спелись, смотрю, что запростяк вас в ступе не истолочь. Царю - что? Ему из-за тына Сибирь не видать. Но, мужички, вы ж не забывайте, что народ ведает, а царь думает. С вами вот как будет - по челобитью вашему повезут вас в Преображенский приказ к Ромодановскому. Он вам скучать не даст. Но я отпишу ему - вы там кои-то сроки поскучаете. Словом, отдохнете на Москве, - усмехнулся губернатор. - А там, глядишь, и я в столицу старую подоспею.
- Нам к царю надо. В Петербурх. Царь, знамо, там, - исподлобья боднул глазом губернатора Комарок.
- Царь - он повсюду. Придется вам сперва меня обождать. И в Москве солома мягкая. Так-то. Старков вас туда доставит. И прогонных им напишите и на двух подводах с конвоем... Полетите с бубенцами.
Губернатор весело даже как-то посмотрел на арестантов и повернулся в сторону присутствовавшего при разговоре майора Лихарева:
- Вот бы тебе, Иван Михайлович, в поход таких соколов. Они бы тебе иртышский берег нащет руды быстро изъяснили.
Лихарев подхватил мысль:
- Так за чем же дело стало?
Черкасский пожал плечами:
- Не дано иного - доставлю в Преображенский. Сам знаешь - как по слову и делу поступать должно.
Когда рудоприищики звякнули кандалами и бряканье железа стихло в сенях, Черкасский сказал секретарю:
- Вели тюремным - пусть Костылеву и Комару кандалы расклепают. Эти ребятки никуда не убегут. Они своего добиваются.
* * *
Хоть и не на соломе, а на тюфяке тюремном, князь Матвей Петрович тоже отмечал Масленицу. Жену к нему по праздничному случаю пустили, и она потчевала своего родного тюремного затворника любимой домашней снедью.
Уже больше года провел за кованой дверью крепости Гагарин. За это время многое унижение притерпел. Все здесь было.
Наскребли дьяки из комиссии Дмитриева-Мамонова долг по губернии и царю тот долг представили. Недолго разбирался Петр. Пришел к Гагарину в его узилище герольдмейстер с двумя солдатами и объявил бывшему губернатору прочетный царский указ - «Об отнесении на счет губернатора всех произведенных им излишних расходов из казенных сумм». Ох-ти! А отнесено на счет более пяти сот тыщ. И спрашивать не стали - есть ли такая наличность в доме Гагарина. Ввалились в дом и побрали: какую-то долю деньгами, какую-то иконами в дорогих окладах, какую-то серебром и золотом в обломках.
Суд сенатский за это время притерпел Матвей Петрович. По Яркендскому походу. И вышло - легли все расходы по той экспедиции на шею губернатора. Но не траты великие главное. Главнее - объявили виновником провала похода не энтого немчина сухопарого Бугольца, а его, князя!
«Хе-х!» - кривился Гагарин, вспоминая в тюремных стенах тот сенатский суд. Особо нападал на него в заседания воин у царя самый главный - Ваня Бутурлин. Поход, по Бутурлину, мог и успехом завершиться, кабы он, Гагарин, с контайшой любезно да полюбовно договорился. А он, Гагарин, ленив донельзя - сам себе пить не подаст, потому и не съездил на Ямыш, не отвратил осаду, людей в отряде без лекаря оставил, без лекарства в крепости поморил. Ну, морда полковая, Бутурлин! Ну, морда! Забыл, подлец, какие деньги от меня получал, когда в Земском приказе правил. Да за одного Замощикова, чтоб не служить ему, я тебе тыщу рублей всучил! А теперь вот Гагарин во всем провале повинен. Как будто один лекарь мог всю немочь командирскую излечить и по воздусям отряд Бухольцев в Эркет перенесть. «Хе-х!» - исходил неприложимым ни к чему злом Матвей Петрович, меряя короткую камеру шагами в бесчетный раз. «Судьи, мать вашу по самую репицу...»
- Матвей, - вернула его в день нынешний жена.
- Чего? - отозвался князь, дожевывая пористый, весь будто в оспинках золотистых, блин.
- Ты б еще челобитье подал, может, помилует...
- Тебе не ведомо разве - указом запретил он подавать прошенья лично ему.
- Я и не знала, - словно в полусне отозвалась жена.
- Теперь хоть Лизетке на шею письмо привязывай.
- Какой лизетке? Метреске царской?
- Лизетка - то собака его любимая.
- Мопса, что ль?
- Да нет, не мопса, не мопса, а так - вислоухая шмакодявка заморская. Находились хитрецы, когда царь не приимывал прошений и запретил их подачу, - на ошейнике той собаке письма вешать. Уверились - собаку царь увидит и наверняка обласкает - тут-то письмо и увидит...
- Нам, Матвеюшка, еще одна сучка на его подворье помочь может.
- Их у него много. Какая?
- Катерина его. - И как же?
- Да так. Вспомни - сколь раз она Данилыча чуть не с плахи сымала. Ты ж знаешь - ночная кукушка дневную завсегда перекукует.
Гагарин помолчал. Он и сам обдумывал этот шанс. Повиниться. Поплакаться. Вымолить милость. Но одно его останавливало - узнала ли царица, что перстни, заказанные для нее в Китае и приобретенные там, еще в Селенгинске на таможне перехвачены и теперь у Гагарина они, в потаенном месте. Ну, как Гусятников уже проболтался? Но жене Матвей Петрович ответил успокаивающе:
- И то - дело говоришь. Я обдумаю. А вы с Алешкой подумайте - как с деревеньками нашими поступить. Никто щас не скажет - чем дело мое обернется. Надо бы тихо-потихоньку продать деревеньки. Без шума. Не все... Хоть часть... А может, на кого в заклад крестьян наших переписать, а может, крепости20 на какие-то пожитки наши кому-то с бумагою записать. Найди коменданта Тюменского Дурново. Он мне друг старый - ты помнишь...
- Где я его - тюменца твоего теперь возьму. Он уж сколь давно сидел комендантом.
- Где-то в Рязани он... Ни то в Казани...
- Мне туда и послать некого. Некрасовых обоих побрали под замок. Да всех дворовых наших сгребли в застенок. Впору самой кухаркой быть.
- Ты все же поищи Дурново. Тут у меня, в этом змеилище питерском, друзей вовсе нет. И довериться некому.
- Ох, Матвей! Боюсь не увернуться нам. Одни мы в беде остались. Дом московский как незаметно продашь? Да и кто его купит? Из страха не купят. Вон уж на что - Соловьевы! За глазами жили, Осип за границей больше, да и тех залиховали.
- Не откупились, вот и залиховали, - угрюмо буркнул Гагарин.
- Им уже и откупаться нечем. Все их именье - до нитки под арестом, а в казну выплата названа - подумать страшно - семь сот тыщ рублей! Листы на публику под барабан объявили, чтоб всем воровство видно было.
- Обдумаюсь, обмыслю я - про письмо царице. Пусть Алешка выпросит встречу со мной. Ну, хоть чрез Данилыча али чрез Толстого. Вспомни, какой зарок царь наш себе в правило взял - «Повинись, покайся - прощу». Вот статься может и покаяться придется чрез ево сучку.
* * *
В Тобольске меж тем лихаревский розыск выворачивал неожиданную сибирскую изнанку. Майор заметил - множество шведов пленных вовлечено в дела торговые. Один из них, Тироль, оказался даже в Якутске.
Пока Лихарев допрашивал Тироля, а потом знатока драгоценностей Дитмара, посланный майором лейб-гвардии поручик Сверчков с солдатами поспешил в дом, где находилась жена якутского коменданта Ельцина. Она в Тобольске задерживаться не собиралась, но застряла неожиданно. Наступили ей на шлейф иностранного платья ребятки из лихаревской команды.
Вышли к дому, а там уж фискал Фильшин топчется.
- Я один не могу начать расспрос. Надо свидетелей. Вот вы мне и помощники, - обрадовался Фильшин.
- Посмотрим - кто кому помощник, - пренебрежительно буркнул гвардеец, и они гуськом вошли в дом.
Жена Ельцина говорила по-русски сносно, но неохотно. Ей было выгодно разыгрывать непонимание - ведь она иностранка и ей многие вопросы о муже просто непонятны. Но преображенец долго турусы не разводил, оставил разговор о том, что провез муж в Москву, а коротко спросил:
- Дитмар вам сундучок передал?
Жена Ельцина кивнула.
- Где сундучок?
- Амбар под замок.
Пошли смотреть амбар. Но там не сундучок, а сундучище и в нем меха куниц, барсов и соболей, связки горностаевых шкурок. Рядом еще сундучина. Вскрыли. Полон дорогой китайской посуды ценинной.
Поручик Сверчков помотал головой:
- Не то. Дитмар передал сундучок. Но и это все надо опечатать.
Поручик и фискал заперли амбар и приложили свои печати. Когда возвращались в дом, Фильшин спросил у Сверчкова:
- Видел - на чем жена сидела за столом?
- Не удостоил внимания, - отмахнулся поручик.
- Айда - посмотришь.
Допросщики вернулись к иностранке. Она, будто отрешась от глупостей тобольских, с которыми к ней пристают, занималась прической.
- Мадам, я попрошу вас пересесть вон туда - к окошку. Нам стол нужен. Писать будем, - расшаркался в поклоне Сверчков. И не дожидаясь, пока дама сама пересядет, сдернул ее с небольшого сундучка, обитого мехом нерпы.
- Жалко взламывать такой красовитый. Мех попортим. Мадам, ключ, - протянул руку поручик.
Женщина помялась, помялась, но поручик уставился на нее не мигаючи:
- Понятно русское слово - ключ!
И она вынуждена была извлечь ключик из недр своего наряда.
Открыли сундучок. Сверчков перебрал золото и жемчуг, бриллиантовые серьги, кресты с алмазной искрой...
- Так, братцы. Тут много чего. И надолго я здесь могу застрять. Мне дел сегодня - выше макушки. Фильшин. Я оставляю с тобой солдата, еще пришлю сюда таможенного комиссара Копьева и вы сделаете опись. Вписать все до искорки алмазной.
- Пусть солдат здесь покараулит, а мы выйдем на минутку. Слово есть,- Фильшин взял за локоть Сверчкова.
Они вышли на крыльцо, и фискал протянул поручику конверт:
- На окне письмо лежало. Пока вы сундуки в амбаре проверяли, я прочитал. От мужа оно. Ельцин пишет - какой дорогой отправлять меха и моржовый зуб, ну и другое разное. Тебе способней такое письмецо в комиссию Мамонову переслать.
- Хорошее письмецо, - улыбнулся преображенец. - А ты, я смотрю, глазаст. И нерпу не пропустил, и мимо письма не прошел.
- Да и ты не слеп. Но видим - разное. Цели мы разные высматриваем. Тебе - палить да стрелять. Мне - замечать и обличать.
- Ладно, ладно. Ступай. Займись описью.
И они расстались.
Фильшин деловито усадил таможенного комиссара за лист бумаги и скомандовал солдату:
- Подавай. По одной вещи, - и принялся диктовать таможеннику.
- Жемчуг крупный. Перлов десять ниток. Нитка с изумрудами. Золотой колт, а в нем изумруд и яхонт.
И пошло дело по порядку:
- Нитка жемчугу с изумрудом.
- Кисть жемчугу, в ней сто ниток.
- Петельнички с алмазами.
- Серьги алмазные.
- Серьги золотые.
- Серьги... серьги...
- Перстень золотой с алмазом.
- Кольцо золотое с финифтью, с искрами алмазными...
- Образ Иоанна Богослова в золотом окладе...
- Крест в серебре и золоте...
- Образа... шесть штук. Все в золото одеты...
Солдат сделал паузу:
- Далее тряпки разные пошли, - аксамиты с коронами золотыми. Запишем?
- Ты их в сторонку пока отбрось. Посмотрим - что под тряпками, - распорядился фискал.
Солдат перекидал на пол дорогое тряпье и почти со дна сундучка извлек коробку. Была она тяжела не по размеру.
- Знакомые коробочки. Пиши: золото китайское коробошное... Далее что? Ага. Золото в кусках плавленое... Тут, братцы, нам без весов не обойтись. У тебя, Копьев, на таможне весы есть?
- Какая таможня без весов.
- Ну, вот и взвесим, как тут с описью управимся. Подавай. Что там еще? - продолжил фискал.
Свое дело они закончили уже при свечах.
Кузьма Долгин - подьячий из канцелярии генерала Дмитриева-Мамонова сидел в особой комнате Тобольской рентереи и перекладывал коробки с китайским золотом, проверяя в своем списке: от кого сколько взято. У коменданта Карпова - пять коробок. У целовальника Кошкарова - две. Из Иркуцка от коменданта Ракитина - семь. Да от него ж еще шесть кусков плавленого.
«Поболе чем на полпуда потянет», - прикинул Кузьма.
Но его подсчеты прервали. В дверь кто-то крепко постучал. Отворил дверь подьячий - на пороге преображенец Сверчков и фискал Фильшин:
- Ты у нас, Кузьма, тут главный кащей по золоту. Примай - еще принесли, - весело доложил Сверчков, потряхивая листом бумаги и оглядываясь на фискала. Тот внес небольшой, но тяжелый баул.
Долгин раскрыл его и аккуратненько поместил золото на весы.
- Ого! Еще полпуда с фунтами. Откуль?
- От якуцкого коменданта. От Ельцина.
- У самого взяли?
- Как же! Не царское это дело - самому Ельцину в золоте ковыряться. На то подхватники имеются. Тироль в Тобольск приехал.
Пленный швед Георгий Тироль сидел в допросе у майора Лихарева. Иван Михайлович выведывал его судьбу неторопливо:
- Где в плен попал?
- Под Ревелем.
- Это у вас - Ревель. А у нас тот город издавна Колываном называется. Ну, дале што? Чин-то у тебя какой был?
- Поручик.
- Здесь давно? К Ельцину как в слуги попал?
- Когда он на Камчатку отсюда выходил, так и попросил меня с ним пойти.
- Почему тебя выбрал?
- Родственник он мне.
- Как так? Ты - швед. Он - русский.
- Он на моей сестре женат.
- Вон как. Замесили тесто - невеста швецкая, муж русский. Ну, и рассказывай - какое вы там тесто торговое в Якуцке ставили? Что покупал Ельцин у инородцев?
- Что в Сибири купить, кроме меха, - ответил Тироль. - Я такого изобилья соболиного, как в Якуцке, больше нигде по Сибири не встречал. А я до самой Камчатки доходил.
- Только соболей брал Ельцин?
- Нет. Еще у вас тут зуб рыбий - цены ему нет! У нас торговые люди в Швеции за таким зубом в Норвегию ходят. А здесь в Сибири - все свое.
- Так ты привез и соболей от Ельцина, и зуб. Все в Тобольске?
- Нет. Я привез только сундучок Ельцина.
- Но при аресте у тебя никакого сундучка не взято.
- Как велел Ельцин - передал все Дитмару.
- Что в сундучке?
- Вещи коменданта и письмо.
- Посмотрим, посмотрим, - разыграл неведение Лихарев. Да он и не знал еще о том, что нашел Сверчков. Он отпустил Тироля. - Разберемся, а ты посиди пока. А пока что давайте Дитмара ко мне, - оглянулся он на адъютанта.
Дитмар появился на пороге у Лихарева через полчаса. Он уже знал - как вести себя с офицерами, объявившими на всю Сибирь Гагарина плутом.
- Тироль передавал тебе сундучок Ельцина? - глянул Лихарев на мнимого шведа. Майор видел - перед ним обычный еврей-маркитант. Услужливый, готовый всякий час быть полезным начальнику. Но коль служил у шведов, то и выдает себя за шведа. Нагляделся на таких Лихарев, когда полон шведский пошел. Шведы нахватали в свое время, как европейских блох, этих смышленых, расторопных и вороватых интендантов, колошматя войска короля польского. Маркитанты, как вошь кочующая, перескочили с одного тела, освоенного, на другое - свежее. А тут и русское тело пододвинулось.
- Так передавал или нет? - повторил Лихарев.
- Да, господин майор.
- Почему не мне сдал? Всем известно - Ельцин под розыском.
- Когда он проезжал через Тобольск - мы этого не знали, - вильнул Дитмар.
- Где сундучок?
- Жене отдал.
- Распишись. За рукой своей подтверди все, что сказал.
Маркитанта отпустили.
Лихарев в тот же день вел разговор с капитаном Шамординым.
- Как же вы тут без меня Якуцкого коменданта пропустили?
- А так и пропустили. Я на то время в Сургут выехал. А он по первопутку через Тобольск пошел.
- Узнал - какой дорогой?
- Комендант теперешний Траурнихт сказал - разрешил де он Ельцину ехать не через Верхотурье, не по Бабаиновской старой дороге, а через Кунгур и Вятку. Слышал будто бы Ельцин, что по Кунгурской короче.
- Слышал. Да спешил он. А может быть, не просто спешил, но хотел мимо таможни Верхотурской проскочить.
* * *
Шамордин собирался в Петербург. Надо было доставить в следственную комиссию розыскные дела последних месяцев. Накопилось несколько баулов с бумагами. Они были свалены в углу комнаты - каждый под пятью печатями сургучными, а офицеры сидели вдвоем у края огромного стола, на котором ворохом лежали еще не разобранные документы.
Шел разговор под стопочку - на посошок. А коль дорога дальняя, то и посошок не короток.
Лихарев уже ронял на грудь голову и, чуть помолчав, снова выпрямлялся, твердя:
- Нет! Не пойму я эту землю. Не пойму!
Шамордин, малость потрезвее, пытался увести его в сторону от топкого места, в котором увязла мысль майора:
- Что ее понимать. Здесь, ежлив на житье становиться, ей, этой земле только довериться надо. Доверить себя ей. А она до того обильна, она ответит.
- В том-то и закавыка вся, Шамордин. Во! Она - обильна. Но! Господи! Это что за народ здесь такой в Сибири! И что за земля такая терпеливая? Народ - варнак на варнаке, а в деле - вернее людей нету. А офицеры? Я весь Иртыш прошел с полковником Ступиным. Видел бы ты - какое редко удачное место он выбрал для крепости в Усть-Камне! Любо-дорого. Мышь зюнгорская из гор не проскользнет.
Это он, Ступин, а не Гагарин Иртыш крепостями уставил. И все на необходимом месте! И народ в крепостях - только зацепился за землю, ружье в сторону - за сохой тянется. Землю ему под пашню надо взметнуть!
Лихарев обхватил голову руками, роняя ее на колени. Помолчал и взметнулся снова:
- Господи. Народ крепости ставит, землю вздирает, в дебрях по лесам зверует-соболюет, а с его, с народа, будто с кошки таежной, шкуру спускают разные ракитины, ельцины, гагарины...
Голова Лихарева снова пала на грудь, но тут же вскинулась:
- Сдирают, спускают шкуру и спустить догола не могут. А знаешь почему? У них на соболях новая шкурка нарастает! Или я из ума выпал? У меня голова не на месте... Да на такой земле нельзя не стать жадным! Князь Гагарин до того дожадовал - отложенье от государя затаил!
- Какое отложенье? - Шамордин икнул в испуге.
- Ты, Шамордин, здесь со шведом Таббертом говорил? Был с ним в беседе?
- Нет.
- А я беседовал. И не раз. Ты скажи - обилья для самостоянья Сибири хватит? Ну, можно здесь жить - сам себе голова? Хватит ей себя?
- Хватит, - выдохнул и замолк мгновенно Шамордин.
- Можно ей жить отдельно от Москвы?
- Можно.
Два офицера, более года выгребавшие из городов и острогов всю слизь лихоимства и жадности, увидевшие ее, Сибирь, вглубь и вширь, добравшись до кроветворной селезенки греха человеческого, были оглушены сибирским богатством и расточительством. И они вдруг замолкли оба, будто молнией прошитые, прижатые к стульям просверком мысли. Они были оглушены собственным разговором, испуганы его неожиданным смыслом.
Лихарев поднял голову. Встречный взгляд их будто бы придал воздуху дрожание и свет, готовый мгновенно рухнуть в такую тьму, которая окутывает пытаемого на дыбе. Свет дрожал оттого, что не давал ясности: кто первым завтра крикнет: «Слово и дело государево!»
Шамордин опомнился первым:
- Ты, Иван Михайлович, мне своего вопроса не задавал.
- И я от тебя ответа не слышал, - эхом отозвался Лихарев.
Стаканы наполнились само собой.
Молчаливое питье, как обморок, длилось долго.
Лихарев положил руку на плечо Шамордина:
-Я тебе сказал - как швед Табберт о Гагарине считает?
Шамордин тяжело кивнул.
- Не буду я об этом никакого цифирного письма составлять. Но я тебе, как от комиссии Дмитриева-Мамонова, поручаю. Изложи все государю словесно. О гагаринском отложенье...
* * *
- Да. Тут тебе не тобольский ряд съестной. Тут нам калачика никто не подаст, - заключил Федя Комар, когда их с Костылевым вернули в Преображенский тюремный амбар после выхода на пропитание.
- Верно, Комарок, на Москве и репа пряником покажется,- поддержал товарища Костылев и, подумав, спросил:
- Как ты мыслишь? Обманул нас губернатор или нет?
- Черкасский, что ль? Таких, как мы, у него череда неоглядная. Ты думаешь - он запомнил нас?
- Не кажин день к нему с мешком руды идут.
- Эге! Не каждый. А ты посмотри здеся. - В Преображенском кто разбора ожидает. Таких, как мы, тут косой десяток. Кто от службы-рекрутчины спасается - руду в неких дебрях объявил, хрен туда с ротой солдат продерешься, а есть и такие хитрюганы, что нашкодили супротив закону и чтоб суд отвесть - берут руду в дом и кричат: «Я рудоприищик. Меня по привилегии не трожь!» Ты че, Степан! Оглянись. Мы тут не одни такие. Одна сарынь21 кругом.
- Не все же варначье. Вон в соседнем жилье солдат сидит, пытают его. Будто песню каку-то не ту спел. Жалился он мне...
- Что за песня?
- Про монашку.
- Он и тебе ее пел?
- Не пел, а жалился. Разве можно за песню в дыбу руки засупонивать...
- И как же та песня? Слова там про че?
Степан шепотом наговорил: Постригись моя немилая, / Постригись моя постылая. / Монастырь тебе построю в Суздале, / Поставлю келейку в Ярославле...
- И что? За это на дыбу? - вытаращился Комарок.
- Второй год мусолят, вызнают - кто его таким словам научил. Песня старая. Вроде про царицу заточённую. Он песню не сам придумал. Пытают - от кого слышал...
- Но мы с тобой здесь не за песню. Наша песня - она вот тута, в изголовье, - и Комарок похлопал по котомке, укрытой соломой!
У них и в самом деле при помещении в Преображенский приказ не отняли котомок, поверив горячим возражениям, Комарок взъерепенился тогда:
- Без наших мешков дорожных, без того, что в них - какое будет дело царственное? Вся наша царственность к Петру Алексеичу - она вот тута, в заплечности нашей!
И в покое их оставили. Но лишь на неделю-другую. А вот теперь появились новые допытошные дьяки, принявшиеся расспрашивать их - какова суть их крика в Томском? Что они собираются царскому величеству предъявить?
После очередного допроса и вырвалось у Костылева:
- Обманул нас губернатор или нет?
Не обманул их Алексей Михайлович Черкасский.
Как раз в те дни, когда президент Берг-коллегии Брюс готовил кабинет-курьера в Тобольск и в Нерчинск, случилось сибирскому губернатору встретиться в Московской конторе Сената с капитаном от артиллерии Василием Татищевым. Капитан следовал на Уральские заводы и доправлял последние указные бумаги, по которым надлежало ему взять под свое начало три казенных завода: Каменский, Алапаевский и Уктусский. Заводики эти захирели вовсе. Демидов на своих частных в четыре раза больше металла выплавляет. Но и озорует при этом! Силой выгнали его приказчики казенных людей с богатой медной залежи под Уктусом и нахрапом руду в Невьянск повезли!
- Вот я и запасаюсь бумагой законной, чтоб стебнуть того Демидова по ляжкам - по какому указу он воровски к руде, не им найденной, тянет руки, - поделился Татищев с губернатором Сибири, когда случалось у них в конторе Сената минутка собеседливая. Да и по делу - заводы уральские в Сибирской губернии располагаются.
Черкасский знал столичную цену Татищеву. Бывая в Петербурге в те дни, когда на Аландских островах шел переговорный конгресс о мире со шведами, он знал, что офицер связи Татищев напропалую летит в кабинет царя и подолгу остается там. О чем он там разговор с царем имеет - только им двоим известно. Но Черкасский, человек придворный, умел делать выводы: Петр с пустобрехом долго беседовать не станет. Да и видел Черкасский, будучи главой комиссии по строениям в Петербурге, как в 1717 году Василий Татищев руководил в столице постройкой нового Оружейного двора.
«А теперь, значит, в Сибирь Татищев назначен. Дельно. Дельно»,- размышлял и прикидывал свой интерес Черкасский.
- Василий Никитич! - обратился к Татищеву губернатор, загадочно улыбаясь. - Ты указ имеешь токмо Уктус да Каменский ставить? Аль тебе воля шире дана?
- Коли места тамошние богатство покажут - и шире.
- И все ж - вокруг Уктуса аль, может, и дальше ты волен свой указ простирать?
Татищев смекнул, что у губернатора к нему есть некая загадка. Да тут - вся земля для него загадка. В Сибирь впервые едет.
Черкасский не стал более тянуть с вопросом:
- Послушай, Василий Никитич. Тут на Москве в Преображенском два моих сибирячка обретаются. Мужики молодые, на пятке верткие. Уж два раза за порубежную межу выходили. И всякий раз оттуда с рудой. Но места, где взяли - не называют. Крикнули слово и дело в Томском и теперь твердят - наше царственное дело скажем одному государю.
- И руда при них? - оживился Татищев.
- Велел я не отнимать у них котомок с рудой. При них.
- Со мной рудный мастер Яков Блиер. Ему в плавильном деле равных не сыщешь. Надо ему все показать.
- Да уж, говорят, показывали. Будто бы в Томском руду их смотрел профессор немец Мессершмидт.
- Встречал я его в Петербурге. Знаю. Однако он - более натуралист. По ботанике, по птицам знаток. А Яков Блиер и в Саксонии руду нюхал и под Нерчинском, и на берегу Каспия у черкесов. Ему покажем.
- Мало показать, - заглянул вперед губернатор. - Коли руды довольно, то опытовать на металлы надо. Но будь по-твоему. Сперва показать надо.
Слова эти через несколько дней изменили тягучее и бессмысленное пребывание рудоприищиков в Преображенском приказе. Их повезли в город вместе с их находками.
Разговор происходил в конторе Берг-коллегии, где кроме Черкассого рудоприищиков ждали Татищев, Блиер и секретарь коллегии Зыбин.
- Степан! - заговорил с Костылевым Черкасский. - Слышал ты про берг-привилегию?
- Читали мне с листа в Томском ее, - ответил Костылев.
- Так и действуй, как там написано - заявляй руду. А то заладили: «слово и дело», а дело царственное...
- Нет. Нас уже обманули в Томском. Комендант обманул.
- Здесь вас никто не обманет, - уверил Черкасский рудоприищика. И решился на легкий обман. - Мы про ваше слово и дело государю сами доложили. Недосуг ему. Вот он и послал господина капитана и рудного мастера особливого вас выслушать, - при этом Черкасский ладонью указал в сторону Татищева и Блиера. - А вот секретарь Берг-коллегии господин Зыбин все и запишет и самому Петру Алексеичу и доложит. Давайте руду смотреть. И - откуда вы ее принесли?
Что подействовало на Костылева - то ли дружелюбный тон губернатора, то ли слова незнакомые, то ли вид этих незлых и нечопорных людей в камзолах и париках, но он глянул вопросительно: «Ну что, Комарок. Рискнем?» и выложил руду на стол. А после того, как рудный знаток и плавильщик Блиер сказал:
- Надо плавить! Тут виден признак полезный. Простым глазом видно...
Костылев в деталях, подробненько рассказал о тех реках, где они руду нашли.
Запереглядывались офицеры... Черкасский даже присвистнул:
- У контайши под носом та руда.
Костылев добавил:
- Кто-то уже пробовал ее плавить.
- Откуда знаешь? - удивился Татищев.
- Был с нами еще один человек томский. Он говорил - шлак плавильный под Синей горой похож на тот, что видел он на Каштаке.
- Мы себе - оба коноводы. Вместе мы.
- Костылев из вас кто?
Степан назвался.
- Ага, а второй значит - Комар. Востер, востер Комар. Вижу - ты под любой камень нос подточишь? - пошутил Алексей Михайлович, пытаясь вывести рудоприищиков из нацеленного их немногословия.
Комарок малость сробел - не каждый день губернатор с ним беседует. Но все ж нашелся:
- Под пустой камень точить для че? Не, я не под пустые... - и осекся.
- Ну, ну вот и расскажите - под какие?
- Не. Одному государю такое можно сказать.
- Костылев, - глянул губернатор на Степана. - Ты-то хоть скажи - в каких местах горки обшаривали? Мне сказали - с вами котомки каменья не случайного. Ну, хоть крепости наши там али острожки какие ставлены?
Костылева подкупила дотошность губернатора и он кратко обронил:
- Поблизости - нет.
- Сколь же это - поблизости?
Степан переглянулся с Федей и тот кивнул будто - «ну, скажи...»
- Ходу до ближней крепости чуть больше седьмицы.
- Э-э-э. Да это в зарубежье аль где? - попытался свалять ванечку Черкасский.
- Не, господин губернатор, мы свое царственное царю и скажем.
- Да. Конечное дело - скажете. Вы так спелись, смотрю, что запростяк вас в ступе не истолочь. Царю - что? Ему из-за тына Сибирь не видать. Но, мужички, вы ж не забывайте, что народ ведает, а царь думает. С вами вот как будет - по челобитью вашему повезут вас в Преображенский приказ к Ромодановскому. Он вам скучать не даст. Но я отпишу ему - вы там кои-то сроки поскучаете. Словом, отдохнете на Москве, - усмехнулся губернатор. - А там, глядишь, и я в столицу старую подоспею.
- Нам к царю надо. В Петербурх. Царь, знамо, там, - исподлобья боднул глазом губернатора Комарок.
- Царь - он повсюду. Придется вам сперва меня обождать. И в Москве солома мягкая. Так-то. Старков вас туда доставит. И прогонных им напишите и на двух подводах с конвоем... Полетите с бубенцами.
Губернатор весело даже как-то посмотрел на арестантов и повернулся в сторону присутствовавшего при разговоре майора Лихарева:
- Вот бы тебе, Иван Михайлович, в поход таких соколов. Они бы тебе иртышский берег нащет руды быстро изъяснили.
Лихарев подхватил мысль:
- Так за чем же дело стало?
Черкасский пожал плечами:
- Не дано иного - доставлю в Преображенский. Сам знаешь - как по слову и делу поступать должно.
Когда рудоприищики звякнули кандалами и бряканье железа стихло в сенях, Черкасский сказал секретарю:
- Вели тюремным - пусть Костылеву и Комару кандалы расклепают. Эти ребятки никуда не убегут. Они своего добиваются.
* * *
Хоть и не на соломе, а на тюфяке тюремном, князь Матвей Петрович тоже отмечал Масленицу. Жену к нему по праздничному случаю пустили, и она потчевала своего родного тюремного затворника любимой домашней снедью.
Уже больше года провел за кованой дверью крепости Гагарин. За это время многое унижение притерпел. Все здесь было.
Наскребли дьяки из комиссии Дмитриева-Мамонова долг по губернии и царю тот долг представили. Недолго разбирался Петр. Пришел к Гагарину в его узилище герольдмейстер с двумя солдатами и объявил бывшему губернатору прочетный царский указ - «Об отнесении на счет губернатора всех произведенных им излишних расходов из казенных сумм». Ох-ти! А отнесено на счет более пяти сот тыщ. И спрашивать не стали - есть ли такая наличность в доме Гагарина. Ввалились в дом и побрали: какую-то долю деньгами, какую-то иконами в дорогих окладах, какую-то серебром и золотом в обломках.
Суд сенатский за это время притерпел Матвей Петрович. По Яркендскому походу. И вышло - легли все расходы по той экспедиции на шею губернатора. Но не траты великие главное. Главнее - объявили виновником провала похода не энтого немчина сухопарого Бугольца, а его, князя!
«Хе-х!» - кривился Гагарин, вспоминая в тюремных стенах тот сенатский суд. Особо нападал на него в заседания воин у царя самый главный - Ваня Бутурлин. Поход, по Бутурлину, мог и успехом завершиться, кабы он, Гагарин, с контайшой любезно да полюбовно договорился. А он, Гагарин, ленив донельзя - сам себе пить не подаст, потому и не съездил на Ямыш, не отвратил осаду, людей в отряде без лекаря оставил, без лекарства в крепости поморил. Ну, морда полковая, Бутурлин! Ну, морда! Забыл, подлец, какие деньги от меня получал, когда в Земском приказе правил. Да за одного Замощикова, чтоб не служить ему, я тебе тыщу рублей всучил! А теперь вот Гагарин во всем провале повинен. Как будто один лекарь мог всю немочь командирскую излечить и по воздусям отряд Бухольцев в Эркет перенесть. «Хе-х!» - исходил неприложимым ни к чему злом Матвей Петрович, меряя короткую камеру шагами в бесчетный раз. «Судьи, мать вашу по самую репицу...»
- Матвей, - вернула его в день нынешний жена.
- Чего? - отозвался князь, дожевывая пористый, весь будто в оспинках золотистых, блин.
- Ты б еще челобитье подал, может, помилует...
- Тебе не ведомо разве - указом запретил он подавать прошенья лично ему.
- Я и не знала, - словно в полусне отозвалась жена.
- Теперь хоть Лизетке на шею письмо привязывай.
- Какой лизетке? Метреске царской?
- Лизетка - то собака его любимая.
- Мопса, что ль?
- Да нет, не мопса, не мопса, а так - вислоухая шмакодявка заморская. Находились хитрецы, когда царь не приимывал прошений и запретил их подачу, - на ошейнике той собаке письма вешать. Уверились - собаку царь увидит и наверняка обласкает - тут-то письмо и увидит...
- Нам, Матвеюшка, еще одна сучка на его подворье помочь может.
- Их у него много. Какая?
- Катерина его. - И как же?
- Да так. Вспомни - сколь раз она Данилыча чуть не с плахи сымала. Ты ж знаешь - ночная кукушка дневную завсегда перекукует.
Гагарин помолчал. Он и сам обдумывал этот шанс. Повиниться. Поплакаться. Вымолить милость. Но одно его останавливало - узнала ли царица, что перстни, заказанные для нее в Китае и приобретенные там, еще в Селенгинске на таможне перехвачены и теперь у Гагарина они, в потаенном месте. Ну, как Гусятников уже проболтался? Но жене Матвей Петрович ответил успокаивающе:
- И то - дело говоришь. Я обдумаю. А вы с Алешкой подумайте - как с деревеньками нашими поступить. Никто щас не скажет - чем дело мое обернется. Надо бы тихо-потихоньку продать деревеньки. Без шума. Не все... Хоть часть... А может, на кого в заклад крестьян наших переписать, а может, крепости20 на какие-то пожитки наши кому-то с бумагою записать. Найди коменданта Тюменского Дурново. Он мне друг старый - ты помнишь...
- Где я его - тюменца твоего теперь возьму. Он уж сколь давно сидел комендантом.
- Где-то в Рязани он... Ни то в Казани...
- Мне туда и послать некого. Некрасовых обоих побрали под замок. Да всех дворовых наших сгребли в застенок. Впору самой кухаркой быть.
- Ты все же поищи Дурново. Тут у меня, в этом змеилище питерском, друзей вовсе нет. И довериться некому.
- Ох, Матвей! Боюсь не увернуться нам. Одни мы в беде остались. Дом московский как незаметно продашь? Да и кто его купит? Из страха не купят. Вон уж на что - Соловьевы! За глазами жили, Осип за границей больше, да и тех залиховали.
- Не откупились, вот и залиховали, - угрюмо буркнул Гагарин.
- Им уже и откупаться нечем. Все их именье - до нитки под арестом, а в казну выплата названа - подумать страшно - семь сот тыщ рублей! Листы на публику под барабан объявили, чтоб всем воровство видно было.
- Обдумаюсь, обмыслю я - про письмо царице. Пусть Алешка выпросит встречу со мной. Ну, хоть чрез Данилыча али чрез Толстого. Вспомни, какой зарок царь наш себе в правило взял - «Повинись, покайся - прощу». Вот статься может и покаяться придется чрез ево сучку.
* * *
В Тобольске меж тем лихаревский розыск выворачивал неожиданную сибирскую изнанку. Майор заметил - множество шведов пленных вовлечено в дела торговые. Один из них, Тироль, оказался даже в Якутске.
Пока Лихарев допрашивал Тироля, а потом знатока драгоценностей Дитмара, посланный майором лейб-гвардии поручик Сверчков с солдатами поспешил в дом, где находилась жена якутского коменданта Ельцина. Она в Тобольске задерживаться не собиралась, но застряла неожиданно. Наступили ей на шлейф иностранного платья ребятки из лихаревской команды.
Вышли к дому, а там уж фискал Фильшин топчется.
- Я один не могу начать расспрос. Надо свидетелей. Вот вы мне и помощники, - обрадовался Фильшин.
- Посмотрим - кто кому помощник, - пренебрежительно буркнул гвардеец, и они гуськом вошли в дом.
Жена Ельцина говорила по-русски сносно, но неохотно. Ей было выгодно разыгрывать непонимание - ведь она иностранка и ей многие вопросы о муже просто непонятны. Но преображенец долго турусы не разводил, оставил разговор о том, что провез муж в Москву, а коротко спросил:
- Дитмар вам сундучок передал?
Жена Ельцина кивнула.
- Где сундучок?
- Амбар под замок.
Пошли смотреть амбар. Но там не сундучок, а сундучище и в нем меха куниц, барсов и соболей, связки горностаевых шкурок. Рядом еще сундучина. Вскрыли. Полон дорогой китайской посуды ценинной.
Поручик Сверчков помотал головой:
- Не то. Дитмар передал сундучок. Но и это все надо опечатать.
Поручик и фискал заперли амбар и приложили свои печати. Когда возвращались в дом, Фильшин спросил у Сверчкова:
- Видел - на чем жена сидела за столом?
- Не удостоил внимания, - отмахнулся поручик.
- Айда - посмотришь.
Допросщики вернулись к иностранке. Она, будто отрешась от глупостей тобольских, с которыми к ней пристают, занималась прической.
- Мадам, я попрошу вас пересесть вон туда - к окошку. Нам стол нужен. Писать будем, - расшаркался в поклоне Сверчков. И не дожидаясь, пока дама сама пересядет, сдернул ее с небольшого сундучка, обитого мехом нерпы.
- Жалко взламывать такой красовитый. Мех попортим. Мадам, ключ, - протянул руку поручик.
Женщина помялась, помялась, но поручик уставился на нее не мигаючи:
- Понятно русское слово - ключ!
И она вынуждена была извлечь ключик из недр своего наряда.
Открыли сундучок. Сверчков перебрал золото и жемчуг, бриллиантовые серьги, кресты с алмазной искрой...
- Так, братцы. Тут много чего. И надолго я здесь могу застрять. Мне дел сегодня - выше макушки. Фильшин. Я оставляю с тобой солдата, еще пришлю сюда таможенного комиссара Копьева и вы сделаете опись. Вписать все до искорки алмазной.
- Пусть солдат здесь покараулит, а мы выйдем на минутку. Слово есть,- Фильшин взял за локоть Сверчкова.
Они вышли на крыльцо, и фискал протянул поручику конверт:
- На окне письмо лежало. Пока вы сундуки в амбаре проверяли, я прочитал. От мужа оно. Ельцин пишет - какой дорогой отправлять меха и моржовый зуб, ну и другое разное. Тебе способней такое письмецо в комиссию Мамонову переслать.
- Хорошее письмецо, - улыбнулся преображенец. - А ты, я смотрю, глазаст. И нерпу не пропустил, и мимо письма не прошел.
- Да и ты не слеп. Но видим - разное. Цели мы разные высматриваем. Тебе - палить да стрелять. Мне - замечать и обличать.
- Ладно, ладно. Ступай. Займись описью.
И они расстались.
Фильшин деловито усадил таможенного комиссара за лист бумаги и скомандовал солдату:
- Подавай. По одной вещи, - и принялся диктовать таможеннику.
- Жемчуг крупный. Перлов десять ниток. Нитка с изумрудами. Золотой колт, а в нем изумруд и яхонт.
И пошло дело по порядку:
- Нитка жемчугу с изумрудом.
- Кисть жемчугу, в ней сто ниток.
- Петельнички с алмазами.
- Серьги алмазные.
- Серьги золотые.
- Серьги... серьги...
- Перстень золотой с алмазом.
- Кольцо золотое с финифтью, с искрами алмазными...
- Образ Иоанна Богослова в золотом окладе...
- Крест в серебре и золоте...
- Образа... шесть штук. Все в золото одеты...
Солдат сделал паузу:
- Далее тряпки разные пошли, - аксамиты с коронами золотыми. Запишем?
- Ты их в сторонку пока отбрось. Посмотрим - что под тряпками, - распорядился фискал.
Солдат перекидал на пол дорогое тряпье и почти со дна сундучка извлек коробку. Была она тяжела не по размеру.
- Знакомые коробочки. Пиши: золото китайское коробошное... Далее что? Ага. Золото в кусках плавленое... Тут, братцы, нам без весов не обойтись. У тебя, Копьев, на таможне весы есть?
- Какая таможня без весов.
- Ну, вот и взвесим, как тут с описью управимся. Подавай. Что там еще? - продолжил фискал.
Свое дело они закончили уже при свечах.
Кузьма Долгин - подьячий из канцелярии генерала Дмитриева-Мамонова сидел в особой комнате Тобольской рентереи и перекладывал коробки с китайским золотом, проверяя в своем списке: от кого сколько взято. У коменданта Карпова - пять коробок. У целовальника Кошкарова - две. Из Иркуцка от коменданта Ракитина - семь. Да от него ж еще шесть кусков плавленого.
«Поболе чем на полпуда потянет», - прикинул Кузьма.
Но его подсчеты прервали. В дверь кто-то крепко постучал. Отворил дверь подьячий - на пороге преображенец Сверчков и фискал Фильшин:
- Ты у нас, Кузьма, тут главный кащей по золоту. Примай - еще принесли, - весело доложил Сверчков, потряхивая листом бумаги и оглядываясь на фискала. Тот внес небольшой, но тяжелый баул.
Долгин раскрыл его и аккуратненько поместил золото на весы.
- Ого! Еще полпуда с фунтами. Откуль?
- От якуцкого коменданта. От Ельцина.
- У самого взяли?
- Как же! Не царское это дело - самому Ельцину в золоте ковыряться. На то подхватники имеются. Тироль в Тобольск приехал.
Пленный швед Георгий Тироль сидел в допросе у майора Лихарева. Иван Михайлович выведывал его судьбу неторопливо:
- Где в плен попал?
- Под Ревелем.
- Это у вас - Ревель. А у нас тот город издавна Колываном называется. Ну, дале што? Чин-то у тебя какой был?
- Поручик.
- Здесь давно? К Ельцину как в слуги попал?
- Когда он на Камчатку отсюда выходил, так и попросил меня с ним пойти.
- Почему тебя выбрал?
- Родственник он мне.
- Как так? Ты - швед. Он - русский.
- Он на моей сестре женат.
- Вон как. Замесили тесто - невеста швецкая, муж русский. Ну, и рассказывай - какое вы там тесто торговое в Якуцке ставили? Что покупал Ельцин у инородцев?
- Что в Сибири купить, кроме меха, - ответил Тироль. - Я такого изобилья соболиного, как в Якуцке, больше нигде по Сибири не встречал. А я до самой Камчатки доходил.
- Только соболей брал Ельцин?
- Нет. Еще у вас тут зуб рыбий - цены ему нет! У нас торговые люди в Швеции за таким зубом в Норвегию ходят. А здесь в Сибири - все свое.
- Так ты привез и соболей от Ельцина, и зуб. Все в Тобольске?
- Нет. Я привез только сундучок Ельцина.
- Но при аресте у тебя никакого сундучка не взято.
- Как велел Ельцин - передал все Дитмару.
- Что в сундучке?
- Вещи коменданта и письмо.
- Посмотрим, посмотрим, - разыграл неведение Лихарев. Да он и не знал еще о том, что нашел Сверчков. Он отпустил Тироля. - Разберемся, а ты посиди пока. А пока что давайте Дитмара ко мне, - оглянулся он на адъютанта.
Дитмар появился на пороге у Лихарева через полчаса. Он уже знал - как вести себя с офицерами, объявившими на всю Сибирь Гагарина плутом.
- Тироль передавал тебе сундучок Ельцина? - глянул Лихарев на мнимого шведа. Майор видел - перед ним обычный еврей-маркитант. Услужливый, готовый всякий час быть полезным начальнику. Но коль служил у шведов, то и выдает себя за шведа. Нагляделся на таких Лихарев, когда полон шведский пошел. Шведы нахватали в свое время, как европейских блох, этих смышленых, расторопных и вороватых интендантов, колошматя войска короля польского. Маркитанты, как вошь кочующая, перескочили с одного тела, освоенного, на другое - свежее. А тут и русское тело пододвинулось.
- Так передавал или нет? - повторил Лихарев.
- Да, господин майор.
- Почему не мне сдал? Всем известно - Ельцин под розыском.
- Когда он проезжал через Тобольск - мы этого не знали, - вильнул Дитмар.
- Где сундучок?
- Жене отдал.
- Распишись. За рукой своей подтверди все, что сказал.
Маркитанта отпустили.
Лихарев в тот же день вел разговор с капитаном Шамординым.
- Как же вы тут без меня Якуцкого коменданта пропустили?
- А так и пропустили. Я на то время в Сургут выехал. А он по первопутку через Тобольск пошел.
- Узнал - какой дорогой?
- Комендант теперешний Траурнихт сказал - разрешил де он Ельцину ехать не через Верхотурье, не по Бабаиновской старой дороге, а через Кунгур и Вятку. Слышал будто бы Ельцин, что по Кунгурской короче.
- Слышал. Да спешил он. А может быть, не просто спешил, но хотел мимо таможни Верхотурской проскочить.
* * *
Шамордин собирался в Петербург. Надо было доставить в следственную комиссию розыскные дела последних месяцев. Накопилось несколько баулов с бумагами. Они были свалены в углу комнаты - каждый под пятью печатями сургучными, а офицеры сидели вдвоем у края огромного стола, на котором ворохом лежали еще не разобранные документы.
Шел разговор под стопочку - на посошок. А коль дорога дальняя, то и посошок не короток.
Лихарев уже ронял на грудь голову и, чуть помолчав, снова выпрямлялся, твердя:
- Нет! Не пойму я эту землю. Не пойму!
Шамордин, малость потрезвее, пытался увести его в сторону от топкого места, в котором увязла мысль майора:
- Что ее понимать. Здесь, ежлив на житье становиться, ей, этой земле только довериться надо. Доверить себя ей. А она до того обильна, она ответит.
- В том-то и закавыка вся, Шамордин. Во! Она - обильна. Но! Господи! Это что за народ здесь такой в Сибири! И что за земля такая терпеливая? Народ - варнак на варнаке, а в деле - вернее людей нету. А офицеры? Я весь Иртыш прошел с полковником Ступиным. Видел бы ты - какое редко удачное место он выбрал для крепости в Усть-Камне! Любо-дорого. Мышь зюнгорская из гор не проскользнет.
Это он, Ступин, а не Гагарин Иртыш крепостями уставил. И все на необходимом месте! И народ в крепостях - только зацепился за землю, ружье в сторону - за сохой тянется. Землю ему под пашню надо взметнуть!
Лихарев обхватил голову руками, роняя ее на колени. Помолчал и взметнулся снова:
- Господи. Народ крепости ставит, землю вздирает, в дебрях по лесам зверует-соболюет, а с его, с народа, будто с кошки таежной, шкуру спускают разные ракитины, ельцины, гагарины...
Голова Лихарева снова пала на грудь, но тут же вскинулась:
- Сдирают, спускают шкуру и спустить догола не могут. А знаешь почему? У них на соболях новая шкурка нарастает! Или я из ума выпал? У меня голова не на месте... Да на такой земле нельзя не стать жадным! Князь Гагарин до того дожадовал - отложенье от государя затаил!
- Какое отложенье? - Шамордин икнул в испуге.
- Ты, Шамордин, здесь со шведом Таббертом говорил? Был с ним в беседе?
- Нет.
- А я беседовал. И не раз. Ты скажи - обилья для самостоянья Сибири хватит? Ну, можно здесь жить - сам себе голова? Хватит ей себя?
- Хватит, - выдохнул и замолк мгновенно Шамордин.
- Можно ей жить отдельно от Москвы?
- Можно.
Два офицера, более года выгребавшие из городов и острогов всю слизь лихоимства и жадности, увидевшие ее, Сибирь, вглубь и вширь, добравшись до кроветворной селезенки греха человеческого, были оглушены сибирским богатством и расточительством. И они вдруг замолкли оба, будто молнией прошитые, прижатые к стульям просверком мысли. Они были оглушены собственным разговором, испуганы его неожиданным смыслом.
Лихарев поднял голову. Встречный взгляд их будто бы придал воздуху дрожание и свет, готовый мгновенно рухнуть в такую тьму, которая окутывает пытаемого на дыбе. Свет дрожал оттого, что не давал ясности: кто первым завтра крикнет: «Слово и дело государево!»
Шамордин опомнился первым:
- Ты, Иван Михайлович, мне своего вопроса не задавал.
- И я от тебя ответа не слышал, - эхом отозвался Лихарев.
Стаканы наполнились само собой.
Молчаливое питье, как обморок, длилось долго.
Лихарев положил руку на плечо Шамордина:
-Я тебе сказал - как швед Табберт о Гагарине считает?
Шамордин тяжело кивнул.
- Не буду я об этом никакого цифирного письма составлять. Но я тебе, как от комиссии Дмитриева-Мамонова, поручаю. Изложи все государю словесно. О гагаринском отложенье...
* * *
- Да. Тут тебе не тобольский ряд съестной. Тут нам калачика никто не подаст, - заключил Федя Комар, когда их с Костылевым вернули в Преображенский тюремный амбар после выхода на пропитание.
- Верно, Комарок, на Москве и репа пряником покажется,- поддержал товарища Костылев и, подумав, спросил:
- Как ты мыслишь? Обманул нас губернатор или нет?
- Черкасский, что ль? Таких, как мы, у него череда неоглядная. Ты думаешь - он запомнил нас?
- Не кажин день к нему с мешком руды идут.
- Эге! Не каждый. А ты посмотри здеся. - В Преображенском кто разбора ожидает. Таких, как мы, тут косой десяток. Кто от службы-рекрутчины спасается - руду в неких дебрях объявил, хрен туда с ротой солдат продерешься, а есть и такие хитрюганы, что нашкодили супротив закону и чтоб суд отвесть - берут руду в дом и кричат: «Я рудоприищик. Меня по привилегии не трожь!» Ты че, Степан! Оглянись. Мы тут не одни такие. Одна сарынь21 кругом.
- Не все же варначье. Вон в соседнем жилье солдат сидит, пытают его. Будто песню каку-то не ту спел. Жалился он мне...
- Что за песня?
- Про монашку.
- Он и тебе ее пел?
- Не пел, а жалился. Разве можно за песню в дыбу руки засупонивать...
- И как же та песня? Слова там про че?
Степан шепотом наговорил: Постригись моя немилая, / Постригись моя постылая. / Монастырь тебе построю в Суздале, / Поставлю келейку в Ярославле...
- И что? За это на дыбу? - вытаращился Комарок.
- Второй год мусолят, вызнают - кто его таким словам научил. Песня старая. Вроде про царицу заточённую. Он песню не сам придумал. Пытают - от кого слышал...
- Но мы с тобой здесь не за песню. Наша песня - она вот тута, в изголовье, - и Комарок похлопал по котомке, укрытой соломой!
У них и в самом деле при помещении в Преображенский приказ не отняли котомок, поверив горячим возражениям, Комарок взъерепенился тогда:
- Без наших мешков дорожных, без того, что в них - какое будет дело царственное? Вся наша царственность к Петру Алексеичу - она вот тута, в заплечности нашей!
И в покое их оставили. Но лишь на неделю-другую. А вот теперь появились новые допытошные дьяки, принявшиеся расспрашивать их - какова суть их крика в Томском? Что они собираются царскому величеству предъявить?
После очередного допроса и вырвалось у Костылева:
- Обманул нас губернатор или нет?
Не обманул их Алексей Михайлович Черкасский.
Как раз в те дни, когда президент Берг-коллегии Брюс готовил кабинет-курьера в Тобольск и в Нерчинск, случилось сибирскому губернатору встретиться в Московской конторе Сената с капитаном от артиллерии Василием Татищевым. Капитан следовал на Уральские заводы и доправлял последние указные бумаги, по которым надлежало ему взять под свое начало три казенных завода: Каменский, Алапаевский и Уктусский. Заводики эти захирели вовсе. Демидов на своих частных в четыре раза больше металла выплавляет. Но и озорует при этом! Силой выгнали его приказчики казенных людей с богатой медной залежи под Уктусом и нахрапом руду в Невьянск повезли!
- Вот я и запасаюсь бумагой законной, чтоб стебнуть того Демидова по ляжкам - по какому указу он воровски к руде, не им найденной, тянет руки, - поделился Татищев с губернатором Сибири, когда случалось у них в конторе Сената минутка собеседливая. Да и по делу - заводы уральские в Сибирской губернии располагаются.
Черкасский знал столичную цену Татищеву. Бывая в Петербурге в те дни, когда на Аландских островах шел переговорный конгресс о мире со шведами, он знал, что офицер связи Татищев напропалую летит в кабинет царя и подолгу остается там. О чем он там разговор с царем имеет - только им двоим известно. Но Черкасский, человек придворный, умел делать выводы: Петр с пустобрехом долго беседовать не станет. Да и видел Черкасский, будучи главой комиссии по строениям в Петербурге, как в 1717 году Василий Татищев руководил в столице постройкой нового Оружейного двора.
«А теперь, значит, в Сибирь Татищев назначен. Дельно. Дельно»,- размышлял и прикидывал свой интерес Черкасский.
- Василий Никитич! - обратился к Татищеву губернатор, загадочно улыбаясь. - Ты указ имеешь токмо Уктус да Каменский ставить? Аль тебе воля шире дана?
- Коли места тамошние богатство покажут - и шире.
- И все ж - вокруг Уктуса аль, может, и дальше ты волен свой указ простирать?
Татищев смекнул, что у губернатора к нему есть некая загадка. Да тут - вся земля для него загадка. В Сибирь впервые едет.
Черкасский не стал более тянуть с вопросом:
- Послушай, Василий Никитич. Тут на Москве в Преображенском два моих сибирячка обретаются. Мужики молодые, на пятке верткие. Уж два раза за порубежную межу выходили. И всякий раз оттуда с рудой. Но места, где взяли - не называют. Крикнули слово и дело в Томском и теперь твердят - наше царственное дело скажем одному государю.
- И руда при них? - оживился Татищев.
- Велел я не отнимать у них котомок с рудой. При них.
- Со мной рудный мастер Яков Блиер. Ему в плавильном деле равных не сыщешь. Надо ему все показать.
- Да уж, говорят, показывали. Будто бы в Томском руду их смотрел профессор немец Мессершмидт.
- Встречал я его в Петербурге. Знаю. Однако он - более натуралист. По ботанике, по птицам знаток. А Яков Блиер и в Саксонии руду нюхал и под Нерчинском, и на берегу Каспия у черкесов. Ему покажем.
- Мало показать, - заглянул вперед губернатор. - Коли руды довольно, то опытовать на металлы надо. Но будь по-твоему. Сперва показать надо.
Слова эти через несколько дней изменили тягучее и бессмысленное пребывание рудоприищиков в Преображенском приказе. Их повезли в город вместе с их находками.
Разговор происходил в конторе Берг-коллегии, где кроме Черкассого рудоприищиков ждали Татищев, Блиер и секретарь коллегии Зыбин.
- Степан! - заговорил с Костылевым Черкасский. - Слышал ты про берг-привилегию?
- Читали мне с листа в Томском ее, - ответил Костылев.
- Так и действуй, как там написано - заявляй руду. А то заладили: «слово и дело», а дело царственное...
- Нет. Нас уже обманули в Томском. Комендант обманул.
- Здесь вас никто не обманет, - уверил Черкасский рудоприищика. И решился на легкий обман. - Мы про ваше слово и дело государю сами доложили. Недосуг ему. Вот он и послал господина капитана и рудного мастера особливого вас выслушать, - при этом Черкасский ладонью указал в сторону Татищева и Блиера. - А вот секретарь Берг-коллегии господин Зыбин все и запишет и самому Петру Алексеичу и доложит. Давайте руду смотреть. И - откуда вы ее принесли?
Что подействовало на Костылева - то ли дружелюбный тон губернатора, то ли слова незнакомые, то ли вид этих незлых и нечопорных людей в камзолах и париках, но он глянул вопросительно: «Ну что, Комарок. Рискнем?» и выложил руду на стол. А после того, как рудный знаток и плавильщик Блиер сказал:
- Надо плавить! Тут виден признак полезный. Простым глазом видно...
Костылев в деталях, подробненько рассказал о тех реках, где они руду нашли.
Запереглядывались офицеры... Черкасский даже присвистнул:
- У контайши под носом та руда.
Костылев добавил:
- Кто-то уже пробовал ее плавить.
- Откуда знаешь? - удивился Татищев.
- Был с нами еще один человек томский. Он говорил - шлак плавильный под Синей горой похож на тот, что видел он на Каштаке.