Огромное впечатление на меня произвела расположенная рядом с Монастырём доминиканцев церковь Сан Марко («Самарка! Самарка!») с примыкающим к ней небольшим двориком. В стенах флорентийского Монастыря долгое время жил и работал знаменитый художник Фра Анжелико, которому принадлежит большинство фресок Монастырского двора («Распятие со Святым Домиником», «Страшный Суд», Снятие с Креста» и др.). Здесь же находится келья знаменитого проповедника Савонаролы с его портретом работы Фра Бартоломео, а в самом храме — его скульптурное изображение. Глядя на установленную в одном из полуосвещённых нефов чёрную фигуру с чёрным же, будто опалённым огнём костра ликом, я так почему-то и не смог себе ответить с определённой ясностью — то ли она установлена здесь как символ религиозного поклонения, то ли как символ устрашения, наподобие химер Собора Парижской Богоматери или того мерзкого чёрта, какого рисовал на стене сельской церкви гоголевский кузнец Вакула.
Увы, личность Джироламо Савонаролы трудна для однозначно плоскостного осмысления. Познав в самом начале своей жизни неразделённую любовь, он бежал в 1475 в Болонью в доминиканский монастырь, в котором провёл шесть лет с 1475 по 1481 год. Стихотворные опыты этого времени свидетельствуют о скорби и негодовании молодого монаха по поводу упадка нравов римского двора и того плачевного положения, в котором находилась церковь.
Став настоятелем монастыря Святого Марка во Флоренции, Савонарола начинает яростно обличать дурные нравы, роскошь и разврат верхов общества, открыто пророчествует о предстоящем наказании погрязшей в пороке церкви и её грядущем обновлении. В числе его почитателей оказываются известные гуманисты Джованни Пико делла Мирандола и Анджело Полициано, прославленные художники Сандро Боттичелли, Фра Бартоломео, юный Микеланджело и многие другие. В нём видят не просто проповедника, но пророка, умеющего предсказать грядущие события, например, французское вторжение в Италию осенью 1494, приведшее к изгнанию Медичи из Флоренции.
Но под влиянием проповедей Савонаролы жизнь Флоренции резко меняется — исчезают роскошь женских одежд, попадают под запрет азартные игры, разгульная жизнь с пирами и песнопениями, любовные похождения, маскарады и карнавалы. Быт флорентийцев наполняется постами, посещением церкви, изучением Библии и делами милосердия. В карнавальные дни 1497 и 1498 годов вместо привычного веселья устраиваются акты сожжения шутовских нарядов, масок, игральных костей, непристойных книг и рисунков, а также всего того, что некогда было атрибутом весёлых празднеств и забав.
Понятно, что подобные преобразования не могли не вызвать недовольство в определенных кругах горожан, которые выступили против Савонаролы. В апреле 1498 его противники устроили грандиозную провокацию, предложив ему для проверки его безгрешности подвергнуться Божьему суду, испытав себя огнём, от чего он, естественно, отказался. Узнав об этом, от него отшатнулись его сторонники, обвинившие своего кумира в трусости. А 18 июня из Рима пришло извещение об отлучении Савонаролы от Церкви, о чём было объявлено в церквях Санта Кроче, Санта Мария Новелла, Санто Спирита, Аннуччиата и Бадиа. После этого он и несколько его сподвижников были арестованы, подвергнуты пыткам и приговорены к повешению на эшафоте с одновременным сожжением. 23 мая 1498 года Савонарола приговор был приведен в исполнение и 45-летний проповедник был казнён этой двойной казнью, а его прах по приказу Синьории был брошен в воды реки Арно.
Думая о судьбе этого странного и, в общем-то, несчастного человека, я неизбежно вспоминаю нашего неистового протопопа Аввакума, бывшего таким же непримиримым обличителем отступления от Господних заповедей и тоже окончившего свои дни на костре. Нужна ли Богу такая вера, которая сродни самоубийству? Да и если бы только сродни, а то ведь сторонники Аввакума в буквальном смысле слова сжигали себя целыми селениями в огне, лишь бы не принимать церковных реформ патриарха Никона! От батюшек должны исходить в мир свет и доброта, а не соблазн бунтарства и воинствующего обличительства. А проповеди Аввакума и Савонаролы как раз изгоняли из людских душ этот свет любви ко всем во Христе, разделяя общество на враждующие части и заставляя их идти друг против друга стенка на стенку. Нечто подобное происходит сегодня на Украине, где одни православные христиане изгоняют из храмов других православных христиан только за то, что те принадлежат к Русской Православной Церкви, а не к Греко-Католическолй или Униатской. Да и в наших российских храмах тоже можно встретить подобные примеры — скажем, когда некоторые священники и активисты церковных общин начинают самочинно отваживать от Церкви своих же братьев по вере, мотивируя это тем, что они согласились принять идентификационный номер, известный под аббревиатурой ИНН, который кто-то из сверхретивых ортодоксов поспешил объявить «числом Зверя».
С такими вот примерно мыслями я и вышел из затемнённого безлюдного храма на залитую августовским солнцем площадь Сан Марко, вокруг которой гуляла, прячась в тень окружающих домов, вышедшая из расположенного по соседству с Монастырём университета молодёжь. Во Флоренции в дни нашего пребывания в ней термометры показывали +32 градуса, поэтому гулять можно было только по теневой части улиц, благо, они здесь были узкими и почти целиком перекрывались тенью от высоких домов.
Рядом с площадью Святого Марка, практически на самом её углу, на идущей от центра улице Ricasoli располагается Академия художеств, связанная с именами создавшего её Антонио Вазари и обучавшегося у него живописи Микеланджело. Странно, но эта замечательная Академия почему-то почти не рекламируется в туристических справочниках, хотя именно здесь стоит (я чуть было даже не написал: «живёт») подлинный микеланджеловский Давид, которого так сильно хотелось увидеть Марине, что я не посмел лишить её этого удовольствия и оторвал от своей крайне скудной заначки ещё 10 € на её поход в Академию. И хотя фотографировать в академических залах ничего, конечно же, не разрешалось, она, тем не менее, выгадала подходящий момент и, изловчившись, успела один раз щёлкнуть из-за спины зазевавшегося смотрителя своей «мыльницей», запечатлев на плёнке прекрасную фигуру Давида. Отчасти, чтобы показать его мне, но более для своего собственного удовольствия. И, хотя Давид получился на снимке и не так здорово, как на продаваемых в фойе открытках, зато — это был её собственный Давид, почти, что ею самой изваянный.
Здесь же, в залах Академии Belle Arti, находятся и незавершённые статуи четырёх рабов, которые словно бы стремятся вырваться из сковывающего их камня, а также другие работы Микеланджело. Но их Марина фотографировать не стала, как бережливый охотник не стреляет ту дичь, которую он не сможет съесть.
Так же мимоходом, как и Академию, без особой заманчивости, рекламируют путеводители и знаменитую на весь мир галерею Уффици, по-видимому, считая, что зазывать туристов надо только на те объекты, о которых они ещё не слышали, а в широко известные места они и сами придут. Хотя уж галерея-то Уффици стоит того, чтобы осмотреть её хотя бы снаружи. Мне очень понравились и само её здание, выходящее фасадом на набережную реки Арно, и прекрасный двор, в котором гуляет народ и выступают самодеятельные артисты. А ведь есть ещё множество залов, в которых висят иконы и полотна Чимбауэ, Пьетро Лоренцетти, Леонардо да Винчи, Пьеро делла Франческа, Боттичелли и целого ряда других классиков! При этом нельзя не отметить, что Флоренция не просто во все века ценила искусство, но и сама дала миру немало знаменитостей. Она — родина Данте, Петрарки, Боккаччо, Джотто, Боттичелли, Леонардо да Винчи, здесь творили Рафаэль, Микеланджело.
(Правда, справедливости ради надо заметить, что некоторых из них она прежде, чем признать и возвеличить, сначала из себя изгоняла и заставляла пожить на чужбине. Как, например, Данте, которому большую часть своей жизни пришлось провести в изгнании вдалеке от Флоренции…)
Гуляя по флорентийским улицам, я обратил внимание на то, что практически каждый второй дом здесь — это hotel, и потом, разговаривая с встреченными на улице русскими, узнал, что именно это обстоятельство даёт им возможность не остаться тут без работы. Ведь кто-то же должен обслуживать многочисленные орды туристов, постоянно прокатывающихся через эти отели — готовить для них завтраки, обеды и ужины, стирать постели, убирать номера и производить в них по мере необходимости текущий ремонт.
С учётом того, что на улицах всей Флоренции невозможно отыскать ни одной захудалой скамейки (хочешь отдохнуть — заходи в любое из многочисленных кафе, бери чашку кофе или кружку пива и сиди, сколько тебе захочется), в гостиницу я после этих своих прогулок возвращался, как будто отработав две смены в каменоломне. Но, странное дело, спать во все дни нашего путешествия по Италии мне почти не хотелось, и иногда я даже успевал проснуться раньше всех и до завтрака совершить прогулку куда-нибудь на набережную Арно или к церкви Санта Мария Новелла. Стараясь не разбудить любящих поспать Марину и Алинку, я тихонечко умывался, одевался и, выйдя на улицу, совершал небольшую тридцати-сорокаминутную прогулку по городу, балдея от одной уже только мысли о том, что вот, мол-де, я — гуляю по Флоренции! При этом в сознании сами собой рождались адресованные какому-то неизвестному мне собеседнику или оппоненту строки, часть из которых я забывал ещё на пути к гостинице, а часть всё-таки успевал записать по возвращении в неё в постоянно забываемый мною в номере блокнот: «…И, устав свою фройлен тискать, / поезжай на юг — и броди / в узких улочках флорентийских, / от которых щемит в груди…»
Возвращаясь однажды после своей прогулки по городу в гостиницу, я зашёл в расположенный буквально через дорогу от неё книжный магазин Фиринелли — того самого знаменитого книгоиздателя, что первым когда-то напечатал роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», приведя его одновременно и к Нобелевской премии, и к политической опале внутри СССР. Первой книгой, которую я увидел, войдя в открывающийся сразу за входом огромный зал магазина, был именно этот «фирменный» для Фиринелли роман, выпущенный на итальянском языке. На обложке толстенного тома нетрадиционно для русского книгоиздания значились сразу и имя, и отчество, и фамилия автора: «Boris Leonidovich Pasternak». Рядом на ценнике была выведена цифра — 10 €. Совсем неподалёку, на одной из соседних полок, я заметил два романа необычайно раскрученного у нас в последнее время Дэна Брауна — и к моему удивлению обе стопки были абсолютно нетронуты. У продающихся рядом с ним книг других авторов оставалось у кого по три-четыре книги в стопке, у кого по пять-шесть, а тома Дэна Брауна стояли, как заколдованные, и при мне к ним не подошло ни одного покупателя. И это при том, что рядом с ними красовались таблички, извещавшие, что тот, кто купит хотя бы одну книгу Дэна Брауна, получит скидку в 15%, а кто купит сразу три его книги, получит скидку 30%. Но даже такие посулы почему-то не могли привлечь к себе итальянских читателей, и книги так и продолжали оставаться лежать нетронутыми. Хотя каждая из них стоила всего-то по 5 €, дешевле, чем они продаются у нас в России. Но, видно, поднятая у нас рекламная шумиха вокруг книжек этого писателя действует только на российского читателя, а западный уже давно понял цену всем этим раскрученным «гениям» и предпочитает покупать классику, хотя бы в лице «Borisa Leonidovicha Pasternaka». Даже, если он стоит в два раза дороже, и на него нет таких скидок, как на книги Дэна Брауна…
Застав нашу компанию уже в буфете, где за время моей прогулки успевал начаться завтрак, я присоединялся к ним и брал себе со стойки варёное яйцо, кусок ананаса, пару бутербродов с сыром и стакан какого-нибудь сока, но чаще всего наедался необычайно полюбившихся мне за время нашего путешествия круассанов, которых я уплетал не менее пяти-шести штук, запив их двумя, а то и тремя чашками кофе или горячего шоколада.
Помню, второй день пребывания во Флоренции мы сделали свободным, чтобы каждый мог выбрать себе своё собственное направление и гулять там, где ему понравится. Не планируя какого-либо определённого маршрута, я направился в северную часть города и, отойдя на два-три квартала от центральной площади — plazza Duomo с собором Святой Марии с цветком, — оказался вдруг в гуще «блошиного рынка», на котором продавалось бесчисленное множество всяких безделушек, деталей старинного быта, предметов искусства, пожелтевших рисунков и растрёпанных книг, игрушек, древних украшений и иного содержимого наследственных бабушкиных сундуков, шкатулок и сараев. На установленных вдоль улицы деревянных столах были разложены и расставлены великолепные изделия из литой бронзы — оригинальные дверные ручки, покрытые узором из виноградных лоз и гроздьев, тяжёлые львиные морды с массивными кольцами в зубах, какими в былые века стучали в двери парадных и замковые ворота, средневековые подсвечники и канделябры в виде обнажённых фигур, подносы и блюда с вензелями и гербами каких-то старинных родов, а также элегантные фарфоровые фигурки солдат, фавнов и фей, скачущие латунные лошадки, россыпи трёх и четырёхгранных гвоздей различной величины, кованые стремена и шпоры, всевозможные старинные стаканы, рюмки, чашки и бокалы, картины в рамках и без, и множество других вещей, вызывающих трепет как у профессиональных коллекционеров, так и у простых любителей истории.
Налюбовавшись на эту уличную выставку итальянской старины, я свернул вправо и вышел к набережной реки Арно в районе моста святого Николая. И на том, и на этом берегах возвышались древние четырёхгранные башни из жёлто-коричневого дикого камня, а между ними реку наискось перерезала линия невысокой плотины, через которую тонким зеркалом перекатывалась сверкающая на солнце вода. В центральной части плотины, аккуратно переставляя в воде лапы, бродили по её гребню то ли журавли, то ли цапли, высматривающие себе зазевавшихся рыб и лягушек, а ближе к берегу группировались различные породы уток. Это было так красиво, что я облокотился о высокий каменный парапет и надолго застыл, любуясь удивительным речным видом и открывающейся за ним панорамой города, из зелени которого выглядывали остатки каких-то древних крепостей и замков.
Нарушил мою идиллию какой-то мужик, вдруг свернувший с идущего вдоль набережной тротуара в проём в парапете и резво сбежавший к растущим на берегу Арно кустам. Став спиной к идущим по тротуару людям, он преспокойно справил под один из кустов малую нужду и, на ходу застёгивая гульфик, вернулся на тротуар и продолжил своё шествие по городу. Не знаю, почему, но у меня возникло твёрдое подозрение, что это был один из рассеянных ныне по всему свету моих соотечественников…
В этот же день, пройдя вниз по течению мимо plazza dei Cavallegeri с высящейся на ней Центральной Национальной библиотекой и множеством других выходящих своими фасадами к набережной отелей, офисов и учреждений, я спустился к ещё одному речному каскаду, рассекающему Арно между мостами ponte alla Carraia и ponte Vespucci, после чего, прочёсывая город произвольными галсами, возвратился в гостиницу, заходя по пути в попадающиеся по пути церкви и заглядывая сквозь стёкла в помещения встречающихся художественных мастерских и салонов.
Изучив за два дня Флоренцию лучше, чем свой родной город, я в этот последний вечер нашего здесь пребывания предложил Марине прогуляться по её вечерним улицам, чего она сначала откровенно испугалась, вообразив, как мы заблудимся в темноте среди чужого иностранного города и не сумеем отыскать обратную дорогу к своему отелю. Но заблудиться во Флоренции невозможно в принципе, так как практически все идущие через центральную часть города перпендикулярно реке Арно улицы обязательно пересекутся с via de’ Agli Pecori или via de’ Cerretani, с которых невозможно не увидеть освещённую со всех сторон громаду собора Санта Мария дель Фьоре и возвышающуюся рядом с ней восьмидесятичетырёхметровую башню колокольни. Видно их и из других частей города (правда, только в просветы улиц, поскольку дома во Флоренции высокие и стоят тесно), так что, держа собор за отправной ориентир, можно безбоязненно гулять по флорентийским улицам в любое время дня и ночи.
Покинув hotel «Centrale», мы наугад поплыли с ней по освещённой огнями Флоренции, рассматривая огромные средневековые здания с вплотную примыкающими к ним соборами, выходя к реке и снова возвращаясь в городские улицы. На via della Vigna Nuova мы надолго прикипели к окнам магазина женской моды, в витринах которого были выставлены образцы шикарной коллекции женских костюмов от Patrizia Fusi. Особенно Марину пленил один из них, состоящий из тёмно-синего джинсового жакета, отороченного вдоль воротника и бортов мелким белым жемчугом, и радужной юбки, сшитой, казалось, из разноцветных газовых косынок, образующих собой пёстрый, как эмблема международных молодёжных фестивалей, но необычайно гармоничный цветок.
Понимая, что я не могу подарить любимой радость обладания этим чудом флорентийской моды, я, подавляя в себе чувство финансовой неполноценности и посылая ругательства в адрес обесценившей мой писательский труд российской демократии, увёл её от приворожившей витрины, и мы продолжили свою прогулку по ночному городу…
Возвратившись в гостиничный номер, я записал в блокнот хотя бы какие-то из опорных впечатлений от минувшего дня (иначе потом ничего не вспомнишь!) и лёг спать. Однако уснуть было очень непросто. За окном, с какой-то устойчивой периодичностью, то и дело проносились по своим неотложным делам жутко завывающие машины флорентийской скорой помощи и карабинеров. Вой их сирен был настолько отвратительным, что казалось, я никогда к нему не привыкну. Но, как ни странно, а через полчаса или немногим больше он как-то совершенно перестал раздражать собой мой слух и сделался всего лишь одной из составных частей звуковой симфонии ночи, смешавшись с грохотом убираемых с тротуаров мусорных контейнеров, голосами гуляющей молодёжи, лаем проснувшейся у кого-то в квартире собачонки, приплывшей из раскрытого окна соседнего дома музыкой и ритмично скрипящими в номере над моей головой пружинами чьей-то кровати... Естественные звуки жизни меня не раздражают, они говорят лишь о том, что всё в этом мире идёт, как надо — люди убирают мусор, ловят преступников, спасают больных, любят друг друга… Гораздо больше раздражал меня включаемый иногда дочкой гостиничный телевизор, по которому она пыталась смотреть идущие на итальянском и английском языках передачи. Впрочем, программы были настолько идентичны тем, что идут сегодня у нас в России, что их можно было понимать, даже не вслушиваясь в голос ведущего. Среди того, что я успел увидеть за эти несколько дней перед тем, как улечься в постель, были, в первую очередь, программы, посвящённые экстремальным видам спорта, стопроцентно напоминающие собой такие же на нашем «7ТВ», затем — множество музыкально-развлекательных каналов, по которым «крутят» тех же самых звёзд эстрады, что и на российском «МузTV», идущем с одним и тем же логотипом, а также бессчётное количество различных дурацких конкурсов — кто сварит суп с завязанными глазами, кто станцует со связанными ногами и тому подобных, плюс множество практических передач, раскрывающих секреты приготовления всевозможных блюд, ремонта квартиры или обновления машины. Я уже не говорю про рекламные ролики, впаривающие здешним зрителям те же товары, что и наша реклама. Глядя на одни и те же передачи и даже одни и те же логотипы каналов, понимаешь, что все разговоры о возрождении российского телевидения — это полный блеф, так как всё, что показывается сегодня на российском ТВ на 101% слизано с зарубежных аналогов. Поэтому я предпочитал слушать гудки флорентийских неотложек и грохот разгружаемых баков, нежели смотреть на кривляющиеся физиономии дебильных телеведущих. Ночь — это тоже жизнь, и мне жалко тратить её на общение с идиотами...
5.
Итальянцы — народ трудолюбивый, это в полном смысле слова работяги, способные превратить лежащую у них под ногами землю в источник красоты и доходов. Я видел пчелиные пасеки, виноградники и чудесные оливковые рощи, раскинувшиеся на любовно возделанных горных террасах Тосканы, когда мы её мы пересекали, покинув Флоренцию и направляясь в сторону Милана. «Где больше неба мне — там я бродить готов, / и ясная тоска меня не отпускает / от молодых ещё воронежских холмов / к всечеловеческим, яснеющим в Тоскане», — писал, тоскуя об этих полупрозрачных-полупризрачных краях, сосланный в воронежскую ссылку Осип Мандельштам.
Ещё только намечая наше путешествие по Италии, я попросил брата и его жену, чтоб они распланировали поездку таким образом, чтобы хоть половину одного из дней мы могли провести на море, просто купаясь и лёжа на песке, потому что быть между Адриатическим и Тирренским морями и ни разу не окунуться в их водах было бы непростительно. Ни один музей мира не стоит того, чтобы променять на хождение по его пронафталиненным залам бултыхание в живом морском прибое, лежание на горячем золотом песке и любование безбрежной гладью синего простора. А потому, оставив в стороне город Пизу с её вечно падающей башней, мы выехали на западное побережье Италии и направились к городку Ла Специя. Хотя, честно говоря, мне очень хотелось заехать хотя бы на минуту в Пизу и посмотреть на эту знаменитую башню, о которой самарский поэт Евгений Чепурных, книгу которого я редактировал для московского издательства «Вече», написал как-то такое стихотворение: «Прямо не жизнь, а балет на карнизе. / Чудно и страшно. / В тёплой Италии, в городе Пизе — / падает башня. // Падает башня с мольбой и тоскою / в каменном взоре. / Это же надо — несчастье какое, / горе, так горе! // Ночью проснусь сиротою казанской / и цепенею: / — Мать её за ногу, как там пизанцы / с башней своею? // Не предлагайте мне славы и лести, / места в круизе. / Только бы башня стояла на месте / в городе Пизе. // Только бы пьяную башню спасли / Божья любовь и участье. / Мне, сыну стонущей Русской земли, / этого — хватит для счастья».
«Я думаю, — написал я тогда в предисловии к его книге, — что при всей откровенно ироничной интонации данного стихотворения в нём нельзя не уловить отзвуков той всемирной русской отзывчивости, о которой упоминал когда-то ещё Фёдор Михайлович Достоевский. И пока она проявляет себя в стихах полунищего и отброшенного государством на задворки общественной жизни поэта, мы будем оставаться той самой Россией, которая на протяжении многих веков представляла собой загадку для мира, вновь и вновь восставая из постигающих нас катаклизмов и вознося над собой свет веры и жизни».
Но времени на поворот к Пизе у нас не было. Вернее, оно могло у нас быть, но только за счёт принесения в жертву купания в море, а на это никто из нас не согласился. Уж больно жаркими выпали дни нашего путешествия по Италии. Из-за этой-то жары, кстати сказать, я не смог встретиться ни с кем из итальянских славистов, хотя, готовясь к предстоящей поездке, и взял в Москве у критика Владимира Бондаренко телефоны Донателлы Поссоман, Маргариты Сосницкой и Андрея Костина, с которыми я, будучи в Венеции и Милане, хотел познакомиться и поговорить о российско-итальянских литературных связях. Но, сколько я ни набирал записанные в блокноте номера, их телефоны не отзывались. И только позже, уже фактически расставаясь с Италией, я узнал, что во второй половине августа итальянцы, как правило, берут отпуска и уезжают куда-нибудь на север, спасаясь от наступающей здесь в это время 30-ти, а то и 35-градусной жары.
Но я от этих пронизанных солнцем дней был в настоящем восторге. Почти окончательно забыв в Москве, что такое — настоящее лето, я наслаждался омывающими меня, словно струи душа, густыми солнечными потоками, и единственное, чего не доставало — это хотя бы непродолжительного освежающего купания в море. Это можно было сделать ещё в Венеции, где имеется шикарный пляж на острове Лидо, но Венеция была первым итальянским городом на нашем пути, и потратить драгоценное время на купание было откровенно жалко. Уж очень яркими были впечатления от встречи с выплывшей к нам из тумана судьбы «мраморной лодкой», как назвал этот удивительный город А.С. Пушкин. Но теперь мы дозрели до купания и без особого сожаления были готовы пожертвовать видами Пизы в пользу нескольких часов пребывания в объятиях ласкового Лигурийского моря. Ибо городок Ла Специя, в который мы въехали, следуя дорожному указателю, располагался на побережье именно этого моря, а точнее — одного из его заливов, окружённого величественным амфитеатром холмов и гор и ограниченного с двух сторон высокими мысами.
Увидев этот уголочек Лигурии, я тут же в него без памяти влюбился, чуть не обезумев от существования такого синего моря, таких зелёных гор и чистого, насквозь просвеченного солнцем неба. Поворачивая сюда для купания, мы понятия не имели, что едем к месту, которое называется «Залив Поэтов». Это уже потом я найду в Интернете информацию об этом и прочитаю, что ещё в XIV веке великий Петрарка воспел здешний порт и мягкие холмы, где по преданию обитала богиня Минерва, покинувшая родные Афины ради прекрасного оливкового масла, которым славились эти места. А несколько позднее, уже в 1728 году, французский писатель Шарль Монтескье писал, что вид на залив Специи и город Портовенере — это один из великолепнейших пейзажей, какие ему доводилось встречать в своей жизни. О красоте здешнего побережья писали также такие литературные гении как Вергилий, Страбон и Данте, а Байрон, Вирджиния Вульф и Пьер Паоло Пазолини, отдыхая на его побережье «Залива Поэтов», восхищались его красотой и в письмах к своим друзьям и родственникам единодушно величали этот уголок Лигурии «идеальным местом». Да и сегодня залив Специя — место отдыха артистов со всего мира.
Литературное прошлое и артистическое настоящее залива послужили основой для создания здесь Культурного парка «Залив Поэтов». Территория его объединяет места, связанные с жизнью поэтов и писателей, которые воспели эти края и, благодаря которым, залив получил своё название. Это и вилла Магни в Сан-Теренцо, где жил Перси Биши Шелли с женой Мэри, и вилла Маригола, в которой гостил Габриэле д’Аннунцио, и вилла Бомпиани в городке Леричи, где жили новеллисты Альберто Моравиа и Итало Кальвино, а также кинорежиссёр Паоло Пазолини...
Литературные маршруты и тематические экскурсии «Парка Поэтов» охватывают обширное пространство, включающее древние приморские города Портовенере, Леричи, Телларо и Сан-Теренцо. От церкви Сан-Пьетро (1277 год), выстроенной на вершине скалы над древней христианской базиликой, открывается прекрасная панорама залива. Отсюда хорошо видна пещера Арпайя в отвесной стене над морем, любимый уголок Байрона. Неудивительно, что Портовенере — одна из важнейших остановок литературного маршрута «Парка Поэтов». Сегодня здесь проводятся всевозможные литературные и литературоведческие курсы, конференции, презентации новых книг и фильмов...
Не видя указателей, где нам оставить автомобиль и спуститься к морю, мы были вынуждены проехать какое-то расстояние по идущей вдоль моря горной дороге, пуская слюнки при виде остающихся внизу крошечных бухт с янтарными пляжами и темнеющими в подножьях гор устьями романтических пещер, которыми оказалось необычайно богато лигурийское побережье от городков Леричи до Телларо. В конце концов, мы остановились около небольшого селения Фиаскерино (Fiascherino), в котором когда-то жил английский писатель Д.Г. Лоренс (1885-1930), отнесенный Гертрудой Стайн к представителям «потерянного поколения». Оставив машину на неохраняемой бесплатной стоянке, мы спустились метров двести вниз по каменной тропинке и оказались в самом настоящем раю. Прожив пятьдесят два года, я не видел более красивого места, чем эта небольшая песчаная бухточка, окаймлённая экзотическими серыми скалами с растущими на них зеленогривыми деревьями. Частично это были местные приземистые сосны с какими-то не по-русски кудрявыми кронами, но были также и некие абсолютно местные сорта деревьев, напоминающих пирамидальные тополя.
Пляж был бесплатным, но требовалось взять лежаки, прокат которых стоил 5 € за штуку. Самое обидное, что мне и Марине эти лежаки не потребовались даже и на одну минуту, потому что мы сразу же залезли в море и так до самого отъезда из него почти и не вылезали. Да и как было можно с ним расстаться, если оно было здесь просто потрясающим! Казалось, на этот невообразимо яркий цвет маренго нельзя насмотреться, да плюс к тому оно обладало таким процентом соляной насыщенности, что на поверхности воды можно было лежать практически без всякого шевеления — гораздо лучше, чем на напрасно оплаченных братом лежаках.
А ещё вся береговая линия прибоя была усеяна невообразимо красивыми морскими камешками — гладкими, блестящими, красного, зелёного, чёрного и других цветов с густой сетью ярко-белых прожилков и всевозможных вкраплений, так что я, как увидел их, аж задрожал от восторга и кинулся поднимать некоторые из-под ног себе на сувениры. Однако ко мне тут же подошёл один из смотрителей пляжа и сказал своё останавливающее: «No! Privat!..» — да ещё и покачал отрицательно рукой, так что мне пришлось разжать на его глазах горсть и выронить собранных мною сверкающих красавцев обратно в воду.
Но только что ж он себе думал — что я так и уйду отсюда из-за его «no» без понравившихся мне камушков? Подплывая время от времени почти к самому берегу, я выискивал взглядом лежащие на дне образцы и незаметно для посторонних совал их себе в плавки. Когда объём напиханных в купальник камней достиг критической массы, я осторожно вышел на берег, взял в руки фотоаппарат и, как бы увлёкшись съёмкой окрестностей, вышел за территорию пляжа и там спрятал камешки в стороне от дорожки. А потом возвратился назад и снова возобновил купание…
Не хочу обидеть ни пленившую меня Венецию, ни Флоренцию, с которой я сроднился, исходив её вдоль и поперёк, но, пожалуй, день в Фиаскерино был самым лучшим из всех, что мы провели в Италии! Я проплавал в море три часа без перерыва (не считая тех десяти минут, что понадобились мне для выноса камней за территорию пляжа) и готов был купаться в нём до бесконечности. Но, к сожалению, надо было одеваться и ехать дальше. Время нашего пребывания на итальянской земле было ограничено отпусками брата и его супруги, и удлинение любого из намеченных ранее этапов оборачивалось неизбежным сокращением другого. А впереди нас ожидал Милан, о котором все эти дни мечтала Алинка. Во-первых, это был город моды, которая для неё значила всё, а во-вторых, Милан был городом, в котором именно она должна была выступать в роли экскурсовода, так что украсть у неё время пребывания в Милане — значило, нанести ей этим непоправимую душевную травму. Поэтому, хотя и с неохотой, но мы всё же покинули понравившийся нам чудо-пляжик (особенно он понравился нам с Мариной) и поднялись по тропинке к оставленной наверху машине. При этом я не забыл прихватить с собой припрятанные в стороне от дорожки камешки. (Увидев их, жена брата не преминула поведать мне поучительную историю о том, как один из немецких туристов провёл год в турецкой тюрьме за два камешка, которые вот так же прихватил с собой на память с одного из тамошних пляжей его сынишка. В турецком аэропорту таможенники наткнулись в его сумке на эти камни и, обвинив его в попытке разворовывания национального достояния, засадили его в тюремную камеру, где он и пробыл до тех самых пор, пока родные не собрали 30 тысяч долларов и не уплатили за него штраф. Слушая это, я вспомнил наш недавний отпуск в станице Голубицкой на Таманском полуострове, откуда я без всякой боязни привёз домой два здоровенных целлофановых пакета с собранными на тамошнем пляже камнями и ракушками. Что бы там не ожидало меня впереди, а выбрасывать собранные в Фиаскерино камешки я не буду, решил я, укладывая в багажник братового «Опеля» целлофановый пакетик, сквозь который лукаво посверкивали красно-зелёные глаза Лигурии. Без них, как говорится в одном рекламном ролике, моя радость будет неполной…)
Увы, личность Джироламо Савонаролы трудна для однозначно плоскостного осмысления. Познав в самом начале своей жизни неразделённую любовь, он бежал в 1475 в Болонью в доминиканский монастырь, в котором провёл шесть лет с 1475 по 1481 год. Стихотворные опыты этого времени свидетельствуют о скорби и негодовании молодого монаха по поводу упадка нравов римского двора и того плачевного положения, в котором находилась церковь.
Став настоятелем монастыря Святого Марка во Флоренции, Савонарола начинает яростно обличать дурные нравы, роскошь и разврат верхов общества, открыто пророчествует о предстоящем наказании погрязшей в пороке церкви и её грядущем обновлении. В числе его почитателей оказываются известные гуманисты Джованни Пико делла Мирандола и Анджело Полициано, прославленные художники Сандро Боттичелли, Фра Бартоломео, юный Микеланджело и многие другие. В нём видят не просто проповедника, но пророка, умеющего предсказать грядущие события, например, французское вторжение в Италию осенью 1494, приведшее к изгнанию Медичи из Флоренции.
Но под влиянием проповедей Савонаролы жизнь Флоренции резко меняется — исчезают роскошь женских одежд, попадают под запрет азартные игры, разгульная жизнь с пирами и песнопениями, любовные похождения, маскарады и карнавалы. Быт флорентийцев наполняется постами, посещением церкви, изучением Библии и делами милосердия. В карнавальные дни 1497 и 1498 годов вместо привычного веселья устраиваются акты сожжения шутовских нарядов, масок, игральных костей, непристойных книг и рисунков, а также всего того, что некогда было атрибутом весёлых празднеств и забав.
Понятно, что подобные преобразования не могли не вызвать недовольство в определенных кругах горожан, которые выступили против Савонаролы. В апреле 1498 его противники устроили грандиозную провокацию, предложив ему для проверки его безгрешности подвергнуться Божьему суду, испытав себя огнём, от чего он, естественно, отказался. Узнав об этом, от него отшатнулись его сторонники, обвинившие своего кумира в трусости. А 18 июня из Рима пришло извещение об отлучении Савонаролы от Церкви, о чём было объявлено в церквях Санта Кроче, Санта Мария Новелла, Санто Спирита, Аннуччиата и Бадиа. После этого он и несколько его сподвижников были арестованы, подвергнуты пыткам и приговорены к повешению на эшафоте с одновременным сожжением. 23 мая 1498 года Савонарола приговор был приведен в исполнение и 45-летний проповедник был казнён этой двойной казнью, а его прах по приказу Синьории был брошен в воды реки Арно.
Думая о судьбе этого странного и, в общем-то, несчастного человека, я неизбежно вспоминаю нашего неистового протопопа Аввакума, бывшего таким же непримиримым обличителем отступления от Господних заповедей и тоже окончившего свои дни на костре. Нужна ли Богу такая вера, которая сродни самоубийству? Да и если бы только сродни, а то ведь сторонники Аввакума в буквальном смысле слова сжигали себя целыми селениями в огне, лишь бы не принимать церковных реформ патриарха Никона! От батюшек должны исходить в мир свет и доброта, а не соблазн бунтарства и воинствующего обличительства. А проповеди Аввакума и Савонаролы как раз изгоняли из людских душ этот свет любви ко всем во Христе, разделяя общество на враждующие части и заставляя их идти друг против друга стенка на стенку. Нечто подобное происходит сегодня на Украине, где одни православные христиане изгоняют из храмов других православных христиан только за то, что те принадлежат к Русской Православной Церкви, а не к Греко-Католическолй или Униатской. Да и в наших российских храмах тоже можно встретить подобные примеры — скажем, когда некоторые священники и активисты церковных общин начинают самочинно отваживать от Церкви своих же братьев по вере, мотивируя это тем, что они согласились принять идентификационный номер, известный под аббревиатурой ИНН, который кто-то из сверхретивых ортодоксов поспешил объявить «числом Зверя».
С такими вот примерно мыслями я и вышел из затемнённого безлюдного храма на залитую августовским солнцем площадь Сан Марко, вокруг которой гуляла, прячась в тень окружающих домов, вышедшая из расположенного по соседству с Монастырём университета молодёжь. Во Флоренции в дни нашего пребывания в ней термометры показывали +32 градуса, поэтому гулять можно было только по теневой части улиц, благо, они здесь были узкими и почти целиком перекрывались тенью от высоких домов.
Рядом с площадью Святого Марка, практически на самом её углу, на идущей от центра улице Ricasoli располагается Академия художеств, связанная с именами создавшего её Антонио Вазари и обучавшегося у него живописи Микеланджело. Странно, но эта замечательная Академия почему-то почти не рекламируется в туристических справочниках, хотя именно здесь стоит (я чуть было даже не написал: «живёт») подлинный микеланджеловский Давид, которого так сильно хотелось увидеть Марине, что я не посмел лишить её этого удовольствия и оторвал от своей крайне скудной заначки ещё 10 € на её поход в Академию. И хотя фотографировать в академических залах ничего, конечно же, не разрешалось, она, тем не менее, выгадала подходящий момент и, изловчившись, успела один раз щёлкнуть из-за спины зазевавшегося смотрителя своей «мыльницей», запечатлев на плёнке прекрасную фигуру Давида. Отчасти, чтобы показать его мне, но более для своего собственного удовольствия. И, хотя Давид получился на снимке и не так здорово, как на продаваемых в фойе открытках, зато — это был её собственный Давид, почти, что ею самой изваянный.
Здесь же, в залах Академии Belle Arti, находятся и незавершённые статуи четырёх рабов, которые словно бы стремятся вырваться из сковывающего их камня, а также другие работы Микеланджело. Но их Марина фотографировать не стала, как бережливый охотник не стреляет ту дичь, которую он не сможет съесть.
Так же мимоходом, как и Академию, без особой заманчивости, рекламируют путеводители и знаменитую на весь мир галерею Уффици, по-видимому, считая, что зазывать туристов надо только на те объекты, о которых они ещё не слышали, а в широко известные места они и сами придут. Хотя уж галерея-то Уффици стоит того, чтобы осмотреть её хотя бы снаружи. Мне очень понравились и само её здание, выходящее фасадом на набережную реки Арно, и прекрасный двор, в котором гуляет народ и выступают самодеятельные артисты. А ведь есть ещё множество залов, в которых висят иконы и полотна Чимбауэ, Пьетро Лоренцетти, Леонардо да Винчи, Пьеро делла Франческа, Боттичелли и целого ряда других классиков! При этом нельзя не отметить, что Флоренция не просто во все века ценила искусство, но и сама дала миру немало знаменитостей. Она — родина Данте, Петрарки, Боккаччо, Джотто, Боттичелли, Леонардо да Винчи, здесь творили Рафаэль, Микеланджело.
(Правда, справедливости ради надо заметить, что некоторых из них она прежде, чем признать и возвеличить, сначала из себя изгоняла и заставляла пожить на чужбине. Как, например, Данте, которому большую часть своей жизни пришлось провести в изгнании вдалеке от Флоренции…)
Гуляя по флорентийским улицам, я обратил внимание на то, что практически каждый второй дом здесь — это hotel, и потом, разговаривая с встреченными на улице русскими, узнал, что именно это обстоятельство даёт им возможность не остаться тут без работы. Ведь кто-то же должен обслуживать многочисленные орды туристов, постоянно прокатывающихся через эти отели — готовить для них завтраки, обеды и ужины, стирать постели, убирать номера и производить в них по мере необходимости текущий ремонт.
С учётом того, что на улицах всей Флоренции невозможно отыскать ни одной захудалой скамейки (хочешь отдохнуть — заходи в любое из многочисленных кафе, бери чашку кофе или кружку пива и сиди, сколько тебе захочется), в гостиницу я после этих своих прогулок возвращался, как будто отработав две смены в каменоломне. Но, странное дело, спать во все дни нашего путешествия по Италии мне почти не хотелось, и иногда я даже успевал проснуться раньше всех и до завтрака совершить прогулку куда-нибудь на набережную Арно или к церкви Санта Мария Новелла. Стараясь не разбудить любящих поспать Марину и Алинку, я тихонечко умывался, одевался и, выйдя на улицу, совершал небольшую тридцати-сорокаминутную прогулку по городу, балдея от одной уже только мысли о том, что вот, мол-де, я — гуляю по Флоренции! При этом в сознании сами собой рождались адресованные какому-то неизвестному мне собеседнику или оппоненту строки, часть из которых я забывал ещё на пути к гостинице, а часть всё-таки успевал записать по возвращении в неё в постоянно забываемый мною в номере блокнот: «…И, устав свою фройлен тискать, / поезжай на юг — и броди / в узких улочках флорентийских, / от которых щемит в груди…»
Возвращаясь однажды после своей прогулки по городу в гостиницу, я зашёл в расположенный буквально через дорогу от неё книжный магазин Фиринелли — того самого знаменитого книгоиздателя, что первым когда-то напечатал роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», приведя его одновременно и к Нобелевской премии, и к политической опале внутри СССР. Первой книгой, которую я увидел, войдя в открывающийся сразу за входом огромный зал магазина, был именно этот «фирменный» для Фиринелли роман, выпущенный на итальянском языке. На обложке толстенного тома нетрадиционно для русского книгоиздания значились сразу и имя, и отчество, и фамилия автора: «Boris Leonidovich Pasternak». Рядом на ценнике была выведена цифра — 10 €. Совсем неподалёку, на одной из соседних полок, я заметил два романа необычайно раскрученного у нас в последнее время Дэна Брауна — и к моему удивлению обе стопки были абсолютно нетронуты. У продающихся рядом с ним книг других авторов оставалось у кого по три-четыре книги в стопке, у кого по пять-шесть, а тома Дэна Брауна стояли, как заколдованные, и при мне к ним не подошло ни одного покупателя. И это при том, что рядом с ними красовались таблички, извещавшие, что тот, кто купит хотя бы одну книгу Дэна Брауна, получит скидку в 15%, а кто купит сразу три его книги, получит скидку 30%. Но даже такие посулы почему-то не могли привлечь к себе итальянских читателей, и книги так и продолжали оставаться лежать нетронутыми. Хотя каждая из них стоила всего-то по 5 €, дешевле, чем они продаются у нас в России. Но, видно, поднятая у нас рекламная шумиха вокруг книжек этого писателя действует только на российского читателя, а западный уже давно понял цену всем этим раскрученным «гениям» и предпочитает покупать классику, хотя бы в лице «Borisa Leonidovicha Pasternaka». Даже, если он стоит в два раза дороже, и на него нет таких скидок, как на книги Дэна Брауна…
Застав нашу компанию уже в буфете, где за время моей прогулки успевал начаться завтрак, я присоединялся к ним и брал себе со стойки варёное яйцо, кусок ананаса, пару бутербродов с сыром и стакан какого-нибудь сока, но чаще всего наедался необычайно полюбившихся мне за время нашего путешествия круассанов, которых я уплетал не менее пяти-шести штук, запив их двумя, а то и тремя чашками кофе или горячего шоколада.
Помню, второй день пребывания во Флоренции мы сделали свободным, чтобы каждый мог выбрать себе своё собственное направление и гулять там, где ему понравится. Не планируя какого-либо определённого маршрута, я направился в северную часть города и, отойдя на два-три квартала от центральной площади — plazza Duomo с собором Святой Марии с цветком, — оказался вдруг в гуще «блошиного рынка», на котором продавалось бесчисленное множество всяких безделушек, деталей старинного быта, предметов искусства, пожелтевших рисунков и растрёпанных книг, игрушек, древних украшений и иного содержимого наследственных бабушкиных сундуков, шкатулок и сараев. На установленных вдоль улицы деревянных столах были разложены и расставлены великолепные изделия из литой бронзы — оригинальные дверные ручки, покрытые узором из виноградных лоз и гроздьев, тяжёлые львиные морды с массивными кольцами в зубах, какими в былые века стучали в двери парадных и замковые ворота, средневековые подсвечники и канделябры в виде обнажённых фигур, подносы и блюда с вензелями и гербами каких-то старинных родов, а также элегантные фарфоровые фигурки солдат, фавнов и фей, скачущие латунные лошадки, россыпи трёх и четырёхгранных гвоздей различной величины, кованые стремена и шпоры, всевозможные старинные стаканы, рюмки, чашки и бокалы, картины в рамках и без, и множество других вещей, вызывающих трепет как у профессиональных коллекционеров, так и у простых любителей истории.
Налюбовавшись на эту уличную выставку итальянской старины, я свернул вправо и вышел к набережной реки Арно в районе моста святого Николая. И на том, и на этом берегах возвышались древние четырёхгранные башни из жёлто-коричневого дикого камня, а между ними реку наискось перерезала линия невысокой плотины, через которую тонким зеркалом перекатывалась сверкающая на солнце вода. В центральной части плотины, аккуратно переставляя в воде лапы, бродили по её гребню то ли журавли, то ли цапли, высматривающие себе зазевавшихся рыб и лягушек, а ближе к берегу группировались различные породы уток. Это было так красиво, что я облокотился о высокий каменный парапет и надолго застыл, любуясь удивительным речным видом и открывающейся за ним панорамой города, из зелени которого выглядывали остатки каких-то древних крепостей и замков.
Нарушил мою идиллию какой-то мужик, вдруг свернувший с идущего вдоль набережной тротуара в проём в парапете и резво сбежавший к растущим на берегу Арно кустам. Став спиной к идущим по тротуару людям, он преспокойно справил под один из кустов малую нужду и, на ходу застёгивая гульфик, вернулся на тротуар и продолжил своё шествие по городу. Не знаю, почему, но у меня возникло твёрдое подозрение, что это был один из рассеянных ныне по всему свету моих соотечественников…
В этот же день, пройдя вниз по течению мимо plazza dei Cavallegeri с высящейся на ней Центральной Национальной библиотекой и множеством других выходящих своими фасадами к набережной отелей, офисов и учреждений, я спустился к ещё одному речному каскаду, рассекающему Арно между мостами ponte alla Carraia и ponte Vespucci, после чего, прочёсывая город произвольными галсами, возвратился в гостиницу, заходя по пути в попадающиеся по пути церкви и заглядывая сквозь стёкла в помещения встречающихся художественных мастерских и салонов.
Изучив за два дня Флоренцию лучше, чем свой родной город, я в этот последний вечер нашего здесь пребывания предложил Марине прогуляться по её вечерним улицам, чего она сначала откровенно испугалась, вообразив, как мы заблудимся в темноте среди чужого иностранного города и не сумеем отыскать обратную дорогу к своему отелю. Но заблудиться во Флоренции невозможно в принципе, так как практически все идущие через центральную часть города перпендикулярно реке Арно улицы обязательно пересекутся с via de’ Agli Pecori или via de’ Cerretani, с которых невозможно не увидеть освещённую со всех сторон громаду собора Санта Мария дель Фьоре и возвышающуюся рядом с ней восьмидесятичетырёхметровую башню колокольни. Видно их и из других частей города (правда, только в просветы улиц, поскольку дома во Флоренции высокие и стоят тесно), так что, держа собор за отправной ориентир, можно безбоязненно гулять по флорентийским улицам в любое время дня и ночи.
Покинув hotel «Centrale», мы наугад поплыли с ней по освещённой огнями Флоренции, рассматривая огромные средневековые здания с вплотную примыкающими к ним соборами, выходя к реке и снова возвращаясь в городские улицы. На via della Vigna Nuova мы надолго прикипели к окнам магазина женской моды, в витринах которого были выставлены образцы шикарной коллекции женских костюмов от Patrizia Fusi. Особенно Марину пленил один из них, состоящий из тёмно-синего джинсового жакета, отороченного вдоль воротника и бортов мелким белым жемчугом, и радужной юбки, сшитой, казалось, из разноцветных газовых косынок, образующих собой пёстрый, как эмблема международных молодёжных фестивалей, но необычайно гармоничный цветок.
Понимая, что я не могу подарить любимой радость обладания этим чудом флорентийской моды, я, подавляя в себе чувство финансовой неполноценности и посылая ругательства в адрес обесценившей мой писательский труд российской демократии, увёл её от приворожившей витрины, и мы продолжили свою прогулку по ночному городу…
Возвратившись в гостиничный номер, я записал в блокнот хотя бы какие-то из опорных впечатлений от минувшего дня (иначе потом ничего не вспомнишь!) и лёг спать. Однако уснуть было очень непросто. За окном, с какой-то устойчивой периодичностью, то и дело проносились по своим неотложным делам жутко завывающие машины флорентийской скорой помощи и карабинеров. Вой их сирен был настолько отвратительным, что казалось, я никогда к нему не привыкну. Но, как ни странно, а через полчаса или немногим больше он как-то совершенно перестал раздражать собой мой слух и сделался всего лишь одной из составных частей звуковой симфонии ночи, смешавшись с грохотом убираемых с тротуаров мусорных контейнеров, голосами гуляющей молодёжи, лаем проснувшейся у кого-то в квартире собачонки, приплывшей из раскрытого окна соседнего дома музыкой и ритмично скрипящими в номере над моей головой пружинами чьей-то кровати... Естественные звуки жизни меня не раздражают, они говорят лишь о том, что всё в этом мире идёт, как надо — люди убирают мусор, ловят преступников, спасают больных, любят друг друга… Гораздо больше раздражал меня включаемый иногда дочкой гостиничный телевизор, по которому она пыталась смотреть идущие на итальянском и английском языках передачи. Впрочем, программы были настолько идентичны тем, что идут сегодня у нас в России, что их можно было понимать, даже не вслушиваясь в голос ведущего. Среди того, что я успел увидеть за эти несколько дней перед тем, как улечься в постель, были, в первую очередь, программы, посвящённые экстремальным видам спорта, стопроцентно напоминающие собой такие же на нашем «7ТВ», затем — множество музыкально-развлекательных каналов, по которым «крутят» тех же самых звёзд эстрады, что и на российском «МузTV», идущем с одним и тем же логотипом, а также бессчётное количество различных дурацких конкурсов — кто сварит суп с завязанными глазами, кто станцует со связанными ногами и тому подобных, плюс множество практических передач, раскрывающих секреты приготовления всевозможных блюд, ремонта квартиры или обновления машины. Я уже не говорю про рекламные ролики, впаривающие здешним зрителям те же товары, что и наша реклама. Глядя на одни и те же передачи и даже одни и те же логотипы каналов, понимаешь, что все разговоры о возрождении российского телевидения — это полный блеф, так как всё, что показывается сегодня на российском ТВ на 101% слизано с зарубежных аналогов. Поэтому я предпочитал слушать гудки флорентийских неотложек и грохот разгружаемых баков, нежели смотреть на кривляющиеся физиономии дебильных телеведущих. Ночь — это тоже жизнь, и мне жалко тратить её на общение с идиотами...
5.
Итальянцы — народ трудолюбивый, это в полном смысле слова работяги, способные превратить лежащую у них под ногами землю в источник красоты и доходов. Я видел пчелиные пасеки, виноградники и чудесные оливковые рощи, раскинувшиеся на любовно возделанных горных террасах Тосканы, когда мы её мы пересекали, покинув Флоренцию и направляясь в сторону Милана. «Где больше неба мне — там я бродить готов, / и ясная тоска меня не отпускает / от молодых ещё воронежских холмов / к всечеловеческим, яснеющим в Тоскане», — писал, тоскуя об этих полупрозрачных-полупризрачных краях, сосланный в воронежскую ссылку Осип Мандельштам.
Ещё только намечая наше путешествие по Италии, я попросил брата и его жену, чтоб они распланировали поездку таким образом, чтобы хоть половину одного из дней мы могли провести на море, просто купаясь и лёжа на песке, потому что быть между Адриатическим и Тирренским морями и ни разу не окунуться в их водах было бы непростительно. Ни один музей мира не стоит того, чтобы променять на хождение по его пронафталиненным залам бултыхание в живом морском прибое, лежание на горячем золотом песке и любование безбрежной гладью синего простора. А потому, оставив в стороне город Пизу с её вечно падающей башней, мы выехали на западное побережье Италии и направились к городку Ла Специя. Хотя, честно говоря, мне очень хотелось заехать хотя бы на минуту в Пизу и посмотреть на эту знаменитую башню, о которой самарский поэт Евгений Чепурных, книгу которого я редактировал для московского издательства «Вече», написал как-то такое стихотворение: «Прямо не жизнь, а балет на карнизе. / Чудно и страшно. / В тёплой Италии, в городе Пизе — / падает башня. // Падает башня с мольбой и тоскою / в каменном взоре. / Это же надо — несчастье какое, / горе, так горе! // Ночью проснусь сиротою казанской / и цепенею: / — Мать её за ногу, как там пизанцы / с башней своею? // Не предлагайте мне славы и лести, / места в круизе. / Только бы башня стояла на месте / в городе Пизе. // Только бы пьяную башню спасли / Божья любовь и участье. / Мне, сыну стонущей Русской земли, / этого — хватит для счастья».
«Я думаю, — написал я тогда в предисловии к его книге, — что при всей откровенно ироничной интонации данного стихотворения в нём нельзя не уловить отзвуков той всемирной русской отзывчивости, о которой упоминал когда-то ещё Фёдор Михайлович Достоевский. И пока она проявляет себя в стихах полунищего и отброшенного государством на задворки общественной жизни поэта, мы будем оставаться той самой Россией, которая на протяжении многих веков представляла собой загадку для мира, вновь и вновь восставая из постигающих нас катаклизмов и вознося над собой свет веры и жизни».
Но времени на поворот к Пизе у нас не было. Вернее, оно могло у нас быть, но только за счёт принесения в жертву купания в море, а на это никто из нас не согласился. Уж больно жаркими выпали дни нашего путешествия по Италии. Из-за этой-то жары, кстати сказать, я не смог встретиться ни с кем из итальянских славистов, хотя, готовясь к предстоящей поездке, и взял в Москве у критика Владимира Бондаренко телефоны Донателлы Поссоман, Маргариты Сосницкой и Андрея Костина, с которыми я, будучи в Венеции и Милане, хотел познакомиться и поговорить о российско-итальянских литературных связях. Но, сколько я ни набирал записанные в блокноте номера, их телефоны не отзывались. И только позже, уже фактически расставаясь с Италией, я узнал, что во второй половине августа итальянцы, как правило, берут отпуска и уезжают куда-нибудь на север, спасаясь от наступающей здесь в это время 30-ти, а то и 35-градусной жары.
Но я от этих пронизанных солнцем дней был в настоящем восторге. Почти окончательно забыв в Москве, что такое — настоящее лето, я наслаждался омывающими меня, словно струи душа, густыми солнечными потоками, и единственное, чего не доставало — это хотя бы непродолжительного освежающего купания в море. Это можно было сделать ещё в Венеции, где имеется шикарный пляж на острове Лидо, но Венеция была первым итальянским городом на нашем пути, и потратить драгоценное время на купание было откровенно жалко. Уж очень яркими были впечатления от встречи с выплывшей к нам из тумана судьбы «мраморной лодкой», как назвал этот удивительный город А.С. Пушкин. Но теперь мы дозрели до купания и без особого сожаления были готовы пожертвовать видами Пизы в пользу нескольких часов пребывания в объятиях ласкового Лигурийского моря. Ибо городок Ла Специя, в который мы въехали, следуя дорожному указателю, располагался на побережье именно этого моря, а точнее — одного из его заливов, окружённого величественным амфитеатром холмов и гор и ограниченного с двух сторон высокими мысами.
Увидев этот уголочек Лигурии, я тут же в него без памяти влюбился, чуть не обезумев от существования такого синего моря, таких зелёных гор и чистого, насквозь просвеченного солнцем неба. Поворачивая сюда для купания, мы понятия не имели, что едем к месту, которое называется «Залив Поэтов». Это уже потом я найду в Интернете информацию об этом и прочитаю, что ещё в XIV веке великий Петрарка воспел здешний порт и мягкие холмы, где по преданию обитала богиня Минерва, покинувшая родные Афины ради прекрасного оливкового масла, которым славились эти места. А несколько позднее, уже в 1728 году, французский писатель Шарль Монтескье писал, что вид на залив Специи и город Портовенере — это один из великолепнейших пейзажей, какие ему доводилось встречать в своей жизни. О красоте здешнего побережья писали также такие литературные гении как Вергилий, Страбон и Данте, а Байрон, Вирджиния Вульф и Пьер Паоло Пазолини, отдыхая на его побережье «Залива Поэтов», восхищались его красотой и в письмах к своим друзьям и родственникам единодушно величали этот уголок Лигурии «идеальным местом». Да и сегодня залив Специя — место отдыха артистов со всего мира.
Литературное прошлое и артистическое настоящее залива послужили основой для создания здесь Культурного парка «Залив Поэтов». Территория его объединяет места, связанные с жизнью поэтов и писателей, которые воспели эти края и, благодаря которым, залив получил своё название. Это и вилла Магни в Сан-Теренцо, где жил Перси Биши Шелли с женой Мэри, и вилла Маригола, в которой гостил Габриэле д’Аннунцио, и вилла Бомпиани в городке Леричи, где жили новеллисты Альберто Моравиа и Итало Кальвино, а также кинорежиссёр Паоло Пазолини...
Литературные маршруты и тематические экскурсии «Парка Поэтов» охватывают обширное пространство, включающее древние приморские города Портовенере, Леричи, Телларо и Сан-Теренцо. От церкви Сан-Пьетро (1277 год), выстроенной на вершине скалы над древней христианской базиликой, открывается прекрасная панорама залива. Отсюда хорошо видна пещера Арпайя в отвесной стене над морем, любимый уголок Байрона. Неудивительно, что Портовенере — одна из важнейших остановок литературного маршрута «Парка Поэтов». Сегодня здесь проводятся всевозможные литературные и литературоведческие курсы, конференции, презентации новых книг и фильмов...
Не видя указателей, где нам оставить автомобиль и спуститься к морю, мы были вынуждены проехать какое-то расстояние по идущей вдоль моря горной дороге, пуская слюнки при виде остающихся внизу крошечных бухт с янтарными пляжами и темнеющими в подножьях гор устьями романтических пещер, которыми оказалось необычайно богато лигурийское побережье от городков Леричи до Телларо. В конце концов, мы остановились около небольшого селения Фиаскерино (Fiascherino), в котором когда-то жил английский писатель Д.Г. Лоренс (1885-1930), отнесенный Гертрудой Стайн к представителям «потерянного поколения». Оставив машину на неохраняемой бесплатной стоянке, мы спустились метров двести вниз по каменной тропинке и оказались в самом настоящем раю. Прожив пятьдесят два года, я не видел более красивого места, чем эта небольшая песчаная бухточка, окаймлённая экзотическими серыми скалами с растущими на них зеленогривыми деревьями. Частично это были местные приземистые сосны с какими-то не по-русски кудрявыми кронами, но были также и некие абсолютно местные сорта деревьев, напоминающих пирамидальные тополя.
Пляж был бесплатным, но требовалось взять лежаки, прокат которых стоил 5 € за штуку. Самое обидное, что мне и Марине эти лежаки не потребовались даже и на одну минуту, потому что мы сразу же залезли в море и так до самого отъезда из него почти и не вылезали. Да и как было можно с ним расстаться, если оно было здесь просто потрясающим! Казалось, на этот невообразимо яркий цвет маренго нельзя насмотреться, да плюс к тому оно обладало таким процентом соляной насыщенности, что на поверхности воды можно было лежать практически без всякого шевеления — гораздо лучше, чем на напрасно оплаченных братом лежаках.
А ещё вся береговая линия прибоя была усеяна невообразимо красивыми морскими камешками — гладкими, блестящими, красного, зелёного, чёрного и других цветов с густой сетью ярко-белых прожилков и всевозможных вкраплений, так что я, как увидел их, аж задрожал от восторга и кинулся поднимать некоторые из-под ног себе на сувениры. Однако ко мне тут же подошёл один из смотрителей пляжа и сказал своё останавливающее: «No! Privat!..» — да ещё и покачал отрицательно рукой, так что мне пришлось разжать на его глазах горсть и выронить собранных мною сверкающих красавцев обратно в воду.
Но только что ж он себе думал — что я так и уйду отсюда из-за его «no» без понравившихся мне камушков? Подплывая время от времени почти к самому берегу, я выискивал взглядом лежащие на дне образцы и незаметно для посторонних совал их себе в плавки. Когда объём напиханных в купальник камней достиг критической массы, я осторожно вышел на берег, взял в руки фотоаппарат и, как бы увлёкшись съёмкой окрестностей, вышел за территорию пляжа и там спрятал камешки в стороне от дорожки. А потом возвратился назад и снова возобновил купание…
Не хочу обидеть ни пленившую меня Венецию, ни Флоренцию, с которой я сроднился, исходив её вдоль и поперёк, но, пожалуй, день в Фиаскерино был самым лучшим из всех, что мы провели в Италии! Я проплавал в море три часа без перерыва (не считая тех десяти минут, что понадобились мне для выноса камней за территорию пляжа) и готов был купаться в нём до бесконечности. Но, к сожалению, надо было одеваться и ехать дальше. Время нашего пребывания на итальянской земле было ограничено отпусками брата и его супруги, и удлинение любого из намеченных ранее этапов оборачивалось неизбежным сокращением другого. А впереди нас ожидал Милан, о котором все эти дни мечтала Алинка. Во-первых, это был город моды, которая для неё значила всё, а во-вторых, Милан был городом, в котором именно она должна была выступать в роли экскурсовода, так что украсть у неё время пребывания в Милане — значило, нанести ей этим непоправимую душевную травму. Поэтому, хотя и с неохотой, но мы всё же покинули понравившийся нам чудо-пляжик (особенно он понравился нам с Мариной) и поднялись по тропинке к оставленной наверху машине. При этом я не забыл прихватить с собой припрятанные в стороне от дорожки камешки. (Увидев их, жена брата не преминула поведать мне поучительную историю о том, как один из немецких туристов провёл год в турецкой тюрьме за два камешка, которые вот так же прихватил с собой на память с одного из тамошних пляжей его сынишка. В турецком аэропорту таможенники наткнулись в его сумке на эти камни и, обвинив его в попытке разворовывания национального достояния, засадили его в тюремную камеру, где он и пробыл до тех самых пор, пока родные не собрали 30 тысяч долларов и не уплатили за него штраф. Слушая это, я вспомнил наш недавний отпуск в станице Голубицкой на Таманском полуострове, откуда я без всякой боязни привёз домой два здоровенных целлофановых пакета с собранными на тамошнем пляже камнями и ракушками. Что бы там не ожидало меня впереди, а выбрасывать собранные в Фиаскерино камешки я не буду, решил я, укладывая в багажник братового «Опеля» целлофановый пакетик, сквозь который лукаво посверкивали красно-зелёные глаза Лигурии. Без них, как говорится в одном рекламном ролике, моя радость будет неполной…)