О Каштаке в Берг-коллегии знали плохо, но все же помнили. Татищев понянчил образцы руды в ладонях и оценил: - Да, тяжел, тяжел камешок. Хоть и не марциальный по виду. Здесь что-то иное. По весу - не свинец ли в нем? Хотя ясного свинцового блеску не видно.
- Алексей Михайлович, у тебя там Сибирь по части руды - терра инкогнита, - усмехнулся Татищев.
Черкасский не понял:
- Какая терра?
- Земля неизвестная, - перевел капитан латынь на русский. - Ну, даст Бог, набьем тропу к делу, коли проба интерес покажет. Медь в этих камнях наверняка присутствует. Жаль вот - за межой руда.
- Кто ее провел там - межу? Это еще поглядеть надо. По верху Оби - на Бии крепость уж два года. На Иртыше теперь в самом верху - тоже крепость. Место еще год назад Прокофий Ступин выбрал. Усть-Каменогорская крепость. Верхи тех рек - то наш предел. Так государь трактовать велит при переговорах. Так и контайше утверждаем, - рассудил Черкасский, вводя Татищева в суть происходящего на южном порубежье Сибири.
- А нам как же? С нами как будет? - спросил Степан, оглядываясь на Черкасского.
- Не обидим, не обидим, - заверил рудоприищика губернатор. - Пока обождете в Преображенском, там вас никто не тронет. Обождите до времени.
Когда они снова рухнули на мятую-перемятую солому в тюремном амбаре, Федя Комарок выдохнул:
- Была руда в изголовье - был костыль в руке. Верил - дошкандыбаемся до царя. А теперь, ты помнишь, как в тобольском остроге тюремном Кадило говорил?
- Как он говорил?
- А теперь мы с тобой, как в море без весла.
Костылев ничего не ответил ему. Перед глазами стояли деловитый и, видать, шибко знающий капитан Татищев и опытный рудный мастер Блиер.
* * *
Не пришлось Матигорову докладывать царю лично о своей долгой поездке в Сибирскую провинцию. Его рапорт письменный принял Дмитриев-Мамонов, но в Сенате этим доношением не удовлетворились - там все еще не получили ясного ответа - кто виновен в провале похода за золотом в Эркет: Бухольц виноват или Гагарин? И потому сенатская комиссия затребовала Лихарева в Петербург.
Иван Михайлович спешно упаковал еще не разобранные показания сибирских комендантов, купцов и таможенников, срочно велел геодезистам снять копии с карты Иртыша и последнее - поручил своим гвардейцам Бахметьеву и Пашкову завершать розыск по гагаринскому делу. А сам Лихарев пал в дорожный возок, и пошло мельканье ямских станцов по Сибирскому тракту. В месяц с небольшим добрался он до Петербурга.
Первым делом явился Иван Михайлович в следственную комиссию. Генерал, послушав майора о ходе розыска, о походе вверх по Иртышу, надолго погрузился в раздумье. Не задавал он вопросов и после рассказа Лихарева о соображениях шведа Табберта насчет гагаринского отделения Сибири от России.
Долго молчал глава комиссии. Молча выжидал и Лихарев.
Наконец генерал спросил:
- Те речи Табберта записаны? За его подписом бумага есть?
- Нет такого... - ответил преображенец.
- Ну, так вот что я тебе положу за резон, на твою честность уповая. В Сенат твое веденье о походе Бухольца я передам. Понеже есть твое письменное свидетельствование о том, что не Бухольц провалил поход. А по отложенью гагаринскому что я подам? Где свидетельствование с поручной подписью? Нечего подавать. И... - тут Дмитриев-Мамонов снова помолчал, а продолжил уже тоном вроде бы оправдывающимся, - и сделать вид, что де я не слышал от тебя этого, я не могу. Ты пока там всю грязь гагаринскую расчищал, государь здесь издал указ специальный о недонесении по преступлениям. Коли знал, но не донес - смертию такое молчанье карается. Выходит - я теперь знаю, каково рассуждает швед о поведении бывшего губернатора. Знаю. Но доносить не буду. Ты сам об этом его величеству доложишь. О твоем походе на Зайсан - само собой. Сенат Сенатом, а личную аудиенцию у государя ты будешь иметь. Вот тогда и скажешь...
Аудиенция у Петра майору Лихареву была назначена в тот же день, когда царь обсуждал с президентом Берг-коллегии Брюсом проект инструкции на совершение контракта с Миссисипскою компанией в Париже для размножения российских рудокопных заводов. Визитеров из Парижа пригласили в Берг-коллегию советники Брюса - Михазлис и Райзер, доказывая, что компания сия ведет дела больно успешно на рудниках Нового Света. А чем Сибирь не Новый Свет? Там такой же простор для рудокопов.
Петр накануне изучил все параграфы проекта и выделил в разговоре с Брюсом только один:
- То верно, чтоб компания от всех чистых металлов и минералов десятую долю в казну теми ж металлами платила. Но золото и серебро оприч монетного двора - никуда! Все в казну! Так же как и селитру.
Брюс внес поправку в бумаги тут же. Петр еще раз пробежал глазами все условия проекта и спросил:
- Коль всерьез компания за дело будет браться - куда ты определишь ее? Какие места доверишь копать?
- Уральские копи втуне лежат. И многие не разрабатываны.
- Уральские - там Демидов ума даст. И Татищев туда послан.
Брюс тут же вспомнил разговор с губернатором Сибири Черкасским:
- Ваше величество. Есть у Черкасского новые приисканые места рудные. По испытанию медный признак показывают. Но...
- В чем сомневаешься?
- За порубежьем те места оказываются...
- Какое порубежье? На каких реках?
- Истоки Оби да Иртыша.
- То не зарубежье. Я утвердил и о том соседние государства уведомил - все от истоков тех рек и до моря Ледовитого - наше владенье! Вот сказал бы ты мне, что те места рудные под городами Селим и Даба и они за нашей межой - я бы с тобой согласен был. Но и тех мест из виду упускать нельзя. Там прошел дворянин тобольский Трутников. Так из Сибири доносили. И там лежит руда золотая и ее копают. И нам предстоит домогаться тех мест. Сперва под видом купечества, а позже, глядишь, и аккорд получится с контайшой. На полюбовной основе. Глядишь - и твоя эта Миссисипская компания нам в самый раз пригодится. Ты вот о чем подумай, Яков. Наш консул из Кадиса Евреинов доносит: гишпанцы везут серебряную руду из Нового Света кораблями! Кто мешает нам брать руду золотую из иного места? Возьмем, коли паритет с контайшой установим.
Брюс кивнул подчиненно и свернул инструкцию.
Но и уходя с утвержденной бумагой, он не знал - как подступиться Миссисипской компании к тому, что лежит за пределами России.
Лихарев отрапортовал царю о прибытии из Сибири, держа в левой руке сверток с картой Чичагова, составленной в походе по Иртышу. Он знал петровскую любовь к разного рода картам и надеялся - обрадуется государь подробностям тех мест, где он, Лихарев, утвердил русские крепости.
Но, вопреки чаяньям майора, царь рассматривал новую карту недолго и без восторгов. Только ткнул пальцем в то место, где было обозначено местоположение озера Зайсан:
- Окажись Бухольц здесь - смог бы он достигнуть Эркета?
- Затрудняюсь утверждать, ваше величество.
- Ты мне доводы выкладывай, а не затруднения.
- Государь, я имел конверсацию с братом контайши близ озера Улюнгур. Это еще десять дней ходу от Зайсана вверх. Даже и оттуда до Эркета путь обозом да с пушками - невозможен, пески и камень - безводье, безлесье.
- Но ведь зюнгорцы ходят. Аж до Ямыша выскочили на Бухольца. И послы наши туда ходят.
- И те, и другие налегке. Без обоза.
- А ты чем отягчен был? Почему не вышел к золоту эркецкому?
- Я малолюдством моим вышел на Черный Иртыш. Черным Иртышом к Эркету не выйти. Иртыш забирает в верховьях по восточному азимуту. Эркет же лежит к западу. И за трудным хребтом горным. Там только летом через ледник путь. Так и Галдан - брат контайши трактовал. Они, государь, рады тому, что теперь могут получить защиту от войск Поднебесной у наших крепостей. Контайша к миру расположен.
- Он и без крепостей к тому склонен. Черкасский доносит - посланника нашего из своей ставки добром отпустил и уж своих послов ко мне направил. Мне контайша только для одного надобен - рудники по золоту в его землях. А крепости твои... Где ты их назначил?
- Вот. На устье Ульбы и ниже еще две новых, - указал Лихарев на карте.
Но Петр перебил его:
- Насчет крепостей мы еще посмотрим. Все ли ты успел по розыску гагаринскому?
- Почти все, ваше величество. Там дел - многая тыща. Сколько служилого народу перебрали, да еще не всех. Одно знаю - ограбление казны есть и народное там ограбление. Да если б только это, ваше величество, открылось...
- Что еще? - насторожился Петр.
- По разговору со шведом пленным Таббертом я бумаг не имею. Нет у меня письменного свидетельства. И главе комиссии о том же доложил. Но швед в Тобольске уже скоро девять лет живет и свои наблюденья мне изложил при беседе и не раз к тому возвращался,
- Наблюденья какие?
- По губернатору. Трактует швед - весь поход за золотом Гагарин затеял, чтоб оружие получить. Будто бы у него слова были - мол, он, Гагарин, хозяин царства Сибирского. И что он умышлял отделиться от Москвы, от Петербурга... Тайно замышлял.
Петр впился горячим взглядом в Лихарева.
- Кто еще об этом сведом?
- Из офицеров - один Шамордин.
- Черкасскому-то известно?
- Не знаю, ваше величество. При мне новый губернатор со шведом в беседе не был.
Петр отвернулся к окну. Сквозь заиндевелое стекло зимнего дворца еле просматривался силуэт вырастающей колокольни над крепостью. Державных орлов, коими Петр предполагал украсить навершие шпиля колокольни, в стылом воздухе не было видно. Их крылья мерещились царю по ночам в бредовых снах. Силуэты орлиные, царь это знал; утверждены на всех главных башнях сибирских городов, но что творится под теми державными крыльями, Петр доподлинно не знал, не ведал. Он понимал это и признавался себе, казнясь незнанием. Однако ж и сил выведать всю подноготную сибирской жизни даже у царя не хватало. И потому на слова Лихарева об отложении гагаринском от России он ничего вслух не сказал.
...Через неделю после приема у царя гвардии майор Лихарев ходил по комнате главы комиссии Дмитриева-Мамонова, ухватясь за голову и твердил:
- Ничего не понимаю. Ничего решительно! Или я с ума свихнулся? А, Иван Ильич.
Дмитриев-Мамонов ничем не мог помочь своему подчиненному. На столе у генерала лежала копия царского указа, подписанного 19 января 1721 года: «Крепость Ямышевскую укрепить и оселить, а прочие разорить новые, кроме Омской.
С контайшой зделать мир и завесть купечество с ним, так же к китайским городам Селим и Даба, так же и к жилищу далай-ламы сие также...»
Лихарев покружил по комнате очумело и уперся в холодную стенку лбом, твердя:
- Прочие... Прочие... Да ведь это же и Усть-Камень! Мы со Ступиным ставили. И Семь палат Прокофий ставил... И Убинскую, и Долон Карагай, и Железинскую - все срыть? А? Иван Ильич!
Дмитриев-Мамонов попытался успокоить майора:
- То для мира с контайшой, я думаю.
- Да ведь и при крепостях он не собирался воевать, а жался к ним поближе. Из Усть-Камня мне накануне отъезда в Тобольск весть дали. Маньчжуры на реке Имиль побили Галдана! Более тыщи кибиток у него в полон угнали. Сам Галдан едва в плен не попал. Пришел после побоища к Усть-Камню, невдалеке стал. И теперь все срыть и разрушить? Я не пойму - для чего столько сибиряков себя на тех крепостях гробило?
Лихарев надеялся узнать причину появления разорительного указа у сибирского губернатора, но не застал его в Петербургском доме.
Князь срочно выехал в Тобольск.
* * *
Март барабанил капелью, роняя тающий снег с крыш. Сдавалась крепь зимы, вызывая на лицах блажь расслабления от подступающего тепла. Но пребывающим в розыске ни тепла, ни добра не выпадало, а доставался огонь из той печи, что непрерывно гудела в застенке. Было там кому дров подбросить.
...Гагарин сбился - была ли то третья, четвертая ли виска, когда капитан снова дознавался - в дачу или в оклад написал он деньги шведам и Гагарин признался, что в даче шведам он умножил расходы, а в прежнем допросе он того не сказал, запирался, убоясь розыску жестокого и смерти. И тем же самым объяснил он, что в Сенатской ведомости написал: «в окладе» - в чем пытался обмануть комиссию Сенатскую...
Но жесточь розыска уже легла неотъемно на истязаемого, и признания выдыхались измученно, как защита от дальнейшей пытки. Так поставлено было дело пытошное - если пытаемый менял свои слова, то надлежало вводить в работу кнут и так до тех пор, пока он, виновник, не подтвердит свои слова трижды.
Идучи на эту виску, Гагарин ненадолго задержался у стола Пашкова и увидел лист с вопросами по шведам, где против вопроса раскорячились буковки знакомого почерка. Он узнал руку царя. Там было начертано: «Пытать в том».
Пашков проверял свой ряд пунктов по прошлой виске и твердил:
- Куда пошло золото от Зверева?
- Куда... золото от Белого?
- Сколь брал коробок от Рычкова?
- Сколь у Мокроусова?
На последний вопрос у Гагарина хватило терпения ответить, что он брал у Мокроусова не сам лично.
- Велел я ему в Москве товар из Китая не отдавать, пока коробку не принесет. Приносил. Приказчикам. Для меня...
- А ранее утверждал - было взятье у тебя золота на Верхотурске? - добавил с укором Пашков.
Гагарин помолчал, будто решая - говорить или нет. Посмотрел на часы песошные - шла двадцать пятая минута виски. И он дрогнул:
- На Верхотурье было иное золото...
Не успел Гагарин договорить, как в застенок вошел Дмитриев-Мамонов. Один, без обычной своей свиты. Он замер напротив подвешенного Гагарина, уставясь немигающе на его склоненную голову.
- Пашков, забери палача с собой. Выйди в сени. Там обождите. Я князю свой вопрос задам.
Песок в верхней склянке весь просыпался через стеклянный пережим в нижний конус и генерал сам перевернул минутники. Пошло его время - песок потек.
Гагарин узнал голос Дмитриева-Мамонова, не видючи генерала. И не удивился его голосу, долетавшему из звенящего потока, заполнявшего все более и более неотступно уши пытаемого. Но голос испытника Пашкова оттеснил слова главы комиссии и в том звоне, одолевшем слух князя, настойчиво выделялись одни слова: «Сколь золота?.. Где золото?.. Из подсознания в этот поток вклинилось золото эркетское - золотой песок с реки Амон-Дарья. И даже царские слова всплыли: «Хорош песочек!»
Гагарин поднял голову, в поле его взгляда попали часы, высвеченные огнем печным и песок в часах образовал красную воронку, в которой он, неслышно шурша, пропадал слой за слоем, обрушиваясь к центру убегающего времени. В ушах звенело: «золото, золото...», а причуды обезумевшего от боли сознания переместили князя в центр воронки и золотой с красным отсветом песок, утекая в воронку, обнимал тело князя, увлекая его в узкий провал, за которым растущая горка сыпучего вожделенного вещества превращалась в мертвую неподвижность. Песок обнимал тело Гагарина, сковывал руки и втекал в выемки над ключицами, где саднили суставы, он неумолимо и неслышно обнял шею князя, холодя вены, достиг небритого его подбородка и коснулся колючими зернистыми золотинками воспаленной губы, попал в рот и заполнил его полость, достиг ушей и запечатал их. Князь утонул в золотой воронке, не имея сил вызволиться из ее погибели.
Шла тридцатая минута виски. И когда Дмитриев-Мамонов подошел к Гагарину и сказал ему, наклонясь к уху:
- А теперь князь, ответь - помышлял ли об отложении Сибири от государя?- Гагарин не только не мог говорить, но и ничегошеньки не слышал.
Золотой песок в часах поглотил его и отнял всего от окружающего, унеся в запределье, где не слышат слова и не чувствуют боли.
Дмитриев-Мамонов кликнул капитана. Пашков вернулся в застенок.
- Перестарался ты с ним нынче. Не успел я свой пункт выяснить. Пункт важнейший. Вели доктору привесть его в лучший вид. Завтра я задам свой вопрос в самом начале виски.
К полудню следующего дня Гагарина под руки привели в застенок, не давши ему отлежаться после вчерашней пытки.
Глава комиссии был там с утра. Только что сняли с перекладины слугу гагаринского Некрасова. Генерал доправлял последние козыри против бывшего губернатора. Некрасов был той ступенькой в ряду подчиненных Гагарина, до которой касалась нога всякого сибирского челобитчика, стремившегося получить одобрение на свой замысел-умысел, знаючи - без приношения князю Матвею Петровичу дела не делаются. А уж как обзовешь свою мзду - в почесть принес или за услугу - какая разница! Лишь бы дело сдвинулось. Испытник Пашков начал с того, что напомнил Некрасову:
- Какие люди привозили червонцы в дом княгине Гагариной?
- Много их было. Разные приходили, - ответил слуга.
- Суровцев с сыном Павлом сколь привез?
- А при мне ли то было? - усомнился Некрасов.
- При тебе. Давай первые пять! - скомандовал Пашков палачу.
Некрасов задергался, стеная под кнутом.
- Было. Два ста... - вышиблись из пытаемого слова, обращенные в затоптанный пол.
Пашков листнул свои пункты:
- В Тобольску держали приказчика Степана Одегова за караулом. Сколь с его взяли, чтоб отпустить?
- Был я в то время болен. Не при мне было.
Еще пять ударов легло в некрасовскую спину. Проронил:
- Коробку золота я отдавал князю от Одегова.
- А как сажали комендантом на Кунгур Усталкова - сколько князь взял? И чем взял?
Ослабевший Некрасов не стал ждать новых ударов:
- С Афанасия с Усталкова взято две аль полторы коробки золотом. В повинной князь не написал про то беспамятством. Не с полна ума писал...
- Ты хозяина не выгораживай. Тебе пора о своей шкуре попечься, - остановил Пашков слугу. - Давай вспоминай - сколь за откуп винный в Шадринской слободе с Петра Коноплина взято? И чем взято?
- Запамятовал...
Кнут загулял над спиной слуги.
- Князь у шадринца золота не имывал. Взял лошадьми и мехом.
- А золота все давано - так сказывает Коноплин,- настаивал Пашков. - Сколь приносил и через тебя отдавал?
Облитый соленой водой Некрасов прохрипел, извиваясь:
- Две коробки.
- О чем ты еще в своем повинном доношении умолчал?
- Не помню...
И снова кнут зачавкал в мякоти спины.
- На всем прежнем утверждаюсь, но сверх всего повинного пополню одно токмо - Семен Дурной с Тюмени принашивал князю коробки золота не раз, а сколь - не помню. Да мне Дурной давал рублей сто... Более о повреждении Гагариным государева интереса я за ним не ведаю.
Пашков велел снять с виски Некрасова и написал под ответами слуги: «При том дано девятнадцать ударов».
Некрасов плетью лежал на полу под перекладиной, пока его два тюремных надзирателя не подхватили за вывернутые руки и не уволокли в камеру. В продолжение всей пытки над слугой князя Гагарина глава комиссии внешне безучастно сидел в стороне, но про себя он прикидывал: «Вроде и нет надобности в этом допросе. Доказанных преступлений по Сибири столько уже - на десять эшафотов хватит. Однако же надобно исследовать все обвинения и сведения, полученные комиссией от всех арестованных и доставленных в Петербург, все сибирские допросы, командой Лихарева проведенные, необходимо проверить здесь. Они все, как лучи паутины, сходились сюда, к середке - вот к этому человеку, что стоит сейчас перед ним, поддерживаемый служками тюремными под руки. Не расспросит он, генерал Мамонов, до подлинного изводу - потом, может статься, его станут расспрашивать - почему не все выведал? Али укрыть хотел что?» Пооберегся глава комиссии - все вычерпнул из испытуемых. Но самого важного вопроса от царя Гагарину он еще не задал. Генерал приказал:
- Усадите князя в кресло и все вон отсюда.
Без особой бережливости плюхнули служки княжеское тело в кресло, больно прижав к спинке. Ища пощады исполосованной спине своей, князь нашел силы и выпрямился. Саднила спина жгуче, но все же не так, когда ее придаваят к чему-то твердому.
- Вот ты мне твердил, князь, о своих заслугах: и прибыток ты великий по Сибири дал, аж на мильон, и крепостями уставился. Да и золотой поход в Эркет затеял. А все для чего? Ты в письмах до богдыхана китайского себя именовал царем Сибирским даже.
- Не царем, - поправил Гагарин. - Главным управителем царства Сибирского.
- Да один ляд - царь Сибирский али главный управитель. Ты выведи меня на ясность - умышлял ли ты, получа из Москвы и с Урала оружие, амуницию и порох, умышлял ли об отложении Сибири от государя? От столицы нашей старой, от Москвы, умышлял ли отложение?
Гагарин, не мигая, смотрел на главу розыскной канцелярии. «Что он знает о Сибири, этот главный мой допросчик? - подумал князь. - Что бы смог он управить в просторе и дальности Сибири, окажись вдруг на моем месте? Шпынь придворный, не сумевший даже жениться толком на дочке царя Ивана, что он мог бы сделать с такой невестой, как Сибирь?» Но вместо этих обидных мимолетных мыслей Гагарин только и вымолвил:
- Дурак ты, Иван Ильич. Хоть и генерал. Что ты знаешь о Сибири, кроме воровства? Тебе вся Сибирь - воровка.
Дмитриев-Мамонов позвал помощников:
- На виску! Кнута не надо. Погрейте князя веником. Он со спины зябнет.
Тело Гагарина снова распростерли над полом. Кат взял березовый веник и сунул его в очаг пылающий. Листва мигом вспыхнула, и тонкие ветки заалели живыми угольками, образуя пламенистый веер. Палач поднес тот веер к спине подвешенного и прижал. Прижал и отнял. Прижал - отнял. Запахло паленой человечиной.
Бросок бредовый низверг сознание Гагарина в притчу о мытаре Матвее, когда язычник Фульвиан заковывал тело евангелиста в ящик железный и жег на костре. «Господи, как же он не сгорел? - удивился Гагарин. - А мне дашь ли уцелеть?»
Дмитриев-Мамонов выгнал из застенка своих подхватников и приклонился к уху княжескому:
- Так помышлял об отложении? Мыслил ли Сибирь отдельной?
Ничего не ответил Гагарин.
Еще два огненных бело-красных березовых веера просияли над спиной князя, теряя свою ярость в месиве обугленной спины.
Ничего не ответил князь.
Боль и бред владели им.
...Лихой сон сродни глубокому недугу спасительному овладел Гагариным, утихомирив на время саднящее тело, но мысль его, будто убегая от непонимания и непримиримости с болью, тыкалась в закутки памяти, словно зверь лесной во время пожара, ища спасения в некой речной заводи, и нашла наконец прибежище в том дальнем и молодом времени гагаринском, когда он с отрядом казачьим оказался в Нерчинске, оберегая крепость от китайского посяганья.
Но не оружное стояние за стеной палисада всколыхнулось в мозгу, а покойное времечко на берегу Нерчи, где ничто не угрожало отдохновению молодого коменданта, и рядом была молодая жена.
И, обещая укрепление телу, чуть поодаль попыхивала дымком доходившая до желанного жара баня. Гагарин встречал жену, окатив полок банный кипятком, и он исходил туманом от горячих досок, принимая в поволоку свою, словно в зыбку, наготу ее тела, чтобы могли они оба замереть истомно, вбирая хвойный дух в себя, откинувшись к стенке спиной и чувствуя горячую опору, подолгу и млея и томясь, будто молоко в корчажке рядом с углями в русской печи. Как он любил в те годы оглаживать ладонью тело жены, положившей ему голову на колени, какое несказанное любование доставлял ему вид ее тела, утекающего с колен его прелестной волной бедра в сумрак бани; и рука жены отдохновенно свисала к скамье, и жар незлой проникал в них одновременно и расслабляюще, и бодряще.
Напитавши тело хвойным духом, выхватывал тогда из широкой кадочки молодой комендант березовую парочку и, наподдав на каменные голыши ковшик-другой, начинал окутывать сначала мягко, а затем все накатистей водворять тело жены в обитель горячего трепета березовой листвы, когда она прилегает на миг к телу, проникая в него до недр дыхания, а затем взлетает снова к накалившемуся потолку, чтобы сызнова пасть на ожидающую листвяного удара покатость женских плеч. Он не истязал жену безмерной лихостью жара, он навеивал на нее жар, покручивая веником над распростертой спиной, а затем, припечатав зелень березовую к плечам, проводил под нажимом ладони эту жаркую припарку от шеи до самых пяток вздрагивающих ног, ощущая, как под веником наполняется упругостью ее ответное на ласку тело и ладонь его в лад с веником снова и снова взлетали над взлелеянной статью жены.
Умоляюще ойкая, она освобождалась из-под этого желанного гнета, выскальзывала в предбанник, а он устраивал себе мужской жар и истязал себя до изнеможения, зная, что она переждет его отдельное неистовство, приоткроет дверь, чтобы выпустить жар нетерпимый и станет в блаженном воздухе распаривать каждый его суставчик, пропаривая и прохлестывая его нежно. Разомлевши во власти ее рук, молодой Матвей знал, что время погодя, отлежавшись и изойдя изобильно чистой послебанной испариной, лежа на рыжей полости из черевьего беличьего меха, она будет чиста и нарастающе жадна и разгорячится под ним, как разгорается к ясному дню красный рассвет до полуденного зноя, когда все изнемогает, но не уклоняется от небесного огня...
И выпархивала она из бани и поспешала - родня воздуху, по узкой тропке к дому, чертя полами накинутой шубы по снегу два следа, будто крыльями птица, готовая взлететь.
...Но отчего же нынче, смутно проблескивало в сознании Гагарина, она так больно и беспощадно охаживает его по спине, будто в руках у нее не пышное березовое облако, а голик обхлестанный пополам с колючим можжевельником, отчего сегодня так жгуче горят лопатки и поясница, отчего не приносят радости удары веника по ребрам и крестцу и по всей спине свирепствует огонь узкопламенный и нещадный? Она разве не видит, что веник возгорелся живым огнем, а она хлещет им, не ведая, что творит в сутеми парилки, набитой под самый потолок жестокостью...
Гагарин заворочался, приходя в себя. Боль выводила его из полусна, полубреда... Он вывалился сознанием проясняющимся в темную явь своего узилища.
Лекарь тюремный прижимал и отнимал тряпицу белую от его тела. Он с помощью примочек пытался утихомирить обезображенную и пылающую спину князя.
Дмитриев-Мамонов положил на стол перед царем список обвинений по делу Сибирского губернатора. Петр пробежал быстро весь ряд набело переписанных пунктов. Он знал их наизусть.
- Все вычерпал?
- Мелочи не вписывал. Не уместятся в сто листов.
- Мне не мелочи нужны. Мне - главные грехи. Тянуть дале некуда. Неси в Сенат. Какую сентенцию Сенат объявит - так и поступим. Но ты знаешь - здесь нет и не будет одного вопроса. Об отложении гагаринском. Он в разуме? Во всем признался?
- В чем запирался, о том с кнута сказал.
- А по моему главному?
- Увиливает. Прямого ответа я не получил, - ответил глава комиссии, не вспомнив однако того, что Гагарин назвал его дураком.
- Пока Сенат решает, ты дай день-другой шельмецу отлежаться. Лекаря приставь. Он мне подбодренный нужен.
...Сенат еще не сказал своего слова, но царь ведал и знал, каков будет приговор. Петра не тронуло последнее покаянное письмо Гагарина, где он просился в монастырь, убеждая царя забрать на себя все движимое и недвижимое гагаринское владение. В неудовлетворенном нутре Петра, словно солитер ненасытный, шевелился один последний вопрос к бывшему губернатору.
Петр появился в застенке, зная, что в этот день Сенат слушает пункты гагаринского дела. Дмитриев-Мамонов с Пашковым не ожидали появления царя. Палач как-то засуетился у своего инструмента, не зная, куда деть руки и догадываясь - только крайность могла привести сюда в пытошную государя, и дело, видать, предстоит самое жестокое. Но царь выгнал всех прочь, когда ввели Гагарина и усадили его напротив стола.
- Помнишь мои слова, как я тебя на Сибирь сажал? - начал Петр издалека.
Гагарин кивнул:
- Клят я и мят... Помню...
- Так и поведай мне - как ты взрастил в себе мысль такую, будто ты в Сибири сам себе царь и Бог, а не мой посаженник?
- Повинен, государь. Не все удалось указным порядком...
- Неужто прав был Данило Полянский, дьяк старый, когда разыскивал над тобой по нерчинскому твоему комендантству и держал тебя в Енисейском остроге? В корень зрел дьяк Полянский! Тебя, вора нерчинского, повесить надо было еще четверть века назад. Сейчас бы не мучались с тобой. Это ты Виниусу, греб его мать, спасибо скажи. Отодвинул тебя от петли. Отговорил меня, тебя прикрыл. Вот ведь сучье племя на земле какое! Одна блядь другую моет и каждая чистой хочет быть. Так ответь - помышлял ли ты, жадность живучая, владеть Сибирью аки государством, мне не подвластным?
- Оговаривают меня доброхоты мои... - попытался защититься Гагарин.
- Какие оговоры! Ты и пушки, и ружье, и порох к себе сволакивал. Моим же арсеналом от меня отгородиться хотел? Всю китайскую торговлю под себя подмял. С кем ты там снюхался? С Тулешином? Аж из трибунала китайского иностранного за тебя предстатели - ходатаи пишут. Защитники нашлись! Что ты богдыхану наобещал?
- Кроме мирного житья, ничего, - едва успел вставить в лавину вопросов свой ответ Гагарин.
- Тебе неужто теперь непонятно - коли не покаешься - не прощу. Ты знаешь, как даже гагара-поганка морская поступает, когда под нее яйцо с дохлецом попало. Наседка то яйцо вываливает из гнезда. И ты у меня будешь извергнут из вельможного гнезда, аки вывалок. Не прощу! И казню, как блядь последнюю, позорно.
Гагарину под этим натиском становилось до донышка души понятно - угроза эта завтра превратится в дело. И ему уже не вымолить прощения, а стало быть, - и терять нечего. В остатней могуте князя Гагарина закипела злость жизни.
- Это почему же я в такой ранжир возведен? С чево ты меня в бляди зачислил? А ты чем на земле занят? - Гагарин глотнул долю ярости в себя, но она снова выплеснулась, и он прорычал: - Я все в Сибирь сволакивал ради крепи ее. А ты хотел, чтоб Сибирь, как девка всем доступная, при кабаке твоем стояла? Подходи любой! Хоть зюнгорец раскосый, хоть кайсак вороватый. Подходи все, а она - ляжки нарастопашку! Вон и китаец уж поглядывает - не задрать ли подол сибирский, не смять ли под себя ее плоть девственную. Я велел крепость на Косоголе поставить, а ты указал ее срыть, - ослепленный злобой, изверг свои упреки Гагарин.
- То моего ума дело, - несколько опешив от такого отпора, ответил Петр.
- По Иртышу моим умыслом частокол крепостей заколочен. А ты собздел пред китайцами да пред контайшой. Мир с ними уставить захотел да уж и распорядок на Иртыше назначил - разорить мной утвержденный русский предел, срыть все велел. Я к востоку на острова к полуденным рубежам людей выводил, а ты взад пятки их поворачиваешь! Кто ж из нас блядь? Не зря люди старой веры в своих книгах тебя во главе воинства Антихристова рисуют...
Петр вовсе не ожидал такого отпора. Он еще и понять не успел, что Гагарин говорит такое, изуверясь в надежде быть прощенным, что это отчаяние пламенит его речь до брани. Он приблизил свое лицо к гагаринскому:
- Понять не могу! Паче ума мне. Где и как наглотался ты ленточных червей криводушия? Или у тебя от рода твоего исходит изъян сей природный? Ты этой родовой заразой, как проказой мечен...
- Алексей Михайлович, у тебя там Сибирь по части руды - терра инкогнита, - усмехнулся Татищев.
Черкасский не понял:
- Какая терра?
- Земля неизвестная, - перевел капитан латынь на русский. - Ну, даст Бог, набьем тропу к делу, коли проба интерес покажет. Медь в этих камнях наверняка присутствует. Жаль вот - за межой руда.
- Кто ее провел там - межу? Это еще поглядеть надо. По верху Оби - на Бии крепость уж два года. На Иртыше теперь в самом верху - тоже крепость. Место еще год назад Прокофий Ступин выбрал. Усть-Каменогорская крепость. Верхи тех рек - то наш предел. Так государь трактовать велит при переговорах. Так и контайше утверждаем, - рассудил Черкасский, вводя Татищева в суть происходящего на южном порубежье Сибири.
- А нам как же? С нами как будет? - спросил Степан, оглядываясь на Черкасского.
- Не обидим, не обидим, - заверил рудоприищика губернатор. - Пока обождете в Преображенском, там вас никто не тронет. Обождите до времени.
Когда они снова рухнули на мятую-перемятую солому в тюремном амбаре, Федя Комарок выдохнул:
- Была руда в изголовье - был костыль в руке. Верил - дошкандыбаемся до царя. А теперь, ты помнишь, как в тобольском остроге тюремном Кадило говорил?
- Как он говорил?
- А теперь мы с тобой, как в море без весла.
Костылев ничего не ответил ему. Перед глазами стояли деловитый и, видать, шибко знающий капитан Татищев и опытный рудный мастер Блиер.
* * *
Не пришлось Матигорову докладывать царю лично о своей долгой поездке в Сибирскую провинцию. Его рапорт письменный принял Дмитриев-Мамонов, но в Сенате этим доношением не удовлетворились - там все еще не получили ясного ответа - кто виновен в провале похода за золотом в Эркет: Бухольц виноват или Гагарин? И потому сенатская комиссия затребовала Лихарева в Петербург.
Иван Михайлович спешно упаковал еще не разобранные показания сибирских комендантов, купцов и таможенников, срочно велел геодезистам снять копии с карты Иртыша и последнее - поручил своим гвардейцам Бахметьеву и Пашкову завершать розыск по гагаринскому делу. А сам Лихарев пал в дорожный возок, и пошло мельканье ямских станцов по Сибирскому тракту. В месяц с небольшим добрался он до Петербурга.
Первым делом явился Иван Михайлович в следственную комиссию. Генерал, послушав майора о ходе розыска, о походе вверх по Иртышу, надолго погрузился в раздумье. Не задавал он вопросов и после рассказа Лихарева о соображениях шведа Табберта насчет гагаринского отделения Сибири от России.
Долго молчал глава комиссии. Молча выжидал и Лихарев.
Наконец генерал спросил:
- Те речи Табберта записаны? За его подписом бумага есть?
- Нет такого... - ответил преображенец.
- Ну, так вот что я тебе положу за резон, на твою честность уповая. В Сенат твое веденье о походе Бухольца я передам. Понеже есть твое письменное свидетельствование о том, что не Бухольц провалил поход. А по отложенью гагаринскому что я подам? Где свидетельствование с поручной подписью? Нечего подавать. И... - тут Дмитриев-Мамонов снова помолчал, а продолжил уже тоном вроде бы оправдывающимся, - и сделать вид, что де я не слышал от тебя этого, я не могу. Ты пока там всю грязь гагаринскую расчищал, государь здесь издал указ специальный о недонесении по преступлениям. Коли знал, но не донес - смертию такое молчанье карается. Выходит - я теперь знаю, каково рассуждает швед о поведении бывшего губернатора. Знаю. Но доносить не буду. Ты сам об этом его величеству доложишь. О твоем походе на Зайсан - само собой. Сенат Сенатом, а личную аудиенцию у государя ты будешь иметь. Вот тогда и скажешь...
Аудиенция у Петра майору Лихареву была назначена в тот же день, когда царь обсуждал с президентом Берг-коллегии Брюсом проект инструкции на совершение контракта с Миссисипскою компанией в Париже для размножения российских рудокопных заводов. Визитеров из Парижа пригласили в Берг-коллегию советники Брюса - Михазлис и Райзер, доказывая, что компания сия ведет дела больно успешно на рудниках Нового Света. А чем Сибирь не Новый Свет? Там такой же простор для рудокопов.
Петр накануне изучил все параграфы проекта и выделил в разговоре с Брюсом только один:
- То верно, чтоб компания от всех чистых металлов и минералов десятую долю в казну теми ж металлами платила. Но золото и серебро оприч монетного двора - никуда! Все в казну! Так же как и селитру.
Брюс внес поправку в бумаги тут же. Петр еще раз пробежал глазами все условия проекта и спросил:
- Коль всерьез компания за дело будет браться - куда ты определишь ее? Какие места доверишь копать?
- Уральские копи втуне лежат. И многие не разрабатываны.
- Уральские - там Демидов ума даст. И Татищев туда послан.
Брюс тут же вспомнил разговор с губернатором Сибири Черкасским:
- Ваше величество. Есть у Черкасского новые приисканые места рудные. По испытанию медный признак показывают. Но...
- В чем сомневаешься?
- За порубежьем те места оказываются...
- Какое порубежье? На каких реках?
- Истоки Оби да Иртыша.
- То не зарубежье. Я утвердил и о том соседние государства уведомил - все от истоков тех рек и до моря Ледовитого - наше владенье! Вот сказал бы ты мне, что те места рудные под городами Селим и Даба и они за нашей межой - я бы с тобой согласен был. Но и тех мест из виду упускать нельзя. Там прошел дворянин тобольский Трутников. Так из Сибири доносили. И там лежит руда золотая и ее копают. И нам предстоит домогаться тех мест. Сперва под видом купечества, а позже, глядишь, и аккорд получится с контайшой. На полюбовной основе. Глядишь - и твоя эта Миссисипская компания нам в самый раз пригодится. Ты вот о чем подумай, Яков. Наш консул из Кадиса Евреинов доносит: гишпанцы везут серебряную руду из Нового Света кораблями! Кто мешает нам брать руду золотую из иного места? Возьмем, коли паритет с контайшой установим.
Брюс кивнул подчиненно и свернул инструкцию.
Но и уходя с утвержденной бумагой, он не знал - как подступиться Миссисипской компании к тому, что лежит за пределами России.
Лихарев отрапортовал царю о прибытии из Сибири, держа в левой руке сверток с картой Чичагова, составленной в походе по Иртышу. Он знал петровскую любовь к разного рода картам и надеялся - обрадуется государь подробностям тех мест, где он, Лихарев, утвердил русские крепости.
Но, вопреки чаяньям майора, царь рассматривал новую карту недолго и без восторгов. Только ткнул пальцем в то место, где было обозначено местоположение озера Зайсан:
- Окажись Бухольц здесь - смог бы он достигнуть Эркета?
- Затрудняюсь утверждать, ваше величество.
- Ты мне доводы выкладывай, а не затруднения.
- Государь, я имел конверсацию с братом контайши близ озера Улюнгур. Это еще десять дней ходу от Зайсана вверх. Даже и оттуда до Эркета путь обозом да с пушками - невозможен, пески и камень - безводье, безлесье.
- Но ведь зюнгорцы ходят. Аж до Ямыша выскочили на Бухольца. И послы наши туда ходят.
- И те, и другие налегке. Без обоза.
- А ты чем отягчен был? Почему не вышел к золоту эркецкому?
- Я малолюдством моим вышел на Черный Иртыш. Черным Иртышом к Эркету не выйти. Иртыш забирает в верховьях по восточному азимуту. Эркет же лежит к западу. И за трудным хребтом горным. Там только летом через ледник путь. Так и Галдан - брат контайши трактовал. Они, государь, рады тому, что теперь могут получить защиту от войск Поднебесной у наших крепостей. Контайша к миру расположен.
- Он и без крепостей к тому склонен. Черкасский доносит - посланника нашего из своей ставки добром отпустил и уж своих послов ко мне направил. Мне контайша только для одного надобен - рудники по золоту в его землях. А крепости твои... Где ты их назначил?
- Вот. На устье Ульбы и ниже еще две новых, - указал Лихарев на карте.
Но Петр перебил его:
- Насчет крепостей мы еще посмотрим. Все ли ты успел по розыску гагаринскому?
- Почти все, ваше величество. Там дел - многая тыща. Сколько служилого народу перебрали, да еще не всех. Одно знаю - ограбление казны есть и народное там ограбление. Да если б только это, ваше величество, открылось...
- Что еще? - насторожился Петр.
- По разговору со шведом пленным Таббертом я бумаг не имею. Нет у меня письменного свидетельства. И главе комиссии о том же доложил. Но швед в Тобольске уже скоро девять лет живет и свои наблюденья мне изложил при беседе и не раз к тому возвращался,
- Наблюденья какие?
- По губернатору. Трактует швед - весь поход за золотом Гагарин затеял, чтоб оружие получить. Будто бы у него слова были - мол, он, Гагарин, хозяин царства Сибирского. И что он умышлял отделиться от Москвы, от Петербурга... Тайно замышлял.
Петр впился горячим взглядом в Лихарева.
- Кто еще об этом сведом?
- Из офицеров - один Шамордин.
- Черкасскому-то известно?
- Не знаю, ваше величество. При мне новый губернатор со шведом в беседе не был.
Петр отвернулся к окну. Сквозь заиндевелое стекло зимнего дворца еле просматривался силуэт вырастающей колокольни над крепостью. Державных орлов, коими Петр предполагал украсить навершие шпиля колокольни, в стылом воздухе не было видно. Их крылья мерещились царю по ночам в бредовых снах. Силуэты орлиные, царь это знал; утверждены на всех главных башнях сибирских городов, но что творится под теми державными крыльями, Петр доподлинно не знал, не ведал. Он понимал это и признавался себе, казнясь незнанием. Однако ж и сил выведать всю подноготную сибирской жизни даже у царя не хватало. И потому на слова Лихарева об отложении гагаринском от России он ничего вслух не сказал.
...Через неделю после приема у царя гвардии майор Лихарев ходил по комнате главы комиссии Дмитриева-Мамонова, ухватясь за голову и твердил:
- Ничего не понимаю. Ничего решительно! Или я с ума свихнулся? А, Иван Ильич.
Дмитриев-Мамонов ничем не мог помочь своему подчиненному. На столе у генерала лежала копия царского указа, подписанного 19 января 1721 года: «Крепость Ямышевскую укрепить и оселить, а прочие разорить новые, кроме Омской.
С контайшой зделать мир и завесть купечество с ним, так же к китайским городам Селим и Даба, так же и к жилищу далай-ламы сие также...»
Лихарев покружил по комнате очумело и уперся в холодную стенку лбом, твердя:
- Прочие... Прочие... Да ведь это же и Усть-Камень! Мы со Ступиным ставили. И Семь палат Прокофий ставил... И Убинскую, и Долон Карагай, и Железинскую - все срыть? А? Иван Ильич!
Дмитриев-Мамонов попытался успокоить майора:
- То для мира с контайшой, я думаю.
- Да ведь и при крепостях он не собирался воевать, а жался к ним поближе. Из Усть-Камня мне накануне отъезда в Тобольск весть дали. Маньчжуры на реке Имиль побили Галдана! Более тыщи кибиток у него в полон угнали. Сам Галдан едва в плен не попал. Пришел после побоища к Усть-Камню, невдалеке стал. И теперь все срыть и разрушить? Я не пойму - для чего столько сибиряков себя на тех крепостях гробило?
Лихарев надеялся узнать причину появления разорительного указа у сибирского губернатора, но не застал его в Петербургском доме.
Князь срочно выехал в Тобольск.
* * *
Март барабанил капелью, роняя тающий снег с крыш. Сдавалась крепь зимы, вызывая на лицах блажь расслабления от подступающего тепла. Но пребывающим в розыске ни тепла, ни добра не выпадало, а доставался огонь из той печи, что непрерывно гудела в застенке. Было там кому дров подбросить.
...Гагарин сбился - была ли то третья, четвертая ли виска, когда капитан снова дознавался - в дачу или в оклад написал он деньги шведам и Гагарин признался, что в даче шведам он умножил расходы, а в прежнем допросе он того не сказал, запирался, убоясь розыску жестокого и смерти. И тем же самым объяснил он, что в Сенатской ведомости написал: «в окладе» - в чем пытался обмануть комиссию Сенатскую...
Но жесточь розыска уже легла неотъемно на истязаемого, и признания выдыхались измученно, как защита от дальнейшей пытки. Так поставлено было дело пытошное - если пытаемый менял свои слова, то надлежало вводить в работу кнут и так до тех пор, пока он, виновник, не подтвердит свои слова трижды.
Идучи на эту виску, Гагарин ненадолго задержался у стола Пашкова и увидел лист с вопросами по шведам, где против вопроса раскорячились буковки знакомого почерка. Он узнал руку царя. Там было начертано: «Пытать в том».
Пашков проверял свой ряд пунктов по прошлой виске и твердил:
- Куда пошло золото от Зверева?
- Куда... золото от Белого?
- Сколь брал коробок от Рычкова?
- Сколь у Мокроусова?
На последний вопрос у Гагарина хватило терпения ответить, что он брал у Мокроусова не сам лично.
- Велел я ему в Москве товар из Китая не отдавать, пока коробку не принесет. Приносил. Приказчикам. Для меня...
- А ранее утверждал - было взятье у тебя золота на Верхотурске? - добавил с укором Пашков.
Гагарин помолчал, будто решая - говорить или нет. Посмотрел на часы песошные - шла двадцать пятая минута виски. И он дрогнул:
- На Верхотурье было иное золото...
Не успел Гагарин договорить, как в застенок вошел Дмитриев-Мамонов. Один, без обычной своей свиты. Он замер напротив подвешенного Гагарина, уставясь немигающе на его склоненную голову.
- Пашков, забери палача с собой. Выйди в сени. Там обождите. Я князю свой вопрос задам.
Песок в верхней склянке весь просыпался через стеклянный пережим в нижний конус и генерал сам перевернул минутники. Пошло его время - песок потек.
Гагарин узнал голос Дмитриева-Мамонова, не видючи генерала. И не удивился его голосу, долетавшему из звенящего потока, заполнявшего все более и более неотступно уши пытаемого. Но голос испытника Пашкова оттеснил слова главы комиссии и в том звоне, одолевшем слух князя, настойчиво выделялись одни слова: «Сколь золота?.. Где золото?.. Из подсознания в этот поток вклинилось золото эркетское - золотой песок с реки Амон-Дарья. И даже царские слова всплыли: «Хорош песочек!»
Гагарин поднял голову, в поле его взгляда попали часы, высвеченные огнем печным и песок в часах образовал красную воронку, в которой он, неслышно шурша, пропадал слой за слоем, обрушиваясь к центру убегающего времени. В ушах звенело: «золото, золото...», а причуды обезумевшего от боли сознания переместили князя в центр воронки и золотой с красным отсветом песок, утекая в воронку, обнимал тело князя, увлекая его в узкий провал, за которым растущая горка сыпучего вожделенного вещества превращалась в мертвую неподвижность. Песок обнимал тело Гагарина, сковывал руки и втекал в выемки над ключицами, где саднили суставы, он неумолимо и неслышно обнял шею князя, холодя вены, достиг небритого его подбородка и коснулся колючими зернистыми золотинками воспаленной губы, попал в рот и заполнил его полость, достиг ушей и запечатал их. Князь утонул в золотой воронке, не имея сил вызволиться из ее погибели.
Шла тридцатая минута виски. И когда Дмитриев-Мамонов подошел к Гагарину и сказал ему, наклонясь к уху:
- А теперь князь, ответь - помышлял ли об отложении Сибири от государя?- Гагарин не только не мог говорить, но и ничегошеньки не слышал.
Золотой песок в часах поглотил его и отнял всего от окружающего, унеся в запределье, где не слышат слова и не чувствуют боли.
Дмитриев-Мамонов кликнул капитана. Пашков вернулся в застенок.
- Перестарался ты с ним нынче. Не успел я свой пункт выяснить. Пункт важнейший. Вели доктору привесть его в лучший вид. Завтра я задам свой вопрос в самом начале виски.
К полудню следующего дня Гагарина под руки привели в застенок, не давши ему отлежаться после вчерашней пытки.
Глава комиссии был там с утра. Только что сняли с перекладины слугу гагаринского Некрасова. Генерал доправлял последние козыри против бывшего губернатора. Некрасов был той ступенькой в ряду подчиненных Гагарина, до которой касалась нога всякого сибирского челобитчика, стремившегося получить одобрение на свой замысел-умысел, знаючи - без приношения князю Матвею Петровичу дела не делаются. А уж как обзовешь свою мзду - в почесть принес или за услугу - какая разница! Лишь бы дело сдвинулось. Испытник Пашков начал с того, что напомнил Некрасову:
- Какие люди привозили червонцы в дом княгине Гагариной?
- Много их было. Разные приходили, - ответил слуга.
- Суровцев с сыном Павлом сколь привез?
- А при мне ли то было? - усомнился Некрасов.
- При тебе. Давай первые пять! - скомандовал Пашков палачу.
Некрасов задергался, стеная под кнутом.
- Было. Два ста... - вышиблись из пытаемого слова, обращенные в затоптанный пол.
Пашков листнул свои пункты:
- В Тобольску держали приказчика Степана Одегова за караулом. Сколь с его взяли, чтоб отпустить?
- Был я в то время болен. Не при мне было.
Еще пять ударов легло в некрасовскую спину. Проронил:
- Коробку золота я отдавал князю от Одегова.
- А как сажали комендантом на Кунгур Усталкова - сколько князь взял? И чем взял?
Ослабевший Некрасов не стал ждать новых ударов:
- С Афанасия с Усталкова взято две аль полторы коробки золотом. В повинной князь не написал про то беспамятством. Не с полна ума писал...
- Ты хозяина не выгораживай. Тебе пора о своей шкуре попечься, - остановил Пашков слугу. - Давай вспоминай - сколь за откуп винный в Шадринской слободе с Петра Коноплина взято? И чем взято?
- Запамятовал...
Кнут загулял над спиной слуги.
- Князь у шадринца золота не имывал. Взял лошадьми и мехом.
- А золота все давано - так сказывает Коноплин,- настаивал Пашков. - Сколь приносил и через тебя отдавал?
Облитый соленой водой Некрасов прохрипел, извиваясь:
- Две коробки.
- О чем ты еще в своем повинном доношении умолчал?
- Не помню...
И снова кнут зачавкал в мякоти спины.
- На всем прежнем утверждаюсь, но сверх всего повинного пополню одно токмо - Семен Дурной с Тюмени принашивал князю коробки золота не раз, а сколь - не помню. Да мне Дурной давал рублей сто... Более о повреждении Гагариным государева интереса я за ним не ведаю.
Пашков велел снять с виски Некрасова и написал под ответами слуги: «При том дано девятнадцать ударов».
Некрасов плетью лежал на полу под перекладиной, пока его два тюремных надзирателя не подхватили за вывернутые руки и не уволокли в камеру. В продолжение всей пытки над слугой князя Гагарина глава комиссии внешне безучастно сидел в стороне, но про себя он прикидывал: «Вроде и нет надобности в этом допросе. Доказанных преступлений по Сибири столько уже - на десять эшафотов хватит. Однако же надобно исследовать все обвинения и сведения, полученные комиссией от всех арестованных и доставленных в Петербург, все сибирские допросы, командой Лихарева проведенные, необходимо проверить здесь. Они все, как лучи паутины, сходились сюда, к середке - вот к этому человеку, что стоит сейчас перед ним, поддерживаемый служками тюремными под руки. Не расспросит он, генерал Мамонов, до подлинного изводу - потом, может статься, его станут расспрашивать - почему не все выведал? Али укрыть хотел что?» Пооберегся глава комиссии - все вычерпнул из испытуемых. Но самого важного вопроса от царя Гагарину он еще не задал. Генерал приказал:
- Усадите князя в кресло и все вон отсюда.
Без особой бережливости плюхнули служки княжеское тело в кресло, больно прижав к спинке. Ища пощады исполосованной спине своей, князь нашел силы и выпрямился. Саднила спина жгуче, но все же не так, когда ее придаваят к чему-то твердому.
- Вот ты мне твердил, князь, о своих заслугах: и прибыток ты великий по Сибири дал, аж на мильон, и крепостями уставился. Да и золотой поход в Эркет затеял. А все для чего? Ты в письмах до богдыхана китайского себя именовал царем Сибирским даже.
- Не царем, - поправил Гагарин. - Главным управителем царства Сибирского.
- Да один ляд - царь Сибирский али главный управитель. Ты выведи меня на ясность - умышлял ли ты, получа из Москвы и с Урала оружие, амуницию и порох, умышлял ли об отложении Сибири от государя? От столицы нашей старой, от Москвы, умышлял ли отложение?
Гагарин, не мигая, смотрел на главу розыскной канцелярии. «Что он знает о Сибири, этот главный мой допросчик? - подумал князь. - Что бы смог он управить в просторе и дальности Сибири, окажись вдруг на моем месте? Шпынь придворный, не сумевший даже жениться толком на дочке царя Ивана, что он мог бы сделать с такой невестой, как Сибирь?» Но вместо этих обидных мимолетных мыслей Гагарин только и вымолвил:
- Дурак ты, Иван Ильич. Хоть и генерал. Что ты знаешь о Сибири, кроме воровства? Тебе вся Сибирь - воровка.
Дмитриев-Мамонов позвал помощников:
- На виску! Кнута не надо. Погрейте князя веником. Он со спины зябнет.
Тело Гагарина снова распростерли над полом. Кат взял березовый веник и сунул его в очаг пылающий. Листва мигом вспыхнула, и тонкие ветки заалели живыми угольками, образуя пламенистый веер. Палач поднес тот веер к спине подвешенного и прижал. Прижал и отнял. Прижал - отнял. Запахло паленой человечиной.
Бросок бредовый низверг сознание Гагарина в притчу о мытаре Матвее, когда язычник Фульвиан заковывал тело евангелиста в ящик железный и жег на костре. «Господи, как же он не сгорел? - удивился Гагарин. - А мне дашь ли уцелеть?»
Дмитриев-Мамонов выгнал из застенка своих подхватников и приклонился к уху княжескому:
- Так помышлял об отложении? Мыслил ли Сибирь отдельной?
Ничего не ответил Гагарин.
Еще два огненных бело-красных березовых веера просияли над спиной князя, теряя свою ярость в месиве обугленной спины.
Ничего не ответил князь.
Боль и бред владели им.
...Лихой сон сродни глубокому недугу спасительному овладел Гагариным, утихомирив на время саднящее тело, но мысль его, будто убегая от непонимания и непримиримости с болью, тыкалась в закутки памяти, словно зверь лесной во время пожара, ища спасения в некой речной заводи, и нашла наконец прибежище в том дальнем и молодом времени гагаринском, когда он с отрядом казачьим оказался в Нерчинске, оберегая крепость от китайского посяганья.
Но не оружное стояние за стеной палисада всколыхнулось в мозгу, а покойное времечко на берегу Нерчи, где ничто не угрожало отдохновению молодого коменданта, и рядом была молодая жена.
И, обещая укрепление телу, чуть поодаль попыхивала дымком доходившая до желанного жара баня. Гагарин встречал жену, окатив полок банный кипятком, и он исходил туманом от горячих досок, принимая в поволоку свою, словно в зыбку, наготу ее тела, чтобы могли они оба замереть истомно, вбирая хвойный дух в себя, откинувшись к стенке спиной и чувствуя горячую опору, подолгу и млея и томясь, будто молоко в корчажке рядом с углями в русской печи. Как он любил в те годы оглаживать ладонью тело жены, положившей ему голову на колени, какое несказанное любование доставлял ему вид ее тела, утекающего с колен его прелестной волной бедра в сумрак бани; и рука жены отдохновенно свисала к скамье, и жар незлой проникал в них одновременно и расслабляюще, и бодряще.
Напитавши тело хвойным духом, выхватывал тогда из широкой кадочки молодой комендант березовую парочку и, наподдав на каменные голыши ковшик-другой, начинал окутывать сначала мягко, а затем все накатистей водворять тело жены в обитель горячего трепета березовой листвы, когда она прилегает на миг к телу, проникая в него до недр дыхания, а затем взлетает снова к накалившемуся потолку, чтобы сызнова пасть на ожидающую листвяного удара покатость женских плеч. Он не истязал жену безмерной лихостью жара, он навеивал на нее жар, покручивая веником над распростертой спиной, а затем, припечатав зелень березовую к плечам, проводил под нажимом ладони эту жаркую припарку от шеи до самых пяток вздрагивающих ног, ощущая, как под веником наполняется упругостью ее ответное на ласку тело и ладонь его в лад с веником снова и снова взлетали над взлелеянной статью жены.
Умоляюще ойкая, она освобождалась из-под этого желанного гнета, выскальзывала в предбанник, а он устраивал себе мужской жар и истязал себя до изнеможения, зная, что она переждет его отдельное неистовство, приоткроет дверь, чтобы выпустить жар нетерпимый и станет в блаженном воздухе распаривать каждый его суставчик, пропаривая и прохлестывая его нежно. Разомлевши во власти ее рук, молодой Матвей знал, что время погодя, отлежавшись и изойдя изобильно чистой послебанной испариной, лежа на рыжей полости из черевьего беличьего меха, она будет чиста и нарастающе жадна и разгорячится под ним, как разгорается к ясному дню красный рассвет до полуденного зноя, когда все изнемогает, но не уклоняется от небесного огня...
И выпархивала она из бани и поспешала - родня воздуху, по узкой тропке к дому, чертя полами накинутой шубы по снегу два следа, будто крыльями птица, готовая взлететь.
...Но отчего же нынче, смутно проблескивало в сознании Гагарина, она так больно и беспощадно охаживает его по спине, будто в руках у нее не пышное березовое облако, а голик обхлестанный пополам с колючим можжевельником, отчего сегодня так жгуче горят лопатки и поясница, отчего не приносят радости удары веника по ребрам и крестцу и по всей спине свирепствует огонь узкопламенный и нещадный? Она разве не видит, что веник возгорелся живым огнем, а она хлещет им, не ведая, что творит в сутеми парилки, набитой под самый потолок жестокостью...
Гагарин заворочался, приходя в себя. Боль выводила его из полусна, полубреда... Он вывалился сознанием проясняющимся в темную явь своего узилища.
Лекарь тюремный прижимал и отнимал тряпицу белую от его тела. Он с помощью примочек пытался утихомирить обезображенную и пылающую спину князя.
Дмитриев-Мамонов положил на стол перед царем список обвинений по делу Сибирского губернатора. Петр пробежал быстро весь ряд набело переписанных пунктов. Он знал их наизусть.
- Все вычерпал?
- Мелочи не вписывал. Не уместятся в сто листов.
- Мне не мелочи нужны. Мне - главные грехи. Тянуть дале некуда. Неси в Сенат. Какую сентенцию Сенат объявит - так и поступим. Но ты знаешь - здесь нет и не будет одного вопроса. Об отложении гагаринском. Он в разуме? Во всем признался?
- В чем запирался, о том с кнута сказал.
- А по моему главному?
- Увиливает. Прямого ответа я не получил, - ответил глава комиссии, не вспомнив однако того, что Гагарин назвал его дураком.
- Пока Сенат решает, ты дай день-другой шельмецу отлежаться. Лекаря приставь. Он мне подбодренный нужен.
...Сенат еще не сказал своего слова, но царь ведал и знал, каков будет приговор. Петра не тронуло последнее покаянное письмо Гагарина, где он просился в монастырь, убеждая царя забрать на себя все движимое и недвижимое гагаринское владение. В неудовлетворенном нутре Петра, словно солитер ненасытный, шевелился один последний вопрос к бывшему губернатору.
Петр появился в застенке, зная, что в этот день Сенат слушает пункты гагаринского дела. Дмитриев-Мамонов с Пашковым не ожидали появления царя. Палач как-то засуетился у своего инструмента, не зная, куда деть руки и догадываясь - только крайность могла привести сюда в пытошную государя, и дело, видать, предстоит самое жестокое. Но царь выгнал всех прочь, когда ввели Гагарина и усадили его напротив стола.
- Помнишь мои слова, как я тебя на Сибирь сажал? - начал Петр издалека.
Гагарин кивнул:
- Клят я и мят... Помню...
- Так и поведай мне - как ты взрастил в себе мысль такую, будто ты в Сибири сам себе царь и Бог, а не мой посаженник?
- Повинен, государь. Не все удалось указным порядком...
- Неужто прав был Данило Полянский, дьяк старый, когда разыскивал над тобой по нерчинскому твоему комендантству и держал тебя в Енисейском остроге? В корень зрел дьяк Полянский! Тебя, вора нерчинского, повесить надо было еще четверть века назад. Сейчас бы не мучались с тобой. Это ты Виниусу, греб его мать, спасибо скажи. Отодвинул тебя от петли. Отговорил меня, тебя прикрыл. Вот ведь сучье племя на земле какое! Одна блядь другую моет и каждая чистой хочет быть. Так ответь - помышлял ли ты, жадность живучая, владеть Сибирью аки государством, мне не подвластным?
- Оговаривают меня доброхоты мои... - попытался защититься Гагарин.
- Какие оговоры! Ты и пушки, и ружье, и порох к себе сволакивал. Моим же арсеналом от меня отгородиться хотел? Всю китайскую торговлю под себя подмял. С кем ты там снюхался? С Тулешином? Аж из трибунала китайского иностранного за тебя предстатели - ходатаи пишут. Защитники нашлись! Что ты богдыхану наобещал?
- Кроме мирного житья, ничего, - едва успел вставить в лавину вопросов свой ответ Гагарин.
- Тебе неужто теперь непонятно - коли не покаешься - не прощу. Ты знаешь, как даже гагара-поганка морская поступает, когда под нее яйцо с дохлецом попало. Наседка то яйцо вываливает из гнезда. И ты у меня будешь извергнут из вельможного гнезда, аки вывалок. Не прощу! И казню, как блядь последнюю, позорно.
Гагарину под этим натиском становилось до донышка души понятно - угроза эта завтра превратится в дело. И ему уже не вымолить прощения, а стало быть, - и терять нечего. В остатней могуте князя Гагарина закипела злость жизни.
- Это почему же я в такой ранжир возведен? С чево ты меня в бляди зачислил? А ты чем на земле занят? - Гагарин глотнул долю ярости в себя, но она снова выплеснулась, и он прорычал: - Я все в Сибирь сволакивал ради крепи ее. А ты хотел, чтоб Сибирь, как девка всем доступная, при кабаке твоем стояла? Подходи любой! Хоть зюнгорец раскосый, хоть кайсак вороватый. Подходи все, а она - ляжки нарастопашку! Вон и китаец уж поглядывает - не задрать ли подол сибирский, не смять ли под себя ее плоть девственную. Я велел крепость на Косоголе поставить, а ты указал ее срыть, - ослепленный злобой, изверг свои упреки Гагарин.
- То моего ума дело, - несколько опешив от такого отпора, ответил Петр.
- По Иртышу моим умыслом частокол крепостей заколочен. А ты собздел пред китайцами да пред контайшой. Мир с ними уставить захотел да уж и распорядок на Иртыше назначил - разорить мной утвержденный русский предел, срыть все велел. Я к востоку на острова к полуденным рубежам людей выводил, а ты взад пятки их поворачиваешь! Кто ж из нас блядь? Не зря люди старой веры в своих книгах тебя во главе воинства Антихристова рисуют...
Петр вовсе не ожидал такого отпора. Он еще и понять не успел, что Гагарин говорит такое, изуверясь в надежде быть прощенным, что это отчаяние пламенит его речь до брани. Он приблизил свое лицо к гагаринскому:
- Понять не могу! Паче ума мне. Где и как наглотался ты ленточных червей криводушия? Или у тебя от рода твоего исходит изъян сей природный? Ты этой родовой заразой, как проказой мечен...