YI
Зимой с отцом мы ездим на зайца в деревню Зарубино. Само слово «Зарубино», для меня как песня! Природа Зарубино, часть моей природы, часть меня. Останавливаемся у егеря Бориса, здорового краснощёкого мужика неопределенного возраста из-за детского выражения лица. Борис крепок, вынослив, на охотничьих лыжах весь день, с утра до вечера по свежему глубокому снегу может ходить. Охотится на зайцев, лис и тетеревов, реже – косуль, да за одно - за порядком присматривает. Мужик он добродушный, гостеприимный, и не говорун, так, скорее поддержит разговор. Пьёт он столько, сколько на стол поставят, и не заметишь ничего, лишь только его большие щеки становятся ещё больше и ещё краснея. Да еще, разве что, пот пробьёт. Пьяным я его никогда не видел. У Бориса два гончих пса, Диана и Дунай, оба пегие, худощавые. На охоту мы их берем с собой. У нас белые маскхалаты поверх зимних, теплых курток и широкие охотничьи лыжи. Собак, пока не выйдем на свежий заячий след, Борис держит на поводке. А вот и свежий след. Собаки скулят от возбуждения, лают, рвутся в бой: - Ах, до чего вкусно пахнут заячьи лапки! Их, потом собачкам дадут в награду, после удачной охоты. Борис спускает собак. Дружно, Диана впереди, Дунай сзади, они идут по следу. Ай-я –я-й! Ай-я – яй! – подзаводит их отец. Борис показывает, куда лучше стать на номера, выжидая косого. Гончие собаки гонят зайца по кругу, на то место, где они «взяли» след. Тут нужно разойтись охотникам цепью, схоронится за кусты, за дерево, и стать так, чтобы не нужно было поворачиваться на лыжах, крутиться – не до того будет, когда заяц пойдет Лес наполняется дружным лаем, оживает. Вот лай громче: - Ав-ав! Ав-ав! Приближаются. Я весь трясусь от волнения, внимательно вглядываясь чрез кусты, из которых он вот-вот выскочит. И рябит в глазах от напряжения. Тут не прозевать. А заяц всё мерещится, дразнит, значит. Не дай Бог прозеваешь, вспугнёшь или того хуже - промажешь - не простят такого, ни охотники, ни собаки, которые так глянут в глаза, что неловко станет: - Что же ты, мазила? Мы так старались? Обычно заяц выскакивает на самого неопытного, на «небывальщину», как говорит отец, а из нас трех я и есть самый молодой охотник, и бывало мне везло больше других, и по три зайца из под собак порой брал за день. А вот хвастаюсь я уже, как бывалый…Отец всегда говорил, что охотник должен сильнее привирать, чем рыбак.
А бывало, собаки уйдут или за лисой, или за косулей, и долго где-то гоняют. Борис догадается по лаю, и трубит им в рог, низко, протяжно, и мне кажется, что так трубит лось, подзывая лосиху. Паратая у тебя Диана, - говорит Борису отец, - плотно на зайца налегает. А, уж не успеешь к убитому косому вперед собак, рвут его на части – голодные. Сытые плохо гонят, лениво. Голодные – рвут.Но вот охота закончена, и уставшие псы получают, наконец, своё – заячьи лапки, и жадно едят их прямо с шерстью. Борис зайца варит не отмачивая, для людей и собак в одной большой кострюле, и запах в избе стоит невозможный. Но под стопочку крепкого едим его как нибудь. Мама моя сутки зайчатину в молоке вымачивает, пока мясо из красного светлорозовым не станет. А потом только потушит с лучком, мясо – нежное, вкусное, как у молодого кролика.
Как без собак с отцом пойдем, так он в роли собаки и выступает. Глаз у отца наметанный, чутьё как у гончей:
- Вот, Санёк, гляди, в конце околка, чуть левее, ближе к нам – заяц сидит. Гляжу, но ни какого зайца не вижу.
- Он там, увидишь - уверяет отец. Расходимся, окружаем и – берем его. Редко он ошибался, поэтому, как скажет про зайца, где он сидит, так у мненя сердце и обрывается. Идем – точно там он и сидит. А припорошит снежком, так заяц и не торопится ведь выскакивать, себя обнаруживать. – надеется, что след замело.. Тогда бывает, прямо на него и наткнешься, он из под носа выскочит и, вначале тихонько – прыг, прыг, а потом, как сиганет, только его и видели. Хитр-е-е-ец! Чуть залюбуешься, а он уже за согрой, поди, возьми его!
И вот стою я и смотрю на отца, и кажется мне, что вот так мы и будем ездить с ним на охоту всегда-всегда, в этих же белых халатах, на этих же лыжах, и с этими же ружьями… И ни этот березовый околок с кусочком зимнего вечернего солнца, ни эти ровные, искрящиеся от свежего снега полоски лыжни, ни этот узор заячьих следов, загадочно закрученный в хитрые петли, ничего и никогда здесь не измениться, а будет длится целую вечность… Но вечность стоит на изменениях, и у отца стали отказывать ноги. Сначала просто болели и стало трудно ходить даже в соседний магазин за любимыми сигаретами «Прима», а потом и вовсе отказали. Надев на отца теплый тулуп, и натянув пимы на две пары теплых носков, я вывожу его на свежий воздух, во двор Ноградской 20, на скамейку, и, тайком от матери угощаю стаканчиком красного портвейна, разливая его как на заячьей охоте. Отец согревается и оживает, и я подолгу на ухо шепчу ему разные охотничьи байки, да всякие забавные истории из нашего прошлого. Он закуривает и слушает с интересом и кивает головой, вспоминая. Глаза его теплеют и слезятся. Ему хорошо и он улыбается. Из всех чувств, которые я к нему испытываю сейчас, остаются любовь и жалость. Невыносимая, пронзительная жалость…Он – уходит…уходит совсем… из жизни. Потом я спрашиваю его, каким он хочет, что бы я был. Он думает не долго, словно давно ждет этот вопрос, а может быть так и есть – давно ждет этот вопрос:
- Будь доброжелательным к людям. Это последнее, что он сказал мне осмыслено и ясно, и скоро его не стало. Но и после смерти не мог мой отец вот так, разом распрощаться с жизнью, которую так страстно любил. Вот так просто уйти без розыгрыша, без очень странной, так и неразгаданной загадки. Вот он, на третий день лежит в своем последнем, тесном деревянном пристанище, прощаясь с нами, а уши у него почему-то красные, на третий день! горят, как с мороза, и, кажется, он сейчас откроет глаза и скажет по командирски: «А, ну, Санёк, собирайся! На зайца поедем. Устрою я вам королевскую охоту!
Зимой с отцом мы ездим на зайца в деревню Зарубино. Само слово «Зарубино», для меня как песня! Природа Зарубино, часть моей природы, часть меня. Останавливаемся у егеря Бориса, здорового краснощёкого мужика неопределенного возраста из-за детского выражения лица. Борис крепок, вынослив, на охотничьих лыжах весь день, с утра до вечера по свежему глубокому снегу может ходить. Охотится на зайцев, лис и тетеревов, реже – косуль, да за одно - за порядком присматривает. Мужик он добродушный, гостеприимный, и не говорун, так, скорее поддержит разговор. Пьёт он столько, сколько на стол поставят, и не заметишь ничего, лишь только его большие щеки становятся ещё больше и ещё краснея. Да еще, разве что, пот пробьёт. Пьяным я его никогда не видел. У Бориса два гончих пса, Диана и Дунай, оба пегие, худощавые. На охоту мы их берем с собой. У нас белые маскхалаты поверх зимних, теплых курток и широкие охотничьи лыжи. Собак, пока не выйдем на свежий заячий след, Борис держит на поводке. А вот и свежий след. Собаки скулят от возбуждения, лают, рвутся в бой: - Ах, до чего вкусно пахнут заячьи лапки! Их, потом собачкам дадут в награду, после удачной охоты. Борис спускает собак. Дружно, Диана впереди, Дунай сзади, они идут по следу. Ай-я –я-й! Ай-я – яй! – подзаводит их отец. Борис показывает, куда лучше стать на номера, выжидая косого. Гончие собаки гонят зайца по кругу, на то место, где они «взяли» след. Тут нужно разойтись охотникам цепью, схоронится за кусты, за дерево, и стать так, чтобы не нужно было поворачиваться на лыжах, крутиться – не до того будет, когда заяц пойдет Лес наполняется дружным лаем, оживает. Вот лай громче: - Ав-ав! Ав-ав! Приближаются. Я весь трясусь от волнения, внимательно вглядываясь чрез кусты, из которых он вот-вот выскочит. И рябит в глазах от напряжения. Тут не прозевать. А заяц всё мерещится, дразнит, значит. Не дай Бог прозеваешь, вспугнёшь или того хуже - промажешь - не простят такого, ни охотники, ни собаки, которые так глянут в глаза, что неловко станет: - Что же ты, мазила? Мы так старались? Обычно заяц выскакивает на самого неопытного, на «небывальщину», как говорит отец, а из нас трех я и есть самый молодой охотник, и бывало мне везло больше других, и по три зайца из под собак порой брал за день. А вот хвастаюсь я уже, как бывалый…Отец всегда говорил, что охотник должен сильнее привирать, чем рыбак.
А бывало, собаки уйдут или за лисой, или за косулей, и долго где-то гоняют. Борис догадается по лаю, и трубит им в рог, низко, протяжно, и мне кажется, что так трубит лось, подзывая лосиху. Паратая у тебя Диана, - говорит Борису отец, - плотно на зайца налегает. А, уж не успеешь к убитому косому вперед собак, рвут его на части – голодные. Сытые плохо гонят, лениво. Голодные – рвут.Но вот охота закончена, и уставшие псы получают, наконец, своё – заячьи лапки, и жадно едят их прямо с шерстью. Борис зайца варит не отмачивая, для людей и собак в одной большой кострюле, и запах в избе стоит невозможный. Но под стопочку крепкого едим его как нибудь. Мама моя сутки зайчатину в молоке вымачивает, пока мясо из красного светлорозовым не станет. А потом только потушит с лучком, мясо – нежное, вкусное, как у молодого кролика.
Как без собак с отцом пойдем, так он в роли собаки и выступает. Глаз у отца наметанный, чутьё как у гончей:
- Вот, Санёк, гляди, в конце околка, чуть левее, ближе к нам – заяц сидит. Гляжу, но ни какого зайца не вижу.
- Он там, увидишь - уверяет отец. Расходимся, окружаем и – берем его. Редко он ошибался, поэтому, как скажет про зайца, где он сидит, так у мненя сердце и обрывается. Идем – точно там он и сидит. А припорошит снежком, так заяц и не торопится ведь выскакивать, себя обнаруживать. – надеется, что след замело.. Тогда бывает, прямо на него и наткнешься, он из под носа выскочит и, вначале тихонько – прыг, прыг, а потом, как сиганет, только его и видели. Хитр-е-е-ец! Чуть залюбуешься, а он уже за согрой, поди, возьми его!
И вот стою я и смотрю на отца, и кажется мне, что вот так мы и будем ездить с ним на охоту всегда-всегда, в этих же белых халатах, на этих же лыжах, и с этими же ружьями… И ни этот березовый околок с кусочком зимнего вечернего солнца, ни эти ровные, искрящиеся от свежего снега полоски лыжни, ни этот узор заячьих следов, загадочно закрученный в хитрые петли, ничего и никогда здесь не измениться, а будет длится целую вечность… Но вечность стоит на изменениях, и у отца стали отказывать ноги. Сначала просто болели и стало трудно ходить даже в соседний магазин за любимыми сигаретами «Прима», а потом и вовсе отказали. Надев на отца теплый тулуп, и натянув пимы на две пары теплых носков, я вывожу его на свежий воздух, во двор Ноградской 20, на скамейку, и, тайком от матери угощаю стаканчиком красного портвейна, разливая его как на заячьей охоте. Отец согревается и оживает, и я подолгу на ухо шепчу ему разные охотничьи байки, да всякие забавные истории из нашего прошлого. Он закуривает и слушает с интересом и кивает головой, вспоминая. Глаза его теплеют и слезятся. Ему хорошо и он улыбается. Из всех чувств, которые я к нему испытываю сейчас, остаются любовь и жалость. Невыносимая, пронзительная жалость…Он – уходит…уходит совсем… из жизни. Потом я спрашиваю его, каким он хочет, что бы я был. Он думает не долго, словно давно ждет этот вопрос, а может быть так и есть – давно ждет этот вопрос:
- Будь доброжелательным к людям. Это последнее, что он сказал мне осмыслено и ясно, и скоро его не стало. Но и после смерти не мог мой отец вот так, разом распрощаться с жизнью, которую так страстно любил. Вот так просто уйти без розыгрыша, без очень странной, так и неразгаданной загадки. Вот он, на третий день лежит в своем последнем, тесном деревянном пристанище, прощаясь с нами, а уши у него почему-то красные, на третий день! горят, как с мороза, и, кажется, он сейчас откроет глаза и скажет по командирски: «А, ну, Санёк, собирайся! На зайца поедем. Устрою я вам королевскую охоту!