Почтовый заслон
– Это чтобы рассказочку мне написать? – спросила я почтальона Лиду, в шутку. Оговаривалась же недавно:
– Жаль, ничего необычного в наших взаимоотношениях не случалось, а то бы тоже вошло в книжку.
А вот и случалось, вот и в повторе даже: принесла мне Лида корреспонденцию, а среди писем – моё собственное. Полежало, полежало здесь на почте и вернулось. Ничего особенного, кабы не повторно да во всех деталях, вплоть до времени года – марта. Причём оба письма я отправляла через Лиду же.
Но и возвращались они не в одиночку!
В марте первом письмо, адресованное Зинаиде Александровне Чигарёвой в альманах «Литературный Кузбасс», откуда я ждала ответа по поводу своих рассказочек, вернулось непроштемпелёванным, в пачке других писем, среди которых была открытка от Зинаиды Александровны, погасившая надобность в том моём письме.
Таково и в марте втором, двумя годами позже: совместно прибыли ко мне моё деловое письмо Зинаиде же Александровне, уже редактору моей расеказочковой книги «Нежность», готовящейся к изданию, плюс её встречное.
Лидино недоумение:
– Не знаю, почему не ушло ваше.
Зато письмо с двумя машинописными страницами текста для замены прежних в рукописи кануло-таки в почтовых недрах. Обеспокоенная долгим молчанием в ответ, я уже вознамерилась сделать запрос, но о потере узнала раньше, во сне. Как бы по видеотелефону вижу Зинаиду Александровну, спрашиваю:
– Вы получили моё письмо со страницами для замены?
– Нет, – ответила она.
Важное уточнение
Вернулась в рукопись пять лет спустя, продолжив на новом витке тему прежних событий и образов – со сновидения про поезд, от которого я отстала.
Поздно вечером того дня, включив телевизор в ожидании следующей передачи, посмотрела и фильм. Старый наш, хороший. Вдруг сообразила: а ведь называется он – «Остановился поезд»!
Через день записываю это под вечерние ТВ-»Вести» и на моём слове «остановился» Черномырдин веско возразил с телеэкрана:
– Идёт поезд. Поезд идёт в конструктивном плане.
Что называется, нарочно не придумаешь.
– Ну, так что, Катя, остановился поезд или же идёт?
Идёт. В конструктивном плане. Благодарствуйте, Виктор Степанович!
Государственный разговор
– Катя, звоню с вокзала, из телефонной будки. Едва нашёл такую. Я тебя разбудил?
– Да.
– Скажи мне что-нибудь.
– Что?
– Что-нибудь. Уезжаю.
– Лучше послушаю тебя.
– Меня... Я надеюсь, Катя, демократия и гласность восторжествуют наконец и в твоём государстве, низы будут услышаны.
– В моём государстве, сударь, согласие. Да не будь укреплены низы, все надстройки развалились бы! К тому же велись подкопы извне.
– И всё-таки: я надеюсь.
– Сударь, а твоему бы государству помалкивать о демократии: те же США, понял? Запросто вам вторгнуться в чужое. Из собственных интересов, но под видом защиты ущемлённых прав человека – другой страны, разумеется. Хи-хи.
– Ладно, ладно, повеселись.
– Ты, руководитель супердержавы, минуя переговоры на высшем уровне, стремишься поработить население соседней державы, совсем не могущественной. Якобы в его же интересах, им ещё не осознанных по недоразвитости. Демократия, что ли? Колонизация, оккупация и всё такое прочее!
– Я рад, что ты весёлая.
– Тебе безразлично, какая я, но я правда весёлая.
КТО?
Физическую-то причину этого явления отыскала я вскоре. Точнее, зримую его основу.
Точнее – появления. Портрета некоего мужчины в солидном возрасте. Лица. В более чем натуральную величину. Брови с изломом, большие глаза, крупный нос, рот крепко сомкнут. Выражение сурово-пристальное. И всё это – на оконной стекольной створке, с уличной стороны, во весь нижний угол, за шторой. Очертаний эфемерных, но чётких.
– Со взглядом прямо на меня!
Да уж, до оторопи видение. Живу себе одна, превозмогаюсь в усилиях неимоверных, но хотя бы ничьим зримым присутствием не стеснена.
– А вот и не одна, оказывается.
Нет, точности ради оговариваюсь: а зримое присутствие иконной Богородицы со Младенцем и, на книжной полке, литого, металлического Распятья (от дедушки)? И Антона Павловича Чехова на фотопортрете, тоже со взглядом на меня. Безусловно, не одна!
Но всё домашнее – рукотворно, предметно и присутствует в моей комнате по выбору моему же. В отличие от сего внезапного призрачного, прозрачного гостя. Или постояльца? Или жильца? Или наблюдателя?
Взгляд совершенно живой.
– Даже зрачки вижу!
Заметила я его в августе 2000 -го. В очередной раз подивилась изобретательности Пространства в своих феноменах. Из подручных, что называется, средств. В данном случав – из пыли на стекле и тени.
– В технике солнечного света!
Да. Лишь в прямом солнечном освещении проявлялось это изображение, во второй половине дня и до часа закатного. В пасмурную погоду Незнакомец оставался невидимым.
Живу я на максимуме личных средств во всех отношениях, а значит – с минимумом потребностей. Посему окна как были помыты и запечатаны одиннадцать лет назад, таково и оставалось. Успелось стёклам помутнеть и запылиться.
– Итак, очевидность природа данного художества ясна: из пыли и света.
– И кое-чего ещё.
Изобразилось-то лицо не по схеме «точка, точка, запятая», а действительно Лицо, вплоть до «прописанных» зрачков. Для такой исполнительской изощрённости и детализации одной пыли явно маловато. Сей дополнительной яви я доискивалась и доискалась.
Опять же потому, что живу самодержицей, а значит, и лишь на собственную пенсию, оконные пёстренькие шторы в моей комнате за многие годы изветшали до крайности – в лохмотья, пробитые тем же солнцем, а в стирку снимались лишь однажды.
На той, за которой скрывался мой Незнакомец и которая во множестве дыр, я узрила наконец, откуда такой разрез его глаз, такая бровь, – в совпадении по уровню и очертаниям этих дыр и настекольного их отображения.
Там же, в подоконничном углу, под салфеткой стояла чайная гостевая посуда, отражаясь в стекле штрихами к портрету. А поскольку дом мой давно безлюден и горничная приходит трижды в месяц, подоконника же касаясь и того реже, равно как и штор, я успела отметить сии подсобные внешности во всей полноте.
Однако главное оставалось загадкой:
– Кто? С какой вестью? В знак чего?
Возможно, человек известный, даже читанный мною, да без проку сейчас, коль не узнан.
– Вдруг вы опознаете? – понадеялась я по телефону на собравшуюся ко мне Екатерину Николаевну. – Только после двух часов дня и при солнышке.
Пришла она и сразу к окну.
– Никого не вижу,
– Но он ведь для меня, наверное, нарисовался. А я только здесь сижу. С моего места и глядеть, в том же ракурсе.
Она отшагнула к моей кровати.
– И правда. Вот он.
– Не знаком ли? По средневековью, например.
– Нет. – И спросила у него: – Мужик, ты кто? И что тебе здесь надо?
Я запротестовала:
– На «вы», Екатерина Николаевна, на «вы», без фамильярностей!
Попросила её и сидеть в кресле смирно, чтобы не сдвинуть головой эту самую штору, прижатую кресельной спинкой к подоконнику.
– Пусть пребывает в своём облике.
Пребывал и в сентябре. Затем окно подзашторились в связи
с укоротившимся световым днём, а значит, чтобы мне не виднеться с улицы при электрическом свете по утрам-вечерам. Да и у солнца маршрут по небосводу сдвинулся. Точнее – у нас вокруг него.
Но через год и оно, и наша планета, а на ней мой дом с окном за той же драной шторой очутились в очередном августе.
Конечно, пылевых разводов на стекле и шторных прорех прибавилось, салфетка подоконничную посуду прикрывала несколько иначе за сдвинутой вбок тоже чуть иначе шториной. Но прошлогодний господин нарисовался. По-прежнему здесь!
– Здравствуйте!
Так же в августе-сентябре присутствовал на своём наблюдательном посту. Правда, не без перемен в облике, учитывая вышеназванные чуточные перемены во внешних материалах. А возможно, и по своим причинам. Подосунулся.
К следующему же августу интерьер в комнате поменялся – благодаря полученной премии за новую книжку и рукам посланной Пространством в мою жизнь приезжей, аж из Москвы, женщины Раисы: вымытые окна в новых шторах теперь, а старые кресла тоже не рваниной покрыты.
Такая встреча
«Горькая встреча» – так называется рассказ, соседствующий с моими рассказочками в коллективном сборнике современной кузбасской прозы «И жизнь, и слёзы, и любовь»: с его автором мы соседи по алфавиту.
Более того: с некоторых пор в одном городе проживаем и у обоих нынче вышли из печати новые книги. Которым, обеим, выпало выдвинуться на соискание Кузбасской литературной премии имени А. Н. Волошина 2001 года, ныне же и учреждённой.
Соперники, стало быть. Игрою Случая.
Игра Случая и результат всякого конкурса. Но если сейчас сыграется так, чтобы победить кому-то из нас двоих, а не другим конкурсантам, тогда для второго и впрямь с горчинкой встреча?..
Сыгралось именно так.
Бессрочная подписка
– А признавайся, Катенька: подписку мне продлила ты?
– Какую?
– На свой подарок, конечно, на «Культуру».
– Нет. Но едва удержалась. А удержалась, потому что вы сказали, не очень-то она вам нравится.
– Да нет, ничего, я уже привыкла к ней.
– Так мы о чём, Эмма Александровна?
– Так те три месяца прошли, а я газету получать продолжаю. И спокойна: значит, Катя продлила.
– А это не она.
– Но больше некому.
– Значит, надо сообщить почтальону, отказаться.
– Сообщу, откажусь.
Следующий телефонный наш разговор состоялся в августе.
– Катенька, а правду ли ты сказала мне? Газету я так и получаю.
– Третий срок?! Вы почему не отказались?
– Отказывалась я, но всё равно приносят. Я подумала: ну и пусть, и спасибо.
– Да как это «пусть»! Вот перестанете получать и продлю вам сама.
– А что я поделаю? Ладно, посмотрим. Может, не принесут больше.
Этого я не знаю, потому что в сентябре Эмма Александровна скоропостижно скончалась.
Провокатор
Обеспечивающему мне связь с внешним миром, нет цены его службе.
– Главный человек в моём доме!
И герой, фигурально и доподлинно, моей давней рассказочки под названием «Расстарался». О том, как он, отключившийся из-за проводного пробоя, смог-таки включиться, мною упрошенный, – и я вызвала к нему монтёра, а также напомнила слесарям о потопе в квартире. Аварии случились в пятницу, перед выходными. Притом обе, домофонная и телефонная, проводки но плинтусу; и если замокнут и замкнутся...
– Расстарайся, дружок, превозмогись. Всего один звонок – вызвать к тебе же монтёра!
Он расстарался двумя звонками...
Признаться, лично нам связываться с внешним миром не очень-то хочется – лишь в случае аварийном да чтобы миряне не нагрянули без предупреждения, что равносильно аварии.
Оба мы давно изнемогли и перегорели в ответах на внешние воздействия. И когда мой голос угасает, лишь волевым усилием звучащий в микрофон едва удерживавши телефонной трубки – его! – а сама я в позе мучительной, треск в этой трубке – его! – весьма вовремя.
– Ну, и до свидания тогда.
Или спрашивают:
– Вы сейчас разговаривали с кем-то? Занято и занято.
– Нет.
А сама в очередной раз думаю о невозможности бы вышевелиться на звонок раньше, кроватное ЧП у меня – занята, да! – а рванулась бы.
Или дорвусь, да с опозданием.
Но потому, что превозмогаюсь в одиночку и у себя дома, могу отмалчиваться – и пока ещё не умереть от усталости. Конечно же, общение по телефону предпочтительнее встреч, которые все – ЧП
И подавно длителен и многотруден, в переполохе чувств отзыв на внезапный дверной звонок: вышевелиться бы вправо, к стоне из книжных фолиантов и папок, кои мне, сугубо сидячей давно – опора под голову во сне и вбодре; сдвинуть верхние на одеяло, включить домофон, взять переговорную трубку, приладиться к ней...
– Кто?
– Катя, я, открой.
– Боже мой!...
Майя Борисовна! Когда в моих окнах уже погашен свет, а на дворе почти ночь и ноябрь.
– Что случилось, Катя?
– А что?
– Не отзываешься. Ширшов не мог дозвониться до тебя в течение дня. Позвонил мне, и я тоже не прозвонилась. Телефон не работает?
-Не знаю. Не было звонков, весь день тишина. Простите, до лампы мне долго дотягиваться.
– Я включу.
– Там, за подушкой.
Ошеломлённая, поспешаю повязать платок на непричёсанную голову, что и без спешки-то действо для моих рук полуобморочное.
А и Майя Борисовна в домашнем халате под незастёгнутой шубой, на голове ничего.
– Мы на машине.
Сняла она телефонную трубку, а гудок есть...
– Работает.
Затем я, в стрессе пребывающая, ухнулась в дистресс:
– Катя, Павлу Венадьевичу можно подняться к тебе?
– А он где?
– В машине.
Оказывается, это он заехал к Майе Борисовне домой, и покатились проверять меня.
– Сейчас приглашу его.
Главу города! Первая встреча с ним состоялась месяцем ранее. Высоких гостей – вот: главу, председателя городского Совета народных депутатов и, «от общественности», Майю Борисовну – принимала я по случаю вручения мне удостоверения почётного гражданина нашего города и своего дня рождения. К слову сказать, с телефонным аппаратом в придачу, кнопочным, которым дарители порывались заменить мой старенький, отказываясь поверить, что розетка неподходящая и вообще под кроватью, на плинтусе, а на виду домофонная.
– Павел Венадьевич, угомонитесь, – взывала я. – Сидите и яблочко ешьте. А заменить розетку и проводку вызову монтёра.
Сам же, мой старенький, некогда стоявший на прикроватной тумбочке, а затем на занявшем её место холодильнике, когда мама уехала лечиться, а я слетела с колёс (кресла-коляски), переместился наконец на постельный столик – во облегчение своей для меня доступности, в позиции «наоборот» трубкой ко мне, наборным диском от меня – настроенный лишь на ответ.
И Ширшову в ту встречу, поблагодарив за вручённую визитку с номерами его телефонов – «Звоните»! – пообещала:
– Это вам не грозит.
Успокоила то есть. Однако в воспоследовавшей затем ситуации понадобилось обратиться к нему – с соцпредложением! И обратилась письменно. На что он пожелал ответить незамедлительно. По телефону. А я не отзываюсь.
– Бога ради, простите, но телефон молчал весь день.
Тогда гостем набирается по своему мобильнику наш номер, и молчун исправно отзванивает.
– Провокатор! – вякнула я. Мог бы и сейчас промолчать.
Пробыли они почти до полуночи. Будто и не ждут их дома, и не пора отдыхать, и не на работу наутро. С ужасом вспоминаю:
– И шофёр там ждёт?!
– Шофёр дома, трудовой день закончился давно.
На собственном авто мэр. И на неблагополучную гражданку время тратит личное. Собственно, как и в первый раз, октябрьским воскресным днём.
В машина же ждал моих заботников Альберт Иванович, Майи Борисовны муж, налегке одетый-обутый, а потому изрядно продрогший. О чём я узнала позднее.
– Его-то зачем позвали, Майя Борисовна?!
– А кто бы оставался в машине? Мороз, мотор надо прогревать время от времени.
Нечего говорить, сражена я была и покорена. В моём бытовании пример такой отзывчивости в подобных случаях – единственный. Вообще из ряда вон.
Например, одна моя знакомая, придя ко мне в условленный день, призналась:
– Напугала ты меня, Катерина: три дня не отзываешься на телефон! Иду сегодня и боюсь: что с тобой?
Другая, не дозвонившись в течение дня, напустила на меня бригаду «Скорой помощи». Врачи затем на АТС позвонили, и телефон включился.
– Я очень испугалась за вас.
– Спасибо, но в таком случав всё же, чтобы никого не обеспокоивать понапрасну, прежде бы по 08 выяснить, порядок ли на линии, или к моей двери идти.
Обычно не предпринимают ничего. Или подумают, что просто
не беру трубку.
– Вот уж чего не бывает и быть не может! Лишь одно из двух: либо связь неисправна, либо не могу отозваться. Но и быстро отозваться не могу, потому как в теле пребываю тотально дистрофическом, едва шевелящемся. Дозваниваться надо, дожидаться.
Ну, а перед своим «провокатором» я за ругательное словцо извинилась, конечно. Чуток попеняв:
– Вот бы распознать тебе необычного абонента, не вовлеклись бы мы все в такое ЧП, Оберегай, да не столь ретиво.
Или затем и спровоцировано Случаем так, чтобы зажечься в ночи свету по такому поводу?
– Спасибо!..
Увы, совсем вскоре Павла Венадьевича Ширшова от нас забрали в Кемерово.
А своего старенького огонькового связиста я через год заменила-таки тем самым, ширшовским, цвета бордо. Ко дню же своего рождения, когда принадлежу телефону, а мой телесный состав уже не превозмогся бы, снимая трубку, отозваться на все звонки. Правда, снимать всё равно приходится, так как по кнопке «Громкая связь» слышусь не всеми.
Перелайка
Июньским вечером, под лай выбежавшей на улицу, под мои окна, соседской собаченции, читаю у Кришнамурти:
– «Отсутствие двойственности – в действительности. Искусство слушать. Вы слышите лай собаки – слушайте его, не убегая от него. Оставайтесь с тем, что есть».
Более того: и печатаю это на пишмашинке под собачий перебрёх за окнами.
Именной чек
Подарки в детский приют «Солнышко» на сей раз дополняю конфетами – ирисками «Тузик». Алёна укладывает всё это в пакеты
– Гляди, – говорю ей, – в мешке с ирисками какая-то другая конфета голубеет»
– И правда.
– Одна или больше?
– Вроде бы одна. Вынуть?
– Глубоко лежит.
– Ну и что. Интересно же, какая.
И высыпала Алёна верхние килограммы ирисок в рыженьких обёртках, вынула карамелину в голубой. Разулыбалась.
– Знаете, как называется?
– Как?
– «Алёнка»!
– Среди рыжих Тузиков девочка Алёнка в голубом платьице.
– Ну. Впервые вижу такие конфеты.
– Вот и отведай.
– Нет, это тебе улыбнулось Пространство.
Лютер скорбит
19 марта 2005 года, вычитывая корректуру очередных своих «Заветных страниц» для юргинской «Новой газеты» – выпуск № 69 : Рудольф Бультман, крупнейший лютеранский теолог, – возвращаю своё первоначальное определение: протестантский теолог. Оба варианта правильные и для массового читателя, наверное, далёкие оба, но «протестантский», пожалуй, поближе?
А минутами позже слышу по ТВ в календарном перечне дат, о самом Лютере! Даже с цитатой: «... скорбит моё сердце». От которой и моё сердце сжалось!
– Вот, вычеркнула его имя!
Выпуск бультмановской страницы я приурочила к апрелю, меж двумя Пасхами – католической в марте и православной 1 -го мая. Соответствующего же и содержания.
Однако апрель минул, все его среды, по которым выходит наша «НГ», а без «Заветных страниц». Даже один Папа Римский уже скончался, оплакиваемый человечеством, и следующий избран! Так что Лютеру было и есть чем озаботиться, о чём воскорбеть.
Но звонит Светлана Александровна – нести мне на вычитку следующие три выпуска «ЗС», уже набранные.
– А Бультман где?
А там, с марта лежит в готовом виде, даже с пропечатанной выходной датой, апрельской, да вне газеты.
– И почему?
– Нет у меня объяснений. Забыла напрочь, и всё.
Словом, загадка.
Я побушевала малость, потому как случай именно тот самый,
когда, буквально, дорого яичко к пасхальному дню.
Ну, да что поделать, выпустились на неделе послепасхальной, 4 -го мая.
Славяне в опасности
1
Случай – насмешливей некуда. Эта женщина разорила, повыкрала – оптом и в розницу, масштабно – мой личный архив, а мои книги, с её же слов, сожгла. (Так и не знаю, с какой целью вершился тот пламенный ритуал). И она же, десятилетием позже, заполучает вёрстку моей новой книги «Нежность» и прочитывает! В Кемерове.
Так раскочегарилась, впечатлилась тем чтением, что даже позвонила мне по возвращении в Юргу.
– Ну, прочитала я твою книгу. Всё там неправда, выдумала ты всё, а про меня – злобная ложь! – И тому подобное, напористым текстом.
Ещё не издано, но уже обгажено. Первый читательский отзыв!
– А по какому праву ты позволяешь себе рыться в чужих бумагах?
А она не слышит, продолжает «рецензировать» меня. Лишь с третьей попытки пробилась я, наконец вняла она моему вопросу. Но, поскольку в такой постановке он вообще вне её понятий, она и ответила не на него, а по-своему:
– И рыться не надо, там в открытую всё лежит, любой может прочитать.
Ничего себе. А охрана авторских нрав?! Выясню, где там так: – в книжном издательстве? В типографии? В Союзе писателей? Эта женщина ездит туда по своим делам, но вот и моими, оказывается, по-прежнему заинтересована плотно.
– Книга о моей жизни, – сказала я ей. – О моей. И только.
– Но ты и конкретных людей называешь!
– Да. Так или иначе присутствовавших в моей жизни. И не но приглашению, не по моим интересам, а по своим, по собственному желанию. На моей территории.
К слову. Как распознала-то она, где про неё речь, если всё измышлено, а её там я либо не именую вовсе, либо одной или двумя буквами инициалов?
Зато сейчас стишок у меня сочинился с полной её фамилией во строке:
Ну, что, Р...ова, готовы спички
Очередную книгу мою ожигать?... и т.д.
Впрочем, как сказала она сейчас, две книжки уцелели-таки:
– Дочка у себя под матрасом спрятала.
Стало быть, шесть минув две.
– Ещё письма сожгла, – оказала она сейчас. – Много.
Ага. И не ей адресованные. А много – это не просто много, но вдвое больше, потому как в конверты с получаемыми письмами я вкладываю и черновики, копии ли своих ответов.
Плюс другие мои бумаги, участи неведомой.
Между прочим, в ночь с того дня, когда она позвонила мне после своего шмона в Кемерове – 24 марта 1999 года, – США начали бомбардировку Югославии...
На вопросы же своих здешних знакомых, когда наконец выйдет из печати та моя, седьмая, книга, отныне отвечаю:
– Спрашивайте у Р-вой, ей известнее.
– Это чтобы рассказочку мне написать? – спросила я почтальона Лиду, в шутку. Оговаривалась же недавно:
– Жаль, ничего необычного в наших взаимоотношениях не случалось, а то бы тоже вошло в книжку.
А вот и случалось, вот и в повторе даже: принесла мне Лида корреспонденцию, а среди писем – моё собственное. Полежало, полежало здесь на почте и вернулось. Ничего особенного, кабы не повторно да во всех деталях, вплоть до времени года – марта. Причём оба письма я отправляла через Лиду же.
Но и возвращались они не в одиночку!
В марте первом письмо, адресованное Зинаиде Александровне Чигарёвой в альманах «Литературный Кузбасс», откуда я ждала ответа по поводу своих рассказочек, вернулось непроштемпелёванным, в пачке других писем, среди которых была открытка от Зинаиды Александровны, погасившая надобность в том моём письме.
Таково и в марте втором, двумя годами позже: совместно прибыли ко мне моё деловое письмо Зинаиде же Александровне, уже редактору моей расеказочковой книги «Нежность», готовящейся к изданию, плюс её встречное.
Лидино недоумение:
– Не знаю, почему не ушло ваше.
Зато письмо с двумя машинописными страницами текста для замены прежних в рукописи кануло-таки в почтовых недрах. Обеспокоенная долгим молчанием в ответ, я уже вознамерилась сделать запрос, но о потере узнала раньше, во сне. Как бы по видеотелефону вижу Зинаиду Александровну, спрашиваю:
– Вы получили моё письмо со страницами для замены?
– Нет, – ответила она.
Важное уточнение
Вернулась в рукопись пять лет спустя, продолжив на новом витке тему прежних событий и образов – со сновидения про поезд, от которого я отстала.
Поздно вечером того дня, включив телевизор в ожидании следующей передачи, посмотрела и фильм. Старый наш, хороший. Вдруг сообразила: а ведь называется он – «Остановился поезд»!
Через день записываю это под вечерние ТВ-»Вести» и на моём слове «остановился» Черномырдин веско возразил с телеэкрана:
– Идёт поезд. Поезд идёт в конструктивном плане.
Что называется, нарочно не придумаешь.
– Ну, так что, Катя, остановился поезд или же идёт?
Идёт. В конструктивном плане. Благодарствуйте, Виктор Степанович!
Государственный разговор
– Катя, звоню с вокзала, из телефонной будки. Едва нашёл такую. Я тебя разбудил?
– Да.
– Скажи мне что-нибудь.
– Что?
– Что-нибудь. Уезжаю.
– Лучше послушаю тебя.
– Меня... Я надеюсь, Катя, демократия и гласность восторжествуют наконец и в твоём государстве, низы будут услышаны.
– В моём государстве, сударь, согласие. Да не будь укреплены низы, все надстройки развалились бы! К тому же велись подкопы извне.
– И всё-таки: я надеюсь.
– Сударь, а твоему бы государству помалкивать о демократии: те же США, понял? Запросто вам вторгнуться в чужое. Из собственных интересов, но под видом защиты ущемлённых прав человека – другой страны, разумеется. Хи-хи.
– Ладно, ладно, повеселись.
– Ты, руководитель супердержавы, минуя переговоры на высшем уровне, стремишься поработить население соседней державы, совсем не могущественной. Якобы в его же интересах, им ещё не осознанных по недоразвитости. Демократия, что ли? Колонизация, оккупация и всё такое прочее!
– Я рад, что ты весёлая.
– Тебе безразлично, какая я, но я правда весёлая.
КТО?
Физическую-то причину этого явления отыскала я вскоре. Точнее, зримую его основу.
Точнее – появления. Портрета некоего мужчины в солидном возрасте. Лица. В более чем натуральную величину. Брови с изломом, большие глаза, крупный нос, рот крепко сомкнут. Выражение сурово-пристальное. И всё это – на оконной стекольной створке, с уличной стороны, во весь нижний угол, за шторой. Очертаний эфемерных, но чётких.
– Со взглядом прямо на меня!
Да уж, до оторопи видение. Живу себе одна, превозмогаюсь в усилиях неимоверных, но хотя бы ничьим зримым присутствием не стеснена.
– А вот и не одна, оказывается.
Нет, точности ради оговариваюсь: а зримое присутствие иконной Богородицы со Младенцем и, на книжной полке, литого, металлического Распятья (от дедушки)? И Антона Павловича Чехова на фотопортрете, тоже со взглядом на меня. Безусловно, не одна!
Но всё домашнее – рукотворно, предметно и присутствует в моей комнате по выбору моему же. В отличие от сего внезапного призрачного, прозрачного гостя. Или постояльца? Или жильца? Или наблюдателя?
Взгляд совершенно живой.
– Даже зрачки вижу!
Заметила я его в августе 2000 -го. В очередной раз подивилась изобретательности Пространства в своих феноменах. Из подручных, что называется, средств. В данном случав – из пыли на стекле и тени.
– В технике солнечного света!
Да. Лишь в прямом солнечном освещении проявлялось это изображение, во второй половине дня и до часа закатного. В пасмурную погоду Незнакомец оставался невидимым.
Живу я на максимуме личных средств во всех отношениях, а значит – с минимумом потребностей. Посему окна как были помыты и запечатаны одиннадцать лет назад, таково и оставалось. Успелось стёклам помутнеть и запылиться.
– Итак, очевидность природа данного художества ясна: из пыли и света.
– И кое-чего ещё.
Изобразилось-то лицо не по схеме «точка, точка, запятая», а действительно Лицо, вплоть до «прописанных» зрачков. Для такой исполнительской изощрённости и детализации одной пыли явно маловато. Сей дополнительной яви я доискивалась и доискалась.
Опять же потому, что живу самодержицей, а значит, и лишь на собственную пенсию, оконные пёстренькие шторы в моей комнате за многие годы изветшали до крайности – в лохмотья, пробитые тем же солнцем, а в стирку снимались лишь однажды.
На той, за которой скрывался мой Незнакомец и которая во множестве дыр, я узрила наконец, откуда такой разрез его глаз, такая бровь, – в совпадении по уровню и очертаниям этих дыр и настекольного их отображения.
Там же, в подоконничном углу, под салфеткой стояла чайная гостевая посуда, отражаясь в стекле штрихами к портрету. А поскольку дом мой давно безлюден и горничная приходит трижды в месяц, подоконника же касаясь и того реже, равно как и штор, я успела отметить сии подсобные внешности во всей полноте.
Однако главное оставалось загадкой:
– Кто? С какой вестью? В знак чего?
Возможно, человек известный, даже читанный мною, да без проку сейчас, коль не узнан.
– Вдруг вы опознаете? – понадеялась я по телефону на собравшуюся ко мне Екатерину Николаевну. – Только после двух часов дня и при солнышке.
Пришла она и сразу к окну.
– Никого не вижу,
– Но он ведь для меня, наверное, нарисовался. А я только здесь сижу. С моего места и глядеть, в том же ракурсе.
Она отшагнула к моей кровати.
– И правда. Вот он.
– Не знаком ли? По средневековью, например.
– Нет. – И спросила у него: – Мужик, ты кто? И что тебе здесь надо?
Я запротестовала:
– На «вы», Екатерина Николаевна, на «вы», без фамильярностей!
Попросила её и сидеть в кресле смирно, чтобы не сдвинуть головой эту самую штору, прижатую кресельной спинкой к подоконнику.
– Пусть пребывает в своём облике.
Пребывал и в сентябре. Затем окно подзашторились в связи
с укоротившимся световым днём, а значит, чтобы мне не виднеться с улицы при электрическом свете по утрам-вечерам. Да и у солнца маршрут по небосводу сдвинулся. Точнее – у нас вокруг него.
Но через год и оно, и наша планета, а на ней мой дом с окном за той же драной шторой очутились в очередном августе.
Конечно, пылевых разводов на стекле и шторных прорех прибавилось, салфетка подоконничную посуду прикрывала несколько иначе за сдвинутой вбок тоже чуть иначе шториной. Но прошлогодний господин нарисовался. По-прежнему здесь!
– Здравствуйте!
Так же в августе-сентябре присутствовал на своём наблюдательном посту. Правда, не без перемен в облике, учитывая вышеназванные чуточные перемены во внешних материалах. А возможно, и по своим причинам. Подосунулся.
К следующему же августу интерьер в комнате поменялся – благодаря полученной премии за новую книжку и рукам посланной Пространством в мою жизнь приезжей, аж из Москвы, женщины Раисы: вымытые окна в новых шторах теперь, а старые кресла тоже не рваниной покрыты.
Такая встреча
«Горькая встреча» – так называется рассказ, соседствующий с моими рассказочками в коллективном сборнике современной кузбасской прозы «И жизнь, и слёзы, и любовь»: с его автором мы соседи по алфавиту.
Более того: с некоторых пор в одном городе проживаем и у обоих нынче вышли из печати новые книги. Которым, обеим, выпало выдвинуться на соискание Кузбасской литературной премии имени А. Н. Волошина 2001 года, ныне же и учреждённой.
Соперники, стало быть. Игрою Случая.
Игра Случая и результат всякого конкурса. Но если сейчас сыграется так, чтобы победить кому-то из нас двоих, а не другим конкурсантам, тогда для второго и впрямь с горчинкой встреча?..
Сыгралось именно так.
Бессрочная подписка
– А признавайся, Катенька: подписку мне продлила ты?
– Какую?
– На свой подарок, конечно, на «Культуру».
– Нет. Но едва удержалась. А удержалась, потому что вы сказали, не очень-то она вам нравится.
– Да нет, ничего, я уже привыкла к ней.
– Так мы о чём, Эмма Александровна?
– Так те три месяца прошли, а я газету получать продолжаю. И спокойна: значит, Катя продлила.
– А это не она.
– Но больше некому.
– Значит, надо сообщить почтальону, отказаться.
– Сообщу, откажусь.
Следующий телефонный наш разговор состоялся в августе.
– Катенька, а правду ли ты сказала мне? Газету я так и получаю.
– Третий срок?! Вы почему не отказались?
– Отказывалась я, но всё равно приносят. Я подумала: ну и пусть, и спасибо.
– Да как это «пусть»! Вот перестанете получать и продлю вам сама.
– А что я поделаю? Ладно, посмотрим. Может, не принесут больше.
Этого я не знаю, потому что в сентябре Эмма Александровна скоропостижно скончалась.
Провокатор
Обеспечивающему мне связь с внешним миром, нет цены его службе.
– Главный человек в моём доме!
И герой, фигурально и доподлинно, моей давней рассказочки под названием «Расстарался». О том, как он, отключившийся из-за проводного пробоя, смог-таки включиться, мною упрошенный, – и я вызвала к нему монтёра, а также напомнила слесарям о потопе в квартире. Аварии случились в пятницу, перед выходными. Притом обе, домофонная и телефонная, проводки но плинтусу; и если замокнут и замкнутся...
– Расстарайся, дружок, превозмогись. Всего один звонок – вызвать к тебе же монтёра!
Он расстарался двумя звонками...
Признаться, лично нам связываться с внешним миром не очень-то хочется – лишь в случае аварийном да чтобы миряне не нагрянули без предупреждения, что равносильно аварии.
Оба мы давно изнемогли и перегорели в ответах на внешние воздействия. И когда мой голос угасает, лишь волевым усилием звучащий в микрофон едва удерживавши телефонной трубки – его! – а сама я в позе мучительной, треск в этой трубке – его! – весьма вовремя.
– Ну, и до свидания тогда.
Или спрашивают:
– Вы сейчас разговаривали с кем-то? Занято и занято.
– Нет.
А сама в очередной раз думаю о невозможности бы вышевелиться на звонок раньше, кроватное ЧП у меня – занята, да! – а рванулась бы.
Или дорвусь, да с опозданием.
Но потому, что превозмогаюсь в одиночку и у себя дома, могу отмалчиваться – и пока ещё не умереть от усталости. Конечно же, общение по телефону предпочтительнее встреч, которые все – ЧП
И подавно длителен и многотруден, в переполохе чувств отзыв на внезапный дверной звонок: вышевелиться бы вправо, к стоне из книжных фолиантов и папок, кои мне, сугубо сидячей давно – опора под голову во сне и вбодре; сдвинуть верхние на одеяло, включить домофон, взять переговорную трубку, приладиться к ней...
– Кто?
– Катя, я, открой.
– Боже мой!...
Майя Борисовна! Когда в моих окнах уже погашен свет, а на дворе почти ночь и ноябрь.
– Что случилось, Катя?
– А что?
– Не отзываешься. Ширшов не мог дозвониться до тебя в течение дня. Позвонил мне, и я тоже не прозвонилась. Телефон не работает?
-Не знаю. Не было звонков, весь день тишина. Простите, до лампы мне долго дотягиваться.
– Я включу.
– Там, за подушкой.
Ошеломлённая, поспешаю повязать платок на непричёсанную голову, что и без спешки-то действо для моих рук полуобморочное.
А и Майя Борисовна в домашнем халате под незастёгнутой шубой, на голове ничего.
– Мы на машине.
Сняла она телефонную трубку, а гудок есть...
– Работает.
Затем я, в стрессе пребывающая, ухнулась в дистресс:
– Катя, Павлу Венадьевичу можно подняться к тебе?
– А он где?
– В машине.
Оказывается, это он заехал к Майе Борисовне домой, и покатились проверять меня.
– Сейчас приглашу его.
Главу города! Первая встреча с ним состоялась месяцем ранее. Высоких гостей – вот: главу, председателя городского Совета народных депутатов и, «от общественности», Майю Борисовну – принимала я по случаю вручения мне удостоверения почётного гражданина нашего города и своего дня рождения. К слову сказать, с телефонным аппаратом в придачу, кнопочным, которым дарители порывались заменить мой старенький, отказываясь поверить, что розетка неподходящая и вообще под кроватью, на плинтусе, а на виду домофонная.
– Павел Венадьевич, угомонитесь, – взывала я. – Сидите и яблочко ешьте. А заменить розетку и проводку вызову монтёра.
Сам же, мой старенький, некогда стоявший на прикроватной тумбочке, а затем на занявшем её место холодильнике, когда мама уехала лечиться, а я слетела с колёс (кресла-коляски), переместился наконец на постельный столик – во облегчение своей для меня доступности, в позиции «наоборот» трубкой ко мне, наборным диском от меня – настроенный лишь на ответ.
И Ширшову в ту встречу, поблагодарив за вручённую визитку с номерами его телефонов – «Звоните»! – пообещала:
– Это вам не грозит.
Успокоила то есть. Однако в воспоследовавшей затем ситуации понадобилось обратиться к нему – с соцпредложением! И обратилась письменно. На что он пожелал ответить незамедлительно. По телефону. А я не отзываюсь.
– Бога ради, простите, но телефон молчал весь день.
Тогда гостем набирается по своему мобильнику наш номер, и молчун исправно отзванивает.
– Провокатор! – вякнула я. Мог бы и сейчас промолчать.
Пробыли они почти до полуночи. Будто и не ждут их дома, и не пора отдыхать, и не на работу наутро. С ужасом вспоминаю:
– И шофёр там ждёт?!
– Шофёр дома, трудовой день закончился давно.
На собственном авто мэр. И на неблагополучную гражданку время тратит личное. Собственно, как и в первый раз, октябрьским воскресным днём.
В машина же ждал моих заботников Альберт Иванович, Майи Борисовны муж, налегке одетый-обутый, а потому изрядно продрогший. О чём я узнала позднее.
– Его-то зачем позвали, Майя Борисовна?!
– А кто бы оставался в машине? Мороз, мотор надо прогревать время от времени.
Нечего говорить, сражена я была и покорена. В моём бытовании пример такой отзывчивости в подобных случаях – единственный. Вообще из ряда вон.
Например, одна моя знакомая, придя ко мне в условленный день, призналась:
– Напугала ты меня, Катерина: три дня не отзываешься на телефон! Иду сегодня и боюсь: что с тобой?
Другая, не дозвонившись в течение дня, напустила на меня бригаду «Скорой помощи». Врачи затем на АТС позвонили, и телефон включился.
– Я очень испугалась за вас.
– Спасибо, но в таком случав всё же, чтобы никого не обеспокоивать понапрасну, прежде бы по 08 выяснить, порядок ли на линии, или к моей двери идти.
Обычно не предпринимают ничего. Или подумают, что просто
не беру трубку.
– Вот уж чего не бывает и быть не может! Лишь одно из двух: либо связь неисправна, либо не могу отозваться. Но и быстро отозваться не могу, потому как в теле пребываю тотально дистрофическом, едва шевелящемся. Дозваниваться надо, дожидаться.
Ну, а перед своим «провокатором» я за ругательное словцо извинилась, конечно. Чуток попеняв:
– Вот бы распознать тебе необычного абонента, не вовлеклись бы мы все в такое ЧП, Оберегай, да не столь ретиво.
Или затем и спровоцировано Случаем так, чтобы зажечься в ночи свету по такому поводу?
– Спасибо!..
Увы, совсем вскоре Павла Венадьевича Ширшова от нас забрали в Кемерово.
А своего старенького огонькового связиста я через год заменила-таки тем самым, ширшовским, цвета бордо. Ко дню же своего рождения, когда принадлежу телефону, а мой телесный состав уже не превозмогся бы, снимая трубку, отозваться на все звонки. Правда, снимать всё равно приходится, так как по кнопке «Громкая связь» слышусь не всеми.
Перелайка
Июньским вечером, под лай выбежавшей на улицу, под мои окна, соседской собаченции, читаю у Кришнамурти:
– «Отсутствие двойственности – в действительности. Искусство слушать. Вы слышите лай собаки – слушайте его, не убегая от него. Оставайтесь с тем, что есть».
Более того: и печатаю это на пишмашинке под собачий перебрёх за окнами.
Именной чек
Подарки в детский приют «Солнышко» на сей раз дополняю конфетами – ирисками «Тузик». Алёна укладывает всё это в пакеты
– Гляди, – говорю ей, – в мешке с ирисками какая-то другая конфета голубеет»
– И правда.
– Одна или больше?
– Вроде бы одна. Вынуть?
– Глубоко лежит.
– Ну и что. Интересно же, какая.
И высыпала Алёна верхние килограммы ирисок в рыженьких обёртках, вынула карамелину в голубой. Разулыбалась.
– Знаете, как называется?
– Как?
– «Алёнка»!
– Среди рыжих Тузиков девочка Алёнка в голубом платьице.
– Ну. Впервые вижу такие конфеты.
– Вот и отведай.
– Нет, это тебе улыбнулось Пространство.
Лютер скорбит
19 марта 2005 года, вычитывая корректуру очередных своих «Заветных страниц» для юргинской «Новой газеты» – выпуск № 69 : Рудольф Бультман, крупнейший лютеранский теолог, – возвращаю своё первоначальное определение: протестантский теолог. Оба варианта правильные и для массового читателя, наверное, далёкие оба, но «протестантский», пожалуй, поближе?
А минутами позже слышу по ТВ в календарном перечне дат, о самом Лютере! Даже с цитатой: «... скорбит моё сердце». От которой и моё сердце сжалось!
– Вот, вычеркнула его имя!
Выпуск бультмановской страницы я приурочила к апрелю, меж двумя Пасхами – католической в марте и православной 1 -го мая. Соответствующего же и содержания.
Однако апрель минул, все его среды, по которым выходит наша «НГ», а без «Заветных страниц». Даже один Папа Римский уже скончался, оплакиваемый человечеством, и следующий избран! Так что Лютеру было и есть чем озаботиться, о чём воскорбеть.
Но звонит Светлана Александровна – нести мне на вычитку следующие три выпуска «ЗС», уже набранные.
– А Бультман где?
А там, с марта лежит в готовом виде, даже с пропечатанной выходной датой, апрельской, да вне газеты.
– И почему?
– Нет у меня объяснений. Забыла напрочь, и всё.
Словом, загадка.
Я побушевала малость, потому как случай именно тот самый,
когда, буквально, дорого яичко к пасхальному дню.
Ну, да что поделать, выпустились на неделе послепасхальной, 4 -го мая.
Славяне в опасности
1
Случай – насмешливей некуда. Эта женщина разорила, повыкрала – оптом и в розницу, масштабно – мой личный архив, а мои книги, с её же слов, сожгла. (Так и не знаю, с какой целью вершился тот пламенный ритуал). И она же, десятилетием позже, заполучает вёрстку моей новой книги «Нежность» и прочитывает! В Кемерове.
Так раскочегарилась, впечатлилась тем чтением, что даже позвонила мне по возвращении в Юргу.
– Ну, прочитала я твою книгу. Всё там неправда, выдумала ты всё, а про меня – злобная ложь! – И тому подобное, напористым текстом.
Ещё не издано, но уже обгажено. Первый читательский отзыв!
– А по какому праву ты позволяешь себе рыться в чужих бумагах?
А она не слышит, продолжает «рецензировать» меня. Лишь с третьей попытки пробилась я, наконец вняла она моему вопросу. Но, поскольку в такой постановке он вообще вне её понятий, она и ответила не на него, а по-своему:
– И рыться не надо, там в открытую всё лежит, любой может прочитать.
Ничего себе. А охрана авторских нрав?! Выясню, где там так: – в книжном издательстве? В типографии? В Союзе писателей? Эта женщина ездит туда по своим делам, но вот и моими, оказывается, по-прежнему заинтересована плотно.
– Книга о моей жизни, – сказала я ей. – О моей. И только.
– Но ты и конкретных людей называешь!
– Да. Так или иначе присутствовавших в моей жизни. И не но приглашению, не по моим интересам, а по своим, по собственному желанию. На моей территории.
К слову. Как распознала-то она, где про неё речь, если всё измышлено, а её там я либо не именую вовсе, либо одной или двумя буквами инициалов?
Зато сейчас стишок у меня сочинился с полной её фамилией во строке:
Ну, что, Р...ова, готовы спички
Очередную книгу мою ожигать?... и т.д.
Впрочем, как сказала она сейчас, две книжки уцелели-таки:
– Дочка у себя под матрасом спрятала.
Стало быть, шесть минув две.
– Ещё письма сожгла, – оказала она сейчас. – Много.
Ага. И не ей адресованные. А много – это не просто много, но вдвое больше, потому как в конверты с получаемыми письмами я вкладываю и черновики, копии ли своих ответов.
Плюс другие мои бумаги, участи неведомой.
Между прочим, в ночь с того дня, когда она позвонила мне после своего шмона в Кемерове – 24 марта 1999 года, – США начали бомбардировку Югославии...
На вопросы же своих здешних знакомых, когда наконец выйдет из печати та моя, седьмая, книга, отныне отвечаю:
– Спрашивайте у Р-вой, ей известнее.