Володю поселили во второй комнате вместе с семьей Марии. Здесь стояли две кровати. Одну занимал сын двоюродной сестры, статный, с большим чувством юмора двадцатилетний парень. Вторую – супруги. Между кроватями на полу стелили постель Владимиру. Ночами он спал, как убитый. Через несколько месяцев нашел себе уютную комнатку в деревянном домике возле нынешней гостиницы «Кузбасс» и зажил самостоятельно. Но в гости к сестре захаживал, пропитывался там добрыми семейными отношениями и меньше скучал по дому, по матери.
На второй день, после приезда Владимира в Кемерово, Иван Данилович, муж Марии, повел его в фонд Союза художников. Сам он числился там художником-оформителем, талантливо резал по дереву. Когда надо было что-то достать из материалов, обращались только к Ивану Даниловичу. Он, круглоголовый, крепенький, как боровичок, был необходимым работником в фонде. Еще задолго до приезда Сотникова он стал «обрабатывать» почву: переговорил с директором Сильвестровым, с ведущими художниками Союза, от которых зависело трудоустройство родственника.
– Если парень окажется с искрой, возьмем, – пообещали ему.
Директор фонда Сильвестров вызвал уважительное чувство у Сотникова, как только он вошел к нему в кабинет и на лацкане цивильного костюма хозяина увидел золотую звезду Героя. По стати (высокий, очень плотный, громкоголосый) и по воинскому званию он был полковником. Владимир взглянул на него и сразу почувствовал в нем военную косточку. Привычно вытянулся, руки по швам, выкрикнул:
– Здравия желаю, товарищ директор! Сержант Сотников!
Сильвестров поднялся, протянул увесистую руку и добродушно пророкотал, кивая на стул возле приставного столика:
– Присаживайся, сержант. Рассказывай о себе.
Владимир, как отцу, без утайки поведал о пережитом в годы войны под оккупацией, как попал в Новогорловку, потом в Монголию, как учился рисовать, как в армии, фактически, работал профессиональным художником-оформителем. Хотел показать свои рисунки, которые принес в папке, но директор решительно отказался:
– Кадры в фонд у нас принимает художественный совет при Союзе художников. Там сейчас Кирчанов, фронтовик, художник-самородок. Думаю, он оценит и, если найдет в тебе проблески таланта, откроет дверь к нам в фонд. А я лишь хозяйственник.
Сильвестров поднял трубку телефона, набрал номер. Откликнулся как раз Кирчанов. Он выслушал энергичный рассказ о молодом армейском художнике и назначил время, когда Владимиру стоит зайти в Союз со своими работами. Сильвестров положил трубку и по-командирски требовательно вырубил:
–Теперь, сержант, все зависит от тебя. Смело в атаку!
После войны Кузбасс представлял раскаленную сковороду, на которой быстро-быстро выпекались шахты, заводы, гидроэлектростанции. Каждое новое предприятие окружало себя жилыми домами и Дворцами культуры, которые нуждались в художественном оформлении. У художников появился солидный денежный заказчик. Под него и был создан фонд, коммерческое предприятие Союза. Зарабатывая деньги, оно кормило станковистов. Дело было поставлено очень продуманно. Художник по заданию фонда выполнял оформительский заказ, получал деньги и на несколько месяцев уходил в творческий отпуск создавать настоящие картины, которые затем публиковались на выставках Союза. По ним и ценился художник. Оформление Дворцов культуры, красных уголков, бытовок считалось делом ремесленническим. Кто профессионально брался за дизайн, назывался мазилкой, маляром. В середине пятидесятых годов надо было появиться в Кузбассе художнику Василию Андреевичу Селиванову, чтобы с его помощью дизайн поднялся на уровень серьезного искусства. Другом и сподвижником новатора стал Владимир Ефимович Сотников. Но в пятидесятых его творческая судьба еще только начиналась…
Не успел оглядеться в фонде, как оказался в бригаде оформителей Дворца культуры в Мариинске. Это были молодые веселые ребята со своим коньком в творчестве. Слава Пошечинский, маленький, юркий, пронырливый, с большим чувством юмора, талантливо сбивал композиции. Он был автором проекта оформления Дворца в целом и руководил работами. За Виталием Алексеевым – высоким, нескладным, угрюмым по внешнему виду, но очень добрым и порядочным – были рисунки, которые он создавал всегда виртуозно на одном дыхании. Володя Померанцев хорошо передавал цвет. Это был художник европейской культуры, знал несколько иностранных языков. До окончания войны жил в Китае в семье белоэмигрантов, которые потом вернулись на Родину. Над ним долгое время тяготело подозрение. В работе его ограничивали, давали только возможность грузить и выгружать машины в продмагах. Только после смерти Сталина он оказался свободным в трудовой деятельности и даже был принят в фонд. В свое время Померанцев занимался профессионально дизайном еще в Китае. Работать с ним было одно удовольствие, он показывал такие приемы в оформлении, о которых нельзя было прочитать ни в одной советской книге. В своей технике Померанцев совмещал культуру Запада и Востока. Глядя на него, Сотников учился, хотя сам тоже оказался сноровистым, предложил бригаде раскрашивать фигуры сразу на потолке. Обычно, художники это делали на холсте, который расстилали на полу. Потом холсты поднимали к потолку и приклеивали. В этой операции было много трудоемкого. Холст высыхал после покраски, коробился, швы между кусками расходились, образуя глубокие трещины. Приходилось готовое сдирать с потолка, опускать вниз, докрашивать, заделывать швы и снова поднимать на высоту восемь-десять метров. Идея Сотникова понравилась. Соорудили леса, автор возлег на спине под самым потолком и стал лихо орудовать кистью. Руки затекали, на тело капала краска, но из-под кисти художника на белый свет являлись колхозники со снопами ржи, металлурги, шахтеры, строители, железнодорожники.
К осени бригада закончила оформление Дворца. Ребята получили приличные деньги и смогли на несколько месяцев отдаться, как они считали, настоящему творчеству. Владимир взялся за портрет Хемингуэя. Тогда этот американский писатель был кумиром молодежи, которой импонировал его скептический мужественный взгляд на жизнь. В-пятидесятых еще Советское общество оттаивало от жестокой войны. Снег, исчезая, открывал его хлам и раны. Глаза молодых особенно остро подмечали их. Быть скептиком становилось модным. Не миновал этого веяния и Сотников. Свои чувства он высказал в графическом портрете Хемингуэя. Жесткое, суровое, будто вырубленное, бородатое лицо.
В Союзе маститые посмотрели и сказали:
– Готовь на выставку.
Вскоре композиция «Старик и море» оказалась на выставке.
Удача окрылила Владимира. Ему нравились смелые, сокрушительные люди. Позднее он создал целую галерею портретов шахтеров, энергетиков, строителей. Психологическим обликом они напоминали американского писателя. Тот же типаж!
Первую серьезную творческую работу Сотникова заметил ведущий художник области Рейнгольд Генрихович Берг. Это была удивительно талантливая и стойкая личность. Наверное, все испытания, которые существуют на свете, судьба собрала и отдала ему. До войны счастливое детство и юность, ранняя склонность к рисованию. Без труда поступил и окончил Саратовское художественное училище, подготовился в Ленинградский художественный институт имени Репина. Потом словно белое полотно жизни поменялось на черное. В сороковом году попал в армию. В сорок первом на фронте в непрерывных боях. В Смоленске тяжело ранили. Из госпиталя направили на ленинградский фронт. Там однажды вызвали в штаб и отправили в глубокий тыл на сельхозработы. Как немец, он потерял доверие людей и власти. Ему даже запрещали рисовать Ленина-Сталина. Его жена и дочь тоже оказались в Сибири. У него осталось только одно право – выходить на колхозное поле, вместе с женщинами и детьми собирать картошку, морковь, капусту. Но он не роптал, понимал ситуацию и терпеливо тянул свою тяжелую лямку.
Под конец войны режим стал послабее. Рейнгольд Генрихович даже мог приезжать в Кемерово и встречаться там с художниками. За него заступился Кирчанов перед органами КГБ:
– Единственный в области профессиональный художник. Он должен жить и работать в областном центре.
Бергу позволили перебраться в город. Недалеко от старого здания театра оперетты он купил деревянный домик с небольшим участком земли, на котором развел чудесный сад. Когда Сотников приходил к нему в гости, хозяин угощал его яблоками, грушами и даже виноградом. Владимир с удовольствием гулял между фруктовыми деревьями. Сад Берга напоминал ему свой в деревеньке Садовой, отца, с которым он высаживал такие же яблони. Сотникову становилось хорошо на душе, он улыбался и ласково поглаживал стволы, срывал листочки, растирал в пальцах и жадно вдыхал пронзительный, приятный запах.
Берг писал портреты шахтеров, металлургов, строителей. Меньше всего в них было «суперменности» покорителей природы. Нормальные интеллигентные люди, озабоченные своими земными нелегкими проблемами. Шахтер Берга в каске с лампой оперся подбородком на скрещенные на лопате руки и ушел в мыслях глубоко в себя. Портрет полон лиризма, света, тонкости. Сотникову очень нравились графические работы Берга на бытовые темы. Он просто не мог отвести взгляда от графики «Перед открытием кафе». Молодая официантка готовится встретить первых посетителей рано утром. Приводит в порядок свою прическу. Сколько изящной грации в движении стройного красивого тела!
На пленэрах с Бергом Владимир не только рисовал, но и горячился в профессиональных спорах. Рейнгольд Генрихович терпеливо наставлял темпераментного коллегу, который всегда трудно с чем-то соглашался:
– Володя, без академического образования ты не станешь художником.
Под влиянием Берга у Владимира еще больше укреплялось желание учиться. Дружба с учителем продолжалась, когда Рейнгольд Генрихович переехал в Москву и возглавил там Дом творчества «Челюскинский». Они переписывались. Однажды Владимир Ефимович взял и приехал к Бергу без приглашения. Тот показал Дом и особенно экзотические деревья, которые высадил вокруг здания. Гость осмотрел и увидел, что в саду нет кедра. В следующий раз обещал привезти саженец. Дружеская встреча закончилась тем, что Берг пригласил Сотникова в Дом творчества поработать.
– Но сюда попадают только члены Союза, – засомневался Владимир Ефимович.
– Можно и по заявке, – возразил Берг.
Через месяц такая заявка на Сотникова пришла в Кемеровское отделение Союза. Правление не возражало. Сотников шел сверх разнарядки и не ущемлял интересов других художников.
Так Берг через Дом творчества открыл путь своему ученику в Союз профессионалов, поставил на крыло.
Но я забежал далеко вперед… Герой моей повести в начале пятидесятых активно зарабатывал себе на жизнь оформительскими работами. После Мариинска Сотникову с художником Николаем Новосельцевым поручили шахматный клуб. Напарник оказался очень талантливым дизайнером. Он спрашивал Владимира, дергая за рукав:
– Кому сейчас нужны твои картины? В лучшем случае они будут висеть в какой-нибудь галерее, куда заглядывают изредка посетители. В худшем – картину купит какой-нибудь толстосум и вывесит у себя в квартире. Она станет достоянием одной семьи. И совсем другое дело – настенная живопись, сграффито, мозаика. Они доступны для всех, они самые массовые и долговечные.
Сотников не спорил с Колей, занимался дизайном, графикой и станковой живописью. Для него идеалом художника был Врубель, который в совершенстве владел самыми разнообразными и неожиданными изобразительными средствами от глины, дерева до масляных красок. Он мог выражать свою художественную мысль в скульптуре, мозаике, графике, живописи. Сотников с первых же шагов своего профессионального труда увлекся полифонией своего творчества. Ему подвластным стало ваяние, лепка, точные движения карандаша и уверенный взмах кисти.
Но первые уроки живописного мышления он взял все-таки у Новосельцева. Бывало, возвращаются они из Союза, погода стоит весенняя, лужи вбирают в себя объемы Вселенной. Николай, легко перепрыгнув через зеркальную водную поверхность, вдруг замрет возле огорода, ткнет пальцем в березу за забором и задумчиво скажет:
– Володя, посмотри, какую трудную жизнь переживает это дерево, оно искривлено, кора у комля потрескалась, ветви обрублены, на макушке еще скворечник прикручен. Хозяин взял от дерева все, что можно, и оно погибает. Вот тебе готовый образ предсмертных страданий природы от безумного эгоизма человечества.
Сотников стал присматриваться к формам природы. Однажды, попав на Кедровский разрез, увидел картину, которая потрясла его до глубины души: мощная струя воды из монитора, управляемая умелой рукой, срезала напластования мягкой породы над углем. Гора разрушалась и вместе с деревьями падала в пропасть, где экскаватор подбирал стволы и породу, грузил на машины. Владимир Ефимович заметил вверху тоненькую светлую березку. Под напором воды она закачалась и полетела вниз, ломая ветви. Он зарекся ездить на угольные разрезы. Но картину под впечатлением все-таки написал. Из глубины земли черно зияет пасть разреза, уступы которого напоминают зубы доисторического бронтозавра. Ощущение такое, что гигантское хищное животное выползает из глубин земли и готовится проглотить группку беззащитных, обреченно замерших светлых березок. Картина писалась по заказу – как гимн индустриализации, а получился реквием по природе.
Новаторская работа дизайнера отчаянно требовала новых знаний. Сотников перелопачивал горы специальной литературы и старался внедрить все более или менее стоящее, что попадалось ему на глаза. От главного художника города Василия Андреевича Селиванова услышал о «Сенеже» – творческом доме дизайнеров. Я уже писал, как он прорвался туда. Две недели работы, и он вошел в основной поток курсантов. Не успел оглядеться, как сюда нагрянула группа польских дизайнеров. Селиванов первым прослышал о гостях и зашел к Владимиру Ефимовичу.
– Володя, тебе надо поработать с поляками. У них есть чему поучиться.
Сотников и сам понимал, что дизайнерское искусство на Западе ушло далеко вперед от нашего. Европейские художники больше пользовались синтетическими и природными материалами. Конструкции у них были свободными, более изощренными. Поляки находились под сильным влиянием Запада. Общение с ними могло многое дать для дизайнера из глубинки России. Владимир Ефимович обрадовался, когда узнал, что его включили в группу поляков.
Задание было: подготовить проект оформления здания вокзала железной дороги. Работа была коллективно-индивидуальной – каждый дизайнер корпел над своим макетом, потом лучшие элементы «сливали» в общий. Ничто так хорошо не учит, как совместная работа. За неделю Сотников пропитался новой школой дизайна.
На этом его знакомство с западным искусством не завершилось. Вернувшись из республиканского дома творчества, переполненный новыми идеями и замыслами, он подготовил совершенно оригинальную работу на областной конкурс наглядной агитации и победил. Ему полагалась денежная премия. Председатель обкома профсоюза культуры пригласила молодого художника к себе и не стала ходить вокруг да около. Усадив Сотникова на стул перед собой, прямо сказала:
– Владимир Ефимович, ты можешь свою премию получить деньгами, а можешь в составе делегации педагогов поехать в Голландию.
Сотников с радостью согласился на Голландию. Как повезло! Он окажется в цитадели высокого западноевропейского искусства. Там такие музеи, художественные галереи, где собраны картины, составляющие мировую сокровищницу.
В Амстердаме Владимир Ефимович мотался по художественным галереям. Возле картин Рембрандта простаивал часами, пока не начинали слезиться от напряжения глаза. На улицах восхищался умением голландцев встроить органично средневековую архитектуру в современную высотную, полустеклянную. Однажды так загляделся на дом в стиле барокко, что «шибанулся» о бетонный столб. После этого пальцами долго тер лоб, чтобы не вздулась шишка.
Но самое сильное впечатление произвела на Сотникова работа обыкновенного голландского художника. В одном из кварталов Амстердама он увидел, как каменщики споро выстраивают кирпичную стену, затем заштукатуривают белым цементом, на котором молодой художник сноровисто и быстро накладывает рисунки. Уже дома этот прием Владимир Ефимович неоднократно использовал при оформлении санатория-профилактория «Сосновый бор». Там же первым из дизайнеров области внедрил в оформление гобелены, тоже увиденные в музеях Голландии.
Но вскоре дизайнерский пыл Сотникова стал заметно угасать. Его, как отрезало, от оформительских работ. Новые горизонты для себя, как художника, Владимир Ефимович увидел в станковой живописи. В конце восьмидесятых – в начале девяностых годов на выставках появились его прекрасные акварели и пастели, выполненные с большим мастерством. Работы стали заметным явлением в художественной жизни Кузбасса. К тому времени он стал не только зрелым, но и высокообразованным художником со своим индивидуальным стилем.
Однажды его пригласил к себе в кабинет директор фонда Сильвестров и предложил:
– Володя, у тебя по разнарядке Министерства культуры есть возможность поучиться в Ленинграде.
Господи, он об этом всю жизнь мечтал. Неужели судьба, наконец, смилостивилась и открыла путь к образованию, которого ему не хватало, как воздуха.
В пятьдесят шестом году Владимир Ефимович поехал в Ленинград. Вступительные экзамены на живописное отделение сдал. Но не набрал одного балла, чтобы стать студентом. Вышел из кабинета экзаменационной комиссии с отрицательным результатом и тут же возле стенки присел на корточки, потому что не держали ослабевшие вдруг ноги.
Тут кто-то тронул его за плечо. Поднял голову и увидел смуглую черноглазую девушку из Казани. У нее было довольное счастливое лицо.
– Прошла?
Она с готовностью закивала и заулыбалась.
Владимир поднялся и сразу стал выше на голову девушки. Почему-то подумал: судьба опять послала ему женщину, чтобы вывести из тупика.
– Давай, Володя, походим по академии, – сказала она.
– Давай.
Оба медленно, как на экскурсии, пошли по узким сводчатым коридорам, похожим на внутреннее строение монастыря, куда не проникают никакие внешние потрясения. Академия была основана в 1757 году, как высшее учреждение классического искусства. Здесь учились самые великие художники России. Перед экзаменами преподаватели говорили абитуриентам:
– Школа реалистической живописи есть только у нас. Академия репродуцирует
саму себя. В аудиториях практически не бывает варягов-преподавателей. Педагогическая ниточка тянется к Кипренскому, Венецианову, не прерываясь. И еще никто не учит так правильно рисовать человека, как «Репинка».
Позднее Сотников тоже внес свой вклад в академию. На внутреннем дворике стал заливать снег горячей водой и получать идеальное ледяное покрытие, на котором студенты с удовольствием катались на коньках. С тех пор академики каждый год зимой устраивают здесь каток. Традиция пошла, как говорили в «Репинке», от крепкого сибирского художника.
Но в пятьдесят шестом молодые люди шли по обрамляющей круглый двор галерее с гипсовыми копиями. Сотников задержался у ионической капители, наклонился к надписи «Измерял и плакал. 1921 год». Далее следовала неразборчивая подпись. Владимир подумал: «Возвышенные чувствительные души учились здесь». И неожиданно сам стер пальцем слезу со щеки. Так ему не хотелось расставаться с академией.
В тот же день вечером ангел-хранитель в облике высокого сутулого студента Аницетаса Немчинкаса, с которым Сотников познакомился на экзаменах, набросился настырно на него:
– Ты чего нос повесил?
– Провалился.
– Глубоко?
– На самое дно.
– Толкайся ногами и всплывай.
– Как?
– В этом году у нас открывается заочное искусствоведческое отделение. Время для поступления у тебя есть. Год проучишься, присмотришься к требованиям академии, и на следующий спокойно перейдешь на свою живопись.
– Разумно, – кивнул Сотников. Жизнь всегда сурово относилась к нему, испытывала на излом, как ветку через колено. Чтобы не сломаться, приходилось за помощью обращаться и к чужим более опытным мозгам. Владимир, как только Аницетас вышел из его комнаты, подсел к столику, пододвинул лист бумаги и крупными аккуратными буквами написал новое заявление на имя ректора с просьбой принять его на заочное искусствоведческое отделение академии.
Когда Сотникова зачислили на первый курс академии, он сразу же нашел Аницетаса и благодарно тряс его костистую холодную широкую ладонь. В дальнейшем они стали друзьями. Литовец откровенничал за стаканом водки:
– Я страсть как не люблю русаков, но тебя, Володя, обожаю.
Приехав из Ленинграда в Кемерово, Сотников стал подтягивать свой рисунок. Он задумал создать графический портрет матери, через который показать многострадальный образ женщины, взвалившей на свои плечи все тяготы страшной войны. «Натурщица» была рядом. Ефросинья Филипповна приехала с детьми в Сибирь к старшему сыну, от которого надеялась получить поддержку. Владимир Ефимович тогда жил очень стесненно. На шестнадцати квадратах просто не могли разместиться десять человек. Он с женой, двумя детьми и мать с пятью братьями и сестрами. Родственники поднатужились, собрали деньги и купили Ефросинье Филипповне в Елыкаеве засыпной домик с небольшим участком земли, где можно было садить картофель и овощи. В совхозе она устроилась дояркой на ферму, чтобы у детей в достатке было молоко. Как во время войны семью спасали яблочки, так в Сибири стало выручать молоко.
Владимир Ефимович с признательностью создавал портрет Ефросиньи Филипповны, добиваясь сходства с внутренним образом, который созрел у него в голове. Наконец показал коллегам: «Готовь на выставку», – сказали ему. Этот портрет произвел впечатление на зрителей. О нем много писали в местной прессе. В профессиональной среде сложилось прочное убеждение о Сотникове как о художнике: «Крепкий график!».
На первую зимнюю сессию в Ленинград Владимир Ефимович поехал уверенным в себе профессионалом. Но там состоялась встреча, которая повернула в последствии его творчество в совершенно новое живописное русло. Его поселили в одной комнате с талантливейшим армянским художником Минесом, влюбленным во французских импрессионистов. В то время это был худенький, необыкновенно подвижный, с черными блестящими глазами навыкат и с крупным «кавказским» носом студент живописного отделения. Когда Владимир первый раз вошел в комнату, жилец быстро поднялся с кровати и протянул узкую горячую ладонь. Знакомились по-восточному. Сотников сбегал в овощной магазин, который был рядом с академией, набрал там луку, помидор, огурцов. Минес выставил мясо и вино. Подтянулись ребята из других комнат со своими припасами. Получилась великолепная студенческая пирушка, на которой все перезнакомились, почувствовали дружеское расположение друг к другу. Так легко, свободно, непринужденно Сотников вошел в среду молодых художников, которые через десяток лет заняли командные высоты в искусстве.
Но с Минесом у него сложились особые отношения. Этот двадцатитрехлетний студент стал его настоящим учителем. Несмотря на юный возраст, Минес был уже зрелым художником. Он выполнял на «отлично» задания преподавателей академии и одновременно находился в свободном творческом полете. Картины его отличались колоритом, красочностью, импрессионистской динамикой, академической реалистической школой в них и не «пахло». В «Репинке» преподаватели, конечно, знали о работах Минеса Аветесяна и не ограничивали его. Так незаметно для себя Сотников через своего друга приобщался к импрессионизму, познавал таинственные глубины управления чувствами зрителя. Потом он стал изучать теоретические работы по живописи любимых Минесом Сезанна и Матисса. Но французы по-настоящему все-таки не увлекли Владимира Ефимовича. Он перекинулся на русских импрессионистов, творчество которых восходило к Александру Иванову и особенно ярко проявилось у Сурикова, Серова, Левитана, Врубеля, которые уже свой цвет складывали из красок природы, пространства, света, воздуха.
Чем больше Сотников погружался в работы Врубеля, тем сильнее поражался умением гениального художника мелкими дроблеными мазками связывать разноцветье между собой в общем орнаменте и эмоциональном единстве. Часами Владимир Ефимович мог рассматривать врубелевскую «Сирень». Для обычного зрителя картина вызывает тревожное чувство надвигающейся темноты, в которой смутно проглядывается контур женщины, больше похожей на смерть, чем на фею сирени, как бы сотканную из теней, скопившихся по ветвям в сгущающихся сумерках. Сотникова как художника интересовала «механика» картины. Трудно писать сумерки, только очень талантливые могли это делать. Под влиянием Врубеля научился Владимир Ефимович изображать в своих картинах сдержанно-изумрудное состояние природы, как никто из кузбасских художников. Картины «Забытая высота», «Вечер в Горной Шории» – образец дивного творчества Сотникова.
Наверное, Владимиру Ефимовичу все-таки повезло в том, что он стал учиться на искусствоведческом факультете, который позволил ему очень глубоко «пропахать» обширный культурный пласт мирового искусства и особенно русского. Перед ним как перед студентом академии беспрепятственно открылись не только залы Эрмитажа, но и запасники с картинами запрещенных российских художников-авангардистов двадцатых-тридцатых годов. Там были и дорогие его сердцу Кандинский, Филонов. Владимир Ефимович смотрел на их работы и недоумевал, почему они не представляются широкой публике, и, фактически, являются скрытыми. В академии духовные богатства всемирного искусства потоком хлынули в сознание кемеровского художника. Профессора на лекциях классифицировали этот поток, показывали взаимосвязь школ, направлений, философий, расширяя умственный кругозор слушателя.
Владимиру Ефимовичу с помощью Берга, не будучи членом Союза художников СССР, удалось попасть в Дом творчества «Челюскинский» для графиков. Летом 1973 года он приехал в Москву и сразу же отправился по знакомому адресу. Двухэтажный особняк, окруженный деревьями, выглядел чистеньким, уютным, ухоженным.
Рейнгольд Генрихович, увидев гостя из Сибири, заулыбался, поднялся из-за стола, вышел навстречу, радостно обнял, усадил за приставной столик, сам устроился напротив.
Берг интересовался делами Союза. Чувствовалось, что он в деталях знает жизнь Кемеровской организации, которой сам руководил много лет. И то, что говорил Сотников, возбуждало его. Иногда он с осуждением покачивал головой, тяжело вздыхал, а чаще одобрительно кивал. Под конец Сотникову сказал, сняв очки и протерев платком толстые выпуклые стекла:
– Тебе все-таки индустрия нужна. Она здесь высоко котируется. Без нее ты не попадешь в Союз.
– Я привез с Запсиба кое-какие замыслы, – ответил Владимир Ефимович.
– Добре! Сейчас это главная стройка страны. Штрих оттуда на вес золота.
Вернувшись поздно вечером в свою комнату, Владимир Ефимович стал обдумывать первый графический лист о Запсибе. В голове громоздились монументальные линии доменной печи со всеми подсобными сооружениями. Когда он наблюдал печь в натуре, то поражался мощи человека. Вот он, крохотная букашка со спичечную головку, ходит среди грандиозных черных конструкций космического организма и дает ему жизнь. На Запсибе у него возникло острое ощущение могущества человека. И теперь важно передать это чувство графикой.
Сотников решил в «Челюскинской» использовать черно-белую технику. У Пикассо он вычитал мысль о том, что черная графика должна быть цветной по восприятию. Владимир Ефимович много пробовал, добиваясь с помощью растяжек черного впечатления полифоничности цвета своей графики. Когда закончил свой первый лист и показал Бергу, тот сразу же отметил достоинство:
– У тебя пошла серебристая тональная линия. Домна стала воздушной.
В «Челюскинской» Сотников сделал пять листов литографии. Комиссия отметила необычную технику художника, свое видение индустриальной темы, умение мыслить космически…
К окончанию работы в доме творчества стала формироваться в Москве всесоюзная выставка художников. От Кузбасса с запсибовской литографией попал туда Сотников. Затем его листы ушли на Всемирную выставку в Нью-Йорк. Вскоре издательство «Советский художник» в Москве выпустило книгу лучших графиков и скульпторов страны «Художники – девятой пятилетке», в которой опубликовало работу Владимира Ефимовича «Вторая доменная» из серии «Кузбасс индустриальный». Дорога в признанные государством профессионалы была открыта. В 1975 году он получил удостоверение члена Союза художников СССР.
Прошло еще шесть лет, и Сотников стал председателем Кемеровского отделения Союза художников Российской Федерации. Тут хотелось бы вернуться к началу шестидесятых годов, когда еще молодой талантливый дизайнер мучительно прорубал себе путь сквозь дебри препятствий в станковую живопись. «Переходу через Альпы» в совершенно новое творческое качество способствовала его поездка в Горную Шорию, которая для него стала неожиданным открытием и любовью, источником, говоря словами известного поэта, труда и вдохновения. В этот край он постоянно возвращался, находил в нем новые и новые темы для картин, поражался красотой природы.
Итак, начало шестидесятых. Полный ярких впечатлений и новых замыслов Сотников приехал из Голландии. Как только передохнул дома, сразу же пошел в Союз, чтобы поговорить с председателем о предстоящей дизайнерской работе. Там в приемной столкнулся с известным в области художником Гордеевым. Сухощавый, подтянутый, красивый, он выглядел щеголевато в черной рубашке и светлых брюках. Его зеленоватые глаза лихорадочно поблескивали. Он казался чуть-чуть подвыпившим. Увидев Сотникова, рванулся к нему, крепко ухватил за острый локоть:
– Володя, поедем в Горную Шорию!
Сотников знал, что юг Кузбасса для Гордеева – Мекка. Алексей, образно говоря, истоптал там каждую тропинку. По творческому характеру он был пейзажист. Сперва, как и все художники Кузбасса, в 50-60-х годах увлекался индустриальными темами. В этой сфере у него не было особых успехов, но славу добротного художника он все-таки получил, и членский билет Союза. Собственное «лицо» Гордеева стало проявляться в пейзажах, сдержанных по живописи этюдах. Одному путешествовать по горам было не очень комфортно и Алексей активно притягивал знакомых к своим походам. На этот раз его выбор пал на Сотникова, который не успел еще остыть от Голландии и жаждал новых путешествий. Владимир Ефимович тогда много слышал хвалебного о Горной Шории: «Чудо-край! Вторая Швейцария!».
– Художнику жить в Кузбассе и не побывать на юге – это чудовищное преступление, – горячился Гордеев.
Владимир Ефимович протянул ему руку:
– Согласен. Когда двинемся?
– На следующей неделе. Чего тянуть!
Гордеев пригласил еще двоих – художника Виктора Семенникова и тележурналиста Юрия Светлакова, впоследствии ведущего популярной программы «Шаг за горизонт». Сотников особенно обрадовался последнему. Художники не особенно общительные люди. Работая в мастерских, они привыкают к одиночеству, больше любят слушать, чем говорить. Компания молчунов во время путешествия производит тягостное впечатление. От Светлакова же каждую минуту сыпались шутки, анекдоты, смех, он даже пытался разыгрывать художников. Семенникову уже в купе, когда поезд тронулся, сказал, что забыл деньги дома, и попросил взаймы. У бедняги глаза от страха округлились. Так ему не хотелось расставаться со своими кровными. Когда он стал совершенно серьезно уговаривать Гордеева и Сотникова поделиться, Светлаков расхохотался и достал пухлый бумажник.
Шумной компанией художники заполнили купе поезда «Кемерово – Таштагол». Разложили по полкам свои пузатые рюкзаки, мольберты, папки с бумагой, военную плащ-палатку, которую по сходной цене купили на базаре. Малое вагонное помещение в один миг превратилось в склад, битком набитый походными вещами.
В купе оказалась молодая женщина. Она посмотрела-посмотрела на художников и веселого телеоператора, ни слова не сказала, вышла. Через пять минут вернулась, забрала свои вещи и дипломатично сказала:
– Не буду, ребята, вам мешать.
Так компания, к своему удовольствию, лишилась посторонних. Сразу же, как только дверь за женщиной захлопнулась с глухим металлическим стуком, Виктор достал бутылку вина. У Светлакова оказалась краковская колбаса, у Сотникова свежие огурцы и лук, Гордеев извлек баночку сайры. Через десять минут в купе стало жарко и шумно. К художникам, как на мед, полетели какие-то личности, выпивали, закусывали и растворялись в красноватой, покачивающей со стуком мгле вагона. К часу ночи ребята угомонились, когда поезд задержался на станции Белово, а потом спали почти до самого Таштагола, даже не заметив, как проскочили Новокузнецк.
В самый южный город Кузбасса приехали во второй половине следующего дня. Сгрузились на платформу. Перед ними вырос крепенький молодой человек в желтой футболке. Короткие рукава открывали мускулистые руки с синими, традиционными для того времени наколками. Семенников опасливо шевельнул глаза на них. Парень спросил, окинув взглядом вещи:
– Вы художники?
На второй день, после приезда Владимира в Кемерово, Иван Данилович, муж Марии, повел его в фонд Союза художников. Сам он числился там художником-оформителем, талантливо резал по дереву. Когда надо было что-то достать из материалов, обращались только к Ивану Даниловичу. Он, круглоголовый, крепенький, как боровичок, был необходимым работником в фонде. Еще задолго до приезда Сотникова он стал «обрабатывать» почву: переговорил с директором Сильвестровым, с ведущими художниками Союза, от которых зависело трудоустройство родственника.
– Если парень окажется с искрой, возьмем, – пообещали ему.
Директор фонда Сильвестров вызвал уважительное чувство у Сотникова, как только он вошел к нему в кабинет и на лацкане цивильного костюма хозяина увидел золотую звезду Героя. По стати (высокий, очень плотный, громкоголосый) и по воинскому званию он был полковником. Владимир взглянул на него и сразу почувствовал в нем военную косточку. Привычно вытянулся, руки по швам, выкрикнул:
– Здравия желаю, товарищ директор! Сержант Сотников!
Сильвестров поднялся, протянул увесистую руку и добродушно пророкотал, кивая на стул возле приставного столика:
– Присаживайся, сержант. Рассказывай о себе.
Владимир, как отцу, без утайки поведал о пережитом в годы войны под оккупацией, как попал в Новогорловку, потом в Монголию, как учился рисовать, как в армии, фактически, работал профессиональным художником-оформителем. Хотел показать свои рисунки, которые принес в папке, но директор решительно отказался:
– Кадры в фонд у нас принимает художественный совет при Союзе художников. Там сейчас Кирчанов, фронтовик, художник-самородок. Думаю, он оценит и, если найдет в тебе проблески таланта, откроет дверь к нам в фонд. А я лишь хозяйственник.
Сильвестров поднял трубку телефона, набрал номер. Откликнулся как раз Кирчанов. Он выслушал энергичный рассказ о молодом армейском художнике и назначил время, когда Владимиру стоит зайти в Союз со своими работами. Сильвестров положил трубку и по-командирски требовательно вырубил:
–Теперь, сержант, все зависит от тебя. Смело в атаку!
После войны Кузбасс представлял раскаленную сковороду, на которой быстро-быстро выпекались шахты, заводы, гидроэлектростанции. Каждое новое предприятие окружало себя жилыми домами и Дворцами культуры, которые нуждались в художественном оформлении. У художников появился солидный денежный заказчик. Под него и был создан фонд, коммерческое предприятие Союза. Зарабатывая деньги, оно кормило станковистов. Дело было поставлено очень продуманно. Художник по заданию фонда выполнял оформительский заказ, получал деньги и на несколько месяцев уходил в творческий отпуск создавать настоящие картины, которые затем публиковались на выставках Союза. По ним и ценился художник. Оформление Дворцов культуры, красных уголков, бытовок считалось делом ремесленническим. Кто профессионально брался за дизайн, назывался мазилкой, маляром. В середине пятидесятых годов надо было появиться в Кузбассе художнику Василию Андреевичу Селиванову, чтобы с его помощью дизайн поднялся на уровень серьезного искусства. Другом и сподвижником новатора стал Владимир Ефимович Сотников. Но в пятидесятых его творческая судьба еще только начиналась…
Не успел оглядеться в фонде, как оказался в бригаде оформителей Дворца культуры в Мариинске. Это были молодые веселые ребята со своим коньком в творчестве. Слава Пошечинский, маленький, юркий, пронырливый, с большим чувством юмора, талантливо сбивал композиции. Он был автором проекта оформления Дворца в целом и руководил работами. За Виталием Алексеевым – высоким, нескладным, угрюмым по внешнему виду, но очень добрым и порядочным – были рисунки, которые он создавал всегда виртуозно на одном дыхании. Володя Померанцев хорошо передавал цвет. Это был художник европейской культуры, знал несколько иностранных языков. До окончания войны жил в Китае в семье белоэмигрантов, которые потом вернулись на Родину. Над ним долгое время тяготело подозрение. В работе его ограничивали, давали только возможность грузить и выгружать машины в продмагах. Только после смерти Сталина он оказался свободным в трудовой деятельности и даже был принят в фонд. В свое время Померанцев занимался профессионально дизайном еще в Китае. Работать с ним было одно удовольствие, он показывал такие приемы в оформлении, о которых нельзя было прочитать ни в одной советской книге. В своей технике Померанцев совмещал культуру Запада и Востока. Глядя на него, Сотников учился, хотя сам тоже оказался сноровистым, предложил бригаде раскрашивать фигуры сразу на потолке. Обычно, художники это делали на холсте, который расстилали на полу. Потом холсты поднимали к потолку и приклеивали. В этой операции было много трудоемкого. Холст высыхал после покраски, коробился, швы между кусками расходились, образуя глубокие трещины. Приходилось готовое сдирать с потолка, опускать вниз, докрашивать, заделывать швы и снова поднимать на высоту восемь-десять метров. Идея Сотникова понравилась. Соорудили леса, автор возлег на спине под самым потолком и стал лихо орудовать кистью. Руки затекали, на тело капала краска, но из-под кисти художника на белый свет являлись колхозники со снопами ржи, металлурги, шахтеры, строители, железнодорожники.
К осени бригада закончила оформление Дворца. Ребята получили приличные деньги и смогли на несколько месяцев отдаться, как они считали, настоящему творчеству. Владимир взялся за портрет Хемингуэя. Тогда этот американский писатель был кумиром молодежи, которой импонировал его скептический мужественный взгляд на жизнь. В-пятидесятых еще Советское общество оттаивало от жестокой войны. Снег, исчезая, открывал его хлам и раны. Глаза молодых особенно остро подмечали их. Быть скептиком становилось модным. Не миновал этого веяния и Сотников. Свои чувства он высказал в графическом портрете Хемингуэя. Жесткое, суровое, будто вырубленное, бородатое лицо.
В Союзе маститые посмотрели и сказали:
– Готовь на выставку.
Вскоре композиция «Старик и море» оказалась на выставке.
Удача окрылила Владимира. Ему нравились смелые, сокрушительные люди. Позднее он создал целую галерею портретов шахтеров, энергетиков, строителей. Психологическим обликом они напоминали американского писателя. Тот же типаж!
Первую серьезную творческую работу Сотникова заметил ведущий художник области Рейнгольд Генрихович Берг. Это была удивительно талантливая и стойкая личность. Наверное, все испытания, которые существуют на свете, судьба собрала и отдала ему. До войны счастливое детство и юность, ранняя склонность к рисованию. Без труда поступил и окончил Саратовское художественное училище, подготовился в Ленинградский художественный институт имени Репина. Потом словно белое полотно жизни поменялось на черное. В сороковом году попал в армию. В сорок первом на фронте в непрерывных боях. В Смоленске тяжело ранили. Из госпиталя направили на ленинградский фронт. Там однажды вызвали в штаб и отправили в глубокий тыл на сельхозработы. Как немец, он потерял доверие людей и власти. Ему даже запрещали рисовать Ленина-Сталина. Его жена и дочь тоже оказались в Сибири. У него осталось только одно право – выходить на колхозное поле, вместе с женщинами и детьми собирать картошку, морковь, капусту. Но он не роптал, понимал ситуацию и терпеливо тянул свою тяжелую лямку.
Под конец войны режим стал послабее. Рейнгольд Генрихович даже мог приезжать в Кемерово и встречаться там с художниками. За него заступился Кирчанов перед органами КГБ:
– Единственный в области профессиональный художник. Он должен жить и работать в областном центре.
Бергу позволили перебраться в город. Недалеко от старого здания театра оперетты он купил деревянный домик с небольшим участком земли, на котором развел чудесный сад. Когда Сотников приходил к нему в гости, хозяин угощал его яблоками, грушами и даже виноградом. Владимир с удовольствием гулял между фруктовыми деревьями. Сад Берга напоминал ему свой в деревеньке Садовой, отца, с которым он высаживал такие же яблони. Сотникову становилось хорошо на душе, он улыбался и ласково поглаживал стволы, срывал листочки, растирал в пальцах и жадно вдыхал пронзительный, приятный запах.
Берг писал портреты шахтеров, металлургов, строителей. Меньше всего в них было «суперменности» покорителей природы. Нормальные интеллигентные люди, озабоченные своими земными нелегкими проблемами. Шахтер Берга в каске с лампой оперся подбородком на скрещенные на лопате руки и ушел в мыслях глубоко в себя. Портрет полон лиризма, света, тонкости. Сотникову очень нравились графические работы Берга на бытовые темы. Он просто не мог отвести взгляда от графики «Перед открытием кафе». Молодая официантка готовится встретить первых посетителей рано утром. Приводит в порядок свою прическу. Сколько изящной грации в движении стройного красивого тела!
На пленэрах с Бергом Владимир не только рисовал, но и горячился в профессиональных спорах. Рейнгольд Генрихович терпеливо наставлял темпераментного коллегу, который всегда трудно с чем-то соглашался:
– Володя, без академического образования ты не станешь художником.
Под влиянием Берга у Владимира еще больше укреплялось желание учиться. Дружба с учителем продолжалась, когда Рейнгольд Генрихович переехал в Москву и возглавил там Дом творчества «Челюскинский». Они переписывались. Однажды Владимир Ефимович взял и приехал к Бергу без приглашения. Тот показал Дом и особенно экзотические деревья, которые высадил вокруг здания. Гость осмотрел и увидел, что в саду нет кедра. В следующий раз обещал привезти саженец. Дружеская встреча закончилась тем, что Берг пригласил Сотникова в Дом творчества поработать.
– Но сюда попадают только члены Союза, – засомневался Владимир Ефимович.
– Можно и по заявке, – возразил Берг.
Через месяц такая заявка на Сотникова пришла в Кемеровское отделение Союза. Правление не возражало. Сотников шел сверх разнарядки и не ущемлял интересов других художников.
Так Берг через Дом творчества открыл путь своему ученику в Союз профессионалов, поставил на крыло.
Но я забежал далеко вперед… Герой моей повести в начале пятидесятых активно зарабатывал себе на жизнь оформительскими работами. После Мариинска Сотникову с художником Николаем Новосельцевым поручили шахматный клуб. Напарник оказался очень талантливым дизайнером. Он спрашивал Владимира, дергая за рукав:
– Кому сейчас нужны твои картины? В лучшем случае они будут висеть в какой-нибудь галерее, куда заглядывают изредка посетители. В худшем – картину купит какой-нибудь толстосум и вывесит у себя в квартире. Она станет достоянием одной семьи. И совсем другое дело – настенная живопись, сграффито, мозаика. Они доступны для всех, они самые массовые и долговечные.
Сотников не спорил с Колей, занимался дизайном, графикой и станковой живописью. Для него идеалом художника был Врубель, который в совершенстве владел самыми разнообразными и неожиданными изобразительными средствами от глины, дерева до масляных красок. Он мог выражать свою художественную мысль в скульптуре, мозаике, графике, живописи. Сотников с первых же шагов своего профессионального труда увлекся полифонией своего творчества. Ему подвластным стало ваяние, лепка, точные движения карандаша и уверенный взмах кисти.
Но первые уроки живописного мышления он взял все-таки у Новосельцева. Бывало, возвращаются они из Союза, погода стоит весенняя, лужи вбирают в себя объемы Вселенной. Николай, легко перепрыгнув через зеркальную водную поверхность, вдруг замрет возле огорода, ткнет пальцем в березу за забором и задумчиво скажет:
– Володя, посмотри, какую трудную жизнь переживает это дерево, оно искривлено, кора у комля потрескалась, ветви обрублены, на макушке еще скворечник прикручен. Хозяин взял от дерева все, что можно, и оно погибает. Вот тебе готовый образ предсмертных страданий природы от безумного эгоизма человечества.
Сотников стал присматриваться к формам природы. Однажды, попав на Кедровский разрез, увидел картину, которая потрясла его до глубины души: мощная струя воды из монитора, управляемая умелой рукой, срезала напластования мягкой породы над углем. Гора разрушалась и вместе с деревьями падала в пропасть, где экскаватор подбирал стволы и породу, грузил на машины. Владимир Ефимович заметил вверху тоненькую светлую березку. Под напором воды она закачалась и полетела вниз, ломая ветви. Он зарекся ездить на угольные разрезы. Но картину под впечатлением все-таки написал. Из глубины земли черно зияет пасть разреза, уступы которого напоминают зубы доисторического бронтозавра. Ощущение такое, что гигантское хищное животное выползает из глубин земли и готовится проглотить группку беззащитных, обреченно замерших светлых березок. Картина писалась по заказу – как гимн индустриализации, а получился реквием по природе.
Новаторская работа дизайнера отчаянно требовала новых знаний. Сотников перелопачивал горы специальной литературы и старался внедрить все более или менее стоящее, что попадалось ему на глаза. От главного художника города Василия Андреевича Селиванова услышал о «Сенеже» – творческом доме дизайнеров. Я уже писал, как он прорвался туда. Две недели работы, и он вошел в основной поток курсантов. Не успел оглядеться, как сюда нагрянула группа польских дизайнеров. Селиванов первым прослышал о гостях и зашел к Владимиру Ефимовичу.
– Володя, тебе надо поработать с поляками. У них есть чему поучиться.
Сотников и сам понимал, что дизайнерское искусство на Западе ушло далеко вперед от нашего. Европейские художники больше пользовались синтетическими и природными материалами. Конструкции у них были свободными, более изощренными. Поляки находились под сильным влиянием Запада. Общение с ними могло многое дать для дизайнера из глубинки России. Владимир Ефимович обрадовался, когда узнал, что его включили в группу поляков.
Задание было: подготовить проект оформления здания вокзала железной дороги. Работа была коллективно-индивидуальной – каждый дизайнер корпел над своим макетом, потом лучшие элементы «сливали» в общий. Ничто так хорошо не учит, как совместная работа. За неделю Сотников пропитался новой школой дизайна.
На этом его знакомство с западным искусством не завершилось. Вернувшись из республиканского дома творчества, переполненный новыми идеями и замыслами, он подготовил совершенно оригинальную работу на областной конкурс наглядной агитации и победил. Ему полагалась денежная премия. Председатель обкома профсоюза культуры пригласила молодого художника к себе и не стала ходить вокруг да около. Усадив Сотникова на стул перед собой, прямо сказала:
– Владимир Ефимович, ты можешь свою премию получить деньгами, а можешь в составе делегации педагогов поехать в Голландию.
Сотников с радостью согласился на Голландию. Как повезло! Он окажется в цитадели высокого западноевропейского искусства. Там такие музеи, художественные галереи, где собраны картины, составляющие мировую сокровищницу.
В Амстердаме Владимир Ефимович мотался по художественным галереям. Возле картин Рембрандта простаивал часами, пока не начинали слезиться от напряжения глаза. На улицах восхищался умением голландцев встроить органично средневековую архитектуру в современную высотную, полустеклянную. Однажды так загляделся на дом в стиле барокко, что «шибанулся» о бетонный столб. После этого пальцами долго тер лоб, чтобы не вздулась шишка.
Но самое сильное впечатление произвела на Сотникова работа обыкновенного голландского художника. В одном из кварталов Амстердама он увидел, как каменщики споро выстраивают кирпичную стену, затем заштукатуривают белым цементом, на котором молодой художник сноровисто и быстро накладывает рисунки. Уже дома этот прием Владимир Ефимович неоднократно использовал при оформлении санатория-профилактория «Сосновый бор». Там же первым из дизайнеров области внедрил в оформление гобелены, тоже увиденные в музеях Голландии.
Но вскоре дизайнерский пыл Сотникова стал заметно угасать. Его, как отрезало, от оформительских работ. Новые горизонты для себя, как художника, Владимир Ефимович увидел в станковой живописи. В конце восьмидесятых – в начале девяностых годов на выставках появились его прекрасные акварели и пастели, выполненные с большим мастерством. Работы стали заметным явлением в художественной жизни Кузбасса. К тому времени он стал не только зрелым, но и высокообразованным художником со своим индивидуальным стилем.
Однажды его пригласил к себе в кабинет директор фонда Сильвестров и предложил:
– Володя, у тебя по разнарядке Министерства культуры есть возможность поучиться в Ленинграде.
Господи, он об этом всю жизнь мечтал. Неужели судьба, наконец, смилостивилась и открыла путь к образованию, которого ему не хватало, как воздуха.
В пятьдесят шестом году Владимир Ефимович поехал в Ленинград. Вступительные экзамены на живописное отделение сдал. Но не набрал одного балла, чтобы стать студентом. Вышел из кабинета экзаменационной комиссии с отрицательным результатом и тут же возле стенки присел на корточки, потому что не держали ослабевшие вдруг ноги.
Тут кто-то тронул его за плечо. Поднял голову и увидел смуглую черноглазую девушку из Казани. У нее было довольное счастливое лицо.
– Прошла?
Она с готовностью закивала и заулыбалась.
Владимир поднялся и сразу стал выше на голову девушки. Почему-то подумал: судьба опять послала ему женщину, чтобы вывести из тупика.
– Давай, Володя, походим по академии, – сказала она.
– Давай.
Оба медленно, как на экскурсии, пошли по узким сводчатым коридорам, похожим на внутреннее строение монастыря, куда не проникают никакие внешние потрясения. Академия была основана в 1757 году, как высшее учреждение классического искусства. Здесь учились самые великие художники России. Перед экзаменами преподаватели говорили абитуриентам:
– Школа реалистической живописи есть только у нас. Академия репродуцирует
саму себя. В аудиториях практически не бывает варягов-преподавателей. Педагогическая ниточка тянется к Кипренскому, Венецианову, не прерываясь. И еще никто не учит так правильно рисовать человека, как «Репинка».
Позднее Сотников тоже внес свой вклад в академию. На внутреннем дворике стал заливать снег горячей водой и получать идеальное ледяное покрытие, на котором студенты с удовольствием катались на коньках. С тех пор академики каждый год зимой устраивают здесь каток. Традиция пошла, как говорили в «Репинке», от крепкого сибирского художника.
Но в пятьдесят шестом молодые люди шли по обрамляющей круглый двор галерее с гипсовыми копиями. Сотников задержался у ионической капители, наклонился к надписи «Измерял и плакал. 1921 год». Далее следовала неразборчивая подпись. Владимир подумал: «Возвышенные чувствительные души учились здесь». И неожиданно сам стер пальцем слезу со щеки. Так ему не хотелось расставаться с академией.
В тот же день вечером ангел-хранитель в облике высокого сутулого студента Аницетаса Немчинкаса, с которым Сотников познакомился на экзаменах, набросился настырно на него:
– Ты чего нос повесил?
– Провалился.
– Глубоко?
– На самое дно.
– Толкайся ногами и всплывай.
– Как?
– В этом году у нас открывается заочное искусствоведческое отделение. Время для поступления у тебя есть. Год проучишься, присмотришься к требованиям академии, и на следующий спокойно перейдешь на свою живопись.
– Разумно, – кивнул Сотников. Жизнь всегда сурово относилась к нему, испытывала на излом, как ветку через колено. Чтобы не сломаться, приходилось за помощью обращаться и к чужим более опытным мозгам. Владимир, как только Аницетас вышел из его комнаты, подсел к столику, пододвинул лист бумаги и крупными аккуратными буквами написал новое заявление на имя ректора с просьбой принять его на заочное искусствоведческое отделение академии.
Когда Сотникова зачислили на первый курс академии, он сразу же нашел Аницетаса и благодарно тряс его костистую холодную широкую ладонь. В дальнейшем они стали друзьями. Литовец откровенничал за стаканом водки:
– Я страсть как не люблю русаков, но тебя, Володя, обожаю.
Приехав из Ленинграда в Кемерово, Сотников стал подтягивать свой рисунок. Он задумал создать графический портрет матери, через который показать многострадальный образ женщины, взвалившей на свои плечи все тяготы страшной войны. «Натурщица» была рядом. Ефросинья Филипповна приехала с детьми в Сибирь к старшему сыну, от которого надеялась получить поддержку. Владимир Ефимович тогда жил очень стесненно. На шестнадцати квадратах просто не могли разместиться десять человек. Он с женой, двумя детьми и мать с пятью братьями и сестрами. Родственники поднатужились, собрали деньги и купили Ефросинье Филипповне в Елыкаеве засыпной домик с небольшим участком земли, где можно было садить картофель и овощи. В совхозе она устроилась дояркой на ферму, чтобы у детей в достатке было молоко. Как во время войны семью спасали яблочки, так в Сибири стало выручать молоко.
Владимир Ефимович с признательностью создавал портрет Ефросиньи Филипповны, добиваясь сходства с внутренним образом, который созрел у него в голове. Наконец показал коллегам: «Готовь на выставку», – сказали ему. Этот портрет произвел впечатление на зрителей. О нем много писали в местной прессе. В профессиональной среде сложилось прочное убеждение о Сотникове как о художнике: «Крепкий график!».
На первую зимнюю сессию в Ленинград Владимир Ефимович поехал уверенным в себе профессионалом. Но там состоялась встреча, которая повернула в последствии его творчество в совершенно новое живописное русло. Его поселили в одной комнате с талантливейшим армянским художником Минесом, влюбленным во французских импрессионистов. В то время это был худенький, необыкновенно подвижный, с черными блестящими глазами навыкат и с крупным «кавказским» носом студент живописного отделения. Когда Владимир первый раз вошел в комнату, жилец быстро поднялся с кровати и протянул узкую горячую ладонь. Знакомились по-восточному. Сотников сбегал в овощной магазин, который был рядом с академией, набрал там луку, помидор, огурцов. Минес выставил мясо и вино. Подтянулись ребята из других комнат со своими припасами. Получилась великолепная студенческая пирушка, на которой все перезнакомились, почувствовали дружеское расположение друг к другу. Так легко, свободно, непринужденно Сотников вошел в среду молодых художников, которые через десяток лет заняли командные высоты в искусстве.
Но с Минесом у него сложились особые отношения. Этот двадцатитрехлетний студент стал его настоящим учителем. Несмотря на юный возраст, Минес был уже зрелым художником. Он выполнял на «отлично» задания преподавателей академии и одновременно находился в свободном творческом полете. Картины его отличались колоритом, красочностью, импрессионистской динамикой, академической реалистической школой в них и не «пахло». В «Репинке» преподаватели, конечно, знали о работах Минеса Аветесяна и не ограничивали его. Так незаметно для себя Сотников через своего друга приобщался к импрессионизму, познавал таинственные глубины управления чувствами зрителя. Потом он стал изучать теоретические работы по живописи любимых Минесом Сезанна и Матисса. Но французы по-настоящему все-таки не увлекли Владимира Ефимовича. Он перекинулся на русских импрессионистов, творчество которых восходило к Александру Иванову и особенно ярко проявилось у Сурикова, Серова, Левитана, Врубеля, которые уже свой цвет складывали из красок природы, пространства, света, воздуха.
Чем больше Сотников погружался в работы Врубеля, тем сильнее поражался умением гениального художника мелкими дроблеными мазками связывать разноцветье между собой в общем орнаменте и эмоциональном единстве. Часами Владимир Ефимович мог рассматривать врубелевскую «Сирень». Для обычного зрителя картина вызывает тревожное чувство надвигающейся темноты, в которой смутно проглядывается контур женщины, больше похожей на смерть, чем на фею сирени, как бы сотканную из теней, скопившихся по ветвям в сгущающихся сумерках. Сотникова как художника интересовала «механика» картины. Трудно писать сумерки, только очень талантливые могли это делать. Под влиянием Врубеля научился Владимир Ефимович изображать в своих картинах сдержанно-изумрудное состояние природы, как никто из кузбасских художников. Картины «Забытая высота», «Вечер в Горной Шории» – образец дивного творчества Сотникова.
Наверное, Владимиру Ефимовичу все-таки повезло в том, что он стал учиться на искусствоведческом факультете, который позволил ему очень глубоко «пропахать» обширный культурный пласт мирового искусства и особенно русского. Перед ним как перед студентом академии беспрепятственно открылись не только залы Эрмитажа, но и запасники с картинами запрещенных российских художников-авангардистов двадцатых-тридцатых годов. Там были и дорогие его сердцу Кандинский, Филонов. Владимир Ефимович смотрел на их работы и недоумевал, почему они не представляются широкой публике, и, фактически, являются скрытыми. В академии духовные богатства всемирного искусства потоком хлынули в сознание кемеровского художника. Профессора на лекциях классифицировали этот поток, показывали взаимосвязь школ, направлений, философий, расширяя умственный кругозор слушателя.
Владимиру Ефимовичу с помощью Берга, не будучи членом Союза художников СССР, удалось попасть в Дом творчества «Челюскинский» для графиков. Летом 1973 года он приехал в Москву и сразу же отправился по знакомому адресу. Двухэтажный особняк, окруженный деревьями, выглядел чистеньким, уютным, ухоженным.
Рейнгольд Генрихович, увидев гостя из Сибири, заулыбался, поднялся из-за стола, вышел навстречу, радостно обнял, усадил за приставной столик, сам устроился напротив.
Берг интересовался делами Союза. Чувствовалось, что он в деталях знает жизнь Кемеровской организации, которой сам руководил много лет. И то, что говорил Сотников, возбуждало его. Иногда он с осуждением покачивал головой, тяжело вздыхал, а чаще одобрительно кивал. Под конец Сотникову сказал, сняв очки и протерев платком толстые выпуклые стекла:
– Тебе все-таки индустрия нужна. Она здесь высоко котируется. Без нее ты не попадешь в Союз.
– Я привез с Запсиба кое-какие замыслы, – ответил Владимир Ефимович.
– Добре! Сейчас это главная стройка страны. Штрих оттуда на вес золота.
Вернувшись поздно вечером в свою комнату, Владимир Ефимович стал обдумывать первый графический лист о Запсибе. В голове громоздились монументальные линии доменной печи со всеми подсобными сооружениями. Когда он наблюдал печь в натуре, то поражался мощи человека. Вот он, крохотная букашка со спичечную головку, ходит среди грандиозных черных конструкций космического организма и дает ему жизнь. На Запсибе у него возникло острое ощущение могущества человека. И теперь важно передать это чувство графикой.
Сотников решил в «Челюскинской» использовать черно-белую технику. У Пикассо он вычитал мысль о том, что черная графика должна быть цветной по восприятию. Владимир Ефимович много пробовал, добиваясь с помощью растяжек черного впечатления полифоничности цвета своей графики. Когда закончил свой первый лист и показал Бергу, тот сразу же отметил достоинство:
– У тебя пошла серебристая тональная линия. Домна стала воздушной.
В «Челюскинской» Сотников сделал пять листов литографии. Комиссия отметила необычную технику художника, свое видение индустриальной темы, умение мыслить космически…
К окончанию работы в доме творчества стала формироваться в Москве всесоюзная выставка художников. От Кузбасса с запсибовской литографией попал туда Сотников. Затем его листы ушли на Всемирную выставку в Нью-Йорк. Вскоре издательство «Советский художник» в Москве выпустило книгу лучших графиков и скульпторов страны «Художники – девятой пятилетке», в которой опубликовало работу Владимира Ефимовича «Вторая доменная» из серии «Кузбасс индустриальный». Дорога в признанные государством профессионалы была открыта. В 1975 году он получил удостоверение члена Союза художников СССР.
Прошло еще шесть лет, и Сотников стал председателем Кемеровского отделения Союза художников Российской Федерации. Тут хотелось бы вернуться к началу шестидесятых годов, когда еще молодой талантливый дизайнер мучительно прорубал себе путь сквозь дебри препятствий в станковую живопись. «Переходу через Альпы» в совершенно новое творческое качество способствовала его поездка в Горную Шорию, которая для него стала неожиданным открытием и любовью, источником, говоря словами известного поэта, труда и вдохновения. В этот край он постоянно возвращался, находил в нем новые и новые темы для картин, поражался красотой природы.
Итак, начало шестидесятых. Полный ярких впечатлений и новых замыслов Сотников приехал из Голландии. Как только передохнул дома, сразу же пошел в Союз, чтобы поговорить с председателем о предстоящей дизайнерской работе. Там в приемной столкнулся с известным в области художником Гордеевым. Сухощавый, подтянутый, красивый, он выглядел щеголевато в черной рубашке и светлых брюках. Его зеленоватые глаза лихорадочно поблескивали. Он казался чуть-чуть подвыпившим. Увидев Сотникова, рванулся к нему, крепко ухватил за острый локоть:
– Володя, поедем в Горную Шорию!
Сотников знал, что юг Кузбасса для Гордеева – Мекка. Алексей, образно говоря, истоптал там каждую тропинку. По творческому характеру он был пейзажист. Сперва, как и все художники Кузбасса, в 50-60-х годах увлекался индустриальными темами. В этой сфере у него не было особых успехов, но славу добротного художника он все-таки получил, и членский билет Союза. Собственное «лицо» Гордеева стало проявляться в пейзажах, сдержанных по живописи этюдах. Одному путешествовать по горам было не очень комфортно и Алексей активно притягивал знакомых к своим походам. На этот раз его выбор пал на Сотникова, который не успел еще остыть от Голландии и жаждал новых путешествий. Владимир Ефимович тогда много слышал хвалебного о Горной Шории: «Чудо-край! Вторая Швейцария!».
– Художнику жить в Кузбассе и не побывать на юге – это чудовищное преступление, – горячился Гордеев.
Владимир Ефимович протянул ему руку:
– Согласен. Когда двинемся?
– На следующей неделе. Чего тянуть!
Гордеев пригласил еще двоих – художника Виктора Семенникова и тележурналиста Юрия Светлакова, впоследствии ведущего популярной программы «Шаг за горизонт». Сотников особенно обрадовался последнему. Художники не особенно общительные люди. Работая в мастерских, они привыкают к одиночеству, больше любят слушать, чем говорить. Компания молчунов во время путешествия производит тягостное впечатление. От Светлакова же каждую минуту сыпались шутки, анекдоты, смех, он даже пытался разыгрывать художников. Семенникову уже в купе, когда поезд тронулся, сказал, что забыл деньги дома, и попросил взаймы. У бедняги глаза от страха округлились. Так ему не хотелось расставаться со своими кровными. Когда он стал совершенно серьезно уговаривать Гордеева и Сотникова поделиться, Светлаков расхохотался и достал пухлый бумажник.
Шумной компанией художники заполнили купе поезда «Кемерово – Таштагол». Разложили по полкам свои пузатые рюкзаки, мольберты, папки с бумагой, военную плащ-палатку, которую по сходной цене купили на базаре. Малое вагонное помещение в один миг превратилось в склад, битком набитый походными вещами.
В купе оказалась молодая женщина. Она посмотрела-посмотрела на художников и веселого телеоператора, ни слова не сказала, вышла. Через пять минут вернулась, забрала свои вещи и дипломатично сказала:
– Не буду, ребята, вам мешать.
Так компания, к своему удовольствию, лишилась посторонних. Сразу же, как только дверь за женщиной захлопнулась с глухим металлическим стуком, Виктор достал бутылку вина. У Светлакова оказалась краковская колбаса, у Сотникова свежие огурцы и лук, Гордеев извлек баночку сайры. Через десять минут в купе стало жарко и шумно. К художникам, как на мед, полетели какие-то личности, выпивали, закусывали и растворялись в красноватой, покачивающей со стуком мгле вагона. К часу ночи ребята угомонились, когда поезд задержался на станции Белово, а потом спали почти до самого Таштагола, даже не заметив, как проскочили Новокузнецк.
В самый южный город Кузбасса приехали во второй половине следующего дня. Сгрузились на платформу. Перед ними вырос крепенький молодой человек в желтой футболке. Короткие рукава открывали мускулистые руки с синими, традиционными для того времени наколками. Семенников опасливо шевельнул глаза на них. Парень спросил, окинув взглядом вещи:
– Вы художники?