- По наследству передаются не только гены, но и чебурашки, - радостно возвестила их ординатор, возникнув на пороге.
С трудом оторвавшись от того пасмурного дня пятилетней давности, в котором сегодняшняя мука только вызревала, Надя заставила себя вернуться к реальности. Для этого потребовалось напрячься так, что заломило в затылке. Она медленно покрутила шеей. Не помогло.
- Это ты к чему?
- Папу одного новорожденного ушастика увидела - ну, вылитый!
- Слава Богу, папа! Было бы хуже, если б у них сосед лопоухим оказался.
«Ну, и зачем я выдала эту пошлость? - спросила Надя себя и, неловко стукнув, отставила чашку. - Лишь бы разговор поддержать? А стоит ли поддерживать такой разговор? Условности делают нас полными идиотами, но как раз этого мы не боимся... А чего боимся? Я - чего? Показать себя настоящую? Подойти сейчас к нему на глазах у всех и пожать руку... Он поймет, что это значит. Не поцеловать, не обнять, все это я уже успела опошлить, а именно пожать руку. Слабо?»
Ничего не объясняя (не обязана отчитываться перед ординатором!), Надежда Владимировна рывком поднялась, хотя силы к ней еще не вернулись, а от боли в затылке уже резало глаза, и быстро вышла в коридор, больше похожий на зимний сад. Это было психологически верно: женщины, ложившиеся к ним на сохранение, должны были видеть кипение жизни, хотя бы в таком виде. И верить, что в них она ни в коем случае не погибнет. Некоторым удавалось проникнуться...
Надежда Владимировна чуть замедлила шаг возле третьей палаты: заглянуть к Селиверстовой? Услышать от нее в очередной раз, что все будет хорошо? Поверить в это... В чем эта беременная женщина черпала достаточно силы, чтобы не сдаться, седьмой месяц почти не вставая с постели? Только поднималась, чтобы добраться до душевой, и опять начиналось кровотечение, грозившее выкидышем. Надежда Владимировна снова укладывала ее, а та улыбалась в ответ: «Возни вам со мной... Поздно я первого рожать собралась, надо было раньше. Или это просто я такая? Ничего, все будет хорошо. Я это знаю». Зубы неровные, а улыбка выходила милой. Может, еще и оттого, что темные глаза так и светились радостью потаенного знания, недоступного Наде. Приходилось улыбаться в ответ и кивать, не особенно веря, но заставляя себя быть убедительной: «Нам с вами, главное, до семи месяцев продержаться, а там и рожать можно!» Еще недели три оставалось.
Решив, что не поздно будет зайти к ней и на обратном пути, Надя вышла на лестницу и спустилась к переходу в шестой корпус. Туда всегда летела - пандус вел вниз, хотелось снять туфли и прокатиться по гладкому линолеуму, напоминающему молочную реку. А справа вместо кисельного берега, вдоль окон, - старая дубовая аллея, памятная им с Игорем... Как-то он нашел там маленький, мокрый желудь и преподнес ей с таким торжественным видом, что Наде стало смешно. А следом захотелось плакать, потому что никто никогда не дарил ей желудей. Муж точно не дарил...
Цветов приносили много, главным образом, подлечившиеся больные и молодые папы. В глазах некоторых из них она замечала отблеск того кобелиного азарта, который уже грозил их новорожденным малышам полусиротством. Каждому из таких Наде хотелось со всей силы сжать руку, протягивающую розы, чтобы шипы поглубже впились в ладонь... Но она так же, как Игорь, свято следовала установке: не навреди. Вот только, если б речь шла о ее сыне... Нет! Невмоготу даже в мыслях допустить такое!
- Игоря Андреевича нет, - только подняв голову, сказала медсестра ортопедического отделения, кажется, Маша. - Он сегодня целый день в травме будет, там у них с множественной аварии кучу народа привезли. Зайдите туда, может, свободен...
«Даже не спросила, кто мне нужен, - Надежда Владимировна поблагодарила кивком и быстро пошла прочь. - Все уже всё знают. Еще бы... Такое шило ни один мешок не скроет».
Едва не задев плечом еле ползущую вдоль стены девочку, она машинально извинилась и прошла. Потом оглянулась, вспомнив, что это про нее Игорь рассказывал страшное: вся семья погибла в автомобильной аварии, а младшая выжила, он ее собрал по косточкам. Но еще неизвестно, можно ли назвать это везением, если никто даже не встретит ее на пороге больницы...
«Догнать ее? - мелькнула мысль. - Поговорить... Но о чем? Что тут скажешь?» Она торопливо отвернулась, чтобы Дина не заметила, как доктор смотрит ей вслед.
В травматологию Надя заходить не стала, не до того Игорю, и так ясно. Руку можно пожать и позднее. Если, конечно, потом решится, это сейчас так себя раззадорила... Если вообще увидятся. Если он найдет для нее минутку. Впрочем, он никогда не заходит сам, ей приходится ловить его между двумя отделениями, где Игорь Андреевич и без нее нарасхват. Там доктор Костальский нужнее. Кто, кроме него соберет людей из сломанных частичек?
Опять очутившись в переходе, она остановилась у окна, не обратив внимания на то, какое оно мутное: «А я разве не такая же развалина, пока его нет рядом? Не физически, конечно. Попробовала бы я выстоять операцию, если б тело распадалось на куски... Ради этого и шейпинг, и бассейн. Но внутри я - не цельная. Давно уже. И он не хочет лечить меня... Просто - не его профиль...»
Аккуратно вырезанные неведомым художником дубовые листья начали сползаться в одно зеленое месиво, подрагивающее и расплывающееся. Надины пальцы впились в чуть теплую батарею, нащупали пыльные неровности краски. Только бы никто не подошел сейчас, не заглянул в лицо: «Доктор, что с вами? Вы больны?»
Осторожно, чтобы не всхлипнуть, втянула воздух и так же медленно выпустила - продохнула: «Да что это с тобой, подруга? Вы ведь оба медики, а значит - циники. Разве циники плачут? Они даже не смеются, только посмеиваются. Ничего святого... А вот это - неправда, - обида за себя, доктора, пробилась сквозь обиду, нанесенную женщине. - Каждый из младенчиков в послеродовом - святое существо. Еще не заразился нашей проказой... Лена Селиверстова - святая. На все готова, лишь бы выносить своего малыша, дать ему жизнь. Девочка у нее будет, если верить УЗИ. Это здорово!»
Так и не объяснив себе, почему же это так здорово, Надежда Владимировна опустила голову и повернула к гинекологическому корпусу, все ускоряя шаг. Ей нестерпимо хотелось услышать, что все будет хорошо...
* * *
- Ну что, Лилита, половина города сегодня посетила вас или чуть больше?
- Да меньше, меньше, Игорь Андреевич! Не преувеличивайте значимость моей скромной персоны.
- А вы - скромница, Лилита?
Ему нравилась веселая дробь, которую отбивал кончик языка, произнося ее имя. Иногда Костальский произносил его едва слышно, чтобы просто взбодриться, поднять боевой дух, расправить плечи. И неизменно вспоминал Гумберта, смакующего похожее имя... Это смешило, хотя неизменно возникала горчинка, ведь сам роман Игорь Андреевич с некоторых пор ненавидел. И страсть, которой он был напоен, понять отказывался.
Но с Лилей об этом лучше не заговаривать, может, она - поклонница Набокова, как все вокруг, даже если кроме «Лолиты» ничего и не читали. А чтобы свое отношение к этой книге объяснить, пришлось бы рассказать о другой маленькой девочке, обо всем, что с ней случилось... Но Игорь Андреевич гнал даже мысли о дочке, чтобы продержаться, закончить очередной день. Дома, перед сном, он откроет своей Ляльке и мысли, и сердце... А пока лучше думать о Лилите, ее солнечной силой заряжаться. Так, твердя ее имя, словно магическое заклинание, Игорь Андреевич и выходил из операционной, где в полном порядке оставил Босякова. Наверняка не читавшего проклятого Костальским романа...
И отдышавшись, напившись кофе (хотя лучше бы водки, и от души!), Костальский, как на реабилитацию, пошел во вторую палату, куда без стука не входил. Как-то раз Надя Куранова появилась именно в тот момент, когда он постучал, и не смогла скрыть изумления:
- С каких это пор врачи спрашивают разрешения войти в палату к больному?
Как-то Игорь отбрехался тогда, уже и забылось, а вот то, что про себя подумал, помнилось до сих пор: «Она не больная. Она - женщина. По крайней мере, для меня - так». Но Надежде он этого не мог сказать, у нее и без того обиженно дрогнул маленький подбородок, ведь не трудно было догадаться - в чем причина. Разубеждать ее Костальский тоже не стал...
Сегодня он Надю не видел и не хотел этого, хотя ничто в ней не отталкивало, скорее, влекло, как и прежде: эти ее смуглые точеные ключицы и мягкие плечи, шея длинная, юная, ловкие, тонкие пальцы... Не мучительно, не подавляюще влекло, а мягко, приятно, и это его всегда устраивало. Сейчас от встречи удерживало только то, что пришлось бы объясняться с ней, почему он все же решил сам оперировать Босякова, хотя она отговаривала, и... Да как объяснишь все это?!
Поэтому Костальский укрылся во второй палате, сюда Надежда Владимировна не заглянет. Она ведь не преследует его, не осложняет и без того несладкую жизнь, просто ищет, и он вообще-то ничего не имеет против этих поисков. Сам иногда не находит себе места, когда Надя не появляется слишком долго, ведь из них двоих как раз она была более защищенной, у нее в любом случае оставались муж и сын. Они ждали ее.
...От усталости веки так и норовят опуститься, хотя в палате солнечно, несмотря на вечер, - окно выходит на запад. Приходится следить за собой: стоит Лиле заметить его полусонное состояние, обидится ведь. Задремать в обществе молодой женщины - это хамство, такое и врачу не прощают. Или она и это способна понять?
- Так что, Лилита? Рассказывайте, почему вы сами не захотели стать врачом? Психотерапевтом, например. Все равно ведь примерно этим и занимаетесь, только бесплатно. Вы такая бескорыстная?
- Такая вот бескорыстная! - она с притворной беспомощностью развела руками. - Нет, если честно, меня к медицине и близко нельзя подпускать, я ведь крайне несерьезный человек.
- Да что вы?
- А вы не заметили?
Костальский сел не у самой ее постели, чуть поодаль, возле столика, и, пообещав возместить, о чем успешно забыл уже выйдя из палаты, потягивал гранатовый сок, который принес Лиле кто-то из друзей. Себя он сейчас ощущал столь же не способным на что-то серьезное, даже на разговор. Вот такая вялая словесная игра - это единственное, что под силу после операции. Не сложной, не в этом дело...
«Что-то произошло, - Лиля почувствовала это, как только он появился. - Маша ничего не говорила... Даже она не знает? Но ведь это же видно по его глазам... Дело не в том, что усталые, такое часто бывает. Но сегодня что-то другое... Отчаяние? Опустошенность какая-то, хотя и пытается веселиться... Это не связано с больницей? Хотя что удивительного, разве его жизнь ограничивается этими стенами? Другое дело, что мне о той ее стороне ничего неизвестно. Ну, почти ничего...»
Надеясь без насилия подтолкнуть Игоря Андреевича к откровенности, она заговорила о себе, положившись на то, что доверие порождает себе подобное:
- Знаете, у меня ведь отец был врачом, сельским доктором, этакий земский врач, последователь Чехова. Так что я всегда слишком хорошо представляла себе эту работу, чтобы на такое решиться: в любое время суток бежать по вызову... В грязь, в мороз. Куда мне с моей ногой?
Уже не скрываясь, Костальский прикрыл глаза и проговорил почти неразборчиво:
- Врач, который не может спасти даже собственную дочь...
- У нас в Канске никто не делал таких операций, не говоря уж о деревне, - ей стало обидно за своего старенького, полуслепого отца, которого Лиля любила до того, что даже во снах чаще всего встречалась именно с ним. - Но папа сумел добиться того, чтобы меня положили в Московский госпиталь.
Игорь Андреевич открыл глаза - вернулся к ней, она физически ощутила это:
- И вас там резали-резали...
Лиля улыбнулась:
- На кусочки не раскромсали, и то спасибо! Нет, если честно, я это время, как лучшее в жизни вспоминаю.
- Неужели? - он заерзал, приходя в себя.
- А то! Это же, Игорь Андреевич, и первая любовь, и подруги на всю жизнь, и дядя ко мне приходил...
Костальский вопросительно улыбнулся:
- Что за дядя? Лилита, не пугайте меня намеками на свою подростковую распущенность!
- Да Бог с вами! Настоящий дядя. Вы, между прочим, его знаете.
- Я?! Ну-ка, ну-ка...
- Его все знают.
И Лиля назвала такое имя, что Игорь Андреевич вздрогнул:
- Тот самый? Композитор? Не может быть... И он - ваш дядя?
- Двоюродный. Но он относился ко мне, как к родной племяннице.
- Почему вы никогда не говорили о нем?
Лиля засмеялась:
- Игорь Андреевич! А я, по-вашему, должна была с порога объявить всем, что я - племянница такого-то? Чтоб в медицинскую карту записали? Разговор не заходил, вот и не говорила.
- Ну вы даете... Другая именно с порога и объявила бы! Это ведь... Не знаю. Человек-легенда. Не человек даже, миф какой-то... Мне теперь даже сидеть с вами рядом страшновато!
- Расслабьтесь, доктор! - Ее рука сделала царственно-повелительный жест. - Хотя, если честно, он действительно всех в трепет повергал, когда приходил ко мне в госпиталь в таком длинном черном пальто, белый шарф развевается, темные волосы...
- Демоническая, однако, внешность...
Лилита рассмеялась, словно увидев заново:
- Медсестра, помнится, прибежала в полуобморочном состоянии: «Лилька, там к тебе такой мужчина пришел!» Они из-за всех углов за ним следили.
Одним глотком допив сок, похожий на темную кровь, Игорь Андреевич спросил:
- Почему вы не напишете о нем воспоминания? Кроме того, что это безумно интересно, на этом ведь и заработать можно!
Она виновато поджала губы:
- Не могу. Просто не получается. У меня бабушка такая же была: рассказывала что-то целые дни напролет, я, маленькая, только слушала, раскрыв рот. А записывать она не умела. Все выходило блеклым, плоским. А я вообще терпеть не могу писать! Даже когда девчонкам с сочинениями помогаю, то наговорю им, наговорю, а повторить уже не могу. И записать тоже.
- Каким девчонкам? - не понял он.
- Читательницам моим.
- Вы за них сочинения пишете?
- Сочинения! Да я уже с двоими заочно выучилась в разных вузах. И контрольные им делала, и дипломы писала. Это интересно.
- Они хоть платили вам?
Лиля тряхнула головой:
- Не-а!
И засмеялась, как бы признавая себя простофилей. Он в изнеможении простонал:
- Лиля, да вы что?! Другие этим на жизнь зарабатывают! И неплохо!
- Но это же мои девчонки! Как я могу брать с них деньги?!
Вздохнув, Костальский махнул рукой:
- Ладно, проехали. Вы неисправимы... Так вы даже не собираетесь писать о вашем дяде? А мне хотелось бы почитать. Или так расскажете?
- Да я не так уж много и общалась с ним... Как можно общаться с гением? Я ведь даже тогда понимала, что он в другом измерении находится, даже если делает вид, что пьет с нами чай. Вот честное слово, я никогда не могла понять, как он пишет свою музыку! Это просто выше моего понимания! Наверное, выше понимания любого обыкновенного человека.
Отставив стакан, Костальский поднялся, сунув руки в карманы халата, подошел поближе и остановился над ней, рассматривая сверху.
- А себя вы всерьез считаете обыкновенным человеком?
- Нет, я, конечно, уникальна! - подхватила Лиля. - С точки зрения ортопеда...
Он дернул подбородком, как будто она чем-то обидела его:
- Да бросьте вы! К обыкновенным людям другие так не тянутся. Я ведь вижу, что в отделении творится: наши медсестры от вас часами не выходят, иногда даже гонять приходится, больные к вам то и дело шастают, посетителей толпа... Даже этого волчонка - Дину Шувалову - вы и то как-то приручили...
- Да ее просто надо было кому-то выслушать! Как и всех остальных... Но вам ведь некогда, а у меня времени - навалом. Чего-чего, а уж времени... Только читаю и слушаю исповеди.
Костальский сделал строгое лицо:
- А упражнения делаете?
- А то как же! Но сутки от этого короче не становятся.
У него вырвалось потаенное:
- Жизнь вообще слишком длинная...
Лиля перестала улыбаться:
- Вам тоже так кажется?
- И вам? - удивился он. С ее-то жизнерадостностью грезить об уходе...
- Я гоню эту мысль. Но иногда размечтаешься: а вдруг в следующей жизни мне достанется лучшее тело? За что-то меня наказали этим...
- Тогда за эту жизнь вам должно достаться тело Мэрилин Монро, - посулил он, пытаясь вернуться к тому легкому тону, с которого они начали разговор.
И она поддержала:
- Я согласилась бы и на Софи Лорен!
- О! Тоже неплохо. Роскошная грудь у этой женщины. Недавно показывали ее визит в Москву: постарела, конечно, но все еще хороша. Так что, если вы станете похожей на нее...
- Вы в меня влюбитесь!
Это должно было прозвучать шуткой, но у обоих отчего-то съежились улыбки, как будто они заглянули в окно и увидели чужую любовь. И стало неловко до того, что Лиля пробормотала:
- Такие вот дела...
А Костальский оглянулся на столик:
- Сока не хотите? А то я тут все выдул у вас...
- Нет, не хочется.
- Я вас утомил, похоже, а вам нужно набираться сил. Может, поспите?
Она покорно согласилась:
- Наверное, нужно поспать. Время быстрей пройдет.
- Вы так торопитесь покинуть меня?
- Но вы же не станете меня удерживать?
Так он и ушел, унося невысказанным ответ, который еще не определился в нем, не оформился ни в слова, ни в желание. Да и стоило ли что-то отвечать, она ведь сама все понимает... В любом случае у них остается их будущая жизнь.
* * *
- Можно я вас нарисую?
- Меня? - Лиля изумилась совершенно искренне. Никто никогда не предлагал ей этого. - А поинтересней лица здесь разве нету? Нашла на кого бумагу тратить...
Дина упрямо нахмурилась и стала похожа на обиженного бычка с крутым от природы смуглым лбом. Забавная такая девочка. Даже представлять не хочется, каково ей одной в целом мире... Так Лиля сама жила до своей Танюшки. Нет, у нее все-таки были и родители, и сестра, и даже муж какое-то время. И все же только когда маленькое, еще не виданное, не названное шевельнулось в ней, быстрым пузырьком пробежало по низу живота, она почувствовала, как ощущение одиночества осыпается с души бесцветной пыльцой.
Если слабая память не изменяет, усмехнулась Лиля про себя, впервые она осознала его, когда ее везли в госпиталь. Знать бы сразу, как там будет весело и скольких она обретет друзей, может, и не крючило бы так всю дорогу. Правда, и там иногда все же прихватывало и тянуло уйти в одиночество еще большее, лишенное детских голосов и беззлобных окриков нянечек. Чтобы изведать в полной мере и освободиться. Но как спрятаться от других, если загипсованная лежишь на кровати?
Дина, насупившись, продолжала настаивать:
- А мне хочется вас нарисовать.
- Ну, если так хочется... - не чувствуя желания продолжать борьбу, сдалась Лиля. - Не могу вам отказать, девушка! А мой изящный носик можешь подкоротить на портрете? Ну, хоть чуть-чуть!
- Да нормальный у вас нос, что вы к нему прицепились?!
- Я - к нему? Я всегда думала, что это он ко мне...
Дина деловито распорядилась:
- Лежите-ка и не шевелитесь.
- Господи, да я только этим и занимаюсь! Яки чурка с глазами... Такие вот дела, - так она говорила, когда разговор не клеился, и следовало заполнить паузу предложением закончить его вообще.
Смешная девочка. Высунула кончик языка - так старается. Как может ребенок нарисовать портрет? Для этого нужно влезть в шкуру того, кто перед тобой, презрев его естественное желание покрасоваться перед будущей публикой. Разве это под силу семнадцатилетней, еще ничего толком не прочитавшей, не пережившей? Хотя как раз этой девочке может открыться большее, чем любой из ее сверстниц. Вот только Дина с радостью отказалась бы от этого страшного дара, можно не сомневаться...
Как Игорь Андреевич, не колеблясь, отрекся бы от таланта хирурга, лишь вернуть бы свою маленькую дочь... После их странного разговора Лиля ночью расспросила медсестру, и открывшееся об этом человеке словно высветило его особым, всепроникающим лучом, а ее сердце обволокло жалостью. И сразу стало понятно, почему он назвал свою жизнь невыносимо долгой... А она еще смела удивиться, к счастью, не высказав, на что ему-то жаловаться! Известный хирург, красивый мужчина, любимец больных и персонала. Бедный, бедный...
Лиле представились его безрадостные возвращения домой: никто не ждет, никто не бросится на шею, хотя бы не крикнет: «Привет!», если подойти лень... Сразу включается телевизор, и чайник, и микроволновка - побольше шумов, чтобы уши не закладывало от тишины. Но это все - мертвые звуки, только подчеркивающие отсутствие живых голосов. Хотя бы одного голоска... Как же это страшно, Господи!
- Ну, что там получается? - вспомнила она о девочке. - Не очень жутко?
- Просто коленки трясутся, - хмыкнула Дина.
Она работала, положив на спинку стула (сидеть-то все еще нельзя!) обнаружившийся у Лили толстый журнал с расстеленным сверху листом. Обычный, А4, не слишком хорош для рисования, но выбирать не приходится. Хоть таким одна из Маш поделилась, и то лишь потому, что Лиля попросила. Ей никто не отказывает.
«Вот это бы передать, - вздохнула Дина. - То, почему к ней все исповедоваться бегают, даже Игорь Андреевич по полчаса с ней разговаривает, хотя его ждут. Если что, часовня ж есть при клинике! А они сюда идут и идут... Хотя она даже к религии отношения не имеет, библиотекой заведует. Маленькая иконка на тумбочке, но у кого ее нет в этой больнице? А Бога в ней чувствую... Свет Его. Как это получается? Это все потому, что Лиля никого не осуждает, никому не завидует. За эту неделю я ни разу не видела, чтобы она рассердилась на кого, или просто буркнула что-нибудь недовольное. И ни о ком еще дурного слова не сказала, хотя этих медсестер и санитарок сроду не дозовешься, когда надо...»
- Как раз в августе я в Строгановское поступать собиралась, - сказала Дина, не отрывая глаз от листа. Очень надо видеть чужое сочувствие!
- В следующем году поступишь, - спокойно отозвалась Лиля. - Если, конечно, не передумаешь за это время. Не тебе же рассказывать, что всерьез быть художником - это еще то испытание! Не только в наше время, хотя обычно на него ссылаются... Всегда так было.
«При чем тут это? - Дина нахмурилась, но перебить не решилась. - Она что, не понимает, что теперь мне плевать на то, кем я буду? Кому это надо? Кто поздравит меня, если я поступлю? А не поступлю, тоже никто не заплачет... Ну и ради чего тогда лезть из кожи вон?»
- Я буду ругать тебя во время экзаменов на чем свет стоит!
- Вы?!
- А ты думала, что мы выпишемся, разбежимся в разные концы города, и все? Нет уж, девушка, мы теперь с тобой повязаны! С девчонками из госпиталя мы вон до сих пор дружим.
У Дины едва не вырвалось: «А вы считаете меня другом?» Но спрашивать о таком было неловко, все равно что просить человека показать протез. Она отметила, что раньше такое сравнение даже не пришло бы в голову, а здесь на все начинаешь смотреть по-другому.
- И вы придете ко мне в гости?
В лице, которое еще больше побледнело за последнюю неделю, что-то дрогнуло, Дина успела заметить.
- Надеюсь, что приду. Что смогу прийти.
- А что... А может и... - у нее так и не получилось закончить фразу.
- Вот завтра освободят меня от этих вериг, - Лиля подбородком указала на свою подвешенную ногу. - Швы уже сняли... Да ты знаешь! И буду потихоньку учиться ходить. Потихоньку-помаленьку... Пусть только попробует подвести меня этот швейцарский сустав!
Дина поспешила заверить:
- Швейцарское все качественное!
- На это и рассчитываем! - откликнулась она уже бодро. - Мы еще станцуем в честь твоего поступления.
- А почему раньше-то не поставили этот сустав? Вам ведь уже...
- Как черепахе Тортилле, - оживленно закивала Лиля. - Я в курсе.
- Да нет же! Вечно вы! Я просто хотела узнать, почему так затянули с этим?
Она усмехнулась:
- Ну ты даешь, девушка! Ты хоть представляешь, сколько это удовольствие стоит вместе с операцией? Мне с моей зарплатой и соваться не стоило... Слава Богу, городские власти помогают оплатить, но очередь-то просто бесконечная! Вот достоялась... Хорошо еще друзья помогли, немного вперед продвинули, а то еще лет пять, как минимум, ждать пришлось бы. А мой родной сустав тем временем уже прахом обернулся.
Дина опешила:
- В каком смысле?
- В самом прямом. Стерся в пыль.
Задержав карандаш, она осторожно спросила:
- А вы ходить-то вообще могли?
- Теоретически - нет, - заявила Лиля. - На комиссии по назначению инвалидности, когда снимки смотрели, то спрашивали: «Как же вы сюда пришли? Вы же не можете ходить!» Но я ходила. Иначе как работать? Танюшку кормить... Да если б ее и не было, я ведь, знаешь, без библиотеки своей помру сразу.
- Кто это тут говорит о смерти?
Голос Игоря Андреевича никогда еще не звучал так грозно, Дина даже карандаш выронила. Рев Громовержца... А в глаза заглянула - и уже не страшно. Между ресницами усмешка подрагивает, где именно, непонятно, то ли в зрачках, то ли узоры роговицы от тепла плавятся... Как бы удержать это, случайно пойманное, перенести на лист и оставить себе на память. Или лучше Лиле отдать? Он ведь только к ней заходит вот так, без дела, ни к кому больше. Это значит что-нибудь особенное, или просто доктора тоже тянет к свету?
Дина наклонилась за карандашом и снизу посмотрела Лиле в лицо: «А ей самой, интересно, мы не кажемся назойливыми мошками, которые так и лезут, так и лезут? Почему-то не верится, что она может так думать о нас. Обо мне. О нем».
- У нас отвлеченный философский диспут, - храбро солгала Лиля, глядя доктору прямо в лицо. - Ни о чьей конкретной смерти речь не идет. Присоединяйтесь, Игорь Андреевич!
- Вот спасибо! А то я боялся, что мне не стать членом клуба, - отозвался Костальский насмешливо.
- Нет, что вы, что вы! Мы принимаем всех заинтересованных.
Дине показалось, что это прозвучало чересчур нахально, не отрывая карандаша, она даже покосилась на Игоря Андреевича с опаской, но хирург только хмыкнул и проверил Лилину капельницу.
- Ну что, Лилита, вы готовы расстаться со своей дыбой? Завтра снимаем.
Она перестала улыбаться:
- Я, наверное, и не усну сегодня.
- Это вы бросьте! Еще не хватало, чтоб вы от слабости не смогли на ноги подняться.
- А подниматься... сразу?
- В ту же секунду, - пошутил он мрачно. - Всему свое время, моя дорогая пациентка. Я сам поставлю вас на ноги.
Не спрашивая разрешения, Игорь Андреевич подцепил двумя пальцами лист, на котором только проступало знакомое лицо, и несколько секунд молча рассматривал набросок. Потом коротко сказал:
- Заканчивайте.
И вышел из палаты быстрее, чем Дина успела спросить, показать ли ему рисунок, когда он будет готов. Она уже хотела продолжить работу, но Лилино лицо теперь было обращено к стене.
- Что вы? - спросила Дина испуганно, решив, что та плачет. Невиданное и неслыханное дело... Оттого, что он так быстро ушел? Или не в нем дело?
Но в голосе слез не оказалось:
- Страшно. Ты ведь понимаешь, как страшно... У тебя ведь он только что был...
Дина не поняла: «Что значит - он был у меня?»
- Кто - он?
- Первый шаг. Самый страшный. А вдруг его просто не будет? Не смогу...
- Почему это не сможете? - возмутилась Дина. - Вы да не сможете?! Что это у вас - первая операция?
- В том-то и дело. Вдруг - не последняя? Вдруг все без толку?
- Это же швейцарский сустав!
- Швейцарские часы тоже ломаются...
Дина стиснула карандаш, словно копье, и ринулась в атаку:
- С чего это вы взяли? Как будто у вас когда-то были швейцарские часы! Да вы же их в глаза не видели!
Чуть повернув голову, Лиля улыбнулась:
- Это точно. Куда нам, люмпенам...
Спрашивать, что такое «люмпен» показалось неловким, вроде бы что-то из школьного курса, должна бы знать. Мама исторический закончила, уж она сразу бы подсказала. И еще много чего, если б только Дина спросила... Пока было у кого, она не спрашивала, по дурости фасон держала, а теперь предстояло жить, как единственному ученику в классе - без подсказок. Сейчас еще есть к кому обратиться: хоть к Игорю Андреевичу, хоть к Лиле... Даже к Машке какой-нибудь на крайний случай. Только что может оказаться более крайним, чем то, что она уже пережила?
С трудом оторвавшись от того пасмурного дня пятилетней давности, в котором сегодняшняя мука только вызревала, Надя заставила себя вернуться к реальности. Для этого потребовалось напрячься так, что заломило в затылке. Она медленно покрутила шеей. Не помогло.
- Это ты к чему?
- Папу одного новорожденного ушастика увидела - ну, вылитый!
- Слава Богу, папа! Было бы хуже, если б у них сосед лопоухим оказался.
«Ну, и зачем я выдала эту пошлость? - спросила Надя себя и, неловко стукнув, отставила чашку. - Лишь бы разговор поддержать? А стоит ли поддерживать такой разговор? Условности делают нас полными идиотами, но как раз этого мы не боимся... А чего боимся? Я - чего? Показать себя настоящую? Подойти сейчас к нему на глазах у всех и пожать руку... Он поймет, что это значит. Не поцеловать, не обнять, все это я уже успела опошлить, а именно пожать руку. Слабо?»
Ничего не объясняя (не обязана отчитываться перед ординатором!), Надежда Владимировна рывком поднялась, хотя силы к ней еще не вернулись, а от боли в затылке уже резало глаза, и быстро вышла в коридор, больше похожий на зимний сад. Это было психологически верно: женщины, ложившиеся к ним на сохранение, должны были видеть кипение жизни, хотя бы в таком виде. И верить, что в них она ни в коем случае не погибнет. Некоторым удавалось проникнуться...
Надежда Владимировна чуть замедлила шаг возле третьей палаты: заглянуть к Селиверстовой? Услышать от нее в очередной раз, что все будет хорошо? Поверить в это... В чем эта беременная женщина черпала достаточно силы, чтобы не сдаться, седьмой месяц почти не вставая с постели? Только поднималась, чтобы добраться до душевой, и опять начиналось кровотечение, грозившее выкидышем. Надежда Владимировна снова укладывала ее, а та улыбалась в ответ: «Возни вам со мной... Поздно я первого рожать собралась, надо было раньше. Или это просто я такая? Ничего, все будет хорошо. Я это знаю». Зубы неровные, а улыбка выходила милой. Может, еще и оттого, что темные глаза так и светились радостью потаенного знания, недоступного Наде. Приходилось улыбаться в ответ и кивать, не особенно веря, но заставляя себя быть убедительной: «Нам с вами, главное, до семи месяцев продержаться, а там и рожать можно!» Еще недели три оставалось.
Решив, что не поздно будет зайти к ней и на обратном пути, Надя вышла на лестницу и спустилась к переходу в шестой корпус. Туда всегда летела - пандус вел вниз, хотелось снять туфли и прокатиться по гладкому линолеуму, напоминающему молочную реку. А справа вместо кисельного берега, вдоль окон, - старая дубовая аллея, памятная им с Игорем... Как-то он нашел там маленький, мокрый желудь и преподнес ей с таким торжественным видом, что Наде стало смешно. А следом захотелось плакать, потому что никто никогда не дарил ей желудей. Муж точно не дарил...
Цветов приносили много, главным образом, подлечившиеся больные и молодые папы. В глазах некоторых из них она замечала отблеск того кобелиного азарта, который уже грозил их новорожденным малышам полусиротством. Каждому из таких Наде хотелось со всей силы сжать руку, протягивающую розы, чтобы шипы поглубже впились в ладонь... Но она так же, как Игорь, свято следовала установке: не навреди. Вот только, если б речь шла о ее сыне... Нет! Невмоготу даже в мыслях допустить такое!
- Игоря Андреевича нет, - только подняв голову, сказала медсестра ортопедического отделения, кажется, Маша. - Он сегодня целый день в травме будет, там у них с множественной аварии кучу народа привезли. Зайдите туда, может, свободен...
«Даже не спросила, кто мне нужен, - Надежда Владимировна поблагодарила кивком и быстро пошла прочь. - Все уже всё знают. Еще бы... Такое шило ни один мешок не скроет».
Едва не задев плечом еле ползущую вдоль стены девочку, она машинально извинилась и прошла. Потом оглянулась, вспомнив, что это про нее Игорь рассказывал страшное: вся семья погибла в автомобильной аварии, а младшая выжила, он ее собрал по косточкам. Но еще неизвестно, можно ли назвать это везением, если никто даже не встретит ее на пороге больницы...
«Догнать ее? - мелькнула мысль. - Поговорить... Но о чем? Что тут скажешь?» Она торопливо отвернулась, чтобы Дина не заметила, как доктор смотрит ей вслед.
В травматологию Надя заходить не стала, не до того Игорю, и так ясно. Руку можно пожать и позднее. Если, конечно, потом решится, это сейчас так себя раззадорила... Если вообще увидятся. Если он найдет для нее минутку. Впрочем, он никогда не заходит сам, ей приходится ловить его между двумя отделениями, где Игорь Андреевич и без нее нарасхват. Там доктор Костальский нужнее. Кто, кроме него соберет людей из сломанных частичек?
Опять очутившись в переходе, она остановилась у окна, не обратив внимания на то, какое оно мутное: «А я разве не такая же развалина, пока его нет рядом? Не физически, конечно. Попробовала бы я выстоять операцию, если б тело распадалось на куски... Ради этого и шейпинг, и бассейн. Но внутри я - не цельная. Давно уже. И он не хочет лечить меня... Просто - не его профиль...»
Аккуратно вырезанные неведомым художником дубовые листья начали сползаться в одно зеленое месиво, подрагивающее и расплывающееся. Надины пальцы впились в чуть теплую батарею, нащупали пыльные неровности краски. Только бы никто не подошел сейчас, не заглянул в лицо: «Доктор, что с вами? Вы больны?»
Осторожно, чтобы не всхлипнуть, втянула воздух и так же медленно выпустила - продохнула: «Да что это с тобой, подруга? Вы ведь оба медики, а значит - циники. Разве циники плачут? Они даже не смеются, только посмеиваются. Ничего святого... А вот это - неправда, - обида за себя, доктора, пробилась сквозь обиду, нанесенную женщине. - Каждый из младенчиков в послеродовом - святое существо. Еще не заразился нашей проказой... Лена Селиверстова - святая. На все готова, лишь бы выносить своего малыша, дать ему жизнь. Девочка у нее будет, если верить УЗИ. Это здорово!»
Так и не объяснив себе, почему же это так здорово, Надежда Владимировна опустила голову и повернула к гинекологическому корпусу, все ускоряя шаг. Ей нестерпимо хотелось услышать, что все будет хорошо...
* * *
- Ну что, Лилита, половина города сегодня посетила вас или чуть больше?
- Да меньше, меньше, Игорь Андреевич! Не преувеличивайте значимость моей скромной персоны.
- А вы - скромница, Лилита?
Ему нравилась веселая дробь, которую отбивал кончик языка, произнося ее имя. Иногда Костальский произносил его едва слышно, чтобы просто взбодриться, поднять боевой дух, расправить плечи. И неизменно вспоминал Гумберта, смакующего похожее имя... Это смешило, хотя неизменно возникала горчинка, ведь сам роман Игорь Андреевич с некоторых пор ненавидел. И страсть, которой он был напоен, понять отказывался.
Но с Лилей об этом лучше не заговаривать, может, она - поклонница Набокова, как все вокруг, даже если кроме «Лолиты» ничего и не читали. А чтобы свое отношение к этой книге объяснить, пришлось бы рассказать о другой маленькой девочке, обо всем, что с ней случилось... Но Игорь Андреевич гнал даже мысли о дочке, чтобы продержаться, закончить очередной день. Дома, перед сном, он откроет своей Ляльке и мысли, и сердце... А пока лучше думать о Лилите, ее солнечной силой заряжаться. Так, твердя ее имя, словно магическое заклинание, Игорь Андреевич и выходил из операционной, где в полном порядке оставил Босякова. Наверняка не читавшего проклятого Костальским романа...
И отдышавшись, напившись кофе (хотя лучше бы водки, и от души!), Костальский, как на реабилитацию, пошел во вторую палату, куда без стука не входил. Как-то раз Надя Куранова появилась именно в тот момент, когда он постучал, и не смогла скрыть изумления:
- С каких это пор врачи спрашивают разрешения войти в палату к больному?
Как-то Игорь отбрехался тогда, уже и забылось, а вот то, что про себя подумал, помнилось до сих пор: «Она не больная. Она - женщина. По крайней мере, для меня - так». Но Надежде он этого не мог сказать, у нее и без того обиженно дрогнул маленький подбородок, ведь не трудно было догадаться - в чем причина. Разубеждать ее Костальский тоже не стал...
Сегодня он Надю не видел и не хотел этого, хотя ничто в ней не отталкивало, скорее, влекло, как и прежде: эти ее смуглые точеные ключицы и мягкие плечи, шея длинная, юная, ловкие, тонкие пальцы... Не мучительно, не подавляюще влекло, а мягко, приятно, и это его всегда устраивало. Сейчас от встречи удерживало только то, что пришлось бы объясняться с ней, почему он все же решил сам оперировать Босякова, хотя она отговаривала, и... Да как объяснишь все это?!
Поэтому Костальский укрылся во второй палате, сюда Надежда Владимировна не заглянет. Она ведь не преследует его, не осложняет и без того несладкую жизнь, просто ищет, и он вообще-то ничего не имеет против этих поисков. Сам иногда не находит себе места, когда Надя не появляется слишком долго, ведь из них двоих как раз она была более защищенной, у нее в любом случае оставались муж и сын. Они ждали ее.
...От усталости веки так и норовят опуститься, хотя в палате солнечно, несмотря на вечер, - окно выходит на запад. Приходится следить за собой: стоит Лиле заметить его полусонное состояние, обидится ведь. Задремать в обществе молодой женщины - это хамство, такое и врачу не прощают. Или она и это способна понять?
- Так что, Лилита? Рассказывайте, почему вы сами не захотели стать врачом? Психотерапевтом, например. Все равно ведь примерно этим и занимаетесь, только бесплатно. Вы такая бескорыстная?
- Такая вот бескорыстная! - она с притворной беспомощностью развела руками. - Нет, если честно, меня к медицине и близко нельзя подпускать, я ведь крайне несерьезный человек.
- Да что вы?
- А вы не заметили?
Костальский сел не у самой ее постели, чуть поодаль, возле столика, и, пообещав возместить, о чем успешно забыл уже выйдя из палаты, потягивал гранатовый сок, который принес Лиле кто-то из друзей. Себя он сейчас ощущал столь же не способным на что-то серьезное, даже на разговор. Вот такая вялая словесная игра - это единственное, что под силу после операции. Не сложной, не в этом дело...
«Что-то произошло, - Лиля почувствовала это, как только он появился. - Маша ничего не говорила... Даже она не знает? Но ведь это же видно по его глазам... Дело не в том, что усталые, такое часто бывает. Но сегодня что-то другое... Отчаяние? Опустошенность какая-то, хотя и пытается веселиться... Это не связано с больницей? Хотя что удивительного, разве его жизнь ограничивается этими стенами? Другое дело, что мне о той ее стороне ничего неизвестно. Ну, почти ничего...»
Надеясь без насилия подтолкнуть Игоря Андреевича к откровенности, она заговорила о себе, положившись на то, что доверие порождает себе подобное:
- Знаете, у меня ведь отец был врачом, сельским доктором, этакий земский врач, последователь Чехова. Так что я всегда слишком хорошо представляла себе эту работу, чтобы на такое решиться: в любое время суток бежать по вызову... В грязь, в мороз. Куда мне с моей ногой?
Уже не скрываясь, Костальский прикрыл глаза и проговорил почти неразборчиво:
- Врач, который не может спасти даже собственную дочь...
- У нас в Канске никто не делал таких операций, не говоря уж о деревне, - ей стало обидно за своего старенького, полуслепого отца, которого Лиля любила до того, что даже во снах чаще всего встречалась именно с ним. - Но папа сумел добиться того, чтобы меня положили в Московский госпиталь.
Игорь Андреевич открыл глаза - вернулся к ней, она физически ощутила это:
- И вас там резали-резали...
Лиля улыбнулась:
- На кусочки не раскромсали, и то спасибо! Нет, если честно, я это время, как лучшее в жизни вспоминаю.
- Неужели? - он заерзал, приходя в себя.
- А то! Это же, Игорь Андреевич, и первая любовь, и подруги на всю жизнь, и дядя ко мне приходил...
Костальский вопросительно улыбнулся:
- Что за дядя? Лилита, не пугайте меня намеками на свою подростковую распущенность!
- Да Бог с вами! Настоящий дядя. Вы, между прочим, его знаете.
- Я?! Ну-ка, ну-ка...
- Его все знают.
И Лиля назвала такое имя, что Игорь Андреевич вздрогнул:
- Тот самый? Композитор? Не может быть... И он - ваш дядя?
- Двоюродный. Но он относился ко мне, как к родной племяннице.
- Почему вы никогда не говорили о нем?
Лиля засмеялась:
- Игорь Андреевич! А я, по-вашему, должна была с порога объявить всем, что я - племянница такого-то? Чтоб в медицинскую карту записали? Разговор не заходил, вот и не говорила.
- Ну вы даете... Другая именно с порога и объявила бы! Это ведь... Не знаю. Человек-легенда. Не человек даже, миф какой-то... Мне теперь даже сидеть с вами рядом страшновато!
- Расслабьтесь, доктор! - Ее рука сделала царственно-повелительный жест. - Хотя, если честно, он действительно всех в трепет повергал, когда приходил ко мне в госпиталь в таком длинном черном пальто, белый шарф развевается, темные волосы...
- Демоническая, однако, внешность...
Лилита рассмеялась, словно увидев заново:
- Медсестра, помнится, прибежала в полуобморочном состоянии: «Лилька, там к тебе такой мужчина пришел!» Они из-за всех углов за ним следили.
Одним глотком допив сок, похожий на темную кровь, Игорь Андреевич спросил:
- Почему вы не напишете о нем воспоминания? Кроме того, что это безумно интересно, на этом ведь и заработать можно!
Она виновато поджала губы:
- Не могу. Просто не получается. У меня бабушка такая же была: рассказывала что-то целые дни напролет, я, маленькая, только слушала, раскрыв рот. А записывать она не умела. Все выходило блеклым, плоским. А я вообще терпеть не могу писать! Даже когда девчонкам с сочинениями помогаю, то наговорю им, наговорю, а повторить уже не могу. И записать тоже.
- Каким девчонкам? - не понял он.
- Читательницам моим.
- Вы за них сочинения пишете?
- Сочинения! Да я уже с двоими заочно выучилась в разных вузах. И контрольные им делала, и дипломы писала. Это интересно.
- Они хоть платили вам?
Лиля тряхнула головой:
- Не-а!
И засмеялась, как бы признавая себя простофилей. Он в изнеможении простонал:
- Лиля, да вы что?! Другие этим на жизнь зарабатывают! И неплохо!
- Но это же мои девчонки! Как я могу брать с них деньги?!
Вздохнув, Костальский махнул рукой:
- Ладно, проехали. Вы неисправимы... Так вы даже не собираетесь писать о вашем дяде? А мне хотелось бы почитать. Или так расскажете?
- Да я не так уж много и общалась с ним... Как можно общаться с гением? Я ведь даже тогда понимала, что он в другом измерении находится, даже если делает вид, что пьет с нами чай. Вот честное слово, я никогда не могла понять, как он пишет свою музыку! Это просто выше моего понимания! Наверное, выше понимания любого обыкновенного человека.
Отставив стакан, Костальский поднялся, сунув руки в карманы халата, подошел поближе и остановился над ней, рассматривая сверху.
- А себя вы всерьез считаете обыкновенным человеком?
- Нет, я, конечно, уникальна! - подхватила Лиля. - С точки зрения ортопеда...
Он дернул подбородком, как будто она чем-то обидела его:
- Да бросьте вы! К обыкновенным людям другие так не тянутся. Я ведь вижу, что в отделении творится: наши медсестры от вас часами не выходят, иногда даже гонять приходится, больные к вам то и дело шастают, посетителей толпа... Даже этого волчонка - Дину Шувалову - вы и то как-то приручили...
- Да ее просто надо было кому-то выслушать! Как и всех остальных... Но вам ведь некогда, а у меня времени - навалом. Чего-чего, а уж времени... Только читаю и слушаю исповеди.
Костальский сделал строгое лицо:
- А упражнения делаете?
- А то как же! Но сутки от этого короче не становятся.
У него вырвалось потаенное:
- Жизнь вообще слишком длинная...
Лиля перестала улыбаться:
- Вам тоже так кажется?
- И вам? - удивился он. С ее-то жизнерадостностью грезить об уходе...
- Я гоню эту мысль. Но иногда размечтаешься: а вдруг в следующей жизни мне достанется лучшее тело? За что-то меня наказали этим...
- Тогда за эту жизнь вам должно достаться тело Мэрилин Монро, - посулил он, пытаясь вернуться к тому легкому тону, с которого они начали разговор.
И она поддержала:
- Я согласилась бы и на Софи Лорен!
- О! Тоже неплохо. Роскошная грудь у этой женщины. Недавно показывали ее визит в Москву: постарела, конечно, но все еще хороша. Так что, если вы станете похожей на нее...
- Вы в меня влюбитесь!
Это должно было прозвучать шуткой, но у обоих отчего-то съежились улыбки, как будто они заглянули в окно и увидели чужую любовь. И стало неловко до того, что Лиля пробормотала:
- Такие вот дела...
А Костальский оглянулся на столик:
- Сока не хотите? А то я тут все выдул у вас...
- Нет, не хочется.
- Я вас утомил, похоже, а вам нужно набираться сил. Может, поспите?
Она покорно согласилась:
- Наверное, нужно поспать. Время быстрей пройдет.
- Вы так торопитесь покинуть меня?
- Но вы же не станете меня удерживать?
Так он и ушел, унося невысказанным ответ, который еще не определился в нем, не оформился ни в слова, ни в желание. Да и стоило ли что-то отвечать, она ведь сама все понимает... В любом случае у них остается их будущая жизнь.
* * *
- Можно я вас нарисую?
- Меня? - Лиля изумилась совершенно искренне. Никто никогда не предлагал ей этого. - А поинтересней лица здесь разве нету? Нашла на кого бумагу тратить...
Дина упрямо нахмурилась и стала похожа на обиженного бычка с крутым от природы смуглым лбом. Забавная такая девочка. Даже представлять не хочется, каково ей одной в целом мире... Так Лиля сама жила до своей Танюшки. Нет, у нее все-таки были и родители, и сестра, и даже муж какое-то время. И все же только когда маленькое, еще не виданное, не названное шевельнулось в ней, быстрым пузырьком пробежало по низу живота, она почувствовала, как ощущение одиночества осыпается с души бесцветной пыльцой.
Если слабая память не изменяет, усмехнулась Лиля про себя, впервые она осознала его, когда ее везли в госпиталь. Знать бы сразу, как там будет весело и скольких она обретет друзей, может, и не крючило бы так всю дорогу. Правда, и там иногда все же прихватывало и тянуло уйти в одиночество еще большее, лишенное детских голосов и беззлобных окриков нянечек. Чтобы изведать в полной мере и освободиться. Но как спрятаться от других, если загипсованная лежишь на кровати?
Дина, насупившись, продолжала настаивать:
- А мне хочется вас нарисовать.
- Ну, если так хочется... - не чувствуя желания продолжать борьбу, сдалась Лиля. - Не могу вам отказать, девушка! А мой изящный носик можешь подкоротить на портрете? Ну, хоть чуть-чуть!
- Да нормальный у вас нос, что вы к нему прицепились?!
- Я - к нему? Я всегда думала, что это он ко мне...
Дина деловито распорядилась:
- Лежите-ка и не шевелитесь.
- Господи, да я только этим и занимаюсь! Яки чурка с глазами... Такие вот дела, - так она говорила, когда разговор не клеился, и следовало заполнить паузу предложением закончить его вообще.
Смешная девочка. Высунула кончик языка - так старается. Как может ребенок нарисовать портрет? Для этого нужно влезть в шкуру того, кто перед тобой, презрев его естественное желание покрасоваться перед будущей публикой. Разве это под силу семнадцатилетней, еще ничего толком не прочитавшей, не пережившей? Хотя как раз этой девочке может открыться большее, чем любой из ее сверстниц. Вот только Дина с радостью отказалась бы от этого страшного дара, можно не сомневаться...
Как Игорь Андреевич, не колеблясь, отрекся бы от таланта хирурга, лишь вернуть бы свою маленькую дочь... После их странного разговора Лиля ночью расспросила медсестру, и открывшееся об этом человеке словно высветило его особым, всепроникающим лучом, а ее сердце обволокло жалостью. И сразу стало понятно, почему он назвал свою жизнь невыносимо долгой... А она еще смела удивиться, к счастью, не высказав, на что ему-то жаловаться! Известный хирург, красивый мужчина, любимец больных и персонала. Бедный, бедный...
Лиле представились его безрадостные возвращения домой: никто не ждет, никто не бросится на шею, хотя бы не крикнет: «Привет!», если подойти лень... Сразу включается телевизор, и чайник, и микроволновка - побольше шумов, чтобы уши не закладывало от тишины. Но это все - мертвые звуки, только подчеркивающие отсутствие живых голосов. Хотя бы одного голоска... Как же это страшно, Господи!
- Ну, что там получается? - вспомнила она о девочке. - Не очень жутко?
- Просто коленки трясутся, - хмыкнула Дина.
Она работала, положив на спинку стула (сидеть-то все еще нельзя!) обнаружившийся у Лили толстый журнал с расстеленным сверху листом. Обычный, А4, не слишком хорош для рисования, но выбирать не приходится. Хоть таким одна из Маш поделилась, и то лишь потому, что Лиля попросила. Ей никто не отказывает.
«Вот это бы передать, - вздохнула Дина. - То, почему к ней все исповедоваться бегают, даже Игорь Андреевич по полчаса с ней разговаривает, хотя его ждут. Если что, часовня ж есть при клинике! А они сюда идут и идут... Хотя она даже к религии отношения не имеет, библиотекой заведует. Маленькая иконка на тумбочке, но у кого ее нет в этой больнице? А Бога в ней чувствую... Свет Его. Как это получается? Это все потому, что Лиля никого не осуждает, никому не завидует. За эту неделю я ни разу не видела, чтобы она рассердилась на кого, или просто буркнула что-нибудь недовольное. И ни о ком еще дурного слова не сказала, хотя этих медсестер и санитарок сроду не дозовешься, когда надо...»
- Как раз в августе я в Строгановское поступать собиралась, - сказала Дина, не отрывая глаз от листа. Очень надо видеть чужое сочувствие!
- В следующем году поступишь, - спокойно отозвалась Лиля. - Если, конечно, не передумаешь за это время. Не тебе же рассказывать, что всерьез быть художником - это еще то испытание! Не только в наше время, хотя обычно на него ссылаются... Всегда так было.
«При чем тут это? - Дина нахмурилась, но перебить не решилась. - Она что, не понимает, что теперь мне плевать на то, кем я буду? Кому это надо? Кто поздравит меня, если я поступлю? А не поступлю, тоже никто не заплачет... Ну и ради чего тогда лезть из кожи вон?»
- Я буду ругать тебя во время экзаменов на чем свет стоит!
- Вы?!
- А ты думала, что мы выпишемся, разбежимся в разные концы города, и все? Нет уж, девушка, мы теперь с тобой повязаны! С девчонками из госпиталя мы вон до сих пор дружим.
У Дины едва не вырвалось: «А вы считаете меня другом?» Но спрашивать о таком было неловко, все равно что просить человека показать протез. Она отметила, что раньше такое сравнение даже не пришло бы в голову, а здесь на все начинаешь смотреть по-другому.
- И вы придете ко мне в гости?
В лице, которое еще больше побледнело за последнюю неделю, что-то дрогнуло, Дина успела заметить.
- Надеюсь, что приду. Что смогу прийти.
- А что... А может и... - у нее так и не получилось закончить фразу.
- Вот завтра освободят меня от этих вериг, - Лиля подбородком указала на свою подвешенную ногу. - Швы уже сняли... Да ты знаешь! И буду потихоньку учиться ходить. Потихоньку-помаленьку... Пусть только попробует подвести меня этот швейцарский сустав!
Дина поспешила заверить:
- Швейцарское все качественное!
- На это и рассчитываем! - откликнулась она уже бодро. - Мы еще станцуем в честь твоего поступления.
- А почему раньше-то не поставили этот сустав? Вам ведь уже...
- Как черепахе Тортилле, - оживленно закивала Лиля. - Я в курсе.
- Да нет же! Вечно вы! Я просто хотела узнать, почему так затянули с этим?
Она усмехнулась:
- Ну ты даешь, девушка! Ты хоть представляешь, сколько это удовольствие стоит вместе с операцией? Мне с моей зарплатой и соваться не стоило... Слава Богу, городские власти помогают оплатить, но очередь-то просто бесконечная! Вот достоялась... Хорошо еще друзья помогли, немного вперед продвинули, а то еще лет пять, как минимум, ждать пришлось бы. А мой родной сустав тем временем уже прахом обернулся.
Дина опешила:
- В каком смысле?
- В самом прямом. Стерся в пыль.
Задержав карандаш, она осторожно спросила:
- А вы ходить-то вообще могли?
- Теоретически - нет, - заявила Лиля. - На комиссии по назначению инвалидности, когда снимки смотрели, то спрашивали: «Как же вы сюда пришли? Вы же не можете ходить!» Но я ходила. Иначе как работать? Танюшку кормить... Да если б ее и не было, я ведь, знаешь, без библиотеки своей помру сразу.
- Кто это тут говорит о смерти?
Голос Игоря Андреевича никогда еще не звучал так грозно, Дина даже карандаш выронила. Рев Громовержца... А в глаза заглянула - и уже не страшно. Между ресницами усмешка подрагивает, где именно, непонятно, то ли в зрачках, то ли узоры роговицы от тепла плавятся... Как бы удержать это, случайно пойманное, перенести на лист и оставить себе на память. Или лучше Лиле отдать? Он ведь только к ней заходит вот так, без дела, ни к кому больше. Это значит что-нибудь особенное, или просто доктора тоже тянет к свету?
Дина наклонилась за карандашом и снизу посмотрела Лиле в лицо: «А ей самой, интересно, мы не кажемся назойливыми мошками, которые так и лезут, так и лезут? Почему-то не верится, что она может так думать о нас. Обо мне. О нем».
- У нас отвлеченный философский диспут, - храбро солгала Лиля, глядя доктору прямо в лицо. - Ни о чьей конкретной смерти речь не идет. Присоединяйтесь, Игорь Андреевич!
- Вот спасибо! А то я боялся, что мне не стать членом клуба, - отозвался Костальский насмешливо.
- Нет, что вы, что вы! Мы принимаем всех заинтересованных.
Дине показалось, что это прозвучало чересчур нахально, не отрывая карандаша, она даже покосилась на Игоря Андреевича с опаской, но хирург только хмыкнул и проверил Лилину капельницу.
- Ну что, Лилита, вы готовы расстаться со своей дыбой? Завтра снимаем.
Она перестала улыбаться:
- Я, наверное, и не усну сегодня.
- Это вы бросьте! Еще не хватало, чтоб вы от слабости не смогли на ноги подняться.
- А подниматься... сразу?
- В ту же секунду, - пошутил он мрачно. - Всему свое время, моя дорогая пациентка. Я сам поставлю вас на ноги.
Не спрашивая разрешения, Игорь Андреевич подцепил двумя пальцами лист, на котором только проступало знакомое лицо, и несколько секунд молча рассматривал набросок. Потом коротко сказал:
- Заканчивайте.
И вышел из палаты быстрее, чем Дина успела спросить, показать ли ему рисунок, когда он будет готов. Она уже хотела продолжить работу, но Лилино лицо теперь было обращено к стене.
- Что вы? - спросила Дина испуганно, решив, что та плачет. Невиданное и неслыханное дело... Оттого, что он так быстро ушел? Или не в нем дело?
Но в голосе слез не оказалось:
- Страшно. Ты ведь понимаешь, как страшно... У тебя ведь он только что был...
Дина не поняла: «Что значит - он был у меня?»
- Кто - он?
- Первый шаг. Самый страшный. А вдруг его просто не будет? Не смогу...
- Почему это не сможете? - возмутилась Дина. - Вы да не сможете?! Что это у вас - первая операция?
- В том-то и дело. Вдруг - не последняя? Вдруг все без толку?
- Это же швейцарский сустав!
- Швейцарские часы тоже ломаются...
Дина стиснула карандаш, словно копье, и ринулась в атаку:
- С чего это вы взяли? Как будто у вас когда-то были швейцарские часы! Да вы же их в глаза не видели!
Чуть повернув голову, Лиля улыбнулась:
- Это точно. Куда нам, люмпенам...
Спрашивать, что такое «люмпен» показалось неловким, вроде бы что-то из школьного курса, должна бы знать. Мама исторический закончила, уж она сразу бы подсказала. И еще много чего, если б только Дина спросила... Пока было у кого, она не спрашивала, по дурости фасон держала, а теперь предстояло жить, как единственному ученику в классе - без подсказок. Сейчас еще есть к кому обратиться: хоть к Игорю Андреевичу, хоть к Лиле... Даже к Машке какой-нибудь на крайний случай. Только что может оказаться более крайним, чем то, что она уже пережила?